Текст книги "Шпион его величества"

Да, генерал-адъютант императора Балашов проявил себя во всей красе, и слава Богу! На самом деле этому можно только радоваться. Теперь понятно, на что он способен. А способен оказался на все, в том числе и на полнейшее забвение правил чести.

Государь наш, умница, ни на йоту не поверил своему министру полиции, и тоже слава Богу!

Но все-таки назвать директора военной полиции всей Российской империи (и ведь назначение это было утверждено самим Александром Павловичем, Балашов отлично знает это!) авантюристом, хвастуном и фанфароном – это чересчур, по-моему, это превышает всякую разумную меру, всякую меру допустимого приличиями высказывания.

И о каком фанфаронстве моем может идти речь? Непостижимо!

Это сам мерзопакостник Балашов выдумывает и бессовестнейшим образом врет, врет и даже не думает стесняться при этом.

Экое бесстыдство!

Трудно даже представить себе, чтобы такого рода проделками занимался министр полиции Российской империи.

Государь ведь своими глазами видел шкатулку графа Нарбонна, доставленную мною?! Своими руками листал содержащиеся в ней бумаги, в числе коих была и инструкция, составленная самим Бонапарте?!

А каких французских шпионов отыскал Балашов? И кто после этого выдумщик? Кто, скажите на милость? Кто?

Да, фанфаронит сам министр полиции – собственной персоной. Обвиняет других в том, чем грешит сам.

Стыдно, Александр Дмитрич! Ох как стыдно!

Какую же дерзость надо иметь, чтобы написать государю такое обо мне! Написать заведомую ложь!

Мая 18 дня. Шесть часов вечера

Мне доподлинно известно, что министр Балашов, конечно, уже не раз писал на меня доносы, но теперь он настрочил целый трактат выдумок и инсинуаций, мне посвященный, и осмелился подать государю. И сделал это в тот момент, когда надо ловить шпионов. Он же хочет подловить меня, ищущего шпионов, кои столь опасны сейчас для нашей империи.

Вот что я думаю, вот какая мысль посетила меня прямо нынче, именно теперь, буквально в сию минуту.

Если когда-нибудь настанет такая пора (а не исключено, что она действительно когда-нибудь и настанет) и государь вдруг возжелает нас двоих примирить, то тут я решительнейшим образом ослушаюсь, впервые ослушаюсь государя, и с Балашовым мириться не стану ни при каких условиях, ни при каких обстоятельствах – ни за что, понимаете, ни за что.

Такое принимаю теперь я бесповоротное решение. И от слов своих никак не отступлюсь.

Все. Тетрадочка моя за апрель и добрую половину мая благополучно заканчивается – скоро начну заполнять последнюю страничку. Происшествий за последние два месяца было великое множество, но, конечно, самое важное – это приезд с разведывательной целью графа де Нарбонна, генерал-адъютанта самого Бонапарта.

Завтра в канцелярии обращусь к Протопопову, заведующему оной, или же к коллежскому секретарю Валуа (он всегда так внимателен к каждой моей просьбе) и попрошу для себя новенькую тетрадочку. Надеюсь, что со временем и она будет наполнена описанием дел и событий, совершенных во славу государя императора и Отечества нашего и непременно достойных и государя, и Отечества! Уж постараюсь! Я полагаю, что от работы высшей воинской полиции (а ведомство сие, скажу совершенно не таясь, есть в полном смысле слова мое кровное детище) в нынешнее время зависит слишком многое в нашей многотрудной жизни, ибо явно близится страшнейшее испытание для всех нас, обитающих в пределах великой империи.

Может быть, даже можно сказать, что воинская полиция никогда не была нужна так на Руси, как сейчас.

Мая 18 дня. Двенадцатый час ночи

Не так давно вернулся с ужина у Барклая-де-Толли. Естественно, была госпожа министерша и, естественно, в окружении его адъютантов плюс полковник Закревский, всезнающий, нагловатый и хитрый.

Среди приглашенных из свиты государя было несколько заметных особ: генерал-адъютанты Балашов и Волконский, граф Аракчеев и генерал от кавалерии Беннигсен.

Волконский смотрел на меня косо, а вот Балашов (о времена! о нравы!) все время заискивающе мне улыбался. И одновременно в его взгляде явно прочитывался вопрос: знаю ли я о той записке, что он на днях подал императору?!

Однако я, делая вид, что ничего не понимаю, был с ним ровен и сух. На его фальшиво-ласковые вопросы отвечал всегда односложно и слишком кратко. Он, без всякого сомнения, чувствовал это и, вероятно, внутренне дрожал. Что ж, поделом ему!

Барон Беннигсен (в графское достоинство был возведен в 1813 году. – Позднейшее примечание Я. И. де Санглена) не столь показался мне кичлив и задирист, как при первом знакомстве. А я все разглядывал с плохо скрываемым любопытством убийцу российского императора Павла.

Высокий, сухощавый, с длинным лицом и орлиным носом, с видной осанкой, прямым станом и холодной физиономией, он поразил меня своей наружностью между круглыми, скуластыми и курносыми лицами русских офицеров (особенно он контрастировал с блинообразным лицом дежурного генерала Кикина).

Кстати, генерал Беннигсен, хоть он и состоит при особе государя и прибыл в его свите, здешний житель: у него громадные имения в Виленском крае – более тысячи душ (он их получил за то, что еще в 1794 году разбил поляков при Солах и, переправившись вплавь через Неман, нанес им поражение у Олиты). Кроме того, в начале нынешнего столетия он был тут губернатором. Обо всем этом рассказал мне сотрудник моей канцелярии Карл Иваныч Валуа, человек дельный и дотошный.

Граф Аракчеев, сидевший подле Беннигсена, был ко мне в высшей степени милостив.

Он довольно подробно и даже заинтересованно расспрашивал о том, как устроена высшая воинская полиция, много ли удалось выловить агентов Бонапарта, каков штат моей канцелярии, доволен ли я военным министром.

И еще мы с графом в этот вечер много вспоминали о моей службе при нем, когда он был военным министром, а я вернулся в Петербург после моей парижской ссоры с князем Петром Михалычем Волконским.

Кстати, последний за сделанное нами вдвоем описание генерального штаба армии Наполеона получил звание генерал-адъютанта, а я, представьте себе, получил… выговор, который был дан мне на основании доноса Волконского, таким именно образом отблагодарившего меня за работу.

При этом граф Аракчеев объяснил мне, что выговор сей делается для проформы и что никакого значения ему придавать на самом деле не стоит, ибо государь на меня отнюдь не гневается; он только не хочет расстраивать вспыльчивого да обидчивого Волконского. Аракчеев еще добавил, что государь на самом деле гневается на Волконского, коему оказалось недостаточно генерал-адъютантских погон, и он хотел еще денежной награды.

В качестве совета мне граф Аракчеев добавил: «Эх, любезный друг, советую вам следовать русской пословице: с сильным не дерись, с богатым не тягайся».

Между прочим, князь Волконский во время обеда располагался неподалеку от нас, и мы на него весьма весело поглядывали. Он же в это время хмуро и сердито пил шампанское, фужер за фужером, а в нашу сторону даже и не смотрел и сидел как-то вполоборота. Будто отворачивался от нас. Он вообще почти ни с кем не разговаривал; мною же и графом Аракчеевым, без всякого сомнения, оставался недоволен.

Вечер прошел не так скучно (не исключено, это произошло и потому, что вид надутого, молчащего и недовольно косящегося в мою сторону князя Волконского ужасно меня веселил), как обычно бывает у графа Барклая-де-Толли.

Воинственная супруга главнокомандующего в присутствии именитых гостей была чуть более мирной, чем обычно, приглушив слегка свой командирский тон. Но, конечно, стальные нотки все равно проскальзывали, и на главнокомандующего она смотрела, как всегда, сурово и явно осуждающе.

Да, я совсем было запамятовал.

Ужин почтил своим присутствием сам канцлер Николай Петрович Румянцев. Но его появление и его присутствие на ужине у Барклая-де-Толли представляли собой одну немую сцену, заключавшую в себе немало комического.

Канцлер и в самом деле окончательно оглох и вообще был сильно не в духе, раздраженный, малоразговорчивый, недовольный.

Ничего не поделаешь: за изменой следует расплата – это совершенно справедливо.

Так и должно быть.

Конечно, обидно, что нет ни малейшей возможности арестовать графа, чрезвычайно обидно. Но то, что его оставляют номинальным канцлером, то есть оставляют в роли откровенного паяца, для графа Румянцева, столь важного, столь самолюбивого, придающего своей особе повышенное значение, есть самое несомненное наказание, чуть ли не издевательство.

Хе-хе, графа оставляют канцлером, но при этом полностью отставляют от дел. Полностью!!! Да, только так и можно проучить его, коли нет возможности предать суду и повесить за измену. А так он остается человеком как будто публичным, вершителем судеб Российской империи и одновременно никем и, значит, всеобщим посмешищем.

Да, да, именно так и надо поступить, дабы впредь неповадно было.

Полагаю, что император Александр Павлович принял единственно верное решение, поступив подобным образом.

Ежели нельзя казнить, пусть хотя бы изменнику будет стыдно.

Да, Николай Петрович Румянцев формально пока числится канцлером, но его дипломатическая карьера, без всякого сомнения, у нас на глазах окончательно и бесповоротно завершилась. Визит в Вильну графа де Нарбонна поставил в этой блистательной карьере жирную и решительную точку.

А вот ежели бы не бдительность высшей воинской полиции, ежели бы не этот мальчишка, доставивший мне письмо канцлера Николая Петровича Румянцева к императору Франции, то давний, видимо, сговор графа с Наполеоном Бонапартом только продолжал бы набирать силу и последствия этого для нас могли бы быть самые непредсказуемые и даже страшные и необратимые.

Теперь же, кажется, еще есть возможность предотвратить катастрофу – измена была разоблачена, не успев зайти слишком далеко.

Однако надо честно признать: ежели бы непутевый резидент Бонапарта барон Биньон не прислал бы в Вильну в эти дни своего секретаря и моего бесценного агента Закса-младшего, преступную связь канцлера Российской империи графа Румянцева с императором Франции нам вряд ли удалось бы выявить. Но, слава Богу, это произошло.

Поистине – слава Богу!

Барон Биньон помог нам, предоставив русской воинской полиции случай, который нельзя не использовать.

И теперь Россия еще может быть спасена!

Грандиозное, немыслимое предательство удалось предотвратить.

Еще одна деталь, как мне кажется, весьма любопытная.

В самом конце ужина, когда я поднялся и собирался было уже уходить, ко мне подошел Роберт Вильсон, бригадный генерал и агент британской короны, от острого взгляда которого, кажется, ничего не может укрыться: он всегда и всюду, без малейшего стеснения, лезет. Так случилось и на этот раз.

Вильсон отвел меня в сторону и довольно-таки бесцеремонно и при этом громко, отнюдь не таясь, стал расспрашивать, в самом ли деле раскрыта тайная переписка канцлера Румянцева с Бонапартом.

Я развел руками, естественно, отвечал ему, что ничего об этом не знаю, и добавил, что если бы и знал, то не имел бы права рассказывать об этом ровно ничего.

Вильсон засмеялся, ничего не ответил и молча отошел. Я же простился с главнокомандующим и тут же отправился к себе.

Поразительно все-таки, насколько слухами земля полнится, виленская в том числе.

Да, британская агентура уже, видимо, успела обо всем пронюхать. Что ж, успела так успела: тем больше позора канцлеру и славы высшей воинской полиции Российской империи. А вот с бригадным генералом Вильсоном надо быть настороже, хоть он и наш союзник по борьбе с Бонапартом.

Просмотрю сейчас последние донесения, отберу наиболее интересные из них, уложу заранее в портфель и немедля отправляюсь спать – к десяти утра меня ждет государь Александр Павлович.

Непременно расскажу его величеству и об нынешнем ужине у Барклая-де-Толли, и о беседе со мной (точнее, это был допрос) бригадного генерала Роберта Вильсона, и о разговоре своем с министром Балашовым и генералом Аракчеевым. Не премину упомянуть о поведении генерал-адъютанта Петра Михалыча Волконского и генерала от кавалерии Леонтия Леонтьевича Беннигсена, особ в высшей степени капризных, строптивых и заносчивых, даже каких-то нервно-заносчивых. Конечно же, поведаю и о глухом нашем канцлере Николае Петровиче Румянцеве, на ужине постоянно корчившем недовольную мину, несмотря на то что Барклай со своей супругой весь вечер, как могли, умасливали его.

Впрочем, поведение канцлера, с учетом событий, последовавших после отъезда графа Нарбонна, совершенно естественно. Более того, отныне недовольная мина, кажется, приклеится к канцлеру навсегда.

Конец тетради

Записи, сделанные на вклеенных страницах

Мая 19 дня. Первый час дня

А вот и моя награда! Подлинная награда! Наконец-то я дождался!

Да! Да! Да! Успех несомненный, очевидный и долгожданный, но, надо честно признать, и заслуженный. Сей месяц в Вильне я провел недаром.

Вот что случилось. Рассказываю по порядку, ничего не утаивая.

С раннего утра (шел только что восьмой час) прибежал старик аптекарь. Он доставил мне записку.

Когда я ознакомился с ней, то в первую минуту просто не поверил своим глазам – событие произошло поистине неслыханное.

Закс-младший сообщает из Варшавы, что по указу императора Франции барон Эдуард Биньон отставлен с поста посланника и резидента (когда началась война, Бонапарт опять взял его на службу, назначив комиссаром оккупационных войск Литвы, но это было явное понижение. Впоследствии Наполеон завещал ему сто тысяч франков и поручил написать историю французской дипломатии. – Позднейшее примечание Я. И. де Санглена).

Мальчишка пишет также, что в варшавском обществе уже несколько недель как говорят, будто Бонапарт чрезвычайно раздражен на Биньона и крайне недоволен работой разведывательного бюро, возглавляемого им. Император, видимо, понял, что из Варшавы в Вильну происходит довольно-таки сильная утечка информации.

Кроме того, сын аптекаря в своем донесении отмечает, что сам барон Биньон в последнее время несколько раз достаточно прозрачно намекал в разговорах с ним на возможность скорой своей отставки.

Меня Закс-младший спрашивает относительно собственной своей судьбы, ожидая от меня дальнейших указаний.

Спрашивает он также, не буду ли я возражать, ежели он все-таки через некоторое время отправится в йешибот (школу) ребе Шнеура-Залмана из Ляд, добавляя, что борьбы с Бонапартом он все равно ни при каких обстоятельствах не оставит (к этому, было сказано в записке сына аптекаря, постоянно призывает его в своих посланиях и сам старый ребе, видящий в императоре Франции страшную угрозу для своей веры).

Возможность потери столь первоклассного агента меня совершенно вывела из равновесия. Такую возможность я все время предвидел, но осуществление ее почему-то относил лишь к самому отдаленному будущему.

Я предельно взволнованно, но четко на словах передал через Закса-старшего, дабы сын его по истечении срока своей секретарской работы у Биньона (а барон, несомненно, останется в Варшаве до приезда нового резидента и нового посланника – это опять-таки, видимо, будет одно лицо) сразу же и непременно возвращался бы в Вильну, ибо тут есть до него настоятельнейшая необходимость.

Я прямо и откровенно объяснил Заксу, что без его сына нам просто не справиться в эти тяжелейшие и ответственнейшие дни. Старик обещал все в точности передать.

И тут же, едва только за аптекарем закрылась дверь, не дожидаясь назначенных десяти часов, я ринулся в Виленский замок и не медлил при этом ни единого мгновения, в спешке забыв даже свою неизменную трость.

Внутри же у меня все буквально дрожало, а точнее, бурлило, и неспроста, конечно. Событие все-таки произошло из ряду вон выходящее.

Государь Александр Павлович сразу же принял меня (он вообще по возможности меня всегда принимал без задержек), хотя до десяти часов оставалось еще добрых получаса.

По моему счастливому виду его величество сразу понял: что-то произошло, и это «что-то» не совсем печальное, скорее наоборот. Но государь и виду не подал и не стал ни о чем расспрашивать меня, видимо, ожидая, что я сам обо всем ему поведаю.

Когда же я торопливо передал Александру Павловичу спешную и при этом довольно-таки неожиданную, совершенно непредвиденную новость, сообщенную мне сыном аптекаря, то Александр Павлович, довольно улыбаясь, сказал мне тут же, буквально ни минуты не раздумывая:

– Да, Санглен! На территории герцогства Варшавского Бонапарт свой бой проиграл, это несомненно, и как проиграл: оглушительно, с треском. Знаешь, отставку барона Биньона я ставлю тебе в личную заслугу. Молодец! А ведь Биньон – сильный противник, и притом сам Бонапарт, со своей исключительной любовью к шпионам, направлял его действия, перестроил работу всего варшавского бюро. Им ничего не помогло, все их усилия оказались тщетными, и вот ныне – форменная катастрофа.

Так прямо и сказал мне наш государь император. В этих самых словах. Я все в точности запомнил.

Еще бы не запомнить таких слов! Александр Павлович их не каждый день, почитай, раздает. Его величество изысканно вежлив, галантно комплиментарен, но в деловых отношениях похвалу он просто так не отпустит.

Что ж, теперь министру Балашову, любезнейшему нашему Александру Дмитричу, уж точно придется прикусить губу.

Хе-хе, если он не скажет, конечно, что это именно его успехи вынудили Бонапарта отправить своего варшавского резидента в отставку.

Да, с Балашова станется! Он страсть как любит приписывать себе чужие заслуги. Но его величество-то знает, кто на самом деле одолел барона Биньона, кто ловил в Вильне агентов Бонапарта.

Поговорив еще минут с двадцать (естественно, беседа между нами шла исключительно об отставке барона Биньона), мы с императором спустились на нижний этаж, зашли в кабинет к Барклаю-де-Толли, что-то в большой задумчивости вычерчивавшему на карте.

При нашем появлении он тут же вскочил и застыл без движения, не шевеля ни единым мускулом, но во взгляде его читался немой вопрос. Видимо, он мучительно разгадывал причину нашего столь неожиданного появления.

После приветствия и нескольких совершенно малозначащих общих вопросов Александр Павлович остановился, сделал паузу, взял меня за руку, подвел к неподвижно и выжидательно стоявшему в глубине своего огромного кабинета главнокомандующему и торжественно сказал ему при этом:

– Михаил Богданович! Любезнейший! Можешь поздравить де Санглена. А заодно поздравь и меня, и себя, и вообще всех нас. В одном бою мы одолели Бонапарта – в шпионском.

Напряжение тут же слетело с лица главнокомандующего (кажется, он боялся, что мы пришли с дурными вестями), и он довольно рассмеялся.

Рассказав вкратце Барклаю-де-Толли о сути происшедших перемен, государь потом медленно и раздумчиво добавил, как бы размышляя вслух (в эти минуты его величество говорил чрезвычайно тихо, но зато при этом предельно четко, даже как-то чеканно):

– Все-таки это был правильный выбор – прикомандировать тебя к военному министерству и отдать под твое начало всю высшую воинскую полицию империи, хотя многие меня отговаривали, и как еще отговаривали (имей в виду, Санглен, что в их числе был отнюдь не один Балашов). Но теперь-то совершенно очевидно: я был прав, что не послушался их всех, исключительно прав.

Затем государь вдруг неожиданно повернулся в сторону Барклая-де-Толли и спросил, глядя на него в упор (я обратил внимание, что выражение его льдистых голубых глаз в этот миг было пронзительно-пронизывающим, по-настоящему испытующим):

– Граф, скажи-ка напрямую мне: а доволен ли ты нашим Сангленом? Работенка-то у него непростая (полагаю, далеко не всякий с такой и сладит?!). Как ты полагаешь, он справляется? Жду от тебя, Михаил Богданович, трезвой, продуманной оценки. У меня есть свое собственное мнение, но я хочу услышать твое. Что ты сам думаешь о работе высшей воинской полиции при особе военного министра?

Как только императором были заданы сии вопросы, мне кажется, даже остроносая лысая макушка главнокомандующего тут же радостно засветилась.

Барклай-де-Толли покинул свое место в глубине кабинета, занятое было в выжидательной позиции «Что же будет? с чем пожаловал император?», подошел к нам поближе и чрезвычайно прочувствованно проговорил, обращаясь к Александру Павловичу, а на меня даже не глядя, как будто меня тут и не было вовсе.

Главнокомандующий даже не проговорил, а выкрикнул, сделав это как бы на одном дыхании и без всякой тени раздумий – решительно, предельно твердо, спокойно:

– Еще бы, ваше величество! Конечно, он справляется! И еще как! Вообще я каждодневно убеждаюсь в том, что Яков Иваныч де Санглен – поистине находка для нас. Он ведь в кратчайшие сроки, в течение всего одного месяца, смог разыскать агентов, кои явились подлинным спасением для Российской империи в эти тяжелые дни приближающихся испытаний. Бонапарт всюду хотел насадить шпионов, и ему не удалось это только благодаря нашему противодействию. За время вашего пребывания в Вильне начальник высшей воинской полиции совершил поистине невозможное в этом отношении. Данное обстоятельство никакому сомнению не подлежит, оно бесспорно.

Я невольно зарделся при этих словах и молча склонил голову – слова эти были превыше всякой награды.

А Барклай-де-Толли продолжал уже более спокойно, не так жестко, не столь определенно и даже как будто с какой-то претензией на юмор:

– Были, конечно, и неудачи, отдельные просчеты (как же без них-то?), но в главном высшая воинская полиция оказалась на высоте: эмиссар Бонапарта был полностью разоблачен. Впрочем, что я рассказываю?! Вы же, ваше величество, в отличие от меня, сами участвовали в этой операции – вы задерживали графа де Нарбонна у себя, а Санглен в это время орудовал с его бесценной шкатулкой?! Вы тоже в некотором роде агент де Санглена, а у него, надо сказать, вообще отличные агенты.

Государь улыбнулся и лукаво-понимающе кивнул – он был тонкий ценитель шуток.

Впрочем, Александр Павлович ведь и в самом деле принимал участие в упомянутой акции. Так что, может быть, Барклай-де-Толли и не думал шутить, он ведь совсем не мастер по этой части.

Да, забавно получается: его величество помогает тайной полиции, служащей его величеству, оказываясь тем самым на службе у самого себя.

В любом случае император оценил каламбур, пусть даже и невольный, хотя я все-таки подозреваю, что тут имела место первая шутка в жизни нашего военного министра, сурового шотландского немца прибалтийской выделки.

Потом мы втроем отправились на прогулку в городской сад (на возвратном пути я проводил императора и главнокомандующего до ворот Виленского замка).

Все гуляющие в этот час в саду предупредительно-уважительно сторонились нас.

На одной из дорожек встретился нам государственный секретарь Александр Семенович Шишков, вице-адмирал и писатель, юркий, носатый, лохматый, глядевший вокруг сердито и неудомевающе.

Вообще довольно забавно, что он, будучи врагом Бонапарта и яростным ниспровергателем всего французского, изъясняется при этом на изящнейшем французском языке и является, сколько я могу судить, большим знатоком романского искусства.

Александр Павлович высвободил правую руку, помахал Шишкову, и мы стали фланировать дальше.

Шишкову наша радостная троица, кажется, не очень понравилась.

Веселье накануне войны, видимо, представилось государственному секретарю весьма предосудительным, и он смотрел на нас явно осуждающе (на мой взгляд, быть патриотом, большим, чем государь, не совсем прилично).

Император, кажется, на недовольный вид Шишкова не обратил ни малейшего внимания или же просто не захотел заметить.

Он пребывал в особенно благодушном состоянии духа (я уж и не помню, когда его видел таким).

Александр Павлович был исключительно весел, сыпал остротами, достаточно колкими (чрезвычайно много при этом досталось министру полиции Балашову и канцлеру Румянцеву).

Он шел между нами, взяв нас ласково под руки; кивал прохожим, поглядывал на нас и все время улыбался.

Лицо его величества неудержимо сияло – оно было освещено первой победой над Бонапартом в новой большой войне (конечно, боевых действий еще не было, но на шпионско-дипломатическом уровне сражения уже шли, и еще какие!).

В это тихое, чистое виленское утро, окутанное густым молочным туманом, в миг затишья перед страшной военной бурей российский император явно не хотел думать о тех неминуемых огромных испытаниях, которые нам в ближайшем времени грозят (собственно, неясно даже было, сможет ли устоять наша великая империя) – как будто даже тень заботы не омрачала его прекрасное чело.

У меня настроение было гораздо менее радужное, но и я улыбался (правда, это было во многом напускное: более всего я по привычке с опаской вглядывался в тех, кто шел нам навстречу). Даже Барклай-де-Толли, думаю, более всего из всех нас постигавший, что именно надвигается, казалось, шел веселый, довольный и безмятежный.

Городской сад Вильны благоухал, и мы шли, опьяненные его ароматом и ароматом победы над непобедимым дотоле Бонапартом.

Мая 19 дня. Одиннадцатый час ночи

Вернулся к себе с ужина у главнокомандующего.

В числе гостей, помимо корсиканца графа Поццо ди Борго и британского агента Роберта Вильсона, были генералы Аракчеев и Беннигсен. Последний мне все более и более не нравится, хотя особенно радостных чувств он мне не внушал никогда.

Леонтий Леонтьевич Беннигсен – необыкновенно длинный, сухой, накрахмаленный и важный, словно статуя Командора из «Дон Гуана».

Он невыразимо заносчив, сух и вообще придает своей особе чересчур повышенное значение. Без всякого сомнения, милость императора плохо сказывается на нем. И я все-таки никак не понимаю, как можно держать при своей особе убийцу собственного отца! И тем более оказывать ему милость! Но вот что потрясло меня сегодня – как это только генерал Беннигсен решился принять любезное приглашение Михаила Богдановича де-Толли! Мне отличнейшим образом известно (на этот счет в канцелярии воинской полиции есть целая кипа донесений), что сей генерал во все свое нынешнее пребывание в Вильне постоянно интригует против графа и вообще всячески поносит его.

Агенты сообщают: Беннигсен неизменно нашептывает императору Александру Павловичу, что граф Барклай-де-Толли непременно будет разбит Бонапартом уже в первом приграничном сражении. Более того, Беннигсен рекомендует его величеству незамедлительно отправить графа в отставку и с поста главнокомандующего, и с поста военного министра.

Но тем не менее на ужин к военному министру генерал является как миленький, с наглой усмешкой принимая ухаживания любезных хозяев (Барклай и не подозревает о происках Беннигсена – я ничего не сообщил ему).

О бесстыжий наемник, озабоченный не спасением России, а добыванием для себя любым способом наград и чинов!

Со мной во время ужина Беннигсен почти не разговаривал. Он вообще мало кого удостаивал своей беседой, будучи самим воплощением высокомерия. А если и говорил о ком, то с нескрываемо злобной иронией – поистине шипел, а не говорил.

Из-за присутствия генерала Беннигсена, из-за его неистребимой чванливости ужин был решительно испорчен – для меня во всяком случае, – а ведь сегодняшний день начался так радостно, так счастливо, так безмятежно: утро было поистине упоительным.

Однако как бы косо ни поглядывал на меня убийца императора Павла I, отставка варшавского резидента барона Биньона все равно остается моей победой, эта отставка является прямым признанием того, что я недаром провел тут апрель и большую часть мая. Уход барона доказывает, что высшая воинская полиция Российской империи уже существует. Это непреложный факт, с коим теперь нельзя не считаться.

Все. Полистаю-ка на сон грядущий хотя бы пару страничек из «Разбойников» Шиллера, наслажусь хотя бы одним монологом и иду спать. Кажется, ничто так не ласкает мне душу, как сие бессмертное творение.