Текст книги "Русское"

На следующее утро, на рассвете, она вышла на заснеженную улицу.

День обещал быть погожим. Небо было бледно-голубым. Надев снегоступы поверх прочных валенок, она с трудом двинулась к высокому речному берегу. Край его поблескивал в солнечных лучах, а внизу рассветное солнце позолотило лес.

Навстречу ей брел оборванный человек. Это был один из вятичей. Сильно наклонившись вперед, он тащил за собой вязанку дров на маленьких санках. Он устремил на нее пронзительный взгляд темных глаз из-под нависших седых бровей. «Он знает», – подумала она. Она и представить себе не могла, что люди в деревне не догадываются, что́ свершилось над ней прошлой ночью.

Бородатый крестьянин молча прошел мимо, не промолвив ни слова, словно хмурый пожилой монах.

В воздухе слабо чувствовалось дуновение ветра, но было очень холодно. Толстая шуба уберегала ее от стужи, однако она странным образом ощущала под нею собственное тело, нагое и покрытое синяками.

Она повернула назад.

В нескольких шагах она заметила березу. Ветви у нее по-зимнему оголились, но в лучах восходящего на востоке солнца ее серебристая кора сияла. Черные ребристые отметины на белой коре напомнили ей о родной, южной земле. «Ты словно создана из снега и льда, – подумала она, – но внутри тебя по-прежнему тепло».

Береза была деревом стойким, отважным и выносливым. Она росла везде, где только можно, в любых условиях, на месте сожженных или срубленных деревьев. «Я буду такой же, как она, – мысленно поклялась Янка. – Я выживу».

Медленно побрела она назад в избу. С порога на нее уставилась соседская старуха.

– Может быть, она знает, а может быть, и нет. – Сама того не осознавая, Янка произнесла эти слова вслух.

Она решила, что ей безразлично, пусть тайное станет явным.

Она вошла в дом.

Отец был в горнице. Он сидел на скамье и ел кашу. Он поднял на нее глаза, но не промолвил ни слова.

Спустя несколько дней это повторилось снова, на следующий день – опять.

Ее отношение к происходящему озадачивало ее саму.

В первый раз она попыталась сопротивляться. Тогда-то впервые в жизни она осознала и даже физически ощутила, насколько отец сильнее ее. Он не бил ее, ему это не требовалось. Он просто схватил ее за руки, и она поняла, что не может пошевельнуть ими. Если она не попытается лягнуть его или укусить, то окажется всецело в его власти. А если и попробует, что тогда? Начнется драка, из которой ей точно не выйти победительницей. Она потеряет единственный дом, который есть у нее на свете.

Она безмолвно приготовилась выдержать неизбежное, пытаясь отразить его натиск, избежать нападения, а потом отказалась от бесплодной борьбы.

А когда он овладел ею, она мрачно вспомнила о березе, утопающей в зимнем снегу, но выдерживающей любые испытания и в конце концов умеющей выжить, несмотря ни на что.

В следующие недели она пребывала в смятении. Отец никогда не был груб с нею. Вопреки себе самой она не могла не признать, что ее тело откликается на его ласки.

Он больше не называл ее своей женушкой. Сейчас это прозвучало бы слишком откровенно. Перестал он и обнимать ее за плечи на людях, что раньше делал часто.

Однако она стала смотреть на него, как жена – на мужа.

Она по-прежнему любила его. По-иному стала она ощущать ритмы, которым подчинялось его тело. Когда он, сидя за столом, словно бы напрягал шею или слегка сжимал кулаки, она жалела его, как бывало в детстве; но сейчас уже не думала, что он нуждается в утешении: она знала, что это за телесное томление, и уже понимала, как легко от этого томления избавиться.

Иногда, пусть даже мысленно, вздохнув, ибо осознавала, что́ за этим последует, она подходила к нему, сидящему вот так на скамье, но не обнимала его, как делала прежде, а принималась растирать его затылок, шею и плечи.

Между ними установились странные отношения: она никогда не играла и не резвилась с ним, никогда не взъерошивала ему волосы и не дразнила его, как могла бы дразнить возлюбленного или мужа, в ее обращении с ним всегда чувствовалась какая-то сдержанность; она была робкой, но практичной.

Один зимний месяц сменялся другим, и постепенно их стала соединять новая, странная связь. Как только дверь в избу открывалась, они превращались в обычных отца и дочь. Если односельчане что-то и знали или подозревали, никто никого ни о чем не спрашивал. Отца и дочь объединяла тайна, и оба отчетливо понимали, что они – соучастники.

В январе она уже не раз отдавалась ему, ощущая наслаждение.

Почему ее так беспокоило, что несколько кратких минут ее тело, тело молодой женщины, наслаждалось ласками и находило успокоение и избавление в ласках, ради которых оно и было создано? Почему этот особый род близости был чем-то хуже того, что уже успел связать их?

Янка прекрасно понимала, что это значит. Она уже давно не исповедовалась, но не скрывала от себя, что с ней творится. Нечистый овладел ею. Она не только согрешила, но и упивалась своим грехом.

Познав любострастие, она словно низверглась в бездну и возненавидела самое себя.

«Я теперь вроде этих баб из Грязного», – простонала она.

Ей казалось, будто волосы у нее теперь так же спутаны, как у них, будто все ее тело осквернено.

А оставшись одна, она в отчаянии обращалась к далекой, отрешенной, с печальным ликом Богоматери на маленькой иконе в углу и принималась молиться: «Спаси меня, Матерь Божья, от грехов моих. Укажи мне путь из тьмы».

Боярин Милей был осторожен, проницателен и хитер.

У него были три дочери и двое сыновей, и он хотел оставить детям богатое наследство.

Он никому не доверял.

Хотя он и служил княжескому семейству, владетелям маленьких восточных Муромских земель, костьми ложиться за своего князя он не собирался.

В том был свой смысл. Давно прошли времена, когда важные бояре изо дня в день служили в княжеской свите; теперь в этом качестве их заменяли младшие сыновья или бедные родственники. И хотя им в случае необходимости полагалось откликаться по первому зову князя, они привыкли вести свои дела самостоятельно. На более обширных Рязанских землях, расположенных непосредственно к югу от Мурома, бояре известны были своей независимостью, и князья рязанские подчинили их себе не без труда. В других княжеских владениях, например в юго-западном княжестве Галицко-Волынском, не говоря уже о землях на польской границе, бояре и дворяне обладали немалой силой, и князю надобно было заручиться их поддержкой, принимая любое важное решение.

Существовало и другое обстоятельство.

Имея высокое происхождение, то есть будучи потомками Владимира Святого, княжеские семейства стали очень большими. Дни величия Киева, когда каждый князь правил огромной территорией, миновали, и теперь многие из знатнейших и славных князей владели лишь небольшими городками, а их дети и внуки могли получить земли меньше, чем некоторые важные бояре. Эти уделы, как принято было именовать такие княжеские наследственные вотчины, были малы, и потому боярин вроде Милея мог и возгордиться, а наблюдая за переменчивыми судьбами многих маленьких городков – княжеских владений, убеждался в том, что политические основы мира отнюдь не так незыблемы, как полагали его предки.

А его собственные князья, сидевшие в славном городе Муроме, с его точки зрения, были игрушками в руках великого князя, которому, по мнению Милея, нельзя было доверять.

«В любом случае, – проницательно говаривал Милей, – даже великий князь, кем бы они ни притворялся, служит отныне татарским ханам».

Так где ему искать выгоду? Как ему разбогатеть?

В глазах Милея, важнее всего была не позорная клятва верности хану, ради которой великий князь должен был ехать на поклон через всю степь. И не разрушение татарскими войсками множества городов – их можно было отстроить заново. И не казнь татарами князя черниговского.

Милей мудро подметил, что, в отличие от русских князей со времен Владимира Мономаха, татарский хан чеканил свою собственную монету.

«Теперь все деньги приберут к рукам татары, – сказал он двоим своим сыновьям. – Торговлю они не искоренят – зачем бы им это? – но всю прибыль возьмут себе».

Со времен нашествия земля Муромская пребывала в упадке и запустении. Хотя Милей владел рабами, которые изготавливали товары и изделия на продажу, и хотя получал в деревнях часть оброка цветной тканиной и мехами, пока расширяться ему было особо некуда.

«Надо поглядеть, что на наших собственных землях творится», – решил он.

Он знал нескольких бояр, которые в последнее время проводили в своих имениях по нескольку месяцев неотлучно. Если раньше они всегда жили в городе, вели торговлю и принимали кортому деньгами, то теперь были вынуждены кормиться тем, что давала им собственная земля.

«И знаешь, – признался ему один из таких бояр, – может быть, серебряной казны у меня и не водится, но, когда какой-нибудь крестьянин в уплату кортомы объявится у меня с двумя мешками зерна, с маслом, да сыром, да творогом, с пятью десятками яиц и с целой телегой дров, я и довольнехонек. Когда уезжаю к себе в вотчину, я, может быть, сам становлюсь похожим на крестьянина, – рассмеялся он, – но живу зато хоть куда».

Выслушивая такие признания, Милей стал все чаще задумываться о Русском.

А какие, кстати, размеры были у этой деревушки?

Милею оставалось только догадываться.

Как и большинство документов в этой огромной стране, где все было неточно и приблизительно, вотчинная жалованная грамота не устанавливала однозначно границ земельного владения. «Где коса, да топор, да соха погуляли» – так звучала обычная формулировка. Только местные жители, издавна поселившиеся в такой деревеньке, могли сказать с какой-то долей уверенности, где заканчивается там вспаханная земля.

Однако три эти стороны, располагающиеся на бедном подзоле, интересовали Милея меньше, чем восточная, лежащая за рекой, на плодородном черноземе. И здесь-то граница с черными землями князя была проведена четко.

Поскольку сейчас не было никаких причин князю муромскому даровать Милею Грязное, он несколько раз предлагал купить его у князя. Усилия его пока не увенчались успехом. Но, как указывал его тиун, и Милеев чернозем был толком еще не поднят, не возделан.

«Пошли мне еще рабов, боярин, – просил он, – вот будет тогда толк!»

Держа в уме все перечисленные соображения, в конце того лета боярин Милей приехал осматривать Русское.

Сено уже убрали, и стога отбрасывали тени на лугу за рекой, когда он верхом въехал в свое сельцо.

Он предупредил тиуна заранее, и потому его появления уже дожидалась крепкая новая изба с высокой остроконечной крышей и огородом в палисаднике. Он приехал в сопровождении одного только слуги и тотчас же потребовал задать корма своим прекрасным коням.

Когда тиун кинулся за сеном, боярин его выбранил: «Овса им задай, дурак! Это тебе не клячи холопьи!»

И в самом деле, великолепные кони были в полтора раза крупнее маленьких приземистых северных лошадок, на которых пахали и ездили местные крестьяне.

Милей быстро поел, отпустил несколько едких замечаний по поводу репы, что подали ему на ужин, и тотчас же отправился на покой.

Но когда тиунова жена этим вечером посетовала на раздражительность боярина, умный управляющий только усмехнулся.

– Это добрый знак, мне ли не ведать! – сказал он ей. А когда она взглянула на него с удивленным видом, добавил: – Он бы не серчал и не горячился, если бы не решил заняться этой землей.

Старик оказался прав.

На следующее утро Милей встал на рассвете и выехал осматривать имение, изредка сухо кивая крестьянам, которые выходили на поля.

Рожь уже сжали и вывезли с полей. В тот день убирали ячмень.

Милей не спеша объехал каждую пядь земли, а управитель семенил рядом. Особого барского внимания удостоился чернозем.

– Мы ведь пшеницу не сеем?

– Пока нет, господин.

– Надо бы нам попробовать, – отрывисто и сухо рассмеялся он. – Тогда и просфоры испечь сможете.

Просфоры? Так, значит, боярин хочет построить здесь церковь. Тиун украдкой улыбнулся. Выходит, намерения у того самые серьезные.

Были у Милея и другие предложения. Когда он был мальчиком, на юге стали сеять гречиху. Он хотел посадить гречиху в Русском. Уж очень обидной показалась ему та репа, что подали боярину накануне.

– Холопья снедь, чтоб ее! – с отвращением заметил он. – Вы же здесь и горох почти не выращиваете.

– Твоя правда, барин.

– Сажайте горох и чечевицу. А еще коноплю. Выращивайте ее вместе с горохом. Конопляное семя масляное. Зимой годно.

– Да, господин.

Зачем боярину это все понадобилось, скажите на милость? Неужели он хочет не только расширить и обустроить деревеньку, но и сам здесь поселиться?

– Это тебе самому требуется, отец родной? – неосторожно осведомился управитель.

– Не твоего ума дело, поступай, как велено! – оборвал его боярин, и управитель тотчас же поклонился.

«Так вот, значит, что он затеял, если только я не ошибаюсь», – радостно думал он.

Милею понравился лен.

– Но мне нужно больше, – объявил он.

Лен был основной прядильной культурой, возделываемой на русском Севере, и единственным товаром, который можно было с выгодой поставлять на рынок. Северо-западный город Псков даже вывозил лен за границу.

Осмотрев скот, боярин остался доволен. Овцы в деревне были недурные: маленькие, безрогие, с довольно длинным телом, – их он когда-то привез в Русское сам. Свиньи плодились и размножались. Но, глядя на коров, он с грустью покачал головой. В холке они не достигали трех локтей и были тощие. Милей ничего не сказал и пошел дальше.

Вернулся боярин только к вечеру.

Он поел, потом поспал. А затем, в сумерках, отправился совершать обход деревни, осматривать крестьянские избы и их обитателей.

То, что он увидел, пришлось ему не по вкусу.

– Всё рвань да убогие какие-то, – выговаривал он тиуну. – И не надобно мне напоминать, что это я сюда большинство из них послал, – добавил он с мрачной ухмылкой.

Но настроение его заметно улучшилось, когда он дошел до последней избы, где поселились отец с дочерью, которых он направил в Русское в прошлом году.

– Наконец-то, – удовлетворенно произнес он, – чистая изба.

Внутри было даже лучше. На соломенной веревке, протянутой над печью, сушились свежие травы. В избе приятно пахло. Все выглядело ухоженным и нарядным: от стоящей на столе братины в виде уточки просто глаз невозможно было оторвать. В красном углу пред иконой горела свеча; в углу напротив висели три красиво расшитых холста.

Все это сделала Янка за восемь месяцев тяжелейших душевных мук.

С удовольствием смотрел боярин на справную пару – отца с дочерью. Хотя крестьянин весь день проработал в поле, жидкая борода его была аккуратно причесана. Чтоб почтить высокого гостя, он облачился в новую рубаху и улыбался почтительно, но не подобострастно, как человек с ничем не омраченной совестью.

Девица же была истинная жемчужина. Опрятная, чистенькая и, как он вынужден был признать, пригожая. Раз в кои-то веки даже сердце циничного Милея растаяло.

– Добрые детки – родителю честь, – сказал он, любезно улыбаясь им обоим.

Как же похорошела девица с тех пор, как он в последний раз ее видел! Она была по-прежнему стройна, но и тело и лицо ее слегка округлились за эту первую пору ее женской зрелости. Кожа у нее была на удивление гладкая, хотя и бледноватая.

Он внимательно посмотрел на нее. Не промелькнуло ли в ее глазах выражение тревоги?

Потом, подумав о своих собственных дочерях, решил, что в этом возрасте все девицы о чем-нибудь да тревожатся.

– Ишь ты, ягодка, вот же посчастливится кому-то, – невольно пробормотал он, когда они снова вышли из избы.

На следующий день он отправился в Грязное, а потом объявил, что уезжает, но вскоре опять вернется.

– Так что будь готов встречать меня каждый день, – крикнул он на прощанье управителю.

Он не возвращался целый месяц.

Когда боярин все-таки вновь прибыл в Русское, его сопровождали четыре лодки, которые его люди тянули бечевой против течения.

В первой лодке плыла семья рабов.

– Мордва неумытая, – поделился он своими опасениями с управителем, – но ты их к делу приставишь.

В остальных лодках привезли скот: Милей купил телят на Рязанщине.

– Рязанцы у себя на приокских лугах коров ладнее нашего выращивают, – сказал он. – Двух отдашь тому новому смерду, пусть он с дочкой за ними зимой приглядывает. У него точно не захиреют.

Он устроился в приготовленном для него доме и объявил, что пробудет в Русском неделю, а в конце этой недели соберет кортому.

– А потом, – сообщил он тиуну, – я поеду в Новгород по делам. Оттуда вернусь весной.

На сей раз он не стал осматривать деревню, а довольствовался тем, что все обошел и поглядел, как работают крестьяне.

Нравилось ему среди прочих хозяйственных занятий наблюдать за молотьбой.

Молотили на нарочно расчищенном для того току, возле маленьких печей, где зерно и предварительно, и после молотьбы сушилось над дымом.

Обмолачивали снопы двумя способами. Иногда их били цепами, и выполняли эту работу мужчины. Но существовал и более деликатный метод отделения зерна от колосьев; это уж была женская работа. На две опоры клали бревно. Ударяя связкой колосьев по бревну, женщины выбивали зерно из колоса, но сохраняли в целости длинную солому, которую оставляли для плетения. Ржаная солома отличалась особенной длиной и мягкостью, но достаточной прочностью, из нее можно было вить веревки.

Милей часто проходил мимо и останавливался поглядеть. Хотя поначалу женщин немного пугало присутствие высокого, похожего на тюрка барина с холодными глазами и белокурыми волосами, вскоре они к нему привыкли. Он словно бы и не смотрел ни на что в особенности.

Но Янка быстро почувствовала, что он приходит поглядеть на молотьбу неспроста. Она угадывала, что за этим скрывается.

Она всегда была опрятно одета, но, придя на второй день, господин заметил, что на девке нарядная рубаха, расшитая на груди узором из птиц, и что пояс завязан чуть-чуть туже, чем обычно, и потому, когда Янка наклонялась и поднимала руку, он легко мог различить очертания ее тела.

Воистину, уж на что Милей повидал свет и преисполнился в душе бесстыдства, но ему казалось, что было что-то колдовское в этой незамысловатой деревенской сценке, в глуши, за много верст от больших городов, любо было ему глядеть, как у него на глазах вместе с остальными деревенскими женщинами молотила эта хорошенькая, чистенькая девица.

Он давно не был дома. Сила его еще была при нем, но и старость уже подступала, а эта девица была не похожа на других.

Он чувствовал неизведанный прежде прилив сил, словно на исходе этого волшебного лета в этом затерянном среди лесов местечке ему было даровано на несколько дней обратить вспять неумолимое время и вернуть себе молодость.

Он ни разу не заговорил с нею, она ни разу не заговорила с ним. Но оба они понимали, что наблюдают друг за другом, думают друг о друге, и осознание этого было так же неизбежно, как то, что приходит вечер и мрак, а тайна, объединявшая их, сияла как полдень.

На четвертый день, когда он стоял в одиночестве, глядя на закат над полем на противоположном речном берегу, она подошла к нему, улыбнулась… и зашагала дальше.

За день до отъезда боярин Милей собирал кортому.

Ему приносили мешки с зерном и поросят. Половину свиней обычно забивали до прихода зимы. Ему приносили ягнят и козлят. Одна семья, решившая платить ему не оброком, а деньгами, принесла связку беличьих шкурок, ибо в это время в этих землях они принимались к расчету вместо мелкой монеты.

Ему приносили бобровые шкурки, которые он мог потом продать.

Ему нравилось смотреть на крестьян с их живностью. У молодых бычков еще не сняли с шеи деревянные ботала, которые повесили, выгоняя животных пастись в лес после уборки урожая. Печальный сухой перестук далеко разносился в осеннем воздухе, когда бычков притаскивали под барские очи.

Милей, хотя и довольный кортомой, ощутил какую-то грусть при мысли, что ему придется уехать из этого местечка. Когда уплата кортомы подходила к концу, почти в сумерках, он встал с места, махнул тиуну, что, мол, хочет побыть один, и вышел за околицу – последний раз прогуляться по речному берегу.

Повсюду пролегли длинные тени, деревья казались особенно высокими, ничто не нарушало тишины.

Он удивился, хотя и не разгневался, когда перед ним на тропинке появилась та самая девица. Под ними простиралась медлительная, поблескивающая, словно стекло, река. Он понял, что она хочет говорить с ним, и остановился.

На сей раз она поглядела прямо на него своими странными глазами, в которых таилась тщательно скрываемая грусть, и промолвила:

– Возьми меня с собой, господин.

Он изумленно уставился на нее:

– Куда?

– В Новгород. Разве ты не туда едешь?

Он кивнул.

– Тебе здесь плохо? – тихо спросил он.

– Мне надо отсюда уехать.

Он с любопытством посмотрел на нее. Что же ее тревожит?

– Отец дурно с тобой обращается?

– Может быть. А может быть, и нет. Какая тебе разница? – Она глубоко вздохнула. – Возьми меня с собой.

– Ты Новгород хочешь посмотреть, ведь так?

– Я хочу уехать с тобой.

В ее словах, жестах, выражении лица читалось отчаяние. Раньше ничего подобного он не замечал, и будь он помоложе, то, может быть, даже слегка оробел бы. Она была похожа на русалку, выплывшую из реки, чтобы потом являться ему неотступно, точно призрак. Но все же она владела собой.

Он вообразил ее тело.

– А что скажет твой отец?

Она пожала плечами.

Так вот в чем дело! Пожалуй, он догадался. Он посмотрел на нее спокойно и вместе с тем откровенно, не так, как раньше.

– А если я возьму тебя с собой, чем ты мне заплатишь?

Она в свою очередь пристально посмотрела на него, столь же спокойно:

– Чем прикажешь.

Это был ее единственный шанс. Он не знал, что она решила наложить на себя руки, если он ей откажет.

– Хорошо.

Он повернулся и зашагал назад. Река, текущая внизу, казалась бледной лентой, сотканной из света; леса уже подернулись тьмой.

Путешествие выдалось долгим, ведь им предстояло проехать почти шестьсот верст на северо-запад, в края на побережье Балтийского моря. Янка состояла в личной свите боярина – всего полдюжины человек, – и стоило ей покинуть деревню, как ее охватило радостное волнение. Сперва, впрочем, было трудно, ведь боярин отправил лодки назад – вниз по течению – и сказал, что в Новгород они поедут на лошадях.

– Ты же умеешь ездить верхом, правда?

Конечно, ей приходилось ездить на крестьянских лошадках; но ни одному смерду не пришло бы в голову отправиться в долгое путешествие иначе чем на лодке. К концу первого дня она уже страдала от седельных ссадин. К концу третьего ее мучения сделались невыносимы. Милея это позабавило.

– Ну, теперь точно скажут, что я тебя силой взял, да еще и отколотил притом, – шутливо заметил он.

Он был высок и могуч; а верхом на одном из своих крупных, величественных скакунов казался еще более внушительным, настоящим богатырем. Он был облачен в отороченный мехом кафтан и меховую шапку, украшенную алмазом. Большое широкоскулое лицо, холодные, широко расставленные глаза, пышная белокурая борода – весь его облик словно говорил: «Аз есмь власть, что мне за дело до простых смердов?»

Во время путешествия она смотрела на него не без гордости, шепча про себя: «Это мой боярин».

Не теряя времени, он овладел ею в первую же ночь после того, как они выехали из деревни.

И хотя на миг ей стало не по себе при мысли о том, что она разделит ложе с этим рослым, мощным и сильным человеком, который взял ее к себе в шатер, он был с нею на удивление нежен.

Он ласкал ее искусно и умело. Она надеялась, что угодила ему.

Кроме того, он был к ней добр. Всего пары вопросов хватило, чтоб выведать у нее всю историю последних месяцев ее жизни с отцом. Милей посочувствовал девушке.

– Само собой, ты хотела уехать, – мягко сказал он ей. – Но не вини, не кори уж слишком ни его, ни себя. В такой глухомани, вдали от всякого жилья, среди лесов, чего не случается.

К ее удивлению, отец не сильно возражал, узнав, что она хочет уехать. Строго говоря, поскольку они были свободными смердами, Милей не мог приказать ее отцу отпустить ее. Но, призвав к себе крестьянина и сообщив ему о своем решении, могущественный боярин устремил на него столь пронзительный взгляд, что тот залился краской.

Впрочем, он не вовсе лишился присутствия духа.

– Девица для меня – большое подспорье, господин, – осторожно сказал он. – Без нее я обеднею.

Милей все понял.

– Насколько обеднеешь?

– Землица-то у меня скудная. А ты сам видишь, барин, работник я недурной. Пожалуй мне надел чернозема.

Милей задумался. Он решил, что отец Янки хорошо будет обрабатывать полученную землю.

– Ну, быть по сему. Дам тебе пять четей. Назначу за них изрядную кортому. Поговори с управителем.

И, махнув рукой, велел ему удалиться.

При расставании с Янкой отец прослезился. Она видела, что он ее продал да еще и лицемерил притом, но все равно ей стало его жаль.

Они доскакали до Клязьмы.

Янке хотелось бы побывать в стольном граде Владимире и увидеть знаменитую икону Владимирской Божьей Матери. Она слышала, что написал ее сам евангелист Лука. Но Милей покачал головой, и маленький отряд повернул на запад. Они ехали вдоль Клязьмы десять дней, пока не прискакали к северным окрестностям маленького городишки Москвы. Оттуда они повернули на северо-запад.

Дожди застали их врасплох, как раз когда они добрались до еще одного маленького городка, Твери, находившейся среди пологих Валдайских холмов, в верхнем течении Волги. Тверь была невелика и весьма походила на свою соседку Москву. Там они нашли постоялый двор, где десять дней пережидали дожди. Потом пошел снег.

Спустя неделю, теперь уже в больших, удобных санях, Янка начала заключительную, волшебную часть странствия.

Бывали дни, когда на путешественников обрушивались ледяные ветры и метели. Но в другие дни над сверкающей северной равниной светило солнце.

Как легко, плавно и стремительно скатились сани по речному склону неподалеку от Твери и понеслись по замерзшей Волге. На другом берегу они быстро заскользили по снегу, иногда выезжая на ледяной покров рек, иногда углубляясь в лесные чащи и выбирая бесконечные пути, виляющие между деревьями.

Она заметила, что к западу от Москвы леса снова стали встречаться по большей части лиственные, как на юге. Когда они продвинулись дальше на северо-запад, вместе с лиственными деревьями вновь появились высокие таежные ели и сосны.

Потом местность стала меняться. То и дело открывался вид на огромные пустые плоские равнины, поросшие смешанными лесами, разбитыми на отдельные рощи и маленькие участки. Порой она внезапно понимала, что едут они не по земле, а по льду, что под полозьями их саней – замерзшее болото. Милей был весьма в духе. Он даже запел песню о новгородском купце Садко и улыбался чему-то, пока они неслись по плоской, открытой равнине. И однажды вечером указал куда-то вдаль:

– Господин Великий Новгород!

Издалека город казался не столь внушительным, потому что кремль возвышался над рекой всего десятка на два локтей. Но чем ближе они подъезжали, тем яснее Янка понимала, что не зря город назвали Великим.

– Какой огромный! – воскликнула она.

– Только подожди, вот приедем, сама увидишь! – рассмеялся он.

Могущественный город Новгород располагался на берегах Волхова, непосредственно к северу от озера Ильмень. Он состоял из двух половин, по одной на каждом берегу реки, окруженных мощным деревянным частоколом и соединенных огромным деревянным мостом. Посреди западной части, вздымаясь над нею, стоял неприступный кремль с толстыми стенами.

Они въехали в город с востока, пронеслись по его восточным кварталам и по мосту.

Янка вскрикнула от удивления.

Мост был велик и длинен, Янка никогда прежде таких могучих мостов не видывала.

– Другого такого нет во всей земле Русской, – подтвердил Милей.

С моста они съехали прямо в гигантские городские ворота. Тотчас за воротами возвышался собор, имеющий весьма суровый облик. Они повернули направо и проехали по северным кварталам города, пока наконец не остановились возле большого деревянного здания – постоялого двора. И Янка уже изумленно ахала, ведь все мостовые в городе были деревянные.

Поначалу Янка наслаждалась всем в Новгороде.

Милей был занят, но, хотя она числилась в свите всего лишь как служанка, он часто брал ее с собой на прогулку и, пока она семенила за ним, время от времени показывал ей городские красоты.

Западная часть, в которой располагался кремль, именовалась Софийской стороной, по тому строгому собору Святой Софии, который она уже видела. Она состояла из трех кварталов, называемых «концами»: самым северным, на окраине которого они остановились, был Неревский конец, к нему примыкал Загородский конец с богатыми боярскими домами, а там уже и Людин конец, именуемый также Гончарским.

Повсюду виднелись хорошие деревянные дома, церкви Божии красовались повсюду, немало средь них было и каменных. Все выглядело необычайно прочным и надежным. Улицы были вымощены большими бревнами, расколотыми в длину и уложенными плоской стороной вверх поперек деревянных брусьев. В одном месте, где как раз чинили бревенчатый настил, она заметила внизу множество слоев – трудно было сказать, сколько именно, – старых бревенчатых мостовых.

– Значит, новгородские улицы становятся все выше, – сказала она Милею.

– Верно, – ответил он. – Ты это заметишь, когда придется немного спуститься вниз, чтобы попасть в некоторые старинные каменные здания.

Каждую улицу с обеих сторон огораживали заборы – не скромные изгороди, знакомые ей по Русскому, а прочные, несокрушимые деревянные стены, похожие на маленькие частоколы, которые словно бы говорили: «Наткнешься на новгородский забор – ой как заплачешь».

Она вспомнила, что в детстве, живя на юге, слышала, как киевляне или переяславльцы не без презрения именуют северян-новгородцев «долбежниками», то есть плотниками, по названию «долбилки», плотничьего инструмента, короткого долота.

Однако теперь ей казалось, что в сооружениях, выстроенных новгородскими плотниками, нет ничего смешного, они ее немного пугали.

Величественный собор на главной площади кремля задумывался как вызов сопернику – киевскому собору Святой Софии.

Как и в киевской церкви, здесь было пять нефов. Но стены храма были возведены не из розового, словно бы мягко светящегося кирпича, уложенного аккуратными рядами, а из больших, неправильной формы камней. Весь облик храма был суров и неприветлив. В отличие от Софии Киевской с ее тринадцатью сияющими куполами, его венчали пять больших куполов, покрытых свинцовыми листами и матово, неярко поблескивающих. Внутри молящихся встречали не сверкающие мозаики, напоенные загадочным, потусторонним византийским светом, а гигантские фрески, надменно взирающие с плоских, уходящих ввысь стен. Весь храм был воплощением не надмирной тайны, а несгибаемой, жестокой, непреклонной власти Севера, ведь это место напоминало любому, кто его осматривал, что не случайно зовется «Господином» Великий Новгород.