Текст книги "Дом на холме"

Эдвин Арлингтон Робинсон
Дом на холме

Dear friends

 
Dear friends, reproach me not for what I do,
Nor counsel me, nor pity me; nor say
That I am wearing half my life away
For bubble-work that only fools pursue.
And if my bubbles be too small for you,
Blow bigger then your own: the games we play
To fill the frittered minutes of a day,
Good glasses are to read the spirit through.
 
 
And whoso reads may get him some shrewd skill;
And some unprofitable scorn resign,
To praise the very thing that he deplores;
So, friends (dear friends), remember, if you will,
The shame I win for singing is all mine,
The gold I miss for dreaming is all yours.
 

Друзьям

 
Друзья, не тратьте на упрёки слов,
Мне не нужна ни жалость, ни совет,
Пусть на воздушный замок – дар глупцов
Истратил я счастливых много лет.
Пусть он для вас и мал, и неказист,
Но мелочи, в которых жизнь прошла,
Являют всем, насколько дух наш чист,
Правдивей, чем иные зеркала.
 
 
Пусть кто-нибудь мои стихи прочтёт —
Он выгод для себя не обретёт,
Но то, что презирал, благословит…
Пусть за стихи я обречён на стыд —
Чего лишился, жизнь отдав мечтам —
Друзья мои, я оставляю вам!
 

Перевод П. Ефимовой

The story of the ashes and the flame

 
No matter why, nor whence, nor when she came,
There was her place. No matter what men said,
No matter what she was; living or dead,
Faithful or not, he loved her all the same.
The story was as old as human shame,
But ever since that lonely night she fled,
With books to blind him, he had only read
The story of the ashes and the flame.
 
 
There she was always coming pretty soon
To fool him back, with penitent scared eyes
That had in them the laughter of the moon
For baffled lovers, and to make him think —
Before she gave him time enough to wink —
Her kisses were the keys to Paradise.
 

Рассказ о пламени и золе

 
Откуда, и когда, и почему
Она явилась – пусть судачит свет.
Что любит он, достаточно ему,
Жива ль, мертва ль, верна ли или нет!
Как первородный грех, рассказ тот стар, —
С их первой ночи он и слеп, и глуп,
Един финал истории: пожар
Лишь уголь оставляет да золу.
 
 
Пусть сотни раз вернётся, обольстит,
Изобразив в глазах притворный стыд!
Небесная, неверная луна
С улыбкой лживой! Но она– одна…
И думать ли об этом, ведь на миг
Он рай в её объятиях постиг.
 

Перевод П. Ефимовой

On the night of a friend’s wedding

 
If ever I am old, and all alone,
I shall have killed one grief, at any rate;
For then, thank God, I shall not have to wait
Much longer for the sheaves that I have sown.
The devil only knows what I have done,
But here I am, and here are six or eight
Good friends, who most ingenuously prate
About my songs to such and such a one.
 
 
But everything is all askew to-night, —
As if the time were come, or almost come,
For their untenanted mirage of me
To lose itself and crumble out of sight,
Like a tall ship that floats above the foam
A little while, and then breaks utterly.
 

В ночь после свадьбы друга

 
Когда я буду стар и одинок,
Пожалуй, что не стану горевать,
Ведь, слава Богу, не придется ждать
Плодов от зерен, что посеять смог.
Не знаю, будто чёрт меня стращал,
И вот я здесь, друзья уж за столом
Бесхитростно беседуют о том,
Кому же я все песни посвящал.
 
 
Нет, всё не так, но час приходит мой:
Пустые представленья обо мне
Забылись и пропали с глаз долой,
От миража ни капли не осталось,
Как парусник, взлетевший на волне,
Внезапно разбивается о скалы.
 

Перевод Е. Матвеева

The house on the hill

 
They are all gone away,
The House is shut and still,
There is nothing more to say.
 
 
Through broken walls and gray
The winds blow bleak and shrill:
They are all gone away.
 
 
Nor is there one to-day
To speak them good or ill:
There is nothing more to say.
 
 
Why is it then we stray
Around the sunken sill?
They are all gone away,
 
 
And our poor fancy-play
For them is wasted skill:
There is nothing more to say.
 
 
There is ruin and decay
In the House on the Hill:
They are all gone away,
There is nothing more to say.
 

Дом на холме

 
Они ушли совсем,
Заброшен дом и сад,
Нет слов и голос нем.
 
 
И сквозь обломки стен
Ветра во тьме шумят:
Они ушли совсем.
 
 
Ни хорошо, затем,
Ни плохо не сказать:
Нет слов и голос нем.
 
 
Тогда в окно зачем
Свой направляем взгляд?
Они ушли совсем.
 
 
Ни тех людей, ни сцен
Нет смысла представлять:
Нет слов и голос нем.
 
 
Дом на Холме лишь тлен,
Руины и распад:
Они ушли совсем,
Нет слов и голос нем.
 

Перевод Е. Матвеева

Luke Havergal

 
Go to the western gate, Luke Havergal,
There where the vines cling crimson on the wall,
And in the twilight wait for what will come.
The leaves will whisper there of her, and some,
Like flying words, will strike you as they fall;
But go, and if you listen she will call.
Go to the western gate, Luke Havergal —
Luke Havergal.
 
 
No, there is not a dawn in eastern skies
To rift the fiery night that's in your eyes;
But there, where western glooms are gathering,
The dark will end the dark, if anything:
God slays Himself with every leaf that flies,
And hell is more than half of paradise.
No, there is not a dawn in eastern skies —
In eastern skies.
 
 
Out of a grave I come to tell you this,
Out of a grave I come to quench the kiss
That flames upon your forehead with a glow
That blinds you to the way that you must go.
Yes, there is yet one way to where she is,
Bitter, but one that faith may never miss.
Out of a grave I come to tell you this —
To tell you this.
 
 
There is the western gate, Luke Havergal,
There are the crimson leaves upon the wall.
Go, for the winds are tearing them away, —
Nor think to riddle the dead words they say,
Nor any more to feel them as they fall;
But go, and if you trust her she will call.
There is the western gate, Luke Havergal —
Luke Havergal.
 

Люк Хэвергол

 
Люк Хэвергол, да, к западным вратам,
Туда, где плющ багряный льнет к стенам,
Иди и жди, что сумрак принесет.
О ней зашепчут листья, горсткой слов
Задевши, опалив, падут к ногам;
Иди же, зов ее услышишь там.
Люк Хэвергол, да, к западным вратам,
К вратам, к вратам.
 
 
Нет, не горит восток небес зарей,
Рассвет не сломит ночи огневой.
Смотри, стекается на запад мрак,
И мглу поглотит мгла. Бог, как-никак,
Сорвал хоть лист – покончил сам с собой;
Почти такой же ад, как рай, большой.
Нет, не горит восток небес зарей,
Нет, не зарей.
 
 
Из мира мертвых выйдя, говорю,
Теперь я поцелуй с тебя сотру,
Что обжигает пламенем чело,
Слепит, – иди куда давно влекло.
Да, можно быть с ней рядом в том долу —
Путь горький, вере все ж он по нутру.
Из мира мертвых выйдя, говорю,
Я говорю.
 
 
Ворота западные, Хэвергол,
На стенах огненный плюща узор,
Доверься и ее услышишь зов.
Не бейся над загадкой мертвых слов,
Падут пусть листьями, что ветер смел,
Сметает, больше их не тронь. Пошел!
Ворота западные, Хэвергол,
Люк Хэвергол.
 

Перевод А. Кавериной

The clerks

 
I did not think that I should find them there
When I came back again; but there they stood,
As in the days they dreamed of when young blood
Was in their cheeks and women called them fair.
Be sure, they met me with an ancient air, —
And yes, there was a shop-worn brotherhood
About them; but the men were just as good,
And just as human as they ever were.
 
 
And you that ache so much to be sublime,
And you that feed yourselves with your descent,
What comes of all your visions and your fears?
Poets and kings are but the clerks of Time,
Tiering the same dull webs of discontent,
Clipping the same sad alnage of the years.
 

Служащие

 
Не ожидал, что там же их застану,
Когда вернулся, но они все здесь.
Питали прежде дамы интерес
К ним, и дни младости хранит их память.
Они сплотились ветхим духом братства,
Меня, конечно, встретили, как встарь;
Все те же добряки, при них мораль —
Нетронутое временем богатство.
 
 
Вы, знатный род, трясетесь над гербом,
Вас, одаренных, тянет ввысь. Видна
Вам истина сквозь страхов, взглядов призму?
Поэт иль царь – такой же раб Времен,
Такой же серой их выходит ткань,
Длина – аршин – унылым, жалким жизням.
 

Перевод А. Кавериной

The world

 
Some are the brothers of all humankind,
And own them, whatsoever their estate;
And some, for sorrow and self-scorn, are blind
With enmity for man's unguarded fate.
 
 
For some there is a music all day long
Like flutes in Paradise, they are so glad;
And there is hell's eternal under-song
Of curses and the cries of men gone mad.
 
 
Some say the Scheme with love stands luminous,
Some say't were better back to chaos hurled;
And so't is what we are that makes for us
The measure and the meaning of the world.
 

Мир

 
Один для всех людей на свете брат —
И эта принадлежность всё, что есть.
Другой корит себя, что виноват,
И за судьбу вынашивает месть.
 
 
Для одного – симфония звучит,
Небесных флейт торжественная мощь,
Но рокот ада в эти звуки влит,
Стенанья тех, кому нельзя помочь.
 
 
Одни твердят, что Замысел в любви,
Другим отрадней к хаосу свернуть —
Но все явились в этот мир людьми,
Чтоб составлять число его и суть.
 

Перевод В. Эля

Charles Carville’s eyes

 
A melancholy face Charles Carville had,
But not so melancholy as it seemed,
When once you knew him, for his mouth redeemed
His insufficient eyes, forever sad:
In them there was no life-glimpse, good or bad,
Nor joy nor passion in them ever gleamed;
His mouth was all of him that ever beamed,
His eyes were sorry, but his mouth was glad.
 
 
He never was a fellow that said much,
And half of what he did say was not heard
By many of us: we were out of touch
With all his whims and all his theories
Till he was dead, so those blank eyes of his
Might speak them. Then we heard them, every word.
 

Глаза Чарльза Карвилла

 
Печальный вид имел всегда Чарльз Карвилл,
Хотя для тех, кто лучше знал его,
Улыбку на лице себе оставил,
Смягчая тем грусть взгляда своего.
В глазах его ни радости, ни страсти,
Они всегда печальны и грустны,
Его улыбка светится так счастьем,
Его глаза печальны и пусты.
 
 
Живя, он много слов не говорил,
И половину слов не разбирали;
Казался странным нам, пока он жил;
И мы его всегда не понимали,
Пока не умер он. И в этот раз
Слова услышим опустевших глаз.
 

Перевод А. Корякова

Atherton’s gambit

 
The Master played the bishop's pawn,
For jest, while Atherton looked on;
The master played this way and that,
And Atherton, amazed thereat,
Said "Now I have a thing in view
That will enlighten one or two,
And make a difference or so
In what it is they do not know."
 
 
The morning stars together sang
And forth a mighty music rang —
Not heard by many, save as told
Again through magic manifold
By such a few as have to play
For others, in the Master's way,
The music that the Master made
When all the morning stars obeyed.
 
 
Atherton played the bishop's pawn
While more than one or two looked on;
Atherton played this way and that,
And many a friend, amused thereat,
Went on about his business
Nor cared for Atherton the less;
A few stood longer by the game,
With Atherton to them the same.
 
 
The morning stars are singing still,
To crown, to challenge, and to kill;
And if perforce there falls a voice
On pious ears that have no choice
Except to urge an erring hand
To wreak its homage on the land,
Who of us that is worth his while
Will, if he listen, more than smile?
 
 
Who of us, being what he is,
May scoff at others' ecstasies?
However we may shine to-day,
More-shining ones are on the way;
And so it were not wholly well
To be at odds with Azrael, —
Nor were it kind of any one
To sing the end of Atherton.
 

Гамбит Атертона

 
Магистр сыграл слоновой пешкой
Не ради смысла, а в насмешку.
Сыграл магистр, и Атертон
Был ходом крайне изумлен,
Сказав, пугаясь и бледнея:
«Теперь есть новая идея,
И всех немудрых просветит
Мой занимательный гамбит!»
 
 
И восходящие звезды плавно
Сливались с музыкой органа,
Ее магический поток
Слышит не молодой игрок,
А тот, кто, как Магистр, в насмешку
Толпу заводит на поддержку
В момент, побеждена когда
Восходящая звезда.
 
 
И Атертон слоновой пешкой
Сыграл, соперники, опешив,
Понять не могут суть идеи.
Толпой на партии глазеют
Ошеломленные друзья.
Движенья мастера ловя…
И лишь немногие в игре
С трудом держались наравне.
 
 
И восходящие звезды вновь
Бросают вызов, кипит кровь…
И если благородный слух
Невольно слышит дерзкий звук,
Тогда какой из нас игрок
С собою совладать бы смог,
На его месте оказаться
И над собою посмеяться?
 
 
На его месте кто из нас
Готов принять толпы экстаз?
И кто из нас бы мог смириться,
Когда звезда других искрится?
И было бы совсем не мило
Кичиться перед слабым силой,
И было бы сквернейшим тоном
Петь в честь побед над Атертоном.
 

Перевод А. Чернышева

Ballade of a ship

 
Down by the flash of the restless water
The dim White Ship like a white bird lay;
Laughing at life and the world they sought her,
And out she swung to the silvering bay.
Then off they flew on their roystering way,
And the keen moon fired the light foam flying
Up from the flood where the faint stars play,
And the bones of the brave in the wave are lying.
 
 
'T was a king's fair son with a king's fair daughter,
And full three hundred beside, they say, —
Revelling on for the lone, cold slaughter
So soon to seize them and hide them for aye;
But they danced and they drank and their souls grew gay,
Nor ever they knew of a ghoul's eye spying
Their splendor a flickering phantom to stray
Where the bones of the brave in the wave are lying.
 
 
Through the mist of a drunken dream they brought her
(This wild white bird) for the sea-fiend's prey:
The pitiless reef in his hard clutch caught her,
And hurled her down where the dead men stay.
A torturing silence of wan dismay —
Shrieks and curses of mad souls dying —
Then down they sank to slumber and sway
Where the bones of the brave in the wave are lying.
 

Envoy

 
Prince, do you sleep to the sound alway
Of the mournful surge and the sea-birds'crying? —
Or does love still shudder and steel still slay,
Where the bones of the brave in the wave are lying?
 

Баллада о корабле

 
По сверкающим брызгам тревожной воды
Серебристый Корабль, словно белая птица,
Потешаясь над всеми, что в жизнь влюблены,
В тусклом свете своём по заливу промчится.
Исчезает, держа свой таинственный путь,
Лишь луна равнодушно над пеной сверкает,
И прилив разольётся, и звёзды зайдут…
Волны прах храбрецов под собою скрывают.
 
 
Принц прекрасный был честен, невеста – под стать,
Но три сотни молодчиков, все же решили
Насладится убийством и шкуру содрать.
Скоро кончив, следы преступленья сокрыли,
Да пустились плясать. И всё пуще гульба.
Позабыли, что дьявол их ждёт-поджидает.
Их мерцающий призрак блуждает всегда
Там, где прах храбрецов эти волны скрывают.
 
 
Сквозь туман пьяных песен и грёз провели,
Словно лебедя, Белый Корабль рифам в лапы.
Ненасытно схватили добычу они
И, швырнув её в бездну, не станут там плакать!
От бессильного ужаса проклятых тайн
Люди громко визжат, небеса проклинают.
Тонут, тонут, пока не утихнет вода
Там, где прах храбрецов эти волны скрывают.
 

Посылка

 
Милый принц! Упокоился ль ты навсегда,
Где шумят скорбно волны, да чайки рыдают?
Иль ты любишь ещё, смерть всё так же горька
Там, где прах храбрецов эти волны скрывают?
 

Перевод Т. Дубининой

Вглубь одного стихотворения
Richard Cory

 
Whenever Richard Cory went down town,
We people on the pavement looked at him:
He was a gentleman from sole to crown,
Clean favored, and imperially slim.
 
 
And he was always quietly arrayed,
And he was always human when he talked;
But still he fluttered pulses when he said,
«Good-morning,»and he glittered when he walked.
 
 
And he was rich, – yes, richer than a king, —
And admirably schooled in every grace:
In fine, we thought that he was everything
To make us wish that we were in his place.
 
 
So on we worked, and waited for the light,
And went without the meat, and cursed the bread;
And Richard Cory, one calm summer night,
Went home and put a bullet through his head.
 

Ричард Кори

 
Когда б ни ехал в город он за чем,
Мы, люд с обочин, разевали рты:
От головы до пяток джентльмен,
По-царски худ, а руки так белы.
 
 
И он всегда неброско был одет,
Был прост в общеньи; но когда желал
Дня доброго, с нас лился пот в ответ,
Шел мимо – и сияньем ослеплял.
 
 
Богач – богаче королей, – вовек
Таких воспитанных не повстречать:
Вот, словом, совершенный человек,
На месте чьем мечталось побывать.
 
 
Трудились, лишь надеждами живя,
Не знали мяса, кляли хлеб; и вот
Безмолвной летней ночью, у себя,
Пустил наш Ричард Кори пулю в лоб.
 

Перевод А. Кавериной

Ричард Кори

 
Когда Ричард Кори по граду ступал,
Толпа на него глядела:
Он был джентльмен и каждый здесь знал,
Что нет совершенству предела.
 
 
И было легко с ним общаться всегда,
В нем были черты гуманизма;
Когда говорил: «С добрым утром» сердца
Замирали от его артистизма.
 
 
И взглядом богаче он был, чем король —
И статью он мог превозмочь:
И в сердце была у нас тихая боль
Мы им быть не можем точь-в-точь.
 
 
В надежде ходили мы с жаждою света,
Бродили без мяса и крохи тянули;
А Ричард Кори в расцвете лета,
Пустил в висок себе пулю.
 

Перевод М. Чернышевой

Ричард Кори

 
Когда он в город выходил гулять,
Мы, люд задворок, на него смотрели,
Он джентльмен был с головы до пят,
По-царски худ, успешен в каждом деле.
 
 
По-скромному изящно был одет,
А в разговоре прост и человечен,
Он шёл и излучал собою свет,
В трепет вводил, сказав вам «Добрый вечер».
 
 
Богат он был – богаче королей,
Блестяще образован и умён;
Казалось нам, что жизни нет милей,
Когда судьба сопутствует во всём.
 
 
Перебивались мы с воды на хлеб,
Недоедали, жили, кто чем мог,
А Ричард Кори в цвете своих лет
Свёл счёты с жизнью, выстрелив в висок.
 

Перевод А. Корякова

Вглубь одного стихотворения
An old story

 
Strange that I did not know him then.
That friend of mine!
I did not even show him then
One friendly sign;
 
 
But cursed him for the ways he had
To make me see
My envy of the praise he had
For praising me.
 
 
I would have rid the earth of him
Once, in my pride…
I never knew the worth of him
Until he died.
 

Старая история

 
Вот странно: я не знал тогда,
Что он мне друг,
И мы при встрече никогда
Не жали рук.
 
 
Порой я проклинал его,
И ведь была
Моя же зависть для него,
Как похвала.
 
 
И я хотел, чтоб он пропал,
Как страшный сон…
Ведь я его не понимал,
Но умер он.
 

Перевод Е. Матвеева

Старая история

 
Как странно: я не знал его,
А вот теперь мне друг,
Друг другу были мы никто,
Не пожимали рук.
 
 
Его тогда я проклинал
И зависть сердце жгла,
И каждый хор ему похвал —
Мне в сердце, как стрела.
 
 
Хотел бы я, чтоб он не жил,
Его я ненавидел,
Его при жизни не ценил,
И друга не увидел.
 

Перевод А. Корякова

Из древности

 
Тот чужеземец, он был прав!
Был другом мне!
А я лишил его всех прав
В своей стране;
 
 
И я терзал его, затем,
Чтобы узнать:
Дерзает он что и зачем
Тут прославлять?
 
 
Избавить землю от него
Я так желал…
Но я, тогда, цены ему
Увы, не знал!
 

Перевод Т. Дубининой

Вглубь одного стихотворения
A happy man

 
When these graven lines you see,
Traveller, do not pity me;
Though I be among the dead,
Let no mournful word be said.
 
 
Children that I leave behind,
And their children, all were kind;
Near to them and to my wife,
I was happy all my life.
 
 
My three sons I married right,
And their sons I rocked at night;
Death nor sorrow never brought
Cause for one unhappy thought.
 
 
Now, and with no need of tears,
Here they leave me, full of years, —
Leave me to my quiet rest
In the region of the blest.
 

Счастливый человек

 
Узрев гробницы вид моей,
Меня ты, странник, не жалей,
И пусть в могиле я лежу —
Печальных слов я не прошу.
 
 
Прекрасны были дети,
Жена была мила;
На этом белом свете
Счастливой жизнь была.
 
 
Удачно сыновей женил
И внуков я своих взрастил;
Ни грусть, ни смерть не есть причина,
Чтоб на душе была кручина.
 
 
Не время ныне слёзы лить,
Немало лет успел пожить,
Оставь покойный уголок,
Блаженства тихого залог.
 

Перевод А. Корякова

Счастливый человек

 
При виде надписей гранитных
Скиталец, не жалей меня.
Пусть я – средь жителей блакитных,
Но, скорбь речей – не для меня.
 
 
Оставленные мною дети
Мне отплатили добротой,
Жена и внуки были Светом:
Я знал прижизненный покой.
 
 
Трех сыновей женил удачно,
Внучат баюкал по ночам:
Причинами для мыслей мрачных
Не стали горе и печаль.
 
 
Сейчас, когда нет смысла плакать,
Почтенных лет обрел приют:
Меня уже не тронет слякоть
В краю, где ангелы поют.
 

Перевод Н. Цветковой

Тихая радость

 
У могилы, в тишине
Не скорбите обо мне,
Не позволю вам грустить!
Там я, где мне нужно быть.
 
 
Мои дети, все они,
С Добродетелью дружны.
Рядом с милою женой
Я всегда имел покой.
 
 
Сыновья женились честно,
Внуков я качал чудесных.
Смерть загладить не сильна
Радости, что нам дана.
 
 
Без неистовых рыданий,
Утомленным от стараний,
Я оставлен отдыхать —
Тихо Бога прославлять.
 

Перевод Т. Дубининой

А. Каверина
Интерпретация «Люка Хэвергола»

Выполнено под науч. руководством к.ф.н. Боровковой Т. Ю.

Многие пытались раскрыть идею, заложенную в стихотворении Э. А. Робинсона «Люк Хэвергол», считающимся одним из сложнейших для понимания. В целом, критики признают, что это на редкость выдающееся произведение, несмотря на то, что им не удается ни определить личность говорящего и двух других героев, ни истолковать смысл произведения.

Согласно Роланду Морану, данное стихотворение представлено в форме обращения говорящего к Люку, и личность первого не определена; очевидно, Люк потерял любимую женщину, и теперь его жизнь пуста. Сначала говорящий обращается к Хэверголу: "Go to the western gate"; далее он приводит аргументы, почему Люку следует покончить жизнь самоубийством и воссоединиться с возлюбленной. Западные ворота – символ смерти, солнце садится на западе, и точно так же жизни Люка следует склониться к закату.[1]

Ричард П. Адаме придерживается другой точки зрения относительно значения ворот и самого произведения. Он допускает, что важным является то, что Люку говорят идти к воротам, а не через них, слушать зов, а не присоединиться к зовущему. [1]

Однако стоит отметить, Люку действительно говорится идти к воротам в первой строфе, тем не менее, в последней строфе читатель видит: «There is the western gate, Luke Havergal», а это, вероятно, означает, что Люк пришел туда. Но в шестой строке этой строфы говорящий снова призывает: «But go, and if you trust her she will call». Возможно, на этот раз «go» все-таки подразумевает «through».

Также Ричард П. Адаме считает, что в данном стихотворении нет ничего, что свидетельствовало бы о том, что Люк должен непременно умереть, и что в стихотворении нет указателей на то, что Люка склоняют к самоубийству. Роланд Моран не согласен с этим. По его словам, в третьей строке говорящий призывает Люка ждать в сумерках «for what will come», а конец дня, по логике вещей, можно сопоставить с концом жизни. В той же строфе листья «like flying words will strike you as they fall», и Моран объясняет, что опавшая листва – мертвая листва, т. е. снова звучит мотив смерти. [1]

Вторая строфа начинается с «No», будто говорящий отвечает на вопрос Люка, и далее, в 5–6 строках, приводит аргумент религиозного характера, который должен склонить героя к самоубийству: Бог создал все, включая листья, а так как каждое явление природы – часть Бога, он постепенно убивает себя, т. е. парадокс в том, что жизнь зарождается в смерти. Настоящая жизнь Люка хуже той, которую предлагает говорящий; в христианстве наказание за самоубийство – вечность в аду. Далее, «hell is more than half of paradise» – имеет, как и многие строки, двоякое значение, за «more» может скрываться и качественное, и количественное значение.

Возможно, рай – это прежняя жизнь Люка с возлюбленной, и в этом случае ад отождествится с раем, если совершить самоубийство. Но, возможно, мы наблюдаем аллюзию на «Божественную комедию» Данте. Тогда значение имеет сама концепция последнего произведения: 9 кругов ада, круги чистилища, соответствующие смертным грехам, 10 кругов рая. [1] Или, как полагает МакФарланд, в строке может подчеркиваться то, что ад густонаселен; также высказывается предположение, если снова проводить параллель с «Божественной комедией», что Люк, как и Данте, должен пройти ад, чтобы добраться до рая, а у Данте путь через ад занимает половину всего путешествия. Он «достигает» Земного Рая на 28 песне, но в аду он «провел» все 33. [2]

Моран считает, что возлюбленная Люка совершила самоубийство, чем и обусловлена заинтересованность говорящего в Люке. По его предположению, в аду возлюбленные и смогут воссоединиться после смерти Люка, и «hell is more than half of paradise» может вообще выступать точкой зрения некоей темной силы.[1]

Моран отмечает, что существует и такая идея, что, возможно, говорящий – это подсознание Люка, и все действие произведения заключено в разуме героя. Однако в конечном счете, определить говорящего со стопроцентной точностью невозможно, можно только догадываться, поскольку текст не дает прямого ответа. Неизвестно, совершит ли Люк самоубийство; даются только аргументы в пользу смерти, приводимые говорящим.

Моран заявляет, что стихотворение не раз неверно истолковывали. Например, Матильда М. Парлет усматривает в композиции следующее: Хэвергол изучал восточные религии, и, не найдя в них ответа на свои вопросы, вспоминает теперь утверждения мертвого друга, христианина. Или, Ричард Краудер считает, что стихотворение – это упражнение в манере символизма, которое не имеет смысла вообще. [1]

Роланд МакФарланд считает анализ данного стихотворения, представленный Рональдом Мораном, самым полным и убедительным на тот момент, когда тот сам написал статью (все нижеследующее основано на статье МакФарланда «Robinson's Luke Havergal» [2]). Однако он предлагает другой подход к исследованию: он считает, что, прежде всего, нужно разобраться, кто такой Люк Хэвергол. Он отмечает сходство между «Havergall» и «prodigal» (блудный сын), и указывает, что если в стихотворении нет прямой связи с притчей о блудном сыне, сам герой предстает как кающийся грешник. Он пишет: «В письме Гарри ДеФоресту Смиту, датированном 14 декабря 1895 г., Робинсон упоминает «Люка Хэвергола», тем самым обозначая примерную дату написания произведения. Без сомнения, поэт был знаком с общеизвестной библейской историей, более того, в письме Смиту, написанному 20 мая 1895 г., Робинсон отмечает, что прочел уже половину Евангелия от Луки, и что находит его очень познавательным (прим. Евангелия от Луки содержит 24 главы; Притча о блудном сыне – 15 глава, стихи 11–32). Более того, позже он написал стихотворение «Блудный сын», что лишний раз доказывает заинтересованность автора в образе кающегося грешника».

Так, по мнению МакФарланда, ключ к пониманию личности Хэвергола содержится в Библии. Кроме того, исследование привело его к «Божественной комедии» Данте, причем, особый интерес представлял первый том «Ад». Э. Фассел, Ч. Сестр также считают, что невозможно читать поэзию Робинсона, не обращаясь к Данте. Хотя Фассел не находит прямых ссылок на итальянского писателя, он подчеркивает, что Робинсон часто упоминает труды последнего в письмах. В 1894 г. поэт в переписке со Смитом выражает недовольство переводом «Божественной комедии», который выполнил Г. У. Лонгфелло. Данное свидетельство, разумеется, не означает, что «Ад» послужил прототипом «Хэвергола», но указывает на вероятность того, что поэт писал стихотворение с оглядкой на произведение Алигьери.

Тем не менее, МакФарланд проводит дальнейшую параллель между главным героем «Божественной комедии» и Хэверголом: Люк, как и Данте, представлен грешником, потерявшим путь в этом мире без возлюбленной. Как и Данте, Люк должен понять, что он – грешник, что ему нужно покаяться, чтобы идти дальше. Женский персонаж стихотворения, «она», выступает в той же роли, что и Беатриче; цель того, которому принадлежит «голос из могилы», соответствует цели Вергилия провести героя к возлюбленной. Так, героев стихотворения можно соотнести с героями «Божественной комедии».

Н. Е. Дунн считает, что стихотворение отсылает к «Энеиде» Вергилия. В произведении представлена история, повествующая о том, как Эней обращается за ответами к Кумской сивилле, говорящей с Энеем «out of her Cavern», и, так как пещеры Аида – также часть мира мертвых, можно соотнести «out of her Cavern» и «out of the grave». И Люк, и Эней находятся в поиске чего-то. Вообще история Энея может перекликаться с историей Люка Хэвергола, если частично принимать интерпретацию Морана или МакФарланда о том, что все завязано вокруг погибшей девушки: возлюбленная первого, царица Дидона, также покончила с собой (вторая книга). Однако Н. Е. Дунн предлагает другое объяснение. [3]

Западные ворота и красные листья – центральные образы и символы произведения. С них стихотворение начинается, ими же заканчивается; они не упоминаются только в одной строфе. С самого начали листья ассоциируются со словами, общением.

Соединение несущих сообщение слов, ветра, запада – не новое в литературе, и, как утверждает Дунн, описывают опыт героя «Энеиды». В шестой книге он достигает Hesperia, the Western Land, как иногда называют Италию, где, у подножия Везувия, взывает к Кумской Сивилле: «…Не вверяй же листам предсказаний,/ Чтоб не смешались они, разлетаясь игрушками ветра./ Молви сама, я молю!». Он говорит так потому, что пророчица писала предсказания на дубовых листьях, и оставляла их у входов в пещеру, которых всего было сто.

Дунн делает вывод, что у Вергилия сивилла символизирует голос разума, т. е. действие развертывается в сознании Люка, а «она» – это правда, которую Люк ищет, которая позовет его, если он будет слушать и верить. То, что аллюзия проводится именно на произведение Вергилия, Дунн объясняет тем, что Робинсон переводил его. В частности, в 17 лет поэт перевел большой отрывок из его книги. [3]

Литература:

1. Ronald Moran Meaning and value in «Luke Havergal» /Moran Ronald// Colby Library Quarterly, series 7, no.9, March 1967, p. 385–392

2. Ronald MacFarland Robinson's Luke Havergal /Ronald MacFarland // Colby Library Quarterly, series 10, no.6, June 1974, p. 365–372

3. Dunn, N. E. Riddling leaves: Robinson's "Luke Havergal" / N. E. Dunn// Colby Library Quarterly, series 10, no.1, March 1973, p. 17–25