Текст книги "Руки женщин моей семьи были не для письма"

III. Волосы

Моя мать всегда хотела сына, впрочем, все женщины в нашей семье всегда хотели сына. Конечно, дочери радовали их, но дочери были временными обитательницами дома, они взращивались для других семей: семей своих будущих мужей. Главное, что должна была сделать любая девочка – выйти замуж и покинуть родительский дом под звуки «Вагзалы́»[9]9
  «Вагзалы» – мелодия для провода невесты из отцовского дома, а также народный свадебный танец. Название переводится как «вокзал» – раньше невесты уезжали из родительского дома в дом жениха на поезде.


[Закрыть]. Плохой дочерью считалась та, что так и не смогла осчастливить родителей своим замужеством.

Мама хотела сына, но, когда он наконец-то родился, с ее головы стали падать волосы. Вначале это был маленький очаг, почти незаметный, его легко можно было прикрыть, зачесав волосы, но со временем он разросся и уничтожил все ее волосы: они падали клочьями, а взамен красивых черных густых материнских волос вырастали странные кудрявые седые волосинки, которые быстро выпадали. Это было непривычно – видеть новую незнакомую маму: не ту маму с длинными красивыми черными волосами с детских фотографий, а уставшую женщину, тщетно пытающуюся спасти оставшиеся волосинки. Мама судорожно собирала все известные интернету рецепты для роста волос, втирала в голову смесь из лука, чеснока и касторового масла, ходила на болезненные инъекции, пила витамины, но ничто не помогало. Волосы ушли, забрав с собой ее молодость, ее красоту и ее прошлое. Вместо рецептов, шампуней и масок в доме появилось множество платков и настоящий парик, в котором она почти не могла ходить и жаловалась, что голова под ним чешется и потеет. Возможно, волосы были данью за долгожданного здорового сына, позднего и любимого мальчика с пухлыми губами и длинными ресницами. И хотя ей было грустно потерять свои черные волосы, в которых хранилась память обо всех достойных женщинах рода – у каждой из них, конечно, были длинные волосы, – маленький желанный мальчик утешал ее.

Еще в детстве мы с сестрой знали, что у всякой уважающей себя девочки должны быть длинные-длинные волосы, волосы, в которых можно легко скрыть очертания взрослеющих и меняющихся тел, волосы, длина которых знаменовала терпение и смирение их носительницы. Наконец, длинные волосы отличали девочку от мальчика. А потому в школе у меня были очень длинные волосы, ниже пояса, обычно я заплетала их в толстую косу и редко носила распущенными. Правда, мало кто восхищался моими длинными волосами, они никого не волновали и только мешали – если не заплести их в косу или собрать в высокий пучок, с ними было невозможно ходить. Поэтому очень скоро у меня появилась новая мечта: состричь волосы, я тайком смотрела на каталоги с короткими стрижками, сохраняла себе фотографии понравившихся актрис и пыталась представить, какая стрижка подойдет мне лучше всего. Стричь волосы можно было только с разрешения отца, который, конечно, был против.

Но наступил день, когда я, не спросив ни у кого, отправилась в парикмахерскую и состригла волосы до плеч. Это был день, когда я, наконец, вышла из больницы. Приятный мартовский день: на улице скользко и я осторожно ступаю, опираясь на трость, меня выпустили, и я иду исполнить обещание, данное самой себе, – постричь волосы, если ко мне вернется речь.

За две недели до этого я шла на вторую работу и вдруг почувствовала, что что-то не так со стопой, я чувствовала, как нога волочится по земле, и я, как ни пыталась, не могла поставить ее ровно. К моменту, когда я зашла в учебную аудиторию, нога превратилась в деревянную ногу пирата, она почти не сгибалась, мне приходилось буквально тащить ее за собой. Руки не слушались, я еле могла взять маркер, пальцы дергались и отбрасывали предметы. Когда занятия закончились, а все дети вышли из аудитории, я поняла, что такой же деревянной становится и правая рука. Добравшись до дома, я легла на кровать и закрыла глаза: я думала, что смогу заснуть, но тело было подобно обезумевшим ветвям ивы во время сильного ветра. Руки и ноги бесконечно подергивались, мышцы сводило в судорогах, и я испугалась. Я подумала, что это может быть инсульт, и вызвала скорую. Скорая приехала через сорок минут, фельдшер уверенно зашла в комнату и спросила, как меня зовут. Я ответила ей, и тут внутри меня всё обледенело; в комнате нас было только двое: я и фельдшер, значит, говорила именно я, но только это был не мой голос. Это был странный металлический голос. По недоумевающему взгляду врача я поняла: она не может разобрать моего имени. Речь была похожа на кашу из нечленораздельных звуков, которые я с трудом выдавливала из себя.

Только в этот момент мне стало по-настоящему страшно: я поняла, что с моим телом происходит что-то необратимое, что-то, что я не могу контролировать, что-то большее, чем я.

Следуя протоколу, врачи привезли меня в ближайшую больницу, хотя это здание, похожее на заброшенное, больницей было назвать сложно. Внутри отваливалась штукатурка, повсюду торчали старые инвалидные кресла, мебель здесь не меняли, кажется, с момента основания. Милая женщина в приемном покое любезно поинтересовалась, пойдем ли мы по лестнице или поедем на лифте. Встретившись с моим злым взглядом, она всё же решила воспользоваться старым скрипучим лифтом, который, поднимаясь, издавал пугающие звуки, он всякий раз угрожающе замедлялся на этаже, словно задумывался, выпускать людей или оставить их в своем чреве. Наконец, мы поднялись в неврологическое отделение: металлические поручни вели прямиком в палаты. Разбуженные соседки по комнате недовольно протирали глаза, но, заметив мой страх и определив мой возраст, не сговариваясь помогли заправить одеяло в пододеяльник и запихать подушку в наволочку.

Утром я проснулась от того, что невролог тыкала в меня иголкой. Речь по-прежнему была чужой, и каждый день невролог просила меня повторять за ней одну и ту же скороговорку: триста тридцать третья артиллерийская бригада. Каждый слог давался мне с большим трудом, словно мое горло сжимали в тисках, звуки не выскакивали изо рта сами собой, как это обычно бывало: мне приходилось заставлять каждую мышцу работать. Я мрачно думала: как я буду вести курс русской фонетики у иностранцев, если не могу даже произнести строчку из цветаевского стихотворения и собственное имя?

На следующий день мне сделали МРТ, правда, за деньги и в другой больнице, ведь в этой был только рентген. Когда мы сели в скорую и поехали, наступил вечер: фонари освещали дорогу, не подозревая, как страшно бывает людям в машинах скорой помощи. Мы приехали в пустую больницу, где врач-рентгенолог недовольно жевал свой ужин, зашли в маленькую комнату, там медсестра трижды повторила, что следует снять всё металлическое. Затем она проводила меня до большой странной машины и сказала, что нужно лечь. Внутри белого аппарата было непривычно: по форме он напоминал гроб или печь для кремации, словно вот-вот зажгут пламя и мое ненадежное тело сгорит. Машина гудела и издавала страшные горловые звуки: передавала тайны моего мозга человеку напротив. Сидя в коридоре в ожидании результатов, я думала: какие все-таки маленькие все эти больничные пространства, они словно готовят тебя к гробу – аппараты МРТ, строго регламентирующие твое место рентген-машины, вечно тесные больничные палаты, ужасно узкие коридоры, даже в приемном кабинете твое место ограничено стулом напротив врача.

МРТ показало странные очаги, которые могли быть следствием родовой травмы, а также могли свидетельствовать о заболевании. Врачи явно были в замешательстве и не понимали, что со мной происходит и как меня лечить, в итоге предположили, что это рассеянный склероз, и начали вливать в меня огромные дозы преднизолона. От преднизолона тело полнело, а я была очень злой, меня раздражало всё: как люди ходят, как они дышат, как медленно тянется время в палате. Почему-то именно над моей кроватью крестом висели пять репродукций православных икон. В палате я читала книги, а чтобы размяться, бродила по больничному коридору и доходила до металлической двери с надписью «часовня». И, хотя двери всегда оказывались плотно закрыты, из-за них тянуло легким запахом ладана.

Дни проходили, а диагноз так и оставался неизвестным, в итоге меня выпустили, написав «рассеянный склероз» со знаком вопроса. Накануне выписки невролог, присмотревшись к моей шее, предположила, что дело в мышцах: они были каменными и, видимо, приводили к дизартрии[10]10
  Дизартрия – нарушение речи, возникающее из-за органической патологии нервной системы, при котором затруднено произношение слов или отдельных звуков.


[Закрыть]. Она порылась в выдвижном ящике стола и достала мидокалм[11]11
  Мидокалм – миорелаксант центрального действия, применяется при лечении повышенного тонуса и мышечных спазмов.


[Закрыть]. «Давай поэкспериментируем, вдруг поможет», – сказала она и протянула мне две белые таблетки. Я выпила лекарство и пошла в палату. Мы болтали с соседкой, и она вдруг удивленно спросила: «Слышишь? Ты говоришь нормально!» Так мы выяснили, что мидокалм помогает мне говорить. Он вернул мне речь – в тот же день я записалась на стрижку.

Мне было страшно: я никогда не стригла волосы, я боялась, что совершаю преступление перед лицом всех женщин своего рода, что уничтожу память предков, длящуюся в волосах. Но в то же время я очень устала от длинных волос, с ними вечно нужно было что-то делать: мыть, расчесывать, плести, собирать в пучок, они требовали ежедневного усилия, и чем длиннее они становились, тем больше было усилий. Не говоря уже о том, что они были тяжелыми, под конец длинного дня шея начинала ныть от веса.

Мать моего отца долго горевала, когда ей пришлось состричь волосы в маленькой комнате под пристальным взглядом азербайджанского солнца: она медленно сводила кольца ножниц, и тяжелые пряди падали в металлический таз. Она знала, что ее история больше не продолжит себя, ведь она умирала: рак уже уничтожил ее хрупкие почки. Ее честь, которую она пронесла сквозь долгую жизнь, осталась безвольно лежать на дне металлического таза. Она больше не могла ухаживать за волосами, а просить других не желала, ведь волосы – это женское дело.

Мать моей матери долго горевала, когда ей пришлось состричь волосы в маленькой комнате под пристальным взглядом грузинского солнца: она сводила кольца ножниц, и тяжелые пряди падали на старый деревянный пол дома, когда-то построенного ее руками. Она знала, что ее история больше не продолжит себя, ведь она умирала: рак уничтожил ее хрупкие почки.

Я не горевала совсем, когда местный парикмахер большими металлическими ножницами отстригла мои длинные волосы, а вместе с ними и историю моего прошлого, мое здоровое тело, которое уже никогда не будет прежним. Когда я зашла домой, мать только с грустью заметила, что раньше было лучше, а отец ничего не сказал и разочарованно отвернулся к стене. Никто из нас тогда еще не знал, что через три года и эти волосы окажутся острижены.

Когда спустя три года диагноз, наконец, поставили, было аномально жаркое для России лето. Я лежала в неврологическом отделении в палате номер 512 под очередной капельницей и наблюдала за соседками. Наша палата считалась тяжелой: трое с вторично-прогрессирующим рассеянным склерозом[12]12
  Вторично-прогрессирующий рассеянный склероз – тяжелая форма рассеянного склероза, характеризующаяся агрессивной инвалидизацией.


[Закрыть] и я с хореей[13]13
  Хорея – нерегулярные, отрывистые, хаотичные движения в конечностях.


[Закрыть] неизвестного генеза. Всех нас отличало полное отсутствие оптимизма и наличие трости у кровати, плюс на одном из ежедневных больничных осмотров мы обнаружили, что никто из нас не способен встать в позу Ромберга[14]14
  Поза Ромберга – положение стоя со сдвинутыми вместе стопами, с закрытыми глазами и вытянутыми прямо перед собой руками, выявляет изменения равновесия (пошатывание или даже падение – «симптом Ромберга») при выключении зрения.


[Закрыть].

Все изменилось, когда в восемь утра мы с молодым неврологом зашли в кабинет заведующего отделением, он сидел за столом и внимательно наблюдал за тем, как я пытаюсь дотащить правую стопу до стула. Стоило мне сесть, как он сразу сказал, что у него есть четыре варианта происходящего, правда, четвертый случай он видел всего пару раз за сорок лет практики. Путем обследований и экспериментального лечения он смог поставить диагноз, им оказался вариант номер четыре – генерализованная мышечная дистония[15]15
  Генерализованная дистония – неврологическое двигательное расстройство, при котором непроизвольно сокращаются мышцы всего тела, вызывая аномальные, часто болезненные, повторяющиеся движения.


[Закрыть]. Он был честным, сразу посвятил во все особенности болезни, предупредил, что со временем практически все мышцы окажутся вовлечены, и честно признался, что никто до конца не знает, как и почему возникает дистония, назначил терапию. Терапия среди прочего включала в себя ежедневный прием клоназепама[16]16
  Клоназепам – транквилизатор и противоэпилептическое средство.


[Закрыть], который выдавали в строго определенные часы: медсестра вела специальную тетрадь учета, где указывала время и дозу. Побочные эффекты не заставили себя долго ждать: чувство равновесия, казалось, навсегда исчезло, я всё время падала, падала в подвале больницы, куда все спускались покурить и поболтать о жизни, падала в коридоре, падала в лифте, падала во дворе, перед глазами всё кружилось, как лопасти ветряной мельницы, тело было мягким и податливым и, одновременно с этим, совершенно непослушным. Через год лечения ситуация не улучшилась: болезнь прогрессировала, становилась всё агрессивнее. Было трудно передвигаться без трости: стопа сжималась, словно в невидимых пуантах, отчего каждый шаг давался мне с болью. Шея с правой стороны сгибалась вдвое: я не могла нормально распрямить ее без миорелаксантов. Мышцы постоянно и бесконтрольно сокращались, становились каменными, подобными железу. Я стала просыпаться от ужасных спазмов в спине: это была боль, незнакомая мне до этого, словно целая толпа мужчин бьет меня ногами. Каждое пробуждение означало новый виток боли, новые спазмы, новую судорогу, очередную каменную мышцу.

Однажды я поймала себя на мысли, что не хочу просыпаться, что я хочу умереть. Именно тогда меня отправили на ботулинотерапию, правда, делать ее не стали, оказалось, что вовлечено слишком много мышц и уже поздно. Оставался единственный вариант – операция с незнакомым мне названием «глубокая стимуляция мозга», или deep brain stimulation. Узнав название процедуры, я отправилась гуглить: читала научные статьи, смотрела видео на ютубе, читала отзывы пациентов. Процедура выглядела как что-то фантастическое: под ключицу вшивали небольшое устройство, с помощью провода в шее оно соединялось с электродами в головном мозгу и отправляло спасительные электрические импульсы в нужные участки. Пациенты менялись на глазах: вот мужчина с болезнью Паркинсона[17]17
  Болезнь Паркинсона – неврологическое прогрессирующее заболевание, для которого характерны тремор, нарушения равновесия и движения.


[Закрыть] после вживления стимулятора уверенно играет на скрипке, вот женщина с эссенциальным тремором[18]18
  Эссенциальный тремор – синдром, для которого характерны постоянные колебательные движения рук, ног, головы или гортани.


[Закрыть] твердой рукой держит мелкие предметы – это было похоже на настоящее чудо в прямом эфире. Конечно, я знала и о рисках, о том, что бывают случаи, в которых процедура не помогает. Чтобы сделать ее, я долго и методично собирала документы, подтверждающие, что операция мне нужна, а денег у меня на нее нет. Затем встала в очередь на получение медицинской квоты, съездила в федеральный центр нейрохирургии на консультацию, где всё отделение собралось посмотреть на тяжелый случай генерализованной дистонии.

Мне присвоили длинное четырнадцатизначное число 65.0000.02606.189, которое нужно было вбивать на сайте Минздрава, чтобы отслеживать свой статус. Каждый день в течение года я заходила туда, вбивала номер, выученный наизусть, и видела один и тот же текст:

профиль 08.00

G54.8

65.0000.02606.189

[на рассмотрении]

Наконец мне позвонили, женский голос быстро и почти механически сообщил, что 16 ноября меня ждут в Федеральном центре, кто-то передо мной отказался от операции, и я оказалась первой в очереди. Следующие две недели пролетели быстро, словно я закрыла глаза на минуту, а открыв, уже спешно переносила защиту диссертации, брала отпуск без содержания на работе, делала необходимые обследования, сходила с ума от паранойи, потому что очень боялась заболеть, собирала вещи для операции, встречалась с друзьями… И вот наступила ночь, когда мы с отцом сели в машину и поехали. Центр нейрохирургии находится в Тюмени, ехать до него четыре часа, в дороге я периодически засыпала и просыпалась от азербайджанских песен, которые отец всегда слушает в машине на полную громкость.

Меня не оставляло ощущение нереалистичности происходящего: мне казалось, что это не моя жизнь, это не может быть моей жизнью. В окне разворачивалась большая зимняя степь, похожая на спокойное дыхание спящей женщины, не было ни зданий, ни магазинов. Снег щедро накрыл землю и верхушки деревьев, мимо тянулись фуры, и отец всякий раз грустно вздыхал. Когда-то он сам мечтал стать водителем фуры, дальнобойщиком, ему нравилась идея вечного перемещения и путешествия, он всегда радовался, когда предстояла длинная дорога.

Когда мы прибыли на место, я задумалась: может, не идти туда, может, эта болезнь сама пройдет, покинет мое тело также стремительно, как и пришла в него? С другой стороны, думала я, если операция пройдет успешно, я смогу жить без боли, смогу просыпаться, не вслушиваясь в очередные судороги. Любопытство победило, и вот мы уже поднимаемся на лифте в отделение нейрохирургии. Отделение было очень красивым, с новым ремонтом, почти сияло, по краям белых стен красовались надежные металлические поручни, рядом с постом медсестер в окружении растений и пары маленьких икон стоял большой черный диван, готовый заботливо приободрить проходящих мимо пациентов. Меня проводили в большую палату на двоих, где никого не было, отец ушел. И я осталась совсем одна среди зимнего поля, полного неизвестности.

В отделении было очень тихо, слышен был только металлический звук работающей машинки для стрижки волос: в коридоре периодически проходили обладатели свежебритых голов, у кого-то голова была обрита только наполовину. Очень скоро я поняла, что звук машинки означает, что на следующее утро я услышу постукивание колесиков каталки: головы бреют накануне операции.

Шел третий день, и ничего не происходило: мне уже начало казаться, что я просто приехала погостить, пока однажды вечером медсестра не сказала мне подойти вечером к посту. Вместе мы зашли в процедурный кабинет, обтянутый полиэтиленом, меня попросили сесть на стул в центре. Я сразу поняла, что сегодня мне сбреют волосы. Медсестра взяла машинку, включила ее и провела ровно посередине головы, от лба к затылку. «Ну вот, теперь уже надо сбривать всё», – весело добавила она. Металлический кончик машинки быстро скользил по голове, обнажая странно устроенный череп с множеством старых шрамов. Я знала, что волосы сбреют, знала, что это обязательно случится. Но почему-то в момент, когда я взглянула на отражение своей бритой головы, я расплакалась.

Всё: мое прошлое, прошлое женщин рода, память предков, история отдельно взятого тела – всё это теперь лежало на холодном полу процедурного кабинета. Я знала, что я никогда уже не буду частью прошлого, никогда не смогу жить как раньше, никогда не заплету длинные косы, как у моих бабушек, мне уготована совсем другая судьба.

IV. Рот

Рот не предназначался для говорения: все женщины, которых я видела вокруг, никогда не говорили того, что по-настоящему хотели сказать, никто не встревал в разговоры мужчин, потому что женщине этого делать не полагалось. Рот был нужен, чтобы пробовать приготовленную еду, чтобы поглощать еду, чтобы убаюкивать детей и излагать правила.

Еда была главной в мире женщин, которых я знала, они делились друг с другом рецептами, щедро накладывали плов с поджаристой маслянистой корочкой, передавали друг другу долму и домашнюю пахлаву. Рты следовало держать закрытыми, хотя у всех женщин моей семьи были рты, способные говорить.

У матери моей мамы губы всегда были крепко сжаты, словно она злилась и не давала словам выйти наружу, она была немногословна и почти не говорила ни с кем из нас. Она обратилась ко мне дважды.

В первый раз она сказала мне только одно слово: ilan[19]19
  Змея (азерб.).


[Закрыть]. Я стояла в огороде и собирала траву, когда вдруг услышала громкое и отчетливое «змея», она рукой указывала на землю рядом со мной: я опустила голову и увидела, как по траве ползет длинная красная змея.

В остальное время она с нами совсем не говорила, она была швеей, и не обыкновенной швеей, а главной швеей маленькой грузинской деревни. Она шила одежду практически для всех женщин в округе, ее сундуки были набиты красивыми белыми наволочками с вышивками гладью, кружевными салфетками, сделанными вручную, – целый день из-за двери ее комнаты слышался стук швейной машинки, ритмичное столкновение педали и пола.

Бабушкины сундуки всегда были полны полотенец, салфеток, скатертей, жакетов, юбок, ночных сорочек. Каждое утро в их с мужем дом приходили женщины: женщины-соседки, женщины-родственницы, женщины-издалека, женщины-по-рекомендации – каждая приносила с собой листок со старательно написанными от руки списками желаний. Главным и первым пунктом в списке каждой был, конечно, джехиз[20]20
  Джехиз – приданое невесты (азерб.). Обычно собирается с самого детства и состоит из подарков от родственников.


[Закрыть]. Все до единой просили самые красивые простыни, наволочки, покрывала для своих дочерей, будущих невест. Они долго оценивали каждый стежок на салфетке, пытаясь найти изъяны в ее вышивке, старались подешевле заполучить жилетку или новое платье: но с бабушкой это не работало. Она холодно поворачивала голову и без слов вырывала одежду из рук недовольных. Ей не приходилось упрашивать покупателей: она знала цену каждому шву на ткани и точно знала – не эта, так другая. Осознав правила игры, покупательницы стремились быстрее остальных увидеть самое красивое, а главное – купить. В отдельном почете был сундук с детской одеждой, там хранились распашонки, пеленки, детские шапочки, – заветные атрибуты будущего материнства и беззаботной старости, ведь в деревне все знали: дети, как трость для ходьбы, со временем окупят все траты.

Только после ее смерти я узнала, что в сундуке лежало кое-что и для меня: это был желтый жилет с большими пуговицами. Интересно, почему именно его она решила оставить мне? Почему не платье или юбку? Я всегда задавалась этим вопросом, но так и не смогла на него ответить.

Когда я услышала ее голос второй раз, она говорила не со мной. Она бредила за стеной и ругалась на деда: она уже знала, что умирает, знала, что ей осталось совсем недолго, она яростно выкрикивала проклятия и клялась деду, что, если он посмеет привести в дом другую женщину, она не даст ему жизни с того света. Ее панически пугала мысль о том, что он может любить кого-то еще, что какая-то другая женщина будет прикасаться к ее сундукам, к ее любимой швейной машинке, будет ходить по дому, который она построила своими руками. Когда она умерла, в доме стало еще тише, чем раньше. Соседи стекались во двор, чтобы принести свои соболезнования. Именно в тот день – день прощания с ней – я попробовала то, что мой рот никогда не забудет. Это была поминальная халва, ярко-оранжевого цвета, она была сладкой и очень вкусной: это было самое вкусное, что я когда-либо ела. Никогда я не испытывала такого стыда, как тогда: как я могу наслаждаться тем, что напрямую связано со смертью бабушки? Я ела и ела эту халву, руки от нее становились жирными и липкими, но я всё не могла насытиться. В доме слышались женские рыдания; казалось, что сам дом плачет и оплакивает ее уход.

Рот матери отца я никогда не видела, но я знала, что до самой смерти она никогда не перечила мужу: все ее слова превращались в дела, в приготовление пищи, в уборку, в шитье, ее словами были шакер-бура[21]21
  Шакер-бура – азербайджанская сладость в виде небольших пирожков из дрожжевого теста, с рисунком на поверхности и начинкой из молотого лесного ореха, сахара и кардамона.


[Закрыть], кутабы с зеленью и сыром, буглама, чыгыртма[22]22
  Чыгыртма – блюдо из курицы, баклажанов, стручковой фасоли, шпината, баранины и яиц. «Чыгыртма» в переводе с азербайджанского означает «кричать». Считается, что блюдо названо так из-за звуков, которые издает мясо (или овощ) при готовке на раскаленном масле.


[Закрыть]. Каждый раз, когда она хотела что-то сказать, ее руки готовили еду.

Я знала точно, что форму губ унаследовала от мамы: у нас обеих полные, ярко очерченные, нежно розового цвета губы, которым очень завидовала сестра. Мама почти никогда не красила их, только по праздникам и когда мы ходили на свадьбы. Она никогда не перечила отцу и ничего ему не отвечала, потому что знала, что ему не нужен ее ответ. Единственные, с кем она говорила, были мы с сестрой и халá[23]23
  Хала – тетя, сестра мамы.


[Закрыть], мама ругала отца за плотно закрытыми дверями, так чтобы он не услышал. Однажды они совсем перестали говорить, звуками дом наполнялся только благодаря телевизору, который отец всегда смотрел на полной громкости. Может поэтому, а может потому, что он никогда и никого не хотел слышать, со временем он потерял слух, он мог слышать только со слуховым аппаратом и если собеседник очень близко. И вот тогда мама начала говорить с ним, она готовила еду и выговаривала всё, что не могла сказать за тридцать лет брака.

Она говорила нам, что следует надеть, как стоит вести себя в гостях, что можно и нельзя делать, что можно и нельзя говорить, но она никогда не говорила ласковых слов. В основном она раздавала указания, мы знали, что она, конечно, любит нас, но это никогда не проговаривалось вслух. Мама никогда не ценила слова и, узнав, что я пишу стихи, очень удивилась: зачем тебе заниматься такой ерундой? Периодически она спрашивала, о чем я там пишу, и всегда предостерегала, чтобы я не писала лишнего. Ее беспокоило, что я не умею молчать, что всегда говорю и отстаиваю свою точку зрения, я видела, как ее передергивало, когда в доме, полном гостей-мужчин, я рассуждала о чем-то вслух. Моя любовь к словам была нетипичной: никто из женщин нашей семьи не любил слова, но их любил мой дедушка, отец мамы. Именно в его доме были книги: в основном географические атласы, медицинские справочники на разные темы, начиная с конъюнктивита и заканчивая онкологией, книги Фрейда, Адлера и Юнга; он знал русский язык и мечтал стать географом.

Жизнь, правда, распорядилась иначе. Он был поздним ребенком – его мать долго мечтала о сыне. И когда он наконец родился, в деревне порезали семерых баранов. Благодаря рождению деда его матери удалось остаться женой своего мужа и родить еще троих мальчиков, до этого муж безжалостно бросал всех, кто не мог родить ему наследника. Мальчика так любили и берегли, что решили рано забрать из школы, чтобы он учился земле и обращению с ней. Сначала он пас овец, потом ухаживал за больным братом, затем за родителями, пока не встретил бабушку.

Она сразу заприметила его: дедушка в грязных растянутых трениках в окружении овец внимательно разговаривал с животными, и она сразу поняла, что он нежный и тонкий, подобно горным цветам, что он никогда не запретит ей шить, никогда не будет ее ограничивать. Так и получилось: мой дедушка никогда не перечил жене при ее жизни; покинув родительский дом, он обрел нового родителя и делал всё, что велела ему жена. Его слова всегда были сладкими, как мед, он был самым тонким из своего рода, самым хрупким, самым податливым. Заметив, как мы с сестрой с вожделением смотрим на коробку конфет, он, пока никто не видит, доставал нам парочку. Все сладости в доме всегда хранились в самом недоступном месте – на шкафу в гостиной, бабушка никогда не открывала подаренные конфеты или печенье, она прятала их наверх и доставала только к приходу гостей.

Именно он говорил с нами: называл реку рекой, траву травой, красивое красивым, небо небом, а землю землей. Никогда не жалел своих объятий, таскал на спине через горные реки, хотя мы были уже большими. Самые важные уроки: любить, быть ласковыми и нежными, видеть красоту, говорить слова – всё это дал он. Мы вместе смотрели фильмы ужасов на черно-белом экране телевизора: звука не было и поэтому нам приходилось самим озвучивать происходящее, часто мы смотрели кино кусками, поскольку по вечерам часто отключали электричество. Он любил рассказывать истории: мы никогда не могли распознать, подлинные они или выдуманные, а когда он умер – мир, принесенный им, закончился, упал в реку, как когда-то его любимый белый платок. Зеленый грузинский тархун в стеклянной бутылке, хачапури на открытых деревенских печах, голубые реки, бесконечные кукурузные поля, красная острая лобья на столе, ожидающая нашего приезда, тутовое дерево и белая черешня – мир, в котором было столько цветов, столько вкусов, столько слов тархун – хачапури – река – кукуруза – лобья – гамарджоба[24]24
  Здравствуй, привет (груз.).


[Закрыть] – всё это умерло вместе с ним. Когда я узнала о его смерти, я не могла говорить, не могла спать и есть, я не верила, что он может умереть, мне казалось, что он вечный, он такой же вечный, как горы или тутовое дерево во дворе.

Последний раз я видела его во сне несколько лет назад: мы шли по зеленому полю, которое было кладбищем, но надгробия почему-то лежали в земле, подобно католическим, а не устремлялись ввысь, как мусульманские. Он велел мне считать камни, я посчитала и сказала ему: четыре, он попросил посчитать еще раз, и тут я поняла, что эти плиты – четыре части его надгробия. На следующее утро я уговорила маму позвонить его жене (да, он не сдержал свое обещание, не смог жить в пустом доме и женился второй раз, о чем жалел до самой своей смерти) и попросить ее проведать его могилу. В ту ночь молния попала в его надгробие и расколола камень ровно на четыре части, это было его предпоследнее послание. Еще одно послание я получила накануне моей операции: я долго не могла уснуть, лежала на кровати и перебирала четки. Когда я наконец заснула, то оказалась среди бесконечного поля кукурузы, мы шли с дедом по нему вместе, он повернулся и сказал мне: всё будет хорошо, тебе еще долго придется собирать кукурузу.

Когда мне было тяжелее всего, я всегда разговаривала с ним, просила помочь или спрашивала совета. Когда моя речь была изуродована дизартрией, я знала, что он всё равно способен ее расслышать. В отличие от окружающих. Многие даже не пытались дослушать предложение, они раздраженно закатывали глаза, когда я, преодолевая собственные мышцы, произносила очередную фразу. Без таблеток моя речь была похожа на камнепад, она стоила мне и всем, кто оказывался рядом, титанических усилий. Особенно трудно было читать стихи: каждая строчка ощущалась как натянутая до предела струна саза[25]25
  Саз – музыкальный инструмент типа лютни.


[Закрыть], слова стали осязаемы, подобно холоду или жаре, каждый слог теперь я чувствовала телом, каждый слог теперь стоил телу усилий. После операции первым, что изменилось, был мой голос, об этом сообщали все, кому я звонила. Голос стал выше, мягче и мелодичнее, исчезла хрипота, ко мне вернулся мой прежний голос, но он уже не соответствовал мне. Несколько дней я удивлялась собственному голосу, казалось, что он чужой и незнакомый. Таким же чужим мне был стимулятор, вшитый под правую ключицу: я чувствовала его инородность, чувствовала, как проходит провод по шее, как металлический корпус стимулятора врезается в кожу, как болят швы на голове.

Иногда я выключаю стимулятор, чтобы увидеть, как обстоят дела на самом деле; невролог сразу предупредил меня, что стимулятор подобен маске, он не останавливает болезнь – он только маскирует ее. Без него я уже не могу говорить, не могу закрыть рот: мой рот застывает, как посмертная маска, открытый и вечно готовый кричать.