Текст книги "О мостах и о тех, кто на них обитает. Роман-путеводитель"

Памятуя свою утреннюю потребность в социализации, а также свои вчерашние относительные успехи в этом деле, Катя набрала номер Лизы. Была, разумеется, и третья причина для этого звонка, но Катя отказывалась себе в ней признаваться и решила обойтись нейтральной формулировкой «выпить кофе».

– Ох как мне плохо, – простонала Лиза, – Приезжай ко мне, сил нет куда-то идти.

Лиза жила на Петроградской стороне, на углу Большого проспекта и улицы Лизы Чайкиной. Такое соседство не могло остаться незамеченным. Лиза не знала точно, кто такая была Лиза Чайкина. На стене дома напротив висела мемориальная доска, которая могла пролить ответить на этот вопрос, но Лиза, будучи постоянно в состоянии суеты, вечно на бегу и куда-то опаздывая, забывала прочитать то, что на ней написано, а может, и вовсе не подозревала об её существовании, хотя жила здесь всю свою жизнь. Впрочем, люди более последовательные, найдя в Интернете изображения настоящей Лизы Чайкиной, не могли не отметить определённое внешнее сходство. Отношение настоящей Лизы к Лизе исторической менялось в течение этого времени. Жгучая ненависть и раздражение, вызванные различными вариантами одной и той же логичной шутки знакомых «Твоим именем улицу назвали?» уже к старшим классам сменились иронией настолько всепрощающей, что многие знали её именно под этой фамилией. Во всяком случае, знакомые музыканты оставляли ей проходки на концерты именно под этой фамилией. Лиза не возражала. «Уж лучше Лиза Чайкина, чем Лиза с Большого проспекта», – говорила она.

Она жила в большой трёхкомнатной квартире с родителями. Это её совершенно не смущало. Как известно, годам к двадцати молодые люди начинают тяготиться совместной жизнью с такими странными существами, как родители, и всеми правдами и неправдами стараются покинуть отчий дом, не считаясь с какими-либо трудностями. Они готовы ютиться в убогой однокомнатной квартирке (как будто склеенной из картона) где-нибудь в Купчино или терпеть соседей из пещероподобной коммуналки, которые и впрямь временами напоминают неандертальцев. Такие молодые парни и девушки готовы терпеть любую несвободу в бытовом плане ради свободы в возвышенном смысле.

Лизе такая блажь в голову никогда не приходила. Во-первых, она не испытывала никакого дискомфорта от родителей. Они сквозь пальцы смотрели на её суматошный стиль жизни. Мама, всё ещё молодая душой, даже поощряла её, убедившись перед этим, что Лизе хватает ума не влезать в совсем уж неприятные истории, и частенько составляла компании полуночным посиделкам на кухне, с кофе и сигаретами, по всей видимости, заряжаясь от них энергией юности. Папа же, интеллигентный мужчина невысокого роста, с густыми усами, скрывающими неуверенные губы, привык позволять женщинам в своей семье любые чудачества, что могли взбрести им в голову, оставляя за собой решающее право голоса в более важных вопросах. Вторая причина, по которой Лиза не хотела съезжать с этой квартиры, заключалась в самой квартире. Она утверждала, что переедет отсюда лишь к будущему мужу на Крестовский остров – или на Манхэттэн, как повезёт. В этом Катя её понимала. Любой человек, настроенный на восприятие суровой красоты Петербурга, пришёл бы в восторг от этого вида из окна. Её комната была угловой, одно окно выходило на бледно-зелёный дом с застарелой пылью в складках лепнины, а в другое окно был виден никогда не спящий Большой проспект, артерия Петроградки, неустанно несущая по себе эритроциты автомобилей, а также захватывающий дух рельеф из крыш, крытых ржавым железом и ощеренных зубцами дымоходов. По вечерам, в хорошую погоду, они тонули в лучах заходящего солнца медового цвета.

Катя вышла со «Спортивной», прошлась по Большому, купила по пути тортик и завернула за угол, где скрывалась парадная. Поднимаясь по лестнице, ещё с третьего этажа, почувствовала запах пирожков и поняла, что тортик был лишним.

Мама Лизы действительно пекла пирожки. Она то бросалась к духовке проверить результат, то, успокоенная, подсаживалась к «девочкам» и бралась за оставленную в пепельнице сигарету. «Девочки» тоже курили и негромко переговаривались, не вдаваясь в подробности, которые не принято упоминать при родителях. Лиза деланно страдала от похмелья, однако слишком уж жадно принюхивалась к аромату из духовки. Катя же и вовсе изнывала от голода и уже с некоторым раздражением поглядывала на Лизину маму, которая всё никак не могла закончить приготовление и выложить пирожки на стол. Некурящий папа демонстративно ушёл с кухни, сказав, что поест потом.

– Вот так, вот и хорошо, скоро готово будет. Приготовлю и мешать не буду. А пока рассказывайте, как жизнь молодая протекает? – мама в очередной раз присела на табуретку и убедилась в том, что сигарета превратилась в ломкий столбик пепла, – Вот ведь чёрт…

– Мам, тоскливо. Как жить-то дальше? – протянула Лиза. Катя согласно покивала.

– Ах если б я сама знала. А что такое, дочь? Что не так?

– Столько людей вокруг, а всё равно… Вот представляешь, от Кати парень сбежал.

Катя скривила лицо, мысленно обругав подругу. Мама Лизы всплеснула руками.

– Как сбежал? Вот даёт. Как его… Никита, да? Взъерошенный такой, помню.

– Данила, – поправила Катя. – Он не то чтобы сбежал… Просто он в поиске.

– А, в поиске… – протянула мама. – Ну дай Бог, найдёт. Ничего, не переживай, надо будет – вернётся. Вся семейная жизнь впереди, ещё успеешь ему отомстить.

– Ой, я насчёт семейной жизни как-то… не думала.

– Да и нечего тут думать. Как уж судьба сложится, так и получится.

– Вот как, выясняется, – возмутилась Лиза. – Судьба, оказывается! А как дочь пилить, что замуж не выходит, так сразу…

– Ну что ты глупости говоришь, – мама махнула на неё рукой, – когда это я тебя пилила? Я твои приключения не осуждаю. Может, оно и к лучшему, перебеситься, чтобы потом соблазнов не было. Просто я тебе говорю, чтобы ты не увлекалась. Так ведь можно действительно что-нибудь важное упустить.

– Всё, знаю, – Лиза повернулась к Кате, – сейчас будет рассказ, как моя мама познакомилась с моим папой.

– А почему бы и нет. Тебе-то уже бесполезно рассказывать, а Кате может быть интересно будет. Кать, рассказать?

– Да, конечно, – Катя улыбнулась, ей действительно стало интересно.

– Он ведь в меня по уши влюбился, – понизив голос, продолжила мама. – Следом за мной ходил, цветы дарил. А я его не замечала, гордая была до ужаса. Да и что уж, кавалеров было в своё время… Так вот, он меня всё на танцы звал. Я отказывалась. А потом, – она повела рукой в воздухе, и новая сигарета испустила причудливые колечки, – даже не знаю, что-то почувствовала. Просто подумала, что надо сходить, раз такая возможность есть. Вот, собственно, и всё. Так и завертелось. Уже столько лет вместе…

– «Вечная любовь, верны мы были ей…» – с азнавуровским акцентом пропела Лиза. В её голосе был сарказм, столь свойственный взрослым детям в общении со своими родителями.

– Да ну тебя, балаболка, – не обиделась мама. – Не в любви дело. Любовь может быть вообще не при чём. Просто судьба. Вдруг чувствуешь, что так и должно быть, что с этим человеком нужно вместе прожить. А если будешь выпендриваться, капризничать, так счастье своё упустишь. Вот я, дочь, и говорю, чтобы ты внимательной была, не упустила этого момента.

Катя наклонилась к столу, стряхивая пепел, и задумчиво спросила:

– Мария Александровна, а как узнать этот момент?

– Да чёрт его знает, не знаю… – она вздохнула в ответ.

Из комнаты раздалось:

– Маша, подойди сюда, пожалуйста!

– Ну вот, судьба зовёт, – подмигнула Мария Александровна. – Девочки, за пирожками последите.

После того, как мама ушла, Лиза язвительно пробормотала:

– Ну конечно, если б я в такую судьбу верила, я бы ещё в десятом классе из дома сбежала.

– Ладно тебе, – вступилась Катя, – интересно же.

– Интересно, интересно. Только никакого толка от этого. Ну вот что, ты хочешь сказать, что будешь своего Даню непутёвого ждать?

– Ой, ладно, хватит уже. Давай о чём-нибудь другом.

– Давай, – подозрительно легко согласилась Лиза. – Господи, как плохо-то… Сегодня еле одну экскурсию провела, потом домой отпросилась. Нельзя всё-таки так безбожно напиваться. Этот ещё, хулиган… Уткин, дурак… Сегодня весь день названивает, извиняется. Чего, спрашивается, передо мной извиняться? Как будто он мне лицо расквасил.

– Ничего, и перед Куртом извинится.

– Да уж хотелось бы.

– Как он, кстати?

– Нормально. Всю ночь стонал, спать не давал… Но я его утром, перед уходом, осмотрела – ничего, заживёт… Кстати, насчёт «спать не давал»! Андрей твой припёрся, где-то через час после вашего отъезда. Я спросонья ничего не поняла, только дверь открыла. Ты зачем его из машины выгнала? Приставать, что ли, начал?

Катя подняла брови.

– Нет, не приставал… Он сказал, что домой пойдёт. Так он к тебе вернулся?

– Угу. Ты ревнуешь, что ли? Не надо, я не претендую. Дарю! – Лиза хрипло рассмеялась.

– Ничего я не ревную, – потупилась Катя, – просто удивилась.

– Да ничего страшного, я понимаю. Он ничего такой, харизматичный, симпатичный. Но только ты всерьёз не увлекайся.

– Почему? – спросила Катя и прикусила язык.

– Ага! – хищно обрадовалась подруга, – попалась! Вот, всё-таки нужна тебе какая-то встряска. Ничего, он подойдёт. Но только в несерьёзном смысле. Он ведь… как сказать… раздолбай, короче говоря. Пьёт много, бездельничает. C какими-то тёмными личностями общается. Он постоянно в Фишке тусуется, его там каждый знает.

– Что это?

– Fish Fabrique на Лиговке. Злачное место. Клуб такой. Иногда концерты бывают, иногда морды бьют. Хотя ничего такое место, бодрое. Ну так что, заинтересовалась?

Катя покраснела и заулыбалась.

– Да ну тебя… Предположим. Мы с ним поболтали вчера немного. Вот…

– Муж в Тверь, жена в дверь, – радостно провозгласила Лиза. – Это хорошо, это даже полезно. А то ты совсем с Данькой зачахла.

– Ну всё, хватит. Ничего я вообще не планирую. На что ты меня подбиваешь?

Лиза изобразила протестующий жест:

– Нет-нет, ни на что. Ладно, не бери в голову. Мам! Пирожки!

Остаток вечера прошёл замечательно. С пирожками особенно удачно пошло красное вино, и они втроём опустошили две бутылки. Позже к ним присоединился папа Лизы и даже рассказал несколько смешных историй из юности. Когда стемнело и Катя начала собираться домой (по большей части, из вежливости), все трое категорически отказались её отпускать одну и предложили переночевать у них. Катя с лёгким сердцем согласилась. Перед сном она лежала на диване в гостиной и слушала, как постепенно затихал на ночь старый дом. Когда прекратился беспокойный скрип кровати из Лизиной комнаты, наступила полная тишина. Катя смотрела на соседний дом сквозь тюлевые занавески и думала, что завтра всё же придётся вернуться в квартиру на Дровяном. Скоро она заснула.

Лизе, однако, не спалось. Убедившись в бесполезности всех попыток, она на цыпочках прокралась на кухню и уселась за стол с ноутбуком. Когда она тушила уже вторую сигарету, чей-то мобильник, лежавший на столе, издал громкий сигнал, отчего она вздрогнула. Это был телефон Кати. Лиза сначала чертыхнулась на него, потом любопытство взяло верх, и она протянула руку.

«Я скучаю без тебя. Прости меня».

Прочитав сообщение, она язвительно улыбнулась и покачала головой. Отложила телефон в сторону и занялась опять своими полуночными делами, а когда за окном стали проступать первые признаки рассвета, она, закусив губу, снова взяла в руку телефон и набрала краткий ответ, затем удалила оба сообщения, входящее и исходящее, и с чистым сердцем отправилась спать. На этот раз она заснула мгновенно.

Глава 11

Когда они вышли из музея обратно во двор Наполеона, к Пирамиде, Лена неожиданно заявила, что она устала и им необходимо немедленно «приземлиться». Приземлились они здесь же, в Le Café Marly и заказали по кофе и по сэндвичу. Столики стояли на открытом воздухе. Даня жевал и с набитым ртом поглядывал на Лену. Он немного терялся в этой ситуации и ожидал, что девушка предпочтёт сама начать разговор. Она же откинулась на спинку кресла и смотрела вокруг, с расслабленно-пресыщенным видом. Удовлетворив, наконец, своё любопытство, она отпила кофе, взяв чашку не за ручку, а обхватив её всей ладонью, облизнула губы и спросила:

– А всё-таки, что ты тут делаешь?

Данила положил остаток сэндвича на тарелку, отряхнул пальцы от крошек и сказал:

– Не знаю, на самом деле. Видимо, это мой Триумфальный путь.

Брови Лены удивлённо приподнялись.

– Чего?

– Ну, Триумфальный путь. Вот же он, перед нами, – Даня разрубил ладонью воздух, показывая направление. – Прямая, которая условно начинается с Пирамиды Лувра, идёт через сад Тюильри, площадь Согласия, Елисейские поля, Триумфальную арку и дальше до Ля Дефанс.

– А, это… Я слышала другое название. Как его… L’axe historique, Историческая ось.

– Ну да. Но Триумфальный путь мне нравится больше.

– Так при чём тут он?

– Да сам не знаю. Просто у меня постоянно такое ощущение, что я иду не по своему пути. Не знаю, может, он чужой. А может, это и вообще не путь, а так, просто… течение. А я не хочу так, по течению. Я хочу сам идти, ногами. И при этом знать, куда идти.

– Ага, погоди. То есть ты ищешь путь, по которому можно прийти туда, куда ты хочешь?

– Ну примерно. Вот только проблема в том, что я не очень представляю, куда я хочу, – Даня начал понимать, что зря начал этот разговор, потому что этих толком и не сформулированных ответов у него было определённо меньше, чем задаваемых Леной вопросов. – Ну, то есть… Примерно представляю, а в деталях, в подробностях нет.

– Совсем ты меня запутал. Куда идти, не знаешь, и как туда идти – тоже не знаешь. А как можно узнать, чем заканчивается дорога, если ты по ней ещё не прошёл? Это же не какая-то обычная дорога, она на картах не отмечена.

– Ну вот так, – Даня развёл руками с видом человека, который привык к тому, что его никогда не понимают окружающие, но затем постарался скрыть свою тронутую лёгким сомнением улыбку за кофейной чашкой. Кажется, он впервые говорил с человеком, который действительно его слушал – и из-за этого не знал, что ему сказать. Он слишком привык к внутреннему разговору с самим собой, в котором задаются лишь удобные вопросы, а споры ведутся в соответствии с известными заранее аргументами.

– Ну и хрен с ним, – легко согласилась Лена. – Вот чего я действительно не понимаю, так это при чём тут Париж и что тут делаешь.

– Мне показалось, что Париж – это удачное начало пути.

– Забавно. Для большинства людей Париж – это конец пути, а для тебя начало… Любопытно, любопытно…

Они позвали официанта («Ни в коем случае не кричи „Гарсон!“ официанту, это теперь страшное оскорбление», – поучала Лена), расплатились монетами, тяжело звякнувшими о блюдце, и отправились к арке у входа в сад Тюильри.

– Ну хорошо, со мной всё непонятно, – Даня решил продолжить прерванную беседу, но всё же отвести от себя неудобные вопросы, – а с тобой? Значит, для тебя Париж – это конец пути?

– Да нет никакого пути, – поморщилась Лена, – ты так говоришь, как будто я тут помирать собралась. Просто я рада, что попала сюда и пока что никуда не хочу уезжать.

– Кстати, а как ты сюда попала? И чем вообще занимаешься?

Лена глядела себе под ноги и задумчиво пришаркивала по песку – только один раз подняла взгляд на высокое колесо обозрения, стоящее у Риволи, и улыбнулась какому-то воспоминанию. Рассказывать свою историю она начала несколько скучающим тоном, словно такие ситуации происходят сплошь и рядом и в ней нет ничего особенного.

Родилась Лена в Ижевске. Папа был милиционером, мама тоже каким-то образом была связана с МВД, но как именно, Лена уже и не помнила. Дело в том, что вскоре после рождения дочери папа ушёл со службы, занявшись бизнесом. Провинциальный бизнес начала девяностых представлял собой уникальное явление. Состояния делались за секунду, а растворялись в неизвестном направлении ещё быстрее, зачастую сопровождаемые клубами порохового дыма. Папа не лез на рожон, он знал своё место и не отступал с него ни на шаг. Подробностей Лена не знала, ей было не интересно, однако она помнила, что, когда она была уже в относительно сознательном возрасте, папа занялся продажей унитазов. Капитал рос не быстро, но стабильно. Если в пятый класс Лена ходила из скромной двухкомнатной квартиры в хрущёвке, то в старшие классы она выходила уже из двухэтажного коттеджа в частном секторе, захлопнув за собой ажурную калитку. Разумеется, мама к тому времени уже давно не работала, а занималась домом и садом, который раскинулся на оставшемся участке.

Детство было счастливым. Если в дошкольном возрасте для счастья было достаточно и малахольной Барби с редкими волосами, то к старшим классам папа мог позволить своей семье гораздо большее и, надо отдать ему должное, не жалел ни копейки. Не говоря уж об игрушках, не говоря уж о нарядах и модных штуковинах, вроде плейера и мобильного телефона последней модели (то есть уже не просто игрушек, а вещей статусных, столь социально значимых для старшеклассников) – они ещё и путешествовали. Некогда бедные и теперь внезапно богатые провинциалы прошлись по многовековой брусчатке европейских городов, вдохнули свежесть Средиземного моря, бьющего в борта круизного лайнера, и, самое главное, услышали незнакомую речь, непонятную им, но почему-то понятную всем окружающим. Сначала это смутило, ошарашило. Даже обычно самоуверенный папа бледнел и тыкал наугад пальцем в пункт меню, растерянно улыбался на бойкие замечания официанта, а если уж ситуация не прояснялась, капитулировал и прибегал к помощи дочери, единственной из троих худо-бедно знающей английский язык благодаря школьным урокам. «Доча, объясни, пожалуйста, что ему надо?»

Так Лена влюбилась в путешествия. Ей не хотелось останавливаться. Она почувствовала вкус к новым географическим названиям, мастерски ориентировалась по туристическим картам, научилась находить общий язык с официантами, портье и горничными всех видов, а гостиничные завтраки и вовсе казались ей намного вкуснее тех, что готовила мама в Ижевске. Возвращаясь после каникул в школу, она, захлёбываясь от восторга, пересказывала снова и снова детали только что закончившегося путешествия. Одноклассники, для большинства которых дальним путешествием считалась поездка за сотню километров на Каму, слушали её с открытыми ртами. В ком-то это возбуждало тихую зависть, в ком-то – открытую ненависть, а в ком-то – раболепную преданность. В любом случае, Лена была в центре внимания всего класса. Но её это мало интересовало. Она рассказывала свои истории не для того, чтобы кого-то поразить или уязвить. Она просто не могла сдержать своих чувств.

Тем временем, школьные дни подходили к концу. После бурно отгремевшего выпускного, больше половины которого было оплачено папой Лены, бывшие дети разбрелись в разные стороны. Кто-то пошёл учиться в местный Удмуртский государственный университет, кто-то поехал учиться в Казань, кто-то, чьи родители могли это себе позволить – в Москву и Петербург. Некоторые мальчики от нечего делать пошли в армию.

Сказать по правде, Лена тоже собиралась ехать в Москву. Не то чтобы собиралась – просто все подруги прочили ей именно это направление. Однако папа в очередной раз сумел её удивить.

«Ну что, доча, выбирай страну, куда хочешь поехать. Учиться, конечно, не баклуши бить». Удостоверившись, что папа её не разыгрывает, она с замирающим сердцем сказала: «Франция». «Это хорошо», – сказала папа – «Же не манж па сис жур и всё такое». Более её выбор не обсуждался.

Мама охала и переживала. Папа деланно бодрился, однако слишком уж часто хлопал дочь по плечу, к чему ранее не имел привычки. Телефон не умолкал, многочисленная родня посчитала своим долгом проверить слухи, моментально распространявшиеся по непостижимым семейным каналам. Они тоже охали, но с завистью. Мама определённо получала от этого удовольствие и во всех подробностях описывала университет, общежитие и прочее, о чём не имела ни малейшего представления. Позже, уже в разговорах с Леной наедине, она пыталась было давать ей советы, но полное незнание предмета и здесь подвело её. Что она могла знать об обучении во Франции? Она хотела даже провести небольшую разъяснительную беседу на тему полового воспитания, но не нашла нужных слов и ограничилась малозначащей фразой «Ну ты там с мальчиками не это самое…», сопровождаемой затейливой улыбкой. Как и многие другие родители, родители Лены малодушно избегали подобных разговоров, надеясь, что дети сами разберутся, и стараясь не думать о том, что, возможно, дети уже давно и так во всём разобрались.

Единственный совет, который Лена услышала от папы, прозвучал уже во время прощального застолья. Уже не очень трезвый папа сказал: «Ты уж это, родину-то не опозорь», – и для вескости сжал свою гигантскую пятерню, лежавшую на скатерти, в не менее гигантский кулак. Пьяненькие родственники согласно закивали головами.

В качестве места обучения был выбран университет в Авиньоне. Учиться Лена собиралась экономике, к которой не то чтобы лежала душа, но которую точно бы одобрил папа, не получивший в своё время высшего образования. Экзамены сдала, помогли усиленные тренировки у знакомых преподавателей. Когда, наконец, настало время, Лена поднялась по трапу старенького Як-42 и ни разу не обернулась обратно. Пересев в Москве на солидный Airbus, она полетела в сторону Франции.

Учёба не задалась. Занятия были скучны, и при этом Лена не могла себе представить, как ей это пригодится в дальнейшей жизни. Среди однокурсников было подозрительно много русских и до обидного мало французов. Через несколько месяцев, когда её неуспехи стали очевидны и отчисление уже замаячило на горизонте, Лена попросту собрала всё самое необходимое и уехала на поезде в Париж.

– Так ты что, сбежала, что ли? – воскликнул Даня и громко расхохотался.

Они сидели в парке на зелёных металлических креслах, которые они со скрежетом подтащили по песку к парапету фонтана и теперь положили на него ноги. Мужчина в кепке запускал по глади неработающего фонтана кораблик с парусом и, проворно обегая фонтан, ловил его с другой стороны. Неподалёку крутился араб, продававший туристам бутылки с водой по одному евро.

– Кто бы говорил, – с достоинством Лена откинулась на спинку кресла.

– Ладно, извини, – Даня перестал смеяться, – ну а всё-таки, что твои родители сказали по этому поводу?

– Ничего. Они не знают.

– Вот здорово. А где ты живёшь? И на что?

– В гостинице, конечно. Не роскошной, но приличной. А живу на папины банковские карты. Он периодически туда деньги кидает.

– И ты всегда картами расплачиваешься?

– Почти всегда. Иногда наличку снимаю, но редко.

– Почему?

– Да как-то нет необходимости в этом. Часто рядом оказывается кто-то, кто готов заплатить. Мир не без добрых людей…

– А папа ничего не заподозрил?

– Да вроде нет. Он не смотрит, откуда счета приходят, только на суммы смотрит. Пока что всё спокойно.

Лена говорила непринуждённым тоном, и Даня восхитился. Такой эскапизм был ему по душе, он сам стремился к такой же свободе, хотя, разумеется, этот вариант был для него недоступен, что лишь усиливало восхищение, дополненное лёгкой ноткой зависти. Потрясённый этим новым чувством, он умолк.

Лена, и так уже последние пару минут поглядывавшая на часы, вдруг встала на ноги. Даня последовал её примеру.

– Ладно, мне пора, – сказала Лена, вскинув голову будто бы после напряжённого раздумья, – приятно было познакомиться и приятно было взглянуть на Мону Лизу. Давно её не видела.

Она смотрела прямо в глаза Дане, и как он ни вглядывался, он не мог понять, что за чувство скрывалось за этим взглядом. Каждому мужчине, наверно, знакомо это чувство, когда мучительно пытаешься прочитать мысли женщины и лишь убеждаешься в собственном бессилии.

Да или нет?

Да.

Наверное.

– Мы ещё увидимся?

Она отвела взгляд в сторону и протянула «Нууу…»

Кажется, всё-таки угадал.

Лена улыбнулась, но всё так же неуловимо, и сказала:

– Приходи вечером в бар «Les Canons» на Монмартр. Угол Толозе и Дюрантен… Я там после девяти бываю.

Не дожидаясь ответа, она зашагала в сторону гудящей автомобилями Риволи. Даня упал обратно на кресло, но с него продолжал наблюдение за девушкой, пока она не скрылась за поворотом аллеи. Теперь он смог перевести дух.

Эта девушка оставляла его без сил. Её холодная манера общения – да нет, и не холодная даже, в ней чувствовался всё-таки какой-то интерес – непривычная манера общения выбивала из колеи. Интерес этот был не тем, привычным, который оказывали ему девушки – нет, так смотрят, например, на какое-нибудь здание или скучно-помпезный памятник. Интересно, даже любопытно, но не вызывает вопросов, а потому и не занимает память надолго, быстро выветриваясь и оставляя место для прочих подобных впечатлений. Такого отношения к себе Даня стерпеть не мог.

А ещё эти её вопросы… И вообще, какое ей дело? Делает из меня дурака, а сама-то что? Сидит тут за папин счёт, а он и не знает об этом.

Хотя, ладно, тут погорячился. Это зависть, надо с ней бороться и гнать её подальше. Самая обычная зависть. Это ведь его мечта. Она живёт его мечтой и даже смогла преуспеть в ней намного больше, чем он. Конечно, возможности разные, но всё же… Париж, его Париж лежал у её ног, в то время как он лишь робко подступался к нему, пытаясь привлечь его внимание.

Даня хлопнул себя по коленке, чем вызвал чуть рассеянный взгляд любителя корабликов. Прочь, мрачные мысли, прочь, демоны, прочь. Нужно заняться делом – разве не за этим он сюда приехал? Не хватало ещё отвлекаться на всякую ерунду.

Он запустил руку в сумку и достал чёрный блокнот. Здесь были его записи, и теперь они должны были ему помочь – не зря же он их делал. Здесь был список мест, рекомендованных самому себе для посещения. Он внимательно осмотрел его, потом закрыл глаза и наугад ткнул пальцем.

Кладбище Пер-Лашез.

Данила пошёл в сторону метро.

Это название он впервые услышал в одной из песен «Сплина» – «Времени совсем в обрез, а ты опять спешишь на Пер-Лашез». Тогда он почти не обратил внимания – мало ли, красивое слово. А впервые заинтересовался им он с подачи Кати, ещё на курсах французского. В конце одного из занятий она дала задание на дом – рассказать о какой-нибудь достопримечательности Парижа. Данила определённо не желал бубнить банальности об Эйфелевой башне, повторяя слово в слово рассказы своих одногруппников. Ему хотелось рассказать о чём-нибудь оригинальном, и именно с этим вопросом он пристал к Кате, когда они уже сидели в «Идеальной чашке» на Среднем проспекте. Катя отнекивалась, говоря, что она не очень-то и любит Париж. «Да Бог с ним, расскажи про какую-нибудь Триумфальную арку», – говорила она. «Про Триумфальную арку тебе полгруппы расскажет! Ну придумай тему, я хочу, что тебе самой было интересно», – горячился он и поглаживал под столом её коленку. «Где тебе самой понравилось?» – спрашивал он. «На Пер-Лашез. Знаешь, там очень необычно…» – ответила, наконец, она.

Данила подошёл к заданию с таким усердием, которого, оно, вероятно, и не заслуживало – так сильно было в нём на тот момент чувство. Любовь к преподавательнице – наверное, лучший стимул для того, чтобы с отличием выполнять домашнее задание. Он перетряс всю Википедию, нашёл ещё несколько ресурсов, посвящённых этой теме, прочитал даже главу из акунинских «Кладбищенских историй», посвящённую Пер-Лашез. Всё ради того, чтобы впечатлить Катю – и, да, она была впечатлена. Для наглядности он распечатал на работе чёрно-белые фотографии некоторых монументов. Рассказывал он о них так вдохновенно, что остальные ученики слушали с раскрытыми ртами, и лишь Наталья Петровна, самая пожилая его одногруппница, иногда поддакивала с надменным видом, демонстрируя, что всё это она уже видела в реальности – дочь её вышла замуж за француза, и Наталья Петровна часто гостила в доме зятя. Теперь она учила французский язык, чтобы поскорее лишить его этого несказанного счастья – бессловесной тёщи.

Даня показывал фотографии могилы Мольера (в которой Мольера, собственно, не было), могилы Гийома Апполинера (за что удостоился особенно благодарного взгляда со стороны Кати – это был её любимый поэт) и монумента, посвящённого Оскару Уайльду, испещрённого неразборчивыми пятнышками («Это его гомики расцеловали!» – радостно сообщила Наталья Петровна и тут же шлёпнула себя по губам, потому что в аудитории были дети). В результате все остались довольны, особенно Катя, которая во время очередной тайной встречи похвалила его таким игривым тоном, что Даня поклялся самому себе создавать как можно больше поводов для его возникновения.

Теперь он ехал в метрополитене. Сменил ветку на станции Opera, и дальше уже спокойно предавался приятным воспоминаниям до станции Pere Lachaise. Поднявшись на поверхность и пройдя сквозь уже знакомую метрополитеновскую арку, он замешкался на секунду, когда понял, что очутился посреди оживлённого перекрёстка. Тут он заметил высокую, песчаного цвета стену, а затем и калитку в ней.

Немного о кладбищах.

Сказать по правде, когда я вошёл на кладбище Пер-Лашез, мне показалось, что я попал в парк. Дорожка, мощёная камнем, поднималась на холм, её окружали деревья, и их ветви, колышущиеся на ветру, словно бы теребили пробивающийся сквозь них солнечный свет. Да, разумеется, по обеим сторонам дорожки стояли надгробия и монументы, а под ними, по всей видимости, скрывались когда-то живые люди, но как сильно это отличается от тех кладбищ, к которым привык я. При слове «кладбище» я первым делом вспоминаю Южное, крупнейшее кладбище Петербурга, расположенное к югу от города. Зрелище это не из приятных, подтвердит любой, кто хоть раз там бывал. Огромное пространство, продуваемое всеми ветрами, которые приносят вонь от помойки, расположенной через дорогу, а иногда и забывшихся чаек, кружащих обычно над нею. Разумеется, часть кладбища тоже укрыта деревьями, но вспоминается именно тот участок, на котором мне приходилось бывать чаще всего. Голое место, где нет даже кустика. Там не бывает хорошей погоды, мрачное небо вечно нависает над топорщащимися надгробьями и иногда поливает их резким дождем, чтобы поскорее рассыпался их мрамор. Бабушки сидят под навесом, закутанные в какие-то тряпки, и продают ельник и пластиковые ярко кричащие всеми цветами венки, а к ним подъезжают и подъезжают белые автобусы с эмблемами чёрных лент по бокам, и тянутся безмолвные очереди по лабиринту могил, оступаясь и оскальзываясь, и торчит свежевыструганный деревянный крест, и ветер присыпает кладбищенским песком траурные ленты

Так вот, всего этого здесь нет, будто и не на кладбище находишься. Если я не ошибаюсь, на Пер-Лашез уже давно никого не хоронят. Теперь это место памяти, а не скорби. И, разумеется, отдыха – как для самих покойников, так и для вполне живых парижан, которые попросту гуляют тут, дышат свежим воздухом и – как это ни странно – наслаждаются жизнью! И это замечательно.