Текст книги "Нелепое в русской литературе: исторический анекдот в текстах писателей"

О законе пуанты в анекдоте

Закон пуанты

То, что финал анекдота должен быть неожиданным, непредсказуемым, разрушающим стереотипы традиционного восприятия, – это очевидно. Тут не нужно ничего доказывать. Но вслед за фиксацией той совершенно особой роли, которую играл в процессе развертывания анекдота финал, неизбежно встает вопрос: каким же именно образом достигается этот эстетический эффект непредсказуемости и проявляется ли здесь какая-либо закономерность?

Да, такая закономерность есть. Специфическое построение анекдота, его исключительный динамизм во многом определяет закон пуанты.

Анекдот, как известно, может состоять всего из нескольких строчек, а может представлять собой, при неизбежной скупости деталей и характеристик, более или менее развернутый текст, прообраз новеллы. Но в любом случае в анекдоте с первых же слов задается строго определенная эмоционально-психологическая направленность. И в финале она обязательно должна быть смещена, нарушена. Заключительная реплика анекдота принадлежит уже совершенно иному эмоционально-психическому измерению. При этом обычно происходит резкая смена смысловых значений, действующие лица анекдота вдруг оказываются говорящими как бы на разных языках.

Возникающая ситуация НЕ-ДИАЛОГА и есть эстетический нерв анекдота, есть то, ради чего, собственно, он и рассказывается. Главное тут заключается не в комизме, а в энергии удара, в столкновении разных конструктивных элементов. Достоверное, убедительное, эффектное соединение несоединимого и объясняет характер острия анекдота.

Вообще жанр этот в целом представляет собой своего рода психологический эксперимент – моделирование неожиданной, трудно представимой ситуации. При этом совершенно обязательным является одно условие: ситуацию нужно показать именно как реальную, может быть, на первый взгляд и странную или хотя бы нелепую, но при этом вполне согласующуюся с внутренними законами нашего мира. Ни в коем случае не должно возникнуть ничего похожего на произвольное, эклектичное соединение разных психологических структур. Соединение это должно выглядеть при всей неожиданности по-своему оправданным, по-своему мотивированным. Приведу в качестве примеров два анекдота об А. Л. Нарышкине. Они, по канонам жанра, построены на столкновении разных смыслов; мотивировка же остроумных и неожиданных ответов А. Л. Нарышкина коренится в его репутации – он был знаменит своими долгами:

– Отчего ты так поздно приехал ко мне? – как-то раз спросил его (А. Л. Нарышкина. – Е.К.) император.

– Без вин виноват, Ваше Величество, – отвечал Нарышкин, – камердинер не понял моих слов: я приказал ему заложить карету; выхожу – кареты нет. Приказываю подавать – он подает мне пук ассигнаций. Надобно было послать за извозчиком[8]8
  Исторические рассказы и анекдоты из жизни русских государей и замечательных людей XVIII и XIX столетий. СПб, 1885. С. 284.


[Закрыть].

Раз при закладе одного корабля государь спросил Нарышкина:

– Отчего ты так невесел?

– Нечему веселиться, – отвечал Нарышкин, – вы, государь, в первый раз в жизни закладываете, а я каждый день[9]9
  Пыляев М. И. Старый Петербург. СПб, 1889. С. 113.


[Закрыть].

Мгновенное переключение в финале эмоционально-психологических регистров и есть закон пуанты в анекдоте.

Очень часто закон этот осуществляется через реализацию метафоры. Данное обстоятельство связано с тем, что соединение в анекдоте несовместимых логико-психологических структур не может быть совершенно произвольным. Нужна своего рода зацепка, оправдывающая, объясняющая столкновение. Происходит следующее: берется метафора, а в финале ВДРУГ дается ее буквальное прочтение, то есть подключается взгляд человека, находящегося за пределами той системы представлений, одним из выражений которой является введенная в анекдот метафора. Поэтому функция метафоры в анекдоте зачастую сводится к роли такой вот зацепки. Метафора фактически объясняет, почему не совпадающие друг с другом измерения вдруг оказываются рядом и почему это правомерно.

В результате ввода метафорического ряда, а затем его деметафоризации происходит игровое, эстетически наполненное смешение двух планов – реального и образного. Последний в итоге как бы разлагается на составные элементы, и тогда «уставшая» метафора освежается.

Таким образом, в анекдоте постоянно происходит процесс, который можно назвать ОМОЛОЖЕНИЕМ МЕТАФОРЫ.

Совершенно типична ситуация, когда, скажем, записной «острослов-проказник» (формулировка Ю. М. Лотмана), сознательно играя в непонимание, ставит рядом понятия, выражаемые сходными или даже внешне идентичными словесными образами, но, по сути, глубоко отличными друг от друга, то есть осуществляется точно спланированная подмена одного понятия другим. И в финале текста происходит взрыв, который как раз и является эстетическим оправданием анекдота.

Весьма устойчив и такой вариант. В анекдоте буквально с первых же слов задается определенное направление, предполагающее соответствующие реакции читателей или слушателей. В финале же врывается реплика некомпетентной точки зрения, не способной понять ситуацию и потому ненароком разрушающей сложившуюся систему значений. Носитель некомпетентной точки зрения на самом деле принимает одно понятие за другое, он просто «не врубается» в метафору; иными словами, сознательной, заранее продуманной подмены тут уже не происходит – она случается спонтанно, что только добавляет тексту анекдота особой пикантности и остроты.

Жена Педрилло (придворного скрипача и по совместительству шута при Анне Иоанновне. – Е.К.) была нездорова. Ее лечил доктор, спросивший как-то Педрилло:

– Ну что, легче ли жене? Что она сегодня ела?

– Говядину, – отвечал Педрилло.

– С аппетитом? – любопытствовал доктор.

– Нет, с хреном, – простодушно изъяснил шут[10]10
  Полное и обстоятельное собрание подлинных исторических, любопытных, забавных и нравоучительных анекдотов четырех увеселительных шутов Балакирева, Д’Акосты, Педрилло и Кульковского: в 4 ч. Ч. 3. СПб, 1869. С. 140.


[Закрыть].

Однако все-таки довольно часто в финальной реплике анекдота проявляется не позиция носителя некомпетентной точки зрения, а сознательная установка, имеющая целью демонтаж складывавшейся на протяжении всего текста иерархии значений:

Однажды князь А. С. Меншиков в числе других сопровождал императора Николая Павловича в Пулковскую обсерваторию.

Не предупрежденный о посещении императора, главный астроном Струве в первую минуту смутился и спрятался за телескоп.

– Что с ним? – спросил государь.

– Вероятно, Ваше Величество, – заметил Меншиков, указывая на знаки отличия свиты, – он испугался, увидев столько звезд не на своем месте[11]11
  Наш мир. 1924. № 31. С. 310.


[Закрыть].

Была у него (имеется в виду И. А. Крылов) рожа на ноге, которая долго мешала ему гулять, и с трудом вышел он на Невский.

Вот едет мимо приятель и, не останавливаясь, кричит ему:

– А что, рожа прошла?

Крылов же вслед ему:

– Проехала![12]12
  И. А. Крылов в воспоминаниях современников. М., 1982. С. 269.


[Закрыть]

Именно в том случае, когда в финале анекдота происходит как будто непредсказуемое разрушение привычной иерархии значений, очень часто расхожая метафора, давно уже в сознании не выделяющаяся, вдруг начинает пониматься буквально. В результате весь образный пласт как бы обрывается и происходит процесс, который я называю реализацией метафоры.

Через реализацию метафоры, как правило, осуществляется мотив обнажения реальности, имеющий огромное структурное значение. Так, например, в одном из приведенных выше анекдотов А. С. Меншиков сознательно смешивает, сталкивает даже первичное значение слова «звезда» (на небе) со вторичным его значением («звезда» как орден), и это позволило ему в предельно сжатой, концентрированной форме показать, что придворный мир устроен ложно и несправедливо, награды, получаемые придворными, очень часто не связаны с их реальными заслугами, да и заслуг этих порою нет вообще.

Процесс реализации метафоры содействует тому, чтобы анекдот стал самим собой, ведь тогда на передний план и выдвигаются смыслы, которые прежде были умело спрятаны, затушеваны во внешней, формальной этикетности. Самый характер данного механизма далеко не случаен, ибо анекдот прежде всего должен выявлять неизвестное, неожиданное, сокровенное, как бы заново открывая историческую личность, эпоху, быт.

Пуанта в анекдоте и новелле

Закон пуанты в анекдоте был легко и естественно переброшен в пространство новеллы (новелла ведь, собственно, как раз и выросла из анекдота). Принципиальных изменений при этом практически не произошло. Просто после того, как анекдот развернулся в новеллу, текст явно отяжелел, оброс подробностями, дополнительными характеристиками, пейзажными зарисовками и т. д.

В анекдоте преобладала тенденция к интенсификации, к сжатию и к обобщению, не терпящему подробностей. И вообще анекдот больше показывал, чем рассказывал.

Новелла пошла по экстенсивному пути, уделяя значительное внимание прописыванию деталей, преодолевая схематизм, штриховой характер анекдота. Однако действие закона пуанты в анекдоте и новелле давало отнюдь не идентичные результаты. И дело тут даже не в «худобе» анекдота и «легком жирке» новелл, хотя наличие столь разных комплекций весьма существенно, – главное различие, как мне кажется, заключается в том, что для анекдота закон пуанты жизненно более необходим. В новелле он тоже очень значим, но все-таки соседствует с рядом других конструктивных факторов, а в анекдоте пуанта является центральным нервом текста, и в силу сжатости анекдота это ощущается необычайно остро.

Путь от анекдота к новелле нельзя рассматривать как движение по восходящей, от простого к сложному. В процессе кристаллизации новеллы были сделаны важные приобретения, но при этом понесены и значительные потери. Поэтому утверждение новеллы отнюдь не отменило эстетической ценности анекдота. И вот еще что интересно.

Анекдот отнюдь не сразу разросся в новеллу. Фактически между анекдотом и новеллой находится еще новелла-анекдот, текст которой в жанровом отношении еще окончательно не стабилизировался – это такая промежуточная форма. И тут пуанта царствует во всей своей власти.

Некоторое количество скупых, не до конца развернутых новелл, окончательно еще не порвавших с родимой пуповиной анекдота, можно найти в «Декамероне». Дело в том, что экстенсивный путь тогда еще не был выбран окончательно, вот и наблюдались некоторые отступления.

Сейчас вдруг тоже стала проявляться тяга к новелле-анекдоту, к неполноценной новелле (например, «Легенды Невского проспекта» М. Веллера). Вообще анекдот, даже не пытающийся разрастаться в новеллу, стал вдруг всплывать в письменном литературном творчестве. Назову хотя бы книжки «Татуировка» и «Ананас», принадлежащие перу нынешнего немецкого жителя Михаила Окуня.

В силу того что эти книжки не очень известны, приведу из них хотя бы несколько фрагментов. Они воочию должны продемонстрировать, как мощно действует закон пуанты в пределах крайне сжатого словесного пространства.

Некрофил

Бедная Верочка! – умирать от туберкулеза в двадцать лет! Война кончилась, шел 46-й год, жизнь постепенно налаживалась, и вот – умирать. Но боялась Вера не смерти, а того, что будет с ее телом потом. В больнице ходили упорные слухи, что работающий в морге дядя Вася – некрофил. Слова такого, разумеется, никто не знал, но суть дела передавалась верно. А возникло все из-за того, что кто-то из больных подсмотрел, как любовно дядя Вася обмывал и причесывал женские трупы, как переносил их в обнимку, забрасывая мертвые руки себе за плечи. Возможно, слухи были и беспочвенны, но кто знает? И Верочка, уходившая из жизни в девственности, боялась лишиться ее после смерти[13]13
  Окунь М. Татуировка. Ананас. СПб, 1993. С. 19.


[Закрыть].

Объявление

На троллейбусной остановке у интуристовской гостиницы «Карелия» приклеено объявление: «Продаются щенки боксера (рыжие девочки)». «Щенки боксера» тщательно зачеркнуты. Зато приписано: «и не только рыжие. Обращаться в «Карелию»[14]14
  Там же. С. 38.


[Закрыть].

Офигение

Утро. По улице бредут двое, вид явно похмельный. Видят афишу «Глюк. Ифигения». Один другому говорит: «У меня внутри тоже полный глюк – до офигения»[15]15
  Там же. С. 16.


[Закрыть] – и т. д.

Итак, выстраивается линия АНЕКДОТ – НОВЕЛЛА-АНЕКДОТ – НОВЕЛЛА. Причем эта линия одновременно и синхроническая, и диахроническая, ибо указанные жанровые формы не последовательно сменяют друг друга во времени, а находятся в процессе взаимного сосуществования.

Роль пуанты исключительно важна во всех трех звеньях, но в движении от анекдота к новелле роль пуанты становится уже не так рельефно и выпукло ощутимой. Закон пуанты продолжает работать по-прежнему бесперебойно, но немного утрачивает при этом функцию абсолютного и полновластного центра жанровой структуры.

Стоит отметить еще одно отличие.

Анекдот претендует на то, что он есть часть реальности. Новелла-анекдот, характеризуясь уже некоторой детализацией материала, вместе с тем не отказывается от претензии на то, чтобы принадлежать реальности. Новелла-анекдот – это странный, нелепый, но как бы действительный случай. Не важно, было ли так на самом деле, а важно, так сказать, самоощущение текста. В новелле же как таковой уже есть установка на художественный вымысел. Новелла уже никак не претендует на то, что она – часть реальности. Новелла уже отделена от действительности какой-то чертой.

В анекдоте и новелле-анекдоте эффект, производимый работой закона пуанты, в чем-то даже более впечатляющ, чем в новелле, ведь и анекдот, и новелла-анекдот строятся по модели: да, невероятно, немыслимо даже, но так на самом деле и было. Все это как раз и придавало тексту особую пикантность.

Пуантированность чисто художественного события уже не столь будоражит и гораздо в меньшей степени обостряет восприятие. В каком-то смысле анекдот и новелла-анекдот имеют перед собственно новеллой определенные преимущества благодаря своему статусу, снимающему многие перегородки между текстом и реальностью.

О текучести анекдота

Для того чтобы анекдот по-настоящему заиграл, проявился во всей своей пикантности, нужна соответствующая ситуация, которая прежде всего и помогает анекдоту раскрыться.

Вписываясь в новую ситуацию, он становится несколько иным и, может быть, даже получает какое-то неожиданное значение. И это совершенно естественно, ведь анекдот – жанр необыкновенно вариативный, текучий, движущийся.

Вживаясь в другую эпоху, он начинает восприниматься по-особому, точнее, начинает эту эпоху характеризовать, отнюдь не теряя при этом своего зерна, своей основы.

Ограничусь одним, но очень показательным примером. Дм. Н. Бантыш-Каменский в биографию К. Г. Разумовского включил следующий анекдот:

В 1770 году, по случаю победы, одержанной нашим флотом над турецким при Чесме, митрополит Платон произнес в Петропавловском соборе, в присутствии императрицы и всего двора, речь, замечательную по силе и глубине мыслей.

Когда вития, к изумлению слушателей, неожиданно сошел с амвона к гробнице Петра Великого и, коснувшись ее, воскликнул: «Восстань теперь, великий монарх, отечества нашего отец! Восстань теперь и воззри на любезное изобретение свое!» – то среди общих слез и восторга Разумовский вызвал улыбку окружающих его, сказав им потихоньку: «Чего вин его кличе? Як встане, всем нам достанется»[16]16
  Бантыш-Каменский Д. Н. Биографии российских генералиссимусов. СПб, 1841. Ч. 1. С. 251.


[Закрыть].

Впоследствии (уже в николаевскую эпоху) Нестор Кукольник зафиксировал этот сюжет, но уже как текст, характеризующий не только время Екатерины Второй, но и обстановку царствования Николая Павловича. Внесение одной, как будто совершенно побочной детали (это как раз и есть проявление вариативности, текучести, обусловленной устным бытованием анекдота) привело к определенной переакцентировке всего текста, в результате чего он оказался спроецированным на 30–40-е годы XIX столетия.

Итак, фрагмент из записной книжки Нестора Кукольника:

По случаю Чесменской победы в Петропавловском соборе служили торжественно-благодарственное молебствие. Проповедь на случай говорил митрополит Платон. Для большего эффекта призывая Петра, Платон сошел с амвона и посохом стучал в гроб Петра, взывая: «Встань, встань, Великий Петр, виждь…» и проч.

– От-то дурень, – шепнул Разумовский соседу, – а ну як встане, всем нам палкой достанется.

Когда в обществе рассказывали этот анекдот, кто-то отозвался:

– И это Разумовский говорил про времена Екатерины. Что же бы Петр Первый сказал про наше время и чем бы взыскал наше усердие?

– Шпицрутеном, – подхватил другой собеседник[17]17
  См.: Курганов Е. Я. Литературный анекдот пушкинской эпохи. Хельсинки, 1995. С. 221.


[Закрыть].

Мы видим, что анекдот об остроумном ответе Разумовского, при неизменности своей сюжетной основы стал, тем не менее, выразительной характеристикой некоторых отрицательных тенденций николаевского царствования, и это очень показательно. Тут налицо подтверждение одной закономерности. Анекдот, как правило, в большей или меньшей степени становится иным с изменением того историко-бытового контекста, в который он оказывается погруженным.

Появляясь в другой культурно-временно́й среде, анекдот и звучит по-другому, отвечая на те эмоционально-эстетические сигналы, которые излучает новая среда. Сюжет, воскрешающий любопытные эпизоды и подробности ушедшей в прошлое эпохи, попадая в другой исторический срез, начинает в какой-то мере отражать и его. Между разными эпохами начинает протягиваться ниточка. Возникают аналогии, ассоциации. Старый сюжет начинает жить новой жизнью. При этом то, что теряется, оказывается не таким существенным, как казалось прежде, или уже не очень актуальным, а какие-то моменты, наоборот, высвечиваются и уточняются.

Постоянно происходит проверка степени психологической убедительности и силы концентрированности текстов, мера их актуальности. Вообще в мире анекдота идет довольно жесткая борьба за выживание, причем активный и резервный фонды сюжетов испытывают постоянные перемещения, точнее «утечку кадров», ибо всегда есть перебежчики из одного стана в другой.

По аналогии с современностью из недр исторической памяти извлекаются то одни сюжеты, то иные. Те, которые прежде казались весьма далекими и представляющими чисто археологический интерес, вдруг становятся очень своевременными и близкими. Всплывая как бы из небытия, они остро ощущаются и переживаются.

Репертуар активно функционирующих анекдотов находится в процессе постоянного обновления, и это не случайно.

Анекдот, как уже говорилось, есть жанр движущийся. Это прежде всего объясняется его повышенной контекстуальностью. Без соответствующего историко-бытового обрамления силу притягательности анекдота уяснить трудно. С изменением ситуации меняется и анекдот: часто он уходит в тень, прячется до поры до времени, и на его место приходит другой, более востребованный. В общем, репертуар анекдотов находится в постоянном движении.

Анекдот, когда бы он ни появился на свет божий (а установить это подчас бывает крайне трудно), как бы входит в современность, становится ее составной частью. Более того, он дает возможность увидеть в ней нечто большее, чем простую цепь случайностей, помогает раскрыть через парадокс, через нелепый, странный, но по-своему примечательный случай, некоторые структурные особенности человеческого бытия – исторические тенденции, национальные традиции, психологические типы.

Анекдот теснейшим образом связан с эстетикой «странных сближений», культурой ассоциативного мышления, с умением сопрягать далекие ряды, не страшась временны́х и пространственных перегородок. Он учит открывать глобальное и вечное в деталях, в живых штрихах, учит находить во внешне как бы незначительном яркость, глубину, занимательность, учит пониманию того, что мелочей на самом деле не существует, что мир един и целостен. Так что у анекдота есть своя философия.

Анекдот и историческая проза

Связь анекдота с исторической прозой заслуживает особого обсуждения. Намечу сейчас основные подступы к теме. Кстати, нелишне напомнить, что впервые слово «анекдот» было употреблено как название исторического труда Прокопия Кесарийского: по-гречески он был назван «анекдота» (неизвестный, неизданный), а на латинский язык это было переведено как «тайная история». Так что в первую очередь анекдот начинал свою жизнь как жанр чисто исторический.

И анекдот фольклорный, и анекдот литературный (историко-биографический) при всех своих отличиях входят в единый эстетический феномен, развертываясь по модели КАК БЫ МЕЛОЧЬ. И фольклорный, и литературный анекдот, как правило, демонстрируют частное событие (безымянно оно или связано с конкретной личностью – это в общежанровом плане принципиального значения не имеет), которое оказывается барометрическим указанием на температуру общества, выступая как показатель нравов.

Таким образом, в анекдоте обязательно должны соединиться локальность и значительность. Сочетание это как раз и обеспечивает роль анекдота как особого рода исторического документа, открывающего существенное через мелкое, тенденцию – через деталь. В крупной идеологической конструкции, в парадном портрете анекдот чувствует себя не очень уютно – он там зачастую неуместен. Но если важно показать жизнь общества изнутри, если необходимо высветить господствующие в нем привычки, представления, вкусы, то тут-то и нужен, даже необходим анекдот, тут-то и выступает он на правах исторического источника.

Анекдот, встраиваясь в картину нравов, по-особому освещает ее, но и сам при этом начинает выглядеть чрезвычайно рельефно и убедительно, играет и искрится, то есть оживляет и одновременно оживает сам. Причем из всех видов исторического повествования особенно значим анекдот для жанра биографии: в пределах этого жанра он в первую очередь и проявляет себя как историческое свидетельство, имеющее устные источники. Конечно, есть биографии (особенно официальные или героизированные), в которых анекдотом и не пахнет. Но в целом еще со времен античности (например, книга Диогена Лаэртского «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов») анекдот законно был подлинным украшеним биографии. Он интенсивно и последовательно содействовал тому, чтобы воссоздаваемую личность можно было ощутить как бы живьем.

Ю. М. Лотман писал, что «биография писателя складывается в борьбе послужного списка и анекдота»[18]18
  Лотман Ю. М. Литературная биография в историко-культурном контексте // Избранные статьи: в 3 т. Т. 1. Таллин, 1992. С. 373.


[Закрыть]. Мне с этим утверждением трудно согласиться, и вот почему.

Я убежден, что борьбы, собственно, тут никакой и нет, ведь анекдот вовсе не противоречит послужному списку, а дополняет и уточняет его, утепляет гамму, снимает сухость и протокольность изложения. Они даже необходимы друг другу – послужной список и анекдот. Это те два полюса, которые придают биографии объемность и выпуклость. Так что нет никакой борьбы и нет победителей.

Анекдот, оказавшись в ареале послужного списка, в сфере документально зафиксированных фактов, значительно расширил возможности биографического жанра. Анекдот служил выражением своего рода принципа дополнительности.

Ограничимся одним, но, как представляется, достаточно показательным примером.

П. В. Анненков, сообщая в «Материалах для биографии А. С. Пушкина» о знакомстве поэта с Гоголем, особо выделил следующее обстоятельство:

Пушкин прозревал в Гоголе деятеля, призванного дать новую жизнь той отрасли изящного, которую он сам пробовал со славой, но для которой потребен был другой талант, способный посвятить ей одной все усилия свои и подарить ее созданиями, долго и глубоко продуманными[19]19
  Анненков П. В. Материалы для биографии А. С. Пушкина. СПб, 1855. С. 368.


[Закрыть].

Это свое наблюдение первый биограф Пушкина сопроводил примечанием, в котором воспроизвел следующий анекдот:

Не можем удержаться, чтобы не привести здесь забавного рассказа самого Гоголя о попытках его познакомиться с Пушкиным, когда он еще не имел права на это в своем звании писателя. Впоследствии он был представлен ему на вечере у П. А. Плетнева, но прежде и тотчас по приезде в Санкт-Петербург (кажется, в 1829 году), Гоголь, движимый потребностью видеть поэта, который занимал всё его воображение еще на школьной скамье, прямо из дома отправился к нему.

Чем ближе подходил он к квартире Пушкина, тем более овладевала им робость и наконец у самых дверей квартиры развилась до того, что он убежал в кондитерскую и потребовал рюмку ликера… Подкрепленный им, он снова возвратился на приступ, смело позвонил и на вопрос свой: «Дома ли хозяин?» – услыхал ответ слуги: «Почивают!»

Было уже поздно на дворе. Гоголь с великим участием спросил:

«Верно, всю ночь работал?»

«Как же, работал, – отвечал слуга, – в картишки играл».

Гоголь признавался, что это был первый удар, нанесенный школьной идеализации его. Он иначе не представлял себе Пушкина до тех пор, как окруженного постоянно облаком вдохновения[20]20
  Анненков П. В. Материалы для биографии А. С. Пушкина. СПб, 1855. С. 368–369.


[Закрыть].

Зачем понадобилось П. В. Анненкову это примечание? Никакой прямой необходимости в нем как будто не было. Более того, анекдот, рассказанный Гоголем и письменно зафиксированный биографом, не имеет никакого отношения к мысли о том, что Пушкин видел в Гоголе великого новатора, нашедшего в литературе свой особый путь. Да, связи как будто никакой. И все-таки появление анненковского примечания внутренне было совершенно оправданно.

Видимо, П. В. Анненков почувствовал, что взятый им высокий тон в обрисовке взаимоотношений Пушкина и Гоголя надо как-то понизить, уравновесить. Понадобилась демифологизация. Тут-то как раз и пригодился гоголевский анекдот. Он был введен безошибочно, точно и вовремя. И в результате получился свежий взгляд на двух корифеев русской литературы, на характер их общения, который начал рассматриваться в духе передачи Богом Моисею священных скрижалей. Да и неожиданность появления анекдота сыграла свою роль. В общем, анекдот сумел расцветить и расшевелить как будто чужеродное для него пространство, да и сам заиграл и заискрился: он тоже выиграл, подключенный к сухому тону биографического повествования.

В целом можно сказать, что записанный со слов Гоголя анекдот, вводясь в ткань пушкинской биографии, сыграл своего рода роль противовеса, что в высшей степени показательно.

Принцип противовеса во многом определяет функцию анекдота в историко-биографической прозе. С появлением текстов этого микрожанра историко-биографическая проза приобретает или заостряет в себе такие качества как гибкость, разнообразие, способность погружаться в реалии быта.

Конечно, анекдот, как правило, вводится в строго документированное историческое повествование для контрастности фона, вводится как струя свежего воздуха. Кстати, он может попасть и в унисон с текстом, только все равно он должен его оживить, придать ему динамизм, ассоциативно насытить.

Однако анекдот не только входит в историческую прозу, но и сам является жанром исторической прозы.

Сжатый бытовой эпизод, пикантный и занятный, или даже просто запись исторического сюжета – это ведь особый жанр, причем достаточно древний (Элиан, «Пестрые рассказы»). Живые, остроумные микроновеллы сцепляются, связываются, вырастают в довольно прихотливые, но отнюдь не произвольные образования («Старая записная книжка» П. А. Вяземского, Table-talk А. С. Пушкина, Записная книжка Н. Кукольника, «Соло на ундервуде» С. Довлатова).