Текст книги "Дыхание. Книга вторая"

* * *

Женщины рождаются для балов. В темноте полярных ночей, в переходах замков, в постелях и умывальнях, в окружении сановников или простых подруг – женщины готовятся танцевать. Движение и воображение, сложный адюльтер, искусство полуслова, лилии рук и мягкие ресницы – созданы чтобы быть. Чтобы говорить о них и вспоминать, ждать, гореть, улыбаться, и, отпустив себя, – рассмеяться всей душой. Чтобы удержаться на каблуках и пуантах, взлететь, поддержанная партнёром, взмыть над землёй, и приземлиться под взглядами ликующей судьбы. В мире изобилующих слов женщинам не хватает свободы – последняя возможна лишь в танце, под музыку Штрауса и хореографию Петипа. Подводный танец, в объятиях быстрого дельфина, невозвратим и вольготен, и – ах! – почему же дельфины не умеют целоваться? Танцы под куполом цирка, несомые лентами маятника, овациями и тяжким трудом созданы для отчаянных, танцы на песке, на берегу бескрайнего моря, – для самых счастливых. Мужчину так сложно заставить танцевать, заставить помолчать, послушать себя и забыть упрямство – и женщины танцуют вместе с женщинами, репетируя и готовясь. А строгий хореограф, лишённый всякого человеческого начала, посвятивший свою жизнь исключительно развитию двигательного воображения, так и норовит, в наказание и во исполнение художественного замысла, посадить тебя в расписной вазон, и изображать попеременно волнующиеся годеции и ветреную любовь. Ему не стыдно и покормить тебя из ложечки сметаной, и вытереть платочком рот – его снисходительность не знает никаких границ. А насмешливые подружки станут играть в пантомиму, передразнивать и флиртовать с проходящими мужчинами. Оттого осторожные, убежав от всех, танцуют в одиночестве в беседках замкового парка, среди срываемой ветром листвы и кельтских божеств. Музыка звучит у них внутри, выбираемая порывистым внутренним ветром, вместе с полётом каблуков, подхваченных вихрями нот. Танцующие на аллеях и среди колонн, на ступеньках, на парапете, на террасе – танцующим нет числа. Молодая пианистка танцует одними руками, ей уже посвятили оду, а она лишь взглянула на дерзкого почитателя – какой мужчина сравнится в совершенстве с роскошным роялем? Но вот, седой князь подвигает к роялю стул, кладёт на клавиши руки… Четыре руки сливаются воедино, они уже признаются друг другу в почтенном любовании, смеются, флиртуют, спорят… Они обходятся своим языком, они посвятили ему годы жизни, труда, страсти – кто же другой поймёт их? Что им до дерзких поэтов, роскоши, вин, Галеона, золота… Её игра изменилась, она уже пытается ему что-то доказать… Своё превосходство? Так он же написал эту музыку, просто она не знает… Она превзойдёт его, он не исполнитель, он творец. Кто-то расскажет ей об этом, она сильно удивится. Какая встреча… Так вот Вы какой? Я так любила ту сонату… Напишите?.. Для меня…

Те, кому не довелось найти поклонение одного, ищут восхищение многих. Танцующим в одиночестве оно даётся легче, загадочный закон обрекает на него. Поклонение бывает разным, но ему запрещено прерываться близостью. Как можно быть близким с Богом? Эта близость уже сравни обожествлению. Ты даришь им себя – и они сохранят драгоценное, они дорисуют тебя и твою жизнь, увидят во снах, напишут стихи… И не подойдут. Оставят тебя одну, чтобы не сжечь этот порыв, не вернуть на землю, не понять. Это зовётся мудрым – пойми же это, танцуя на парапете. Улыбайся, рисуй лилиями рук… Праздник подарит этот шанс, осмелиться и забыть о близости, счастье, крепких руках… Остаться одной на удивительной вершине, совершенством. И долго плакать в подушку от скребущего жестокого одиночества. Мечтая, чтобы кто-то однажды постучался в запертую дверь… Не бойся, этого не суждено… Танцуй…

Праздник знает людей. Он не даст им уединиться, не даст побыть вдвоём, спрятаться. В огромных залах растопят камины, просторы парка окружит ночной холод. Для полноты счастья люди попросят уюта – и не получат его. Им принесут вина и стекла, желающие отведают ужина, будет фейерверк, сцены, песни… И люди, и маскарад, и смех, смех, смех… Уют в Замке? Вы шутите? Уют возможен лишь на чердаке. Поговорите с придворным математиком. Сил хватит на многое, ночь длинна. Можно успеть влюбиться и расстаться, и влюбиться вновь, в каждую новую партнёршу, в каждую встречную маркизу, молодую и яркую.

Любовь легка как глоток вина, лишь каждый пьянеет по-своему. Искусство лицедеев, талантов и лиц, любовь взрослая, простая как птица. Мы не верим в любовь и никогда не поверим в неё, мы пришли танцевать. А Вы? О, я пришёл любоваться. Любовь – райская выдумка… Как я с Вами согласна… У Вас в глазах… Соломинка? Да, маленькая соломинка. Держитесь за неё… Боюсь утонуть… Любите этот вальс? Безумно. Пойдёмте, а то опоздаем. Зачем мы говорим друг другу Вы? Мы же на балу… Ты любишь Гофмана? Гофман… Слышится дремучий лес.

Сколько препятствий на готовящемся пути… Мужчины и женщины, молодые и седеющие, баснословные фамилии, экстравагантные поступки. Сколь многие положат на неё глаз, станут смешить и смеяться, опять заговорят о любви, увлекательно, правдиво, порывисто. Говорить, говорить блестяще, как ты умеешь.

Мой следующий танец уже заказан. Отмени его. Не могу, я же обещала. Не смейся, чего ты? Ты не один. И ты не одна. Но я буду тебя ждать. Я танцую с Аллиетой, знаешь её? Познакомь нас. А она кто? Какая разница. О чём мы говорили? Не помню. Ты слишком крепко меня держишь. И я старше тебя. Ты богата? Безумно. Тогда я украду тебя. Тебя поймают и отправят на каторгу. Я успею тебя зарезать. Как же… Я ношу на груди маленький дамасский кинжал. Моя любовь стоит дорого. Ты богата? Безумно… Нас найдут на рассвете. Ах! Не делай так! Ах!

Те, кто не танцует – говорят, говорят блестяще, вдохновенно, под аккомпанемент и обожание. От одного переходят к другому, рождается соревнование, турнир. Что рыцари… Кому теперь нужны они? Вокруг адъютанта Императора собрались молодые повесы, он привычно блистает в своём кругу. Этим летом в моде панорамы писателей…

Сейчас, сейчас, он должен подойти к ней, догнать, нужно спешить, за мостом она повернёт, её могут встретить, там уже стоят. Нет, нет, бежать нельзя, она испугается, она уже оборачивалась. Поторопиться, быстрее, сейчас уйдёт, прилив недолог, опять стану описывать эти перила, виньетки, к чему виньетки, проклятый чердак, какое вдохновение может быть на чердаке, будь проклят тот день, когда я приехал в Париж, вместе с издателем, вместе с сыром, эта проклятая сцена на мосту, что же написать? Нужно поймать её, во что бы то ни стало, нужна тревога, показать его коварство, лживость, он не пропустит шанса, сегодня он свободен, нельзя пройти мимо этой штучки, обязательно. Уже четыре недели пишу о его жене, сколько можно, денег осталось на четыре дня, нужна кульминация, новая завязка, нет времени в прачечную сходить, записался. Какие могут эмоции в четвёртом часу ночи, какой баран познакомил меня с этой бараниной… Он хватает её за манто, он торопится, речь бессвязна, он искал её, да, да, она нужна ему, никогда, как она могла забыть, детство, рощица в лесу, они… Нет, нет, он не Шарль, он Эмиль, Эмиль. О нет! Я обознался, как я мог, ты не Сегретт, нет, о горе мне… Несчастье, как объясниться, поймите, я не думал, не знал… Горе, горе… Сейчас, сейчас, он поведёт её, попалась, как это просто… Мост уже заканчивается, мосты коротки, к набережной, поцеловать её там, понюхать…

Дома у нас в форме грибов. Что Вы улыбаетесь? Крестьянам нравится. Каким покрасишь – так и назовут, у нас в большинстве белые грибы и подберёзовики. Окна, ясное дело, – вишенки. От плетней мы отказались, они архаичные. Водонапорная башня у нас сосной. Сосна с лестницей, по ней детвора лазить любит. При церкви библиотека. По воскресеньям у нас литературные вечера проходят – один выступающий декламирует, остальные наслаждаются. Обстановка камерная, стулья мы ставим в полукруг, женщины садятся в середине, мужчины – по краям. Приходят со всего села, учатся. Крестьяне у нас светские, предпочтения классические. Отдаём дань поэзии, прозу читают реже. Женщины эмоциональнее, они чаще темы любовные берут. Мужчинам ближе поэтическая история, баллады, сказания. Некоторые пишут сами, и очень талантливо. Посвящают нашим местам, краю. В праздники мы тоже вечерами собираемся, музыку слушаем. У нас лишь певцы, играть цыган приглашаем. Музыка народная или цыганская – мы от них зависим. Их музыка нам чуть дальше, но мы уже научились понимать. Цыганки одеваются скромно, да…

Вина Замка… Кто не пробовал их, кто не вспоминал? Не их вкус женской помады, не горечь послевкусия, а тот неповторимый аромат изменившегося мира? Мир расширяется, становится выпуклым как сфера, фокусируясь на единственном из многих лиц, а окружающее утопает, расплываясь, стираясь. Словно увиденный через линзу, он то растёт, то сжимается, то начинает кружиться вокруг неё, теряется в ступеньках, коридорах, за запираемой дверью, теснится в ударах сердца, запечатлённых на картинах, перекатывается от окна к окну, мелодии звучат издалека, слышен рассеянный шёпот, люди встают, садятся… Мир, похожий на женское тело, как юноша он начинает с глаз, лица, зреет, обращается к пушку при её губах, к её тазу, разросшемуся животу, он теснится вокруг её шеи, запрокинув голову, опуская её… Томя… Он бредит, бьётся, звучит, с её рук свешиваются лианы, как хочешь обвить её ими, пересилить. Изогнуть… Её ноги согнуты, по спине бегут мурашки, ей тесно, она хочет вырваться, выбраться наружу, и заполнить больший, высший, новый сад, и там излишен твой порыв, эти скрипки и платья, и сам ты. И слово, признание, она цедит их сквозь минуту, она сейчас упадёт, подкошенная, во власть твоих рук. Всё несётся, плывёт, мир потерялся позади, оторвался и уносится, вместе с глазами, он спрятан в её запястьях, между лопаток, в линии позвоночника, спускающейся вниз, к её ногам, под колени. Поцеловать подъём её стопы, натянутой до разрыва, до крика, сведённый судорогой, – весь свет мечтает об этом. И длить, длить до бесконечности этот поцелуй, отнять у неё силы, мысли, воплотить всю её, до последнего глотка, вычерпать и вырваться самому, упростить её, как слугу, девчонку. Шутку… Но Змей, проклятый Змей, он щекочет её, она начинает хохотать, она всё поняла, она извивается, бьётся. Ей уже смешно, ей уже не нужны пончики, не нужны подарки, маски – ты просто пьян! – и всё разбито. Она хохочет, уходит к другим, они передают её друг другу, ты ловишь её, пощёчина. Она закончена – ты уже пройден, она мчится дальше, к другому. Он запирает за ней дверь, снова смех. Снова разговор, танец… Признанье, смех, признанье. Пощёчина… Пьяна уже она.

Волосы. Что может быть проще, понятнее? Поверите ли – столько лет, столько встреч, и по-прежнему не могу наглядеться. А уж на ветру… Вообразите, осень, тёплый день золотого бабьего лета. Я сижу на скамейке, читаю, философское. Проходят мимо люди – и вот одна присаживается ко мне, на другой край. Я гляжу на неё… Диво! Волосы свободные, буйные, ветер их тревожит – не могу не смотреть. И знаю, что ей беспокойно, а себя обороть не могу. Встаю, подхожу к ней, говорю: Не знаю, как Вам объяснить, но объясню прямо. Можно я рядом сяду? Она от моего приёма отвела глаза, подумала и говорит: Садитесь. Я сел. Теперь они ближе. Чувствую по себе – если ничего не произойдёт, час смогу смотреть, не отрываясь. Они для этого рождены. Думаю, чем её занять. Спрашиваю: Вы философию любите? Она, конечно, голову задрала, смотрит уверенно. Магистром представилась, из естественных. Я только этого и ждал. Говорю: Не будете так любезны, у меня сборник, философская поэзия, я многих мест не понимаю. Особенно это место – листаю наугад, выбираю стихотворение, о почках. Говорю: Со всей предрасположенностью к Вашим блестящим познаниям, не могли бы Вы в трактовании пауз и метонимий? Она возгордилась, грудь колесом, осанку держит – думаю, всё. И она напрямик в эту философию. Она читает, я гляжу на волосы. Благодать. Час сидим. Два. Я изредка вставляю комментарии, шучу. Она серьёзна. Третий сидим. Я уже начал…

Замок… Как совершенен Замок. Каждый может найти в нём себя. И поискать себя в других. Разве мы не этого ищем? Своих ошибок, слабостей, милостей… Поговори со мной, поговори во мне, нащупай то, что нас сблизит, слово и дело, связующее звено, лаз. Что-то отпечатается на лице, но большее хранится, как в старых замковых сундуках. Из рук в руки передают письма и открытки, они написаны инкогнито, и все авторы – среди приглашённых. Легко различить почерки, мужской и женский, можно уловить и возраст по оборотам – можно узнать о человеке многое, по одному лишь письму. Но узнают уже знакомое, продуманное и понятное, оно бросится в глаза, скроет детали, обманчивые детали… Кто поверит, что несколько дюжин писем написано Амадеем, десяток принадлежит перу Императора, есть и письма адъютанта… Стоит лишь попросить помочь с почерком знакомого, чуть видоизменить привычный оборот – и вот уже два разных человека глядят внимательными глазами. Стоит войти в зал, выйти и вернуться, оправить, поправить, вспомнить позабытый анекдот. Знаком? Разумеется. Встретились три инкогнито… Безумная лёгкость создания анекдотов как мануфактура по пошиву заплаток, стилистика второстепенна, пунктуация маловажна. Кто-то заберёт себе письмо на память, и будет бродить по Замку, слушать жалобы эстеток, запертых в чуланах, глядеть на костюмы, костяшки рук…

Кто же она, какова?.. Сколько ожидания на нескольких строках – думала ли, что корреспонденция станет всеобщим достоянием, что испытала, обиделась, обрадовалась? Сколько несправедливости в этих вечных обмолвках, ошибках, неточностях – что общего между её вальсом и её лирикой? Неужели это можно уловить, и кто-то, как Амадей, уже знает, не по зачёркнутой подписи, не по конверту… По пульсу… Нет, это невозможно, и Вы не убедите меня никогда. Позвольте Ваш пульс… Извольте. Вы волнуетесь. Ждёте кого-то? Сколько же попыток нужно сделать… А если найти её подругу, останется ли её след? Или это уже наваждение, издёвка?.. Кто-то другой может искать её, это письмо попало ко мне через руки, его читали, переписывали… Ходят и несколько копий… А Вы Замку пишите? Напишите, обязательно напишите. Замок отвечает всем. Может, это лишь подлог, ловушка?.. В Замке всюду ловушки. Вы никогда не слышали легенду про сундуки? Нет, не надо мне Ваших легенд. Я занята. Ждёте кого-то? Уж точно не Вас. Почему так точно? У Вас бант фиолетовый на груди. И что же? Не понравился мой бант… Это я для неё. Она поймёт, это в письме написано. Выйти на сцену? Здесь нет сцены… Нужен либо скандал, либо что-то… Писать на стенах запрещено, кричать запрещено. Где же она? Вы любите Пуччини? Кто такой? Сам не знаю. Звучит драматически. Выпьем по бокальчику? Скрасим обстановку. Можно. На брудершафт. Это пошло. Согласна. Тогда я буду поить Вас, а Вы – меня. Это тоже пошло. Жизнь – чертовская пошлятина. Не могу не согласиться. Можно Ваш пульс? Только в шее. В шее, так в шее… У Вас аритмия. Теперь я. У Вас вид глупый. Снимите бант, отдайте его мне. Я Аллиета. Рад.

…Смотрим вверх.

Окружённый слушателями, экскурсовод по привычке исполняет роль гуру, и уверенно углубляется в пространство Замка. Лабиринт из комнат бесконечен, как и терпение почитательниц искусства. Они перевозбуждены изменчивостью окружающего и внимают, приоткрыв рот. Библейские сцены уже оставили за собой должное почтение, как и первое Искушение. На очереди очередное творение неизвестного мастера, заимствовавшего кое-что у кое-кого. Полотно программно и панорамно, название отсутствует, группа закорючек напоминает…

…Знак Зодиака, Весы. Сцену наблюдает множество людей, люди вокруг, рядом, на балконах, в окнах. По краям, вторя принципам зрения, лица неразличимы, всё расплывается. Чем ближе к центру, тем яснее и наполненнее становятся образы, прорисованность нарастает. Её пик совпадает с умопомрачительной по исполнению ладонью. Брезжит рассвет. Она прижата к колонне, на выходе из древнего Храма. По полю идут жнецы, там крутятся жернова мельниц. Летят петухи. В полях мазками изображены пары, они в красном. Это намёк. Её гордость пылает в центре. Его сила победит её лишь отчасти, ответ таится в ладони. Это преграда. Он должен завязать ей рот, зажать, иначе она закричит. Люди с нетерпением ждут этого крика, знака наставшего утра. В зените фиолетового неба стоит Луна, она окружена семнадцатью лучами. За колоннами виднеется хохочущая богиня, хохот близок к изнеможению. Это от долгого хохота. Крыша отсутствует. По ступенькам, подталкиваемая радостным Сизифом, катится мраморная колонна. Лужи кефира олицетворяют…

Изучая этот параноидальный шедевр, танцующие исполняют котильон. Пьеро и Буратино ищут новые прочтения, обучая Мальвину говорить широко приоткрывая рот. По цепочке передают виноградины, их полагается растирать в ладонях и пробовать маленькими кусочками. Жеманные учат новые жесты и мимику, помогая себе шеей и плечами, за ними волочатся царедворцы, помогая себе бородой и трезубцами. Тютельки в тютельках разбирают нюансы правильной речи, стоики демонстрируют непоколебимую диалектику. Философские аспекты неоплатоников сильно промокли, их сушат возле камина и на пылких телах поклонниц Байрона. Пьеро и Буратино прыгают через скакалочку, Мальвина флиртует с дирижёром. Дюймовочка уравновешивает пары гостей при помощи гирек и греческих ваз. Красная Шапочка распустила волосы и позирует на Колесе Замка, её просят исполнить ласточку. Гамлет предлагает Офелии прогуляться, Офелия отвечает ему грациозным отказом. Печальный Гамлет вырезает из третьего тома иллюстрации и мастерит из них оригами и коллаж. Щелкунчик причёсывает Золушку.

Время течёт быстро. Участвующие спешат, спешат поймать как можно больше бенгальских огней, летящих с потолка, проследить за соколами, выпущенными в залу, узнать историю костюма и попиликать на специальной скрипке величиной с Дюймовочку. Среди приглашённых бродят Слушатели, они записывают каждое услышанное слово и складывают записи на стол придворного математика. Театралам раздают сценки из архива, их наспех гримируют вызвавшиеся любительницы. Из аквариумов вылезают развеяться офиуры и голотурии, и под руку с джентльменами и дамами прогуливаются в направлении парка. С них течёт, от них пахнет рыбой, но это не смущает истинных ценителей. В парке игривые перебрасываются кокосами и отдыхают в гамаках, потом идут греться обратно, в Замок. Реставраторы выдают экспертные заключения замковому коньяку, поэтические вдохновители обрезают кусты в форме форели, бегуны торопятся. Серьёзные люди заняты серьёзными делами, они недаром пришли сюда. Охают и ахают ходячие мелодрамы, трагифарсы пиликают ноктюрны. Кто-то придумал себе забаву, играя в Лунатика и мешая плясу под арию Ромео. Веселье, представляемое каждым, буянит и бродит, подначиваемое обильными конферансами и конфетами. Время близится к концу, через четверть часа Замок объявит Ночь. Потушат свечи в коридорах, оркестранты уберут инструменты и пюпитры. Со столов станут уносить вина, ещё через четверть часа вступит в свои права Тишина. Закроют окна, двери оставят открытыми. Поднимут трап Галеона. Печи перестанут топить, желающие смогут сами принести и подбросить дров. Люди найдут, что делать, к кому примкнуть и приткнуться.

По коридору, оторвавшись от проводимой переписи населения, идёт придворный математик. Впереди него – дама, она попросила уединиться, в письменной форме. Болит голова. Он откликнулся, глянув на часы. Шагая, он пытается подобрать тему для разговора, это не получается. Они проходят мимо Анастасии, шепчущейся с блистательно одетым незнакомцем. Поворачивают раз, два, начинают подниматься по ступенькам. Мимо проносится смеющаяся парочка; адъютант, молча кивнув, спускается вниз. В одном из коридоров виднеется силуэт Амадея, если это не ошибка. Он исчезает за закрывшейся беззвучно дверью. Идут дальше.

Долго идти? Да. Свободных комнат мало. Конечно, столько людей… А Вы? Я придворный математик. А. А я обычная. Немудрено у Вас заблудиться. Свеч мало горит.

* * *

Ночь. Слышны шаги. Усталый царедворец медленно бредёт по Замку. Возле некоторых дверей он останавливается, в некоторые комнаты заходит. В комнатах спят, или притворяются. Изредка раздаётся храп, ругань. В коридорах прячутся люди, мужчины и женщины. Кто-то стоя занимается любовью, кто-то спит в обнимку на полу. Изредка он обходит лужицы вина, некоторых тошнит, они открывают окна вопреки запрету. Пьяные солдаты с трудом отдают ему честь, раскланиваются и белые голубки. В комнатах разбросана одежда, в постелях лежат по трое и по четверо, Замок не оставляет людей в одиночестве. В одной из комнат подростки играют с проститутками в бутылочку, по-соседству читают Пастернака. Несколько дверей заперты, кто-то предусмотрительно запасся ключами, оттуда раздаются шумы и выдохи. Это справедливо, думающие предусмотрели возможное. По Замку ещё можно ходить, запрет только вступил в силу, но кроме молодой куртизанки ему никто не встречается. Она ищет комнату 284, та довольно далеко. Он может проводить её, сейчас небезопасно. Она отказывается, уходит. Царедворец подбирает с пола надутый воздушный шарик, привязывает к пальцу руки. Оставляет этот палец на окне, бредёт дальше. Он обречён бродить всю ночь, царедворцам запрещено спать. Он будет следить за соблюдением порядка, в темноте люди сильно меняются, и это известно Замку. Ослабляются искусственные границы, подкрепляемые светом. В открытую дверь может войти человек, и исполнить любой свой умысел. Это его право, это Ночь. Многие комнаты пусты, особенно те из них, что лишены окон. В одной из них царедворец останавливается, присаживается на постель, зажигает свечу. На полу валяются открытки, на них – влюблённые. В сундуке, доверху набитом этими открытками, зияет дыра. Ночью открытки смотрятся иначе, почти лишённые эмоций. И Романтика, и Проза любви видятся далёкими, почти незнакомыми. Эти чувства кажутся позабытыми. Их трудно вспомнить, всё выглядит тёмным, неуловимым. Это одна из комнат при мастерской по проявлению фотоснимков. Это бессмысленное знание зачем-то мешает перебирать снимки на постели, раскладывая их как карточную колоду. Ими иногда играют, царедворцы. Вот Аллиета, запрокинувшая голову, там Ромео, пытающийся попасть ключом в замок. Брызнувшее шампанское, люди ловящие пробку. На одном из снимков и сам он, в костюме Дюймовочки. Узнать сложно, человек выглядит чужим. Разложив пасьянс, царедворец поднимается, ему пора идти. На прощание он окидывает мельком кровать. Император, завязывающий Анастасии глаза. Соколы. Дамасский кинжал на оголённой груди. Свеча. Маленькая девочка, запускающая в небо пузыри. Мим, пролетающий над замковыми башнями.