Текст книги "Александр II. Жизнь и смерть"

В конце 40-х годов в Министерстве иностранных дел служил переводчиком некто М. Буташевич-Петрашевский.

О самом Петрашевском можно было сказать словами нашего великого поэта.

«Он у нас оригинален, ибо мыслит». Действительно, когда все благонамеренные окончательно поняли, что мыслить не следует, Петрашевский не только мыслить смел, но высказывал вслух свои мысли. Да и во многом был великий оригинал. Все чиновники старались казаться неприметными, все носили мундиры или одинаковую штатскую одежду. Но этот господин придумал ходить вызывающе – в плаще испанского покроя и цилиндре. Длинные волосы запрещались начальством. Но Петрашевский придумал, как это обойти. Он обрился наголо и носил… длинноволосый парик. И к длинным волосам прибавил бороду, которая также не одобрялась. Короче, в это весьма серьезное время Петрашевский позволял себе насмешничать над правилами.

И сей оригинальнейший, насмешливый господин решил не только мыслить сам. По пятницам он приглашал к себе в дом мыслить других. Это были мелкие чиновники, офицеры, учителя, литераторы, художники. И, как правило – молодые люди.

Постепенно пятницы Петрашевского стали неким клубом молодых людей. Здесь размышляли о модных европейских течениях – о социализме Фурье, о Прудоне и прочих (книги эти, естественно, были запрещены в России), говорили даже о необходимости освобождения крестьян и гласном суде. И самые радикальные уже задумались об устройстве подпольной типографии.

Но детище Бенкендорфа работало эффективно. О мыслящих молодых людях узнали тотчас и внедрили тайного агента. Петрашевцы были арестованы…

И среди арестованных был посещавший собрания молодой, но уже известный литератор Федор Достоевский.

С юности до смерти террор и революция, апокалипсические видения грядущего – рядом с Достоевским.

Кровь, страдание и религия с начала жизни входят в его биографию. Он родился в помещении Мариинской больницы для бедных, где работал врачом его отец. По семейным преданиям, отец, этот вспыльчивый, мучительный неврастеник, был убит своими крепостными. Его страстно религиозная мать каждый год возила детей в главный монастырь России – Троице-Сергиеву лавру и учила читать по книге «Сто четыре священные истории Ветхого и Нового Завета». «Мы в семействе нашем знали Евангелие чуть не с первого детства» (Достоевский). Любимым чтением вслух в доме были «История государства Российского» Карамзина и стихи «полубога» – Пушкина.

В январе 1838 года 17-летний Достоевский поступает в Главное инженерное училище, готовившее военных инженеров. Он учится в том самом Михайловском за́мке, где был убит Павел I. Но теперь трагический Михайловский замок переименован в Инженерный, и печальные покои, где пролилась кровь, навсегда заперты. (В середине века на месте спальни была устроена церковь Петра и Павла.) Все это должно было разжигать пылкое, болезненное воображение.

Нервический юноша, обидчивый, болезненно самолюбивый, враждебен муштре и беспощадной военной дисциплине. И уже в училище смыслом жизни, избавлением, островком желанного и мучительного одиночества становится литература.

Он начинает писать, мечтает посвятить себя «литературному труду». И едва закончив училище, торопится выйти в отставку. И вот – наконец-то! Он свободен, он может писать. Он не сомневается – его ждет слава. И все так чудесно, так странно легко начинает сбываться.

«Как-то вдруг, неожиданно» Достоевский начинает писать роман «Бедные люди», «и отдается ему безраздельно». Его товарищ (в будущем известнейший писатель) Григорович, с которым он в это время делил квартиру, передает рукопись Некрасову, уже известному тогда поэту и, что самое важное – преуспевающему издателю. И происходит эпизод, ставший легендарным в истории русской литературы. Некрасов вместе с Григоровичем ночь напролет, не в силах оторваться читают «Бедных людей». Потрясенные, в 4 утра они приезжают на квартиру Достоевского – будить «великий талант» и «излить восторг».

Некрасов печатает роман – большой успех! Триумфальный дебют! Наш главный литературный критик Белинский предрекает Достоевскому великое будущее. Он принят в кружок Белинского, куда входят самые знаменитые русские литераторы. И тотчас начинается трагедия.

Все ждут от него новых свершений. Молодой Достоевский лихорадочно работает, «стремясь заткнуть за пояс самого себя». Десять повестей он успел написать до своего ареста. Он рвется вперед, но слишком быстрыми шагами. На вечере у Белинского он читает «Двойник». И вчерашний горячий его почитатель Белинский, и все участники кружка не понимают и не принимают! Расколотое человеческое сознание, темные игры подсознания – все это так чуждо гармоническому, ясному мироощущению этих людей. Но молодой Достоевский не прощает непризнания. Наступает резкое охлаждение – и в отношениях с великим критиком, и со всем его окружением.

Ну а далее – столь типическое для обогнавшего свое время – постоянное отсутствие денег, литературная поденщина, чтобы как-то жить, разлад с литературной средой. И все это мучительно переживается Достоевским. Он все больше «страдает раздражением всей нервной системы». Появляются первые симптомы эпилепсии, мучившей его всю жизнь.

Именно тогда, весной 1847 года, состоялась его первая встреча с бесом. Достоевский начал посещать «пятницы» М.В. Петрашевского. Это как-то сглаживает его одиночество. В 1848 году он вошел в тайное общество, организованное самым радикальным петрашевцем – Николаем Спешневым. Красавец, богач, барин, холодный соблазнитель и беспощадный революционер, мечтавший о кровавом перевороте. Этот «его Мефистофель» имел огромное влияние на Достоевского. Николая Спешнева он впоследствии изобразит в образе Николая Ставрогина в романе «Бесы».

И вот рассветным утром 23 апреля 1849 года в числе других петрашевцев «триумфально дебютировавший писатель» был арестован и заключен в самый страшный Алексеевский равелин Петропавловской крепости, где его ждали восемь месяцев следствия и допросов.

Когда петрашевцев доставили в Третье отделение, «некоторые шли, стараясь прижаться к стене, боялись ступить на паркет в середине комнаты, ибо верили в “западню Шешковского”». «Боялись, что пол опустится, и высекут», – вспоминал один из петрашевцев (П.А. Кузьмин). Но дело обернулось куда хуже. Как сказал Петрашевский, их «судили и осудили за намерения». И чтобы впредь никому неповадно было мыслить на опасные темы, 21 человека приговорили к расстрелу.

Государь придумал маленький «гиньоль». Посмевших мыслить должны были привезти на расстрел – на Семеновский плац. И произведя всю подготовку к смерти, помиловать.

Озаботиться организацией «расстрела» должен был командующий гвардией.

Но прежний командующий, великий князь Михаил Павлович, «солдафон и остроумец», умер, пока Достоевский сидел в крепости. (Так что императору пришлось пожаловать в ту же Петропавловскую крепость – хоронить в Петропавловском соборе любимого брата.)

Вообще этот год был тяжелым для царской семьи и особенно для нашего героя Александра. Летом умерла его дочь, великая княжна Александра. Ей было всего семь лет. Этот день Александр отметил в дневнике – старательно обвел траурной рамкой и между страниц оставил засушенный цветок. Должно быть, с ее похорон.

Теперь, после смерти Михаила, все родные братья царя были в могиле. И царь назначил командующим опасной гвардией и гренадерским корпусом наследника…

И новому командующему поручили организовать страшноватое шоу на Семеновском плацу.

Так произошла встреча нашего героя с Достоевским.

Как и наш герой, Достоевский встал на рассвете. В декабрьский черный рассвет его разбудили. На колокольне Петропавловского собора ударили часы – половина седьмого.

Петрашевцев посадили в кареты и повезли на Семеновский плац.

Они все были в той апрельской одежде, в которой их взяли. И в тех же костюмах теперь, 22 декабря 1849 года, в жестокий мороз их вывели на Семеновский плац.

Всех возвели на эшафот, покрытый черным сукном, и прочли приговоры. Они узнали, что их приговорили к расстрелу.

К ним поднялся священник – с крестом для покаяния перед смертью.

«Наступили ужасные, безмерно страшные минуты ожидания смерти, – вспоминал Достоевский. – «Холодно! Ужасно было холодно!!! С нас сняли не только шинели, но и сюртуки. А мороз был двадцать градусов…».

И первую тройку приговоренных во главе с Петрашевским свели с эшафота – расстреливать. На них надели смертные белые балахоны…

Эту первую тройку подвели к столбам, стоящим у эшафота, привязали к ним и опустили колпаки на лица. Выстроилась расстрельная команда.

«Вызывали по трое. Я был во второй очереди. И жить мне оставалось не более минуты», – вспоминал Достоевский.

И все эти ужасные четверть часа Достоевский жил под несомненным убеждением, что через несколько минут он умрет.

Уже раздалось: «Целься». И солдаты подняли ружья…

И только тогда «ударили отбой». Им прочли помилование государя. Достоевский вспоминал: «Весть о приостановлении казни воспринялась тупо… Не было радости возвращения к жизни… Кругом шумели, кричали… А мне было все равно, – я уже пережил самое страшное.

Да, да!!! Самое страшное… Несчастный Григорьев (один из ожидавших казни петрашевцев) сошел с ума. …Как остальные уцелели? – Непонятно!.. И даже не простудились».

«Достоевский умолк, – вспоминает этот его рассказ писательница Е. Леткова-Султанова… И успокаивая его, Яков Полонский (знаменитый поэт) торопливо сказал: “Ну, все это было и прошло…”

– Прошло ли? – загадочно сказал Достоевский».

Не прошло. Навсегда мучительно осталось с ним.

Как и то невыразимое счастье дарованной Богом жизни, которое охватило его уже потом – в камере. Когда прошел предсмертный шок, и он до конца осознал: «Был у последнего мгновения и теперь еще раз живу!» (Достоевский).

«Как он был счастлив в тот день… он такого не запомнит другого раза. Он ходил по камере и громко пел, все пел. Так он был рад дарованной жизни», – вспоминала Анна Григорьевна, его жена.

Вместо расстрела петрашевцев отправили на каторгу, в арестантские роты. Петрашевский и после этого гиньоля остался насмешником. Когда на них надели одежду каторжников и кандалы, он оглядел всех и расхохотался: «Однако, друзья, как мы смешны в этих костюмах».

Достоевский получил 4 года каторги с лишением «всех прав состояния и последующей сдачей в солдаты». Каторгу Достоевский отбывал среди уголовных преступников.

Наведя порядок у себя дома, Николай занялся порядком в мире.

В 1853 году Николай привычно грубо вступился за права христиан в Палестине. Он потребовал от Турции особых прав для христиан – это был ультиматум. И когда турки не согласились, тотчас начал войну. Его войска быстро оккупировали дунайские княжества – Молдавию и Валахию. Но тут, к изумлению Николая, недавно спасенная им Австрия двинула свою армию на помощь Турции. Он приказал немедля отступить с Дунайских земель. Но было поздно. На Черном море появился флот англичан и французов. Только теперь он понял причину храброго отказа Турции. За Османской империей стояли европейские державы. Он попал в западню. И вместо того чтобы он диктовал Европе правила жизни, объединившаяся против него Европа решила продиктовать царю свои.

Против него выступила ненавистная царю Франция, где правил племянник Бонапарта Наполеон III! Вместе с Наполеоном была Англия! И уж совсем подло повел себя австрийский император, которому он помогал подавить восстание в Венгрии. Он тоже был с его врагами!

Так началась Крымская война.

И армия, которую Николай считал сильнейшей в Европе, была стремительно разбита. Выяснилось, что его войска сражались против солдат Наполеона III оружием времен Наполеона I. Безнадежно устарел его флот. Оказалось, мощь его армии была лишь на парадах и в статьях послушных писак. Союзники высадили 60-тысячный франко-английский десант в Крыму и заперли его войска в Севастополе. «Империя фасадов» оказалась колоссом на глиняных ногах.

Уже вскоре из окна кабинета любимой маленькой виллы «Александрия» государь мог наблюдать в бинокль вражеские суда совсем рядом – в «его Балтийском море»… И его семья каждый день видела этот его позор!

Только сейчас, впервые, Александр увидел: он действительно стал нужен отцу. Гвардия ушла на войну, и он, командующий гвардией, по приказу отца начал готовить резервистов. Союзники в любой день могли высадиться с кораблей на побережье и попытаться захватить Петербург. Александру с резервистами, возможно, вскоре придется защищать Балтийское побережье и столицу империи.

Проигрывая войну, Николай очень изменился. Гигант стал как-то горбиться и… очень помягчал. Он с готовностью выслушивал теперь семейные предложения. Великая княгиня Елена Павловна предложила отправить в осажденный Севастополь женщин – сестер милосердия вместе со знаменитым кудесником – хирургом Пироговым. И Николай согласился немедля. Вюртембергская принцесса спасла этим множество жизней: Пирогов оперировал сотни людей, и 160 сестер милосердия трудились вместе с ним в поте лица.

Николай решил продемонстрировать неблагодарной Европе: он остается рыцарем вопреки предательствам вчерашних друзей. И царь отправляет Александра в осажденный Севастополь. В городе, превращенном в руины артиллерией союзников, Александр обязан был проконтролировать, должным ли образом обращаются с захваченными в плен врагами!

В день приезда наследник увидел забавную картину. Ночью была буря – потонул английский корабль, перевозивший жалованье английской армии. И в перерывах между атаками наши солдатики ныряли в море и вылавливали английские деньги.

А потом он беседовал с пленными французами и англичанами. Они были довольны, говорили, что обращаются с ними хорошо. Но когда он уже уходил, один французский офицер попросил разрешения поговорить наедине.

Француз сказал: «Ваше Высочество, мы просим только об одном: поместите нас отдельно от этих англичан!». Так в Европе «любили» друг друга!

И Александр убедился: эти европейские союзы, европейские дружбы – всегда временные! Понял он в тот приезд и главное: Севастополь – важнейший русский порт на Черном море – обречен…

И он все откровенно рассказал отцу. Это было ужасно – видеть слабость папа́.

Как наполнялись слезами его глаза! «Этот гигант, столь нетерпимый к мужским слезам, теперь часто плакал сам» (фрейлина Анна Тютчева).

Когда-то в бешенстве швырнувший на пол книгу маркиза де Кюстина царь повторил в это время в своем дневнике почти дословно слова «негодяя»: «Вступая на престол, я страстно желал знать правду, но слушая в течение тридцати лет ежедневно лесть и ложь, я разучился отличать правду от лжи».

Но если бы кто-нибудь посмел сказать ему прежде столь любимую им нынче – правду!

В конце концов события добили его. И когда Николай заболел обычным гриппом, он отказался лечиться. После поражений своей армии он не хотел жить.

Впоследствии ходили слухи, будто, отчаявшись уйти из жизни от гриппа, император потребовал яд у своего лейб-медика Мандта. Мандт умолял его не делать этого, но император как всегда был неумолим. Он хорошо выучил всех: никто не смеет ослушаться. Во всяком случае сразу после смерти Николая доктор Мандт поспешил оставить Россию.

Впрочем, скорее всего отравление – это легенда. Такая же, как об ушедшем в Сибирь Александре I. На самом же деле произошло нечто общее для обоих братьев. Николай, как когда-то его старший брат Александр I, попросту не захотел жить. И сдался смерти.

14 февраля 1855 года Николай велел сообщить двору о своей болезни. Теперь огромный холодный дворцовый вестибюль рядом с его кабинетом постоянно полон людей – статс-дамы, фрейлины, все чины двора, министры, генералы. Но будто никого – такая тишина! В сумраке тускло освещенного огромного вестибюля слышно только завывание ветра и дыханье безмолвной толпы. Стоят в ожидании развязки. Близится к концу беспощадное царствование.

В своем кабинете на первом этаже Николай лежит на походной кровати, прикрывшись солдатской шинелью. Он больше никого не принимает, кроме жены и детей. Впервые все государственные бумаги носят к наследнику. И, к полному изумлению двора, апатичный Саша тотчас преобразился. Он теперь – сама энергия. Освобождение от воли очень любимого отца свершилось! Грядущая великая ответственность – тяжелая шапка Мономаха, которой венчались на царство русские цари – заставила действовать!

Александр заходит в отцовский кабинет. Умирающий император, как теперь повелось, уже не спрашивает о делах. Священник только что его исповедал. Вокруг кровати собрались императрица, его дети и внуки.

– Скоро ли? – обращается нетерпеливый умирающий к Мандту. И Мандт обещает скорый паралич легких.

Николай благословляет всех, причем каждого – отдельно. И с каждым, несмотря на возрастающую слабость, беседует. Благословляет Машу, жену наследника, – он ее любил. Берет ее руку и взглядом показывает на императрицу, поручая ей жену. Благословив всех, он сказал: «Помните то, о чем я так часто просил вас: оставайтесь дружны».

Императрица была добра к нему до конца. Она говорит: «С тобой хотят проститься Юлия Баранова, Екатерина Тизенгаузен…» – перечисляет Александра Федоровна для благопристойности имена своих фрейлин. И заканчивает: «И Варенька Нелидова».

Николай поблагодарил ее взглядом и сказал: «Нет, дорогая, я не должен больше ее видеть, ты скажешь ей, что прошу меня простить, что я за нее молился… и прошу ее молиться за меня».

Подошла очередь Александра. Все отошли от кровати.

Умирающий царь сказал: «Оставляю тебе команду не в надлежащем порядке… Оставляю тебе много огорчений и забот… – Он помолчал. И вдруг прежним звучным сильным голосом закончил: – Но держи все! Держи вот так!»

И крепко сжатым кулаком железной руки показал Александру, как следует держать Россию.

И вновь благость надвигавшегося конца вернулась к нему…

– Теперь мне нужно остаться одному – подготовиться к последней минуте.

Как много дало им, остававшимся жить, это торжественное расставанье! Это станет одной из причин, почему Александр будет так бояться убийства. Он будет бояться исчезнуть из жизни, вместо того чтобы, как отец, – удалиться с молитвой!

Фрейлина Анна Тютчева описывает, как по залам дворца, полном безмолвных ожидающих придворных, с распущенными волосами скиталась любовница умиравшего, не допущенная им к своей постели.

Увидев Тютчеву, Варенька Нелидова схватила ее за руку, судорожно затрясла и проговорила: «Une belle nuit! Une belle nuit!». (Какая прекрасная ночь! Какая прекрасная ночь!). Она не сознавала своих слов, безумие овладело ее бедной головой. Она очень любила умиравшего государя.

В это время умирающий страшно хрипел… Прохрипел Мандту (по-немецки):

– Долго ли еще продлится эта отвратительная музыка? (Wird diese infame Musik noch lange dauern?).

Мандт обещал:

– Недолго.

Священник благословил умиравшего, осенив крестом. Царь сделал ему знак: тем же крестом благословить Александра и жену. До самого последнего вздоха он старался высказать семье свою нежность.

После причастия император сказал: «Господи, прими меня с миром»… И успел еле слышно прохрипеть жене: «Ты всегда была моим ангелом-хранителем с того момента, когда я увидел тебя в первый раз и до этой последней минуты».

Больше он не говорил. Агония была быстрой. Он отошел.

Тридцатилетнее железное царствование закончилось. Они все стояли на коленях вокруг кровати.

Когда Александр взглянул на отца, то был поражен – Николай удивительно помолодел, и черты казались высеченными из мрамора. Как опишет потом все та же Анна Тютчева: «Неземное выражение покоя и завершенности, казалось, говорило: я уже все знаю, все вижу».

С колен Александр встал императором Александром II.

Когда он вышел из кабинета, услышал вокруг: «Да благословит Господь Ваше Величество». Он попросил:

– Не называйте меня сейчас так: это еще слишком больно. Мне надо привыкнуть.

Во время похорон было очень солнечно. В Петропавловской крепости, в соборе, гроб стоял на подножии из красной парчи, под балдахином из парчи серебряной с горностаем… И храм, пронизанный солнечными лучами, сверкал тысячами свечей… Новая императрица рассказала потом Анне Тютчевой: в ту минуту, когда должны были закрыть гроб, вдовствующая императрица положила на сердце Николая крест, сделанный из мозаики храма Святой Софии в Константинополе. Она хотела верить: освобождение Константинополя и братьев-славян от турок – мечта, ради которой воевал ее рыцарь, осуществится.

Брат Костя первым присягнул Александру, чтобы развеять слухи об их соперничестве. Перед присягой они бросились в объятия друг другу и оба горько плакали об отце. Костя сказал:

– Я хочу, чтобы все знали, что я первый и самый верный из твоих подданных.

Да, соперничество было, но смерть и слова отца навсегда примирили.

Теперь они были вместе. И будут вместе до самого конца.

После похорон начался перезвон церковных колоколов, закончившийся артиллерийским салютом в честь нового императора. Этот праздничный салют как бы напоминал о тех страшных выстрелах пушек, сопровождавших вступление отца на трон. Напоминал, что с походами гвардии на дворец – покончено. И это все – благодаря отцу. Гвардия навсегда была устранена от вмешательства в дела династии.

Первый раз почти за полтора столетия престол передавался в совершенном спокойствии.

Император Александр II со всем многочисленным семейством вышел к народу на балкон Зимнего дворца – над Салтыковским подъездом (через этот подъезд был вход в личные апартаменты императорской семьи). Тринадцатилетний цесаревич Николай, одиннадцатилетний Александр и дальше мал мала меньше: девятилетний Владимир, шестилетний Алексей, трехлетняя Мария – вместе с императрицей окружали нового императора.

Сюда – на балкон над Салтыковским подъездом – он будет выходить после каждого покушения.

Через этот подъезд через четверть века внесут его окровавленное тело.