Текст книги "Дыхание. Книга вторая"

Старый напёрсточник

…В здешней культуре, насколько мне уже известно, издревле возник 28-летний календарь празднования Нового года, совпадающий с началом цветения в саду Ликуры. Прошлый год был годом Ивы, нынешний – год Шалфея, будущий год будет посвящён Васильку. Празднование длится весь период цветения, последние его дни совпадают с увяданием цветков. Добавьте к этому, что каждое празднование происходит согласно своему обычаю, чрезвычайно разнообразному и описываемому различно. В тонкостях могут разобраться лишь старожилы, повидавшие трижды каждый из праздников. Сложность календаря, означающего дни через изменения окружающей природы, изумительна. Неужели же Вы и вправду определяете время по цвету неба? Несомненно, это редчайшая сторона, не встречающаяся в известных мне культурах. На берегу Лассаны принято послушание кузнечиков и сверчков, но утренние и дневные часы они определяют исключительно по птицам. Согласно моему давнему наблюдению, способы измерения времени значимо сказываются на его восприятии. Сам я владею 23 способами, и могу сказать, что несколько вечерних часов протекают излишне продолжительно, и их следует принудительно сокращать прогулками. Я обратил внимание, что у Вас не возбраняется дурачиться, гуляя по улицам – во время вечерней прогулки мимо меня несколько женщин проскакали под руки, встречные мужчины пытались их поймать, а они уворачивались, и стали играть с ними в искалки. Для меня непривычно, чтобы незнакомые столь свободно переходили к первознакомству. Один юноша на улице читал себе басню про близорукие очки – я послушал его с немалым интересом, его нисколько не смущало моё внимание, и он приостановился и исполнил ещё одну старую басню, об апломбе. Он сразу угадал во мне гостя, и пригласил к себе в дом – подобное радушие для меня необычайно приятно. Дети ко мне пристали, просили рассказать им о прыгающих камешках – я вежливо уклонился, не желая ввести их в заблуждение неточным описанием – моё владение Вашим языком ещё недостаточно совершенно. Вместо этого я рассказал им восемь лучших историй о пиратах, в авторском исполнении. К восьмой истории детское благорасположение заметно утомилось, и они стали лазать друг через друга – я был принужден закончить своё повествование кратким описанием пиратского багажа. Вам известно, что ровинские пираты кладут в каждую каюту запасную подушку, чтобы загородиться от шума извне? Почему Вы думаете, что у них не бывает кают? Спать совместно у них считается непринятым, это связано с их давним обычаем – спящих часто выкидывали за борт, а потом ловили сетями… Чтобы загородиться от шума, они и стали использовать дополнительные подушки.

…Могу Вам сказать, что некоторые культуры чрезвычайно своеобразны. У фалангов принято теребить встречного в знак приветствия. При многолюдной встрече они могут теребить до сорока раз – некоторые оспаривают эту цифру, считая её заниженной. Фаланги очень коммуникабельны, обыкновенно они гуляют вдвадцативосьмиром, или же ещё в большем числе. Они любят говорить все вместе – слушатели из них неудачные. Голоса у них зычные – встретив родственника или приятеля, они начинают наперебой сообщать друг другу свежие новости – за неимением письменности они наделены непомерным любопытством, сказывающемся на огромном числе явлений. Чего только стоит ежеминутный взрыв повального щекотания, прокатывающийся по гуляющей толпе при каждой свежей новости о соседях. После нескольких дней, проведённых с ними, я в течение недели с трудом сдерживал поминутный хохот – на меня косились и с тревогой обходили учиты, совершенно лишённые способности смеяться. Учиты – люди серьёзные и глубокомысленные, их общественное положение всецело выражается в их осанке. Это тоже традиция – она пошла от царя Отура Значимого, его эдикт предписывал сановникам сохранять иерархическое положение в том числе и во время сна – говорили, что даже во время лихорадочного бреда он возвышенно рассуждал о значимости государственных институтов при приготовлении свежевыжатых соков… Отур был на редкость жизнелюбивым человеком, но принятый раз и навсегда облик Правителя не позволял ему проявлять природную непосредственность. Но у него была привычка – нарезая дыню, он начинал трястись всем телом, сдерживая подступающий смех. Если сановники заставали его за этим, то всегда принимали вид почтительно-вдохновенный – от этого его начинало трясти ещё сильнее. Он часто колебался, принимая решения, но дыню оставлял обычно при себе – он высоко ценил её качества. Его часто изображают с державой и дыней в одной руке, я лично видел несколько портретов. Несомненно, очень значимый человек…

…Изучая культуры юга и юго-востока, я узнал, что там повсеместно принято выражать своё настроение через одежду – самые неожиданные нюансы оттеняют само настроение и его происходящую смену, поэтому они обычно носят с собой несколько комплектов одежды, на случай возможных треволнений и изменений. Большую роль они придают бирюзовому, малейшие вкрапления его оттенков сказываются на них сполна. Последнее прозвано наполнением бирюзовости – я не умею перевести происходящее на Ваш язык, бирюзовость охватывает человека целиком и не оставляет долго, до нескольких дней. Бирюзовые женщины необыкновенны, говорю Вам со всем возможным почтением к ним, какая утончённость в порывах, в мечтах… Мне довелось встретить двух подобных женщин и нескольких детей – я был весь переполнен чувствами и коричневыми колечками, мне помогала многим моя молодая переводчица. Она говорила мне, что оное упомянуто во многих древних рукописях – ежегодно проходили массовые охваты… Представьте себе, жители города, одухотворённые звенящими колокольчиками, шествуют вдоль городской стены. Однажды их движение продолжалось нескольких дней и ночей, и было прервано лишь резко наступившим похолоданием. Да, одеяла они несли с собой…

Не удивляйтесь, что, рассказывая, я продолжаю рисовать на стене – этому не положено прерываться ни на миг, ни при каких обстоятельствах, иначе чреват разрыв переменчивости – оторвавшись от охватившего меня, я буду принужден заносить всё на летописные листочки – эту обязанность возложил на меня один очень важный человек, не стану упоминать его имя всуе. Даю Вам на будущее один совет, восходящий к шестой трёхчастичной главе, – помните об обязательствах. Обязательства имеют удивительную склонность забываться, поэтому на каждом обязательстве обычно бывает печать, и без печати оно считается недействительным. В нашей Империи, как Вы уже несомненно знаете, с будущего года собираются заменить медные печати бронзовыми – уже семь месяцев ведутся споры, касающиеся их будущего облика. Вот образец, можете разглядеть его со всей положенной внимательностью… Да, это Император. А это… Как Вам объяснить… Это наша любимейшая фрейлина, ещё недавно служившая балериной в театре Ирисов… Император положил изобразить её на реверсе, вместо эмблемы и герба. Это гурт – запомните это слово. Почему на нём изображена змея? Не могу не удивиться наивности Вашего вопроса, да не прозвучит это обидным для Вашего молодого уха… Как Вам известно, Император глубоко почитает библейские сказания, и раз уж им не нашлось места на аверсе и реверсе, то он положил изобразить их с должной ясностью на гурте. Подбросим её, на счастье? Как Вы думаете, на какую сторону упадёт? Думаете аверс, да… Разумно. Бросаем… Ах. Упала на ребро. Ещё раз подбросить? Можете попробовать сами. Она на ребро редко падает… Один из тысячи? Нет, полагаю, что нет. Гораздо реже. Вы же такой знаток математики… Как говорил сам Дренегар, мой юный друг, математика – царица всех наук. Изучайте, изучайте её! В Вашем возрасте я очень увлекался играми. В играх повсюду математика – в каждой игре нужны свои особенные познания. Возьмём для простоты любую игру. Слышали об игре До туза? Очень простая игра, берётся колода – возьмите из моего правого кармана – и поочерёдно мы будем вытаскивать по одной карте. Победившим считается вытащивший первым туза. Говорите, начинающий имеет больше шансов? Девять против восьми? Как Вы быстро посчитали… Можете начинать. Эта тридцати шести карточная колода, да будет Вам известно, изображает лучших представителей высшего света нашего государства. Сам я изображён в роли валета пик, Вы его как раз сейчас вытащили. Не похож? Да, я был намного моложе. Почему у меня на голове колпак? Так пожелал оформитель – сам я был в то время в отъезде. Видите, три семиполярных звезды на фраке? Редкий знак отличия. Это наш повар – почему Вы сомневаетесь? Ему примеривали на примерке государеву мантию… А вот и туз, мне. Что это за женщина? Не могу раскрывать Вам всех секретов… Уже видели эту колоду, в лавке? За три гроша продаётся… Что поделать – повсюду мздоимство… Думаю, её либо потеряли, либо позабыли, а другие уже скопировали изображения. Положите её обратно, там дальше есть несколько изображений совершенно секретных лиц. Уже видели их, почти без одежды? Нет, в оригинале, разумеется, все изображения весьма цивильны. Копирующие нередко утрируют всё до невозможного… Ох, молодой человек… Мало Вы ещё знаете людей. Поверьте моему опыту, как учил Дренегар, не обжегшийся да не пьёт. При чём тут горячее молоко?.. А… Да, с этим соглашаюсь.

…Уже не первую минуту хочу у Вас спросить, слышали ли Вы аллегорию Плывущего корабля? Не слышали? Моряки плывут на корабле в поисках Неизвестной Земли, во главе экипажа – великолепный капитан, образец чести и достоинства. Плавание длится долго и проходит тяжело, каждый день моряки вглядываются в горизонт, но земли нигде не видно. На корабле начинается волнение, всех постепенно охватывает тревога, некоторые уже предлагают повернуть назад. Капитан твёрд как кремень – нескольких восставших он привязывает к мачтам в назидание другим, их прекращают кормить сухофруктами. Спустя неделю один из привязанных замечает землю, и восторженно кричит об этом другим. Земля оказывается островом, она обитаема. Туземцы рады гостям, это уже четвёртый корабль за четверть века, они уже ждут бус и качественных рыболовных крючков. Капитан вместе с командой разочарован, кроме кокосов на острове ничего не растёт. Туземцы советуют плыть дальше, осенью птицы прилетают оттуда. Корабль отплывает… Слышали, да? Слишком наивная? Наверняка. Что касается капитана, Вы заблуждаетесь. Ошибка вкралась в каталог, в чём он виноват?.. Не требуйте от людей слишком многого. Нет, у него не было секстанта, об этом не говорится. В этом я сомневаюсь. Не знаю. Согласен, на месте команды я бы тоже поступил иначе. А каково Вы мнения о туземцах? Полностью разделяю. Остроумно. Блестяще, но спорно и слегка упрощённо. Это же аллегория, аллегории всегда извилисты. С Вами интересно поговорить. Скажите, а сколько Вам полных лет? Одиннадцать? Подумать только… Не ожидал. Моё почтение.

Хотел спросить по этому случаю Вашего мнения. Как Вы относитесь к древним мифам и сказаниям? Домашние хлопоты… Отчасти. Борьба в сельском поселении… Не сталкивался с таким подходом. Повод для всеобщего веселья… Несомненно. Это Вы переборщили, у них не было гротеска. Почему? Первый Двор Абсурда зародился при Пине Пине, его приближённые имели обязанность разыгрывать сценки на потеху его жене, и за неимением сюжетов все сценки посвящались жизни приближённых. Актёры всегда изображают актёров, Вы точно уловили. Балет про балет и кордебалет не ставят, в театре Ирисов балеты посвящены мотивам перерождения и изменчивости. Вам ещё сложно разобраться в этом, их нужно увидеть своими глазами. Соглашаюсь, на сцене, заполненной зеркалами, представление воспринимается совершеннее. Участие зрителей… Это может быть внесено в либретто. Согласитесь, что на них придётся шить костюмы, это очень затратно. Если Абсурда… Ох, мой друг, театр Ирисов пошёл по совершенно иному пути. Вам ещё рано, это очень камерные постановки. Их придумал Амадей. Его фамилию я не помню, нечто немецкое. Тема эта сложная, я сам побывал лишь однажды.

…Не спешите расти, Ваш возраст – наилучший из возможных. Многочисленные изменения, происходящие с человеком с возрастом, нередко весьма отягощающи и неполезны. Соглашаюсь, Ваши возможности многократно вырастут, но связанные с этим сложности… Думаете, легко быть взрослым? Сколько случалось в моей жизни встреч с чрезвычайно многообещающими и молодыми людьми, и сколько разочарований затем… Сам я, кажется, не утерял чего-то важнейшего, задора ли, или удивления – не знаю точно. Я с Вами не соглашусь – жизнь взрослого нередко много проще, чем жизнь и мысли ребёнка, мне часто так кажется. Разумеется, это не касается ни Вашей возвышенной культуры, ни нашего Двора, но встречается и нередко. Детские иллюзии… Я бы не сказал. Вашим суждениям присуща должная безаппеляционность и неопровержимость, да не прозвучит это… Да, верно. Почему в древних сказаниях не уделили места детям? Не могу ответить. Актёры редко играют детей, это правда. Не думал об этом. Я же говорил, детские мысли особенно хороши. Я поговорю с Амадеем, возможно, он попробует поставить для детей. Поставить для взрослых? Домашние хлопоты с детским участием… Соглашаюсь, фрейлинам было бы интересно. Увлекательно. Здорово. Замечательная мысль, я донесу её до вышестоящих господ. Эпос и детское творчество… Хотел бы я познакомить Вас с одним важным человеком… Нет, Цурен мне не знаком. Хороший поэт, хотя и фаталист. Почему все поэты – фаталисты? Не задавался этим вопросом… Всё же это упрощение… Да, Вы поняли меня.

Что касается археологии. Я уже говорил Вам, что по пути сюда, в одном из сельских поселений, я наткнулся на очень крупную археологическую находку? Очень крупная находка, зверь доисторических времён. Представьте себе, одна только голова размером с хлебницу. Думаете, он соображал лучше нас? Возможно. Я, честно признаюсь, впечатлён чрезвычайно, испытал восторг неописуемый. Вы уже знаете, что в Палеме статуи будут изображать исключительно доисторических зверей, найденных на просторах нашей страны? Это повеление Императора, он большой ценитель археологии. Особые механизмы будут изображать и летающих трёхметровых стрекоз… Жук-олень был размером с утку, это мне известно достоверно. Были ли доисторические звери фаталистами? Не знаю. По скелету определить трудно, сами понимаете. Да, палеонтологи утверждают, что они ходили на двух ногах, балансируя при помощи хвоста. Что они делали двумя руками? Не могу знать. Вероятно, то же, что и мы. Думаете, это их наскальные рисунки? Не очень удачно, да? Нравятся? Покажете, что это за пещера. Интереснейший Вы человек…

Соглашусь, они яркие индивидуалисты, поэтому и построек не сохранилось. Не хотели, чтобы другие наслаждались плодами их труда, очень аргументировано. Однако же, пещеры остались. Думаете, это их рук дело? Нет, в этом сомневаюсь. В большинстве пещер слишком тесно для них. Рад, что Вы доступны для подобных доводов. Детёныши? Возможно. Это более вероятно. Поэтому и рисунки неудачные, соглашаюсь, первая проба пера. Они перед обедом рисовали, пока буйвол ещё свежий. Люди неудачно получались, потому что постоянно двигались и пытались убежать. Возможно. Себя рисовать не полагалось? Нет, я думаю, у них не было зеркал. Трудно сделать зеркало нужных размеров, и детёнышам их не давали. Боялись, что те порежутся. Взрослые заняты делами, разумеется. Остаются одни буйволы, это всё объясняет. Безупречно и логически выверено.

Вот мы постепенно и подходим к завершению. Это триптих, оцените. По левую сторону – собака спасает тонущую в проруби собаку при помощи палки. Это древний сюжет, олицетворение дружбы и взаимопомощи. По правую сторону – павлин разговаривает с журавлём во время перелёта на юг через океан. Это символ многоязычности и взаимопонимания, характерный для всего живущего и разговаривающего. И посередине. Змея, ползущая среди райских кущ. Нет, это не лоси, это деревья и кустарники. Они символизируют Вашу древнюю культуру, издревле выбравшую этот сюжет центральным, а также отдают дань уважения нашей Традиции. Не говорите ничего, я уже понял. Вы нереида. Скажите мне только по секрету, а нереиды когда-нибудь стригутся?

II. Награда

Время выглядело надрезанным. Вокруг ощущалась неприятная, осенняя ломкость, ломкость сломанных ногтей и оборванных ветром ветвей. Небо навязывалось и напирало, обещая тяжёлый и долгий вечер; кони бежали как с закрытыми глазами. Люди напоминали этих коней – они шли слишком быстро, занимали слишком много пространства, ограничивали саму по себе неширокую мостовую, зажатую между грубых домов как проститутка между белёной стеной и телом. Витал и запах, его сложно было себе описать, но он был, запах этого места, прохожего, подметаемого ветром и дождём, и старым пьяным дворником, чей силуэт мелькнул и исчез где-то позади. Хотелось спрятаться от этого, хотя бы ненадолго, в одной из лавочек с замызганными вывесками – но из них тут и там выныривали люди, бросали тревожно-торопливый взгляд, бессодержательный, вечный и уличный, – и жутко-гигантскими шагами мостили очередную неизвестность. Было и много слуг – слишком много, слуги заискивающе и нагло двигали руками, они всех и всегда знают и называют по прозвищам, они брезгуют человеческим именем, глаголом, само слово, исходящее от них, напоминает пыльный подоконник с завянувшими хозяйскими цветами. Нет, это ложь, подоконник пуст, он больше похож на могилу, не склеп, а могилу, и цветы на ней. В этом образе светится что-то полное, сквозь окно мир мягчает, как хлеб обмоченный в воде, это нужно отчеркнуть, не забыть бы. Об этой улице можно написать, можно и стоит, она почти безнадёжно скупа, как её лавочники, эта скупость придаёт ей правильность, она естественнее, чем это небо и грязь под ногтями, и жирные волосы. Они заслуживают её и служат ей, не хозяевам, а ей, она хозяйка, она даёт им труд, лицо, мысли, обозначает их, если на каждом камне мостовой написать одно слово, то что за историю я бы прочитал? Сколько было бы слова “нет”, и просьбы, хамской и приниженной, чёрствой просьбы, звучащей как последняя, каждый день и раз она последняя, они учатся так просить. Сколько жалости они забрали у меня своей вечной просьбой, они добиваются своего, два, три, четыре года с ними, и ты разучишься жалеть, слышать, видеть, ослепнешь как притворившийся нищий и будешь только просить, час в час, день в день. Просить как эта проститутка, проститутки не дают, они забирают, забирают самое человеческое в нас, в обмен на свою грязь… Это ужасно, я не могу здесь находиться, нужно спрятаться, хоть куда-то. Вот в эту дверь.

В лавочке как-то темно. На окнах – старые афиши, внутри – бутафорская утварь, чучела, расписная посуда. Кажется, краска сейчас слезет с неё и полезет на руки, отмывать их негде, он придёт с этими руками, они начнут расспрашивать, рассматривать, возьмут их отпечатки на память… Телья бросит что-то лукавое, старое как Сарагоса, он станет думать над этими словами, искать их в словаре, злиться на себя за это… Она всегда терзает его этими красивыми звуками, от них пахнет её страной, быками, пусть это пошло, но это живо, она умеет себя подать, подать ему, на глазах у других, зачем, зачем она… Купить здесь что-то? Бабочки на витрине, дешёвые цепочки, Амур – вкус этих лавочек воспитан как приютская дурочка, её хочется открыть моим, сложным, чужим ей, а она отталкивает это, она как сегодняшнее небо, это хуже грубости улицы, эта правильность, хорошесть, совесть, этот жест, я узнаю его везде – как это можно? – эта жуткая, изысканная нахальность, налаженность, связность, другому она захихикает, а мне выскажет, обозначит. Никогда не прощу им того, я был взволнован, я шёл, а она расправилась со мной как с мальчиком, я не нашёлся, я, я смолчал, но я не прощу. Как легко обидеть, наказать, они живут этим, нет, они заслуживают, им отомстит, кто-то отомстит за меня… Какое стихотворение я написал в тот день, Мишень, одно из лучших в этом году, неуязвимое как Тиль, детское, как я изобразил себя, сколько сердца в детских вопросах… Скажите, где рисунок мой?.. О, это великолепно. Всё же, стоит ли чего-то прикупить? Телья не заслуживает сегодня… Может, амурчика? Эту условность, этот вкус лавочки, амурчик как перекрестье настоящего, их. Эта связь, любовь с ягодицами. Амурчикам нужны мягкие ягодицы, любовь будет мягче, проще, намного удобнее. Символ природной любви, пухленький, дородный мальчуган с восторженным животом, пупком… Дрянь. Сколько этот кулон стоит? Я его возьму. У меня этих кулонов уже… Но не могу, нет достойной. Где же ты, моя отрада… В этих лавочках пишут только о тоске. Пойду отсюда. Сдачи не надо…

Снова улица. Ощущение изменилось – стало будто светлее, исчезла эта надрывность, ненаполненность, резкость, осталось лишь слабое волнение, истоптанное их башмаками и бутафорией. Бутафорство отовсюду, вся жизнь проходит под накидками, намёками, обидами – если бы хоть на день вымести их наружу, выгнать этот вечный блуд, пафос, эту ненужную, напускную женскую дерзость, всё исхоженное, истасканное, невозможно же продолжать… Как можно жить и не просить для себя, заменить затхлостью покой, понимание, мы совсем чужие, пустые, ходящие по пятам, хуже театральных зверей, декораций. Пошлее их. Если бы стыд даровал жизнь, стыд, а не пошлость женской влаги, если бы можно было зачать признанием одних глаз, зачать из своих стихов, вырвать из этого кольца, надетого на шею, оно давит, давит, а мне не больно… Нет, это муторно, это тесто, я сам не могу разобрать, кто больше обманщик, я или они, неужели хотя бы в себе я не могу набрести на ответ, хотя бы один ответ почему, ради кого, как я хочу жить ради других, ради маленькой радости, мои стихи, моя отрада, ты моя… Если бы, если бы Телья могла, не грудью, не скрещенными по-мужски руками, как этот жест бьёт меня, я боюсь в этом признаться, но ты же не чувствуешь… Почему они так падки на клише, это же бесчеловечно, не нужно, это заимствование, кража себя, просто ложись на ковёр, а я лягу с тобой, пусть они будут смеяться, а нам будет хорошо, мы будем смешить их своей естественностью, будем говорить будто их и нет рядом, ты не станешь смотреть на меня, присядешь… Мы забудем о них обо всех, я не стану сочинять, почти, лишь три-четыре строфы, мы опишем сцену, ковёр, сошьём их с нами, я хочу описывать воздух, я назову его Воздух, Воздух и ковёр. Не умею я, не умею лгать, я везде ищу тем, ролей… Ты думаешь, мне нужны эти строчки, слава, болтовня?.. Нет, нет, нет, я же хочу не этого, это тщета, чучело, меня узнают и в толпе, расшаркиваются, а мне это неважно. Я лучший, я знал это после Первого, после Касты это знали все, все… Я тоньше, я говорю то, во что верю, вот мой ответ, я не придумываю, не воспроизвожу, я не гонюсь за красивыми словами, за каденцией, эссенцией, за этими плакатными глупостями, за сказками, поэты слишком любят их. Они называют меня поэтессой, ах, они думают унизить меня, греховная поэтесса, это всё, на что их хватило. Меня не уязвишь словами, вы не понимаете меня, я не дам, не берите, но и не судите, я не посмел бы осудить жестоко чужого человека, ни за что, лишь за его дар, гениальность; вам невыносим восторг, с которым меня читают, не в гостиных – в спальнях, своим дочерям и любимым, любовникам, любят не казённую, любят блудную, уличную, любят сучек, медленно, жутко. Мои стихи для них, страждущих, зажатых между постелью и пьяной, ублюдочной любовью, в моих стихах от неё можно забыться, забраться внутрь меня, без траханья, без этой гадости, любовь не может трахаться, как вы это не поймёте… Задушенные… Успокойся, Эмюр, успокойся. Заканчивается… Не могу по ней ходить, эта девочка… Ей нет ещё восемнадцати, а она уже, уже. Какая красавица… Зёрнышко… Мы бы кормили друг друга зёрнышками как воробушки. Ты бы клевала ротиком. Ворковала… Чирик. Сколько раз уже вижу… Если бы я не был трусом… Если бы я не боялся за тебя, ты разобьёшься во мне. Ещё несколько шагов и прощай.

Брешь, брешь в корабле, плывущем вровень, меж склепов, кровель. Меж лжи удоев, меж помоев – постой, постой, раздвинь сырое, и чёрствое, и сыто-племенное. Отдайся, дайся, брось толпе себя, себя, во сне, во мне. В окне, в прозрачной жирной ткани, в её романе, ржанье… Как в чане, в Анне. Простите, пани… Вы устали? Я принесу Вам чёрной шали…

Это начало чего-то нового, я слышу. Тщедушное, но с ним гордое, человек во всей своей лживости, где ложь правдивей правды, честнее манифеста. Шелест волн, бьющихся об утёс, да, это просто, слышимо просто. Кто дороже гордой чистоты… Лишь ты… Эта улица даёт мне, мой дом среди них, среди осколков, глины, измен, пустых копилок, это отчуждение нищеты, которая утешает, с ней хорошо и одиноко, я вспоминаю себя совсем юношей, гуляющим в темноте, в порту. Я не изменил себе, не стал хуже, о, мои мечты, они со мной и сегодня, я не променял их. Как они любили бы меня, если бы знали ближе, как я знаю себя, знали мои слабости, надежды, тревоги, как я боюсь этого шороха бумаги, чужого света, зла… Больше всего зла, не ошибок, не расплаты, а этого намеренного, лёгкого, всезнающего зла. Эти люди, они не видят его, привыкли, они не заслуживают, нет, я ошибся, я сгоряча. Разорвите меня, если вам станет легче, только не губите, не верьте птицеедам, этой лжи, пустой, битой… Если бы каждый, проходящий по ней, помнил хотя бы несколько моих стихов, он бы не посмел этой мостовой, побелки…

Поворот следует за поворотом, сменяются вывески, лица, экипажи и фонари. Дом всё ближе, их разделяют уже считанные минуты. Как неутомима её гостиная, сколько движения и кружева, беспечности гостей, знакомств и господинов. Он давно выбрал её, она ревнива, она обижается, когда он уходит к другим. Она придумывает бесконечные игры, эти зрелища скучающих поз, прячущихся от других, выражающих богемную крикливость и аристократическую нужду, пафос выдуманной любви, выцветших страстей, седин и чернослива. Бесчисленные покрывала, пледы, засилье портьер, одеял, имитаций римских тог, из-под которых выглядывают шёлковые чулки. Тона нарядов никогда не гармонируют, и кроме него этого никто не хочет замечать, она пытается всё спасти своими подстилками и подушками, но это невозможно, ей нужны костюмы для гостей, сколько раз он говорил ей об этом. Бестактность одиноких декламаций и наигранность шёпотов, явные попытки уединиться, натянутость участия – они совершенно не умеют себя вести и вместо спектакля ставят грубейший фарс, и не замечают этого, и бредят, бредят. Он хотел домашности, театра, искренне разыгрываемых ролей, он бы писал что нужно, взрослые люди, не желающие уделить от себя ни капли, жутковатый карточный домик, в котором прячется их слабый разум… А улыбки на пошлейшие из звучащих шуток, искусственные харизмы – неужели это всё можно не замечать? Она одна чего-то стоит, она умеет подчиниться ситуации, а не пытаться её перекроить, она чувствительна, внимательна, ровна… Она не боится женской красоты, не боится притушевать себя, дать заблистать другой, на радость гостям, женщинам не нужно властвовать, им нужно разделять… Разделять наслаждение, тревогу, ссору, чужое чувство. Даже унижение можно оттенить, смягчить, унижение бывает талантливым. Какие драмы случались, истерики, разрывы – ей удаются тяжёлые сцены, это дороже всего. Но гости… Что ж, он смирился, сдался Рубикон. Женщины пьют то слишком мало, то слишком много, мужчины поминают политику, нет связи, которая соединила бы их воедино, нет единения в строю. Химера, ты химера, как и я.

Кубики… Можно рисовать лица гостей на кубиках, и выкладывать их друг на друга на её столах и столиках. На каждой грани по одному лицу, их можно поворачивать, ставить на рёбра. Везде должны лежать эти кубики, стоять башни из них, ратуши, лавочки; кубики, балансирующие на одной лишь вершине, свешивающиеся с потолка, на ниточке… И ещё кубики льда в бокалах, на них тоже лица гостей, вырезаны; лица на раскрашенных бокалах, лицо её дочери на блюде… И на нём – кусочки рыбы, ломтиками. Какая эстетика возникла бы… А можно и шагнуть ещё на шаг, и изображать не лицо, а лишь его часть, нос или веко, правую половину или нижнюю, – это к лицу их фарсу, выбирайте… А на щеке каждого из лиц стоило нарисовать другое, маленькое лицо, ещё одно – на лбу, на веках… Я должен править ими, каждый вечер стал бы шедевром, законченной картиной, я бы отбирал людей, талантливых, причудливых, к убранству нужны свои певцы, свои постели… Но не у себя, я бы никогда не пустил их, они бы испачкали, испортили всё, вспоминать их следы, присутствие, отягощение, облизывание – это гадко. Так сложно пустить к себе хотя бы женщину, одну, а пустить толпу, цунами… Это безумие, я не знаю, как она просыпается с утра, несокрушённая, развороченная, без сил. А она тщательна, внимательна… И потом, как её не преследуют эти люди, пившие, учившие… Всё, всё, всё. Нужно настроиться, всё уже близко.

Он отдаёт слуге осеннее пальто, шляпу, проходит в гостиную, хозяйка мельком кивает ему, он прячется в своё кресло, в углу, на пианино играют, он выпивает глоток, ещё один. Ах, зачем же он пришёл, как он не хотел идти, выходить, видеть, слышать всех, снова эти обрывочные фразы, опять бессмысленность, торг… Какое счастье было спастись от всего этого, дома, в спокойствии, безлюдности, темноте. Как устаёшь от света, это почти больно, видеть столько вокруг, столько обмана, несправедливости, уродства. За что Бог наградил его глазами, глаза обречены страдать и знать, обречены беспомощно, безвыходно, даже во сне они не отпускают его, мысли, глаза, мысли. Любовь, сколько любви в мире стало бы, сколько было бы, если бы он мог, каждый день он искал, ищет её, как хорошо любить, как он мечтает о любви с женщиной, упавшей, оболганной, измученной мужчинами куртизанкой, почти неподступно красивой, достойной, безумно достойной, жертвой прихотей и пороков, и золота. Как хочется подарить ей другую, высшую любовь, не телесную, а вдохновенную, научить её писать, они будут говорить через стихи, и будут встречаться редко, единожды в месяц, или ещё реже, лишь случайностью, пускай её не отпускает её жизнь, переписать её изнутри, научиться любить мучения, горечь, творить благодаря им, это источник, залог красоты, зачем он родился мужчиной, не беден, не нуждается… Боль не должна быть физической, она груба, нет, муки живут внутри, непрекращающимися, вечно новыми, страдая от избытка и неизбывности, сиюминутности, от убожества жизни и её пестроты, от лицедейства слов и их пустоты, мелочности, правды, от слабости, своей и чужой, поддающейся тебе, послушной. Сегодня днём, девушка, молодая девушка, прислуживающая ему, она изредка плачет тайком и он слушает её, это подаяние, счастье её слёз, как он боится, что она расскажет ему о причине, неужели из-за него, она плачет от невозможности, немыслимости их единения, любви – о, она робка, тонка, она столько понимает, чувствует, он мягок с ней, так любит её движения, почти пригоршни, она религиозна, как это красит её, как хотелось заговорить с ней, о ней, почитать её, он посвятил ей стихи. Вот она стоит спиной к нему, нагнувшись, он любуется её линиями, она ещё не женщина, нет, почти ребёнок. Нет, нет, у него и в мыслях не было её обидеть, но вдруг она начнёт улыбаться, говорить… Это было бы мучительно, больно, она разбила бы ему сердце, её взгляд обещает столько полноты, участия – и вдруг ненужное, непристойное, оскорбляющее движение… Какая это станет ошибка – нет, пусть она останется собой, в этом её святость, пусть она мучается, в бедности, несчастная, беззащитная перед людьми, перед всеми, иначе она испытает облегчение, освободится… И истома пройдёт, пройдёт, она изогнётся как уличная женщина, покажет ему локти, согнёт колени… Это худшее в женщине, её покорность любви, женщины могли бы быть скользкими, ускользать, не дать захватить себя, он был бы послушен её “нет”, если бы он знал, что она скажет “нет”, не хлестнёт его, а проговорит тихо, в самые губы, нет и никогда, о, это было бы великолепно, а после, спрятавшись, она разрыдается, сдавит себе горло, забьётся в угол… Но выдержит, не подойдёт к нему, переплачет и не возгордится, надорвётся ещё, лишь чуть… И останется, останется служить ему…