Текст книги "О мостах и о тех, кто на них обитает. Роман-путеводитель"

Пер-Лашез примечательно большим количеством так называемых «знаменитостей», похороненных тут, и многие туристы приходят сюда именно за тем, чтобы «повидаться» с ними. Но что толку говорить о них – не всё ли равно, кто там лежит в земле, важна память, а помнить можно повсюду. Здесь не надо торопиться. Здесь можно прогуляться по дорожкам в окружении семейных склепов, похожих на телефонные будки, но с фамилиями над входом и мшистыми покатыми крышами. Здесь можно поглазеть на снующих повсюду с независимым видом котов, которые могли бы многое рассказать, если бы захотели. Здесь же можно научиться философскому отношению к смерти, ощутить дыхание времени и себя-песчинку в нём и понять, что смерть ничтожна, а время – вечно.

Ну вот и всё, пожалуй.

А, нет, чтобы сбить весь пафос – небольшой случай, который со мной произошёл. Я не смог найти при входе карты кладбища и долгое время брёл безо всякой системы. В результате окончательно заблудился. Наконец, на одной из аллей мне встретился человек, который изучал карту. Я подбежал к нему и спросил по-французски: «Вы не подскажете, где я нахожусь?». Он посмотрел на меня с растерянной улыбкой, которая бывает только у иностранцев и никогда – у русских, и ответил: «На Пер-Лашез».

Вот теперь всё.

В своём посте Данила немного слукавил. Отсмеявшись, француз с картой объяснил ему, где найти ещё один экземпляр. Заполучив его, Даня отправился по знаковым могилам, постыдно уподобившись заклеймённым им туристам. И по правде сказать, остался немного разочарован. Могила Джима Моррисона оказалась простым каменным прямоугольником, ничем не примечательным внешне – её важность была отмечена лишь надписями на соседних склепах – «Light my fire» и так далее. Монумент на могиле Оскара Уайльда, столь знаменитого полу-ангела, полу-сфинкса, с которого соскребли не менее знаменитую помаду от поцелуев, и теперь он стоял как будто голый, к тому же ещё и окружённый стеклянной стеной, чтобы ни один почитатель таланта великого декадента не смог больше запечатлеть на нём своё почтение. А у могилы Виктора Нуара, известного больше всего своим надгробным памятником, а именно – заметно выступающей ширинкой (поверье гласит, что если потереть её, то можно вылечиться от бесплодия, отчего она теперь отполирована до блеска и сверкает на солнце) – так вот, здесь глупо хихикали какие-то школьницы и подталкивали друг друга под локоть – мол, «давай ты» – «нет, ты!»

Лишь дойдя до могилы Гийома Апполинера, Даня смог перевести дух. Он присел на скамейку и закурил. Так всё-таки, нравится ему тут или нет? Знаменитости, затёртые до дыр взглядами неразборчивых туристов, подпортили общее впечатление. Не кладбище, а какая-то коммунальная квартира! Не дай Бог, они ещё друг к другу по ночам в гости ходят, да хвастаются, к кому больше посетителей пришло. Нет-нет, всё не то! Кладбище должно быть попыткой приобщиться к миру мёртвых, а не приобщить их к миру живых.

Он вспоминал разговоры с Катей. Она тогда восхищалась Пер-Лашез. Говорила, что это, возможно, единственное место в Париже, которое ей понравилось. В чём же дело? Что тут смогло покорить её?

А может, дело не в том, что её что-то покорило, а в том, что здесь её ничто не разочаровало?

Она часто говорила, что Париж её разочаровал. Как тогда, когда они были на чьём-то дне рождения и скрылись от шумного веселья в отдельной комнатке, почти что затерявшейся в квартире. Катя, немного выпив, полулежала на его коленях и говорила, говорила, словно бы получила чьё-то разрешение не держать больше в себе все эти мысли. И в мыслях этих не было ничего серьёзного, никаких откровений там не было, но ей всё же понадобилось решиться на то, чтобы высказать их. И решение это далось с трудом. Что бы ты ни хранил в тайне, со временем оно всё равно станет сокровищем. Она говорила, а он лишь расслабленно поглаживал её по плечу да непроизвольно заглядывал в вырез её футболки. Из-за того, что Катя лежала на боку, вид приоткрывался чуть больше, чем обычно, и Даня уже подумывал, не положить ли руку туда, на эти нежные, бархатистые пологости, которые чуть вздымались при каждом её вздохе – туда, куда доступ ему был тогда запрещён. Но ведь он и слушал её, краем уха, но слушал. Что же она говорила?

Она рассказывала, как разочаровал её Париж, когда она увидела его впервые. Образ, создаваемый с детства, был разрушен чуть ли не в аэропорту. Вместо поэтов с багетами под мышкой её встретили скучные, в сущности, куда-то спешащие менеджеры – такие же, как и во всём в мире, на изящных домах красовались граффити, у их подножья разлеглись нищие, и вместо аромата парижских духов они источали вонь, а также отборный мат, который был омерзителен даже без перевода. Где же та Франция, которую все мы себе представляем? Существует ли она где-то, помимо воображения?

Да, существует. Именно на Пер-Лашез, и она даже не похоронена здесь, а всё ещё жива. Пускай двери некоторых мавзолеев покосились, а внутри них годами скапливается мусор пластиковых бутылок и жестяных банок. Пускай, здесь всё ещё правит бал та Франция, романтичная и торжественная одновременно, которая всем нам слишком хорошо знакома, потому что мы сами её выдумали.

Именно это увидела тогда здесь Катя, и только теперь, путём некоторого напряжения сил, увидел и Даня. Это открытие стало для него довольно неожиданным. За время их отношений он привык к тому, что его голос раздавался соло, не прерываемый почти ничем, и общение их состояло из одних его монологов. Катя в такие моменты молча слушала его, со скромной улыбкой, в которой ему постоянно мерещилось обожание. Из-за этого ему казалось, что он немного выше её – чуть умнее, чуть тоньше, чуть чувствительнее. Он любил её, и поэтому в этом не было презрения, он считал это само собой разумеющимся и даже уважал её за смиренное признание за собой второго места. Всё было логично, роли были распределены.

Поэтому такое открытие заставило его по-новому взглянуть на их взаимоотношения. Что ещё могли они видеть по-разному, под разными углами, в разных красках? Наверняка, многое. Взять хотя бы его отъезд. С его точки зрения всё было ясно. Он хотел найти себя, начать новую жизнь и оставить всё старое позади – всё, кроме Кати. Он хотел ехать с ней, но она отказалась. Может, она действительно на него обиделась? Может, он действительно её обидел?

Теперь Катя полностью завладела его мыслями. Он перебирал в памяти все воспоминания, связанные с ней, и старался взглянуть на них со стороны. И всюду ему мерещились скрытые смыслы, которые он, в силу своей увлечённости, неумения вовремя притормозить пропустил мимо. Теперь они казались очевидными. Только круглый дурак мог бы их не заметить. Вот он и не заметил. Теперь же в каждом её взгляде на него виделся вопрос или даже упрёк.

К Аполлинеру пришли новые посетители, они с интересом разглядывали надпись, выполненную в виде сердечка на его надгробии. На Даню они не обращали внимания. Он поднялся с места и пошёл вперёд, не глядя вокруг себя, а лишь стараясь вернуться обратно в то воспоминание. Да хоть бы и не в это, сейчас любое воспоминание о Кате обдавало его теплом и нежностью – и тем сильнее чувствовалось ему сейчас отсутствие вышеперечисленного. Он присел на очередной скамейке. Солнце уже садилось и подсвечивало оранжевым цветом листву деревьев. Рыжий кот вышел из кустов и вопросительно посмотрел на него. Даня ответил ему долгим взглядом без выражения, затем встал и отправился в гостиницу. На кладбище ему неожиданно надоело.

Вернувшись в номер, он собрал все мысли, мучившие его в метро, и с наступлением ночи выразил их в следующем смс:

«Я скучаю без тебя. Прости меня».

Почему, чем искреннее слова, тем глупее, тем примитивнее они звучат? В отсутствие сильного чувства красивые слова льются неостановимым потоком. Праздные слова вызывают восхищение. Когда же нужно сказать что-то действительно важное, ты произносишь то, что первым приходит на ум, и сам же поражаешься, буквально через секунду после этого: «Господи, какая пошлость…» Так же подумал и Данила и, рассердившись на самого себя, пошёл в душ. Он убеждал себя, что просто не слышит телефона из-за шума воды и, когда он выйдет, его уже будет поджидать ответная смс-ка. Но нет, когда он, вытирая голову свежим гостиничным полотенцем, вернулся в комнату, мобильник всё так же невинно смотрел на него своим пустым экраном. Оставалось лишь лечь в постель да перебирать в уме причины, по которым он не получал ответа. Она просто не услышала телефон? Или всё ещё так обижена, что не хочет отвечать?

Посреди ночи ему пришло сообщение, но он уже крепко спал и ничего не слышал.

Глава 12

Катя просыпалась медленно. Диван, вчера казавшийся жёстким и узким, за ночь настолько приспособился под её тело, что теперь покидать его не хотелось ни под каким предлогом. Катя лежала на боку, не открывая глаз, и от удовольствия натягивала одеяло себе на лицо и шевелила пальцами ног, касаясь ими шершавой простыни. Ощущения были как в детстве, когда блаженствуешь утром в постели, ожидая, что вот-вот в комнату зайдут родители, чтобы разбудить и собрать в школу, и вдруг понимаешь, что сегодня суббота, идти никуда не надо, и с каким-то светлым чувством засыпаешь опять. Однако спать дальше было нельзя. За стеной, на кухне, уже раздавался обычный утренний шум. Негромко работало радио, так, что слов было не разобрать, лишь слышался невыносимо жизнерадостный тон диджеев. Кто-то открывал и закрывал дверцу холодильника (она при этом издавала стеклянное звяканье), с металлическим стуком ставил сковородки на плиту и щёлкал электрическим чайником. Видимо, это была Мария Александровна. Из комнаты Лизы, напротив, не доносилось ни звука. Можно было бы предположить, что она тоже встала и помогает матери готовить завтрак, но Катя слишком хорошо знала свою подругу.

Катя перевернулась на спину и с чувством потянулась. Даже сквозь тюлевые занавески, по одному только освещённому до яркой желтизны фасаду дома напротив, можно было понять, что погода превосходная. Один из последних по-настоящему летних августовских дней. Захотелось даже выскочить на балкон в одном белье, чтобы всем телом впитать как можно больше утреннего воздуха, да лениво поглазеть на суету машин на Большом проспекте. Разумеется, Катя не стала этого делать.

Итак, впереди новый день, чем же заняться? Вчерашний день так покорил её своей оптимистичной атмосферой, что позитивный настрой сохранился и сейчас, и Катя с предвкушением ждала неизвестно чего. На работу только вечером, к шести часам, надо обязательно распорядиться предшествующими этому часами с наибольшим удовольствием. О чём же она думала перед сном, было же какое-то важно дело…

Ах да. Квартира на Дровяном, надо туда вернуться. Столь необычная для Кати эйфория прошла, возобновилось привычное течение жизни, немного скучное, лишь немного тоскливое, но больше всего неопределённое. Ещё вчера вечером возвращение в эту квартиру казалось чем-то далеким, да и совершенно не страшным, теперь же думать об этом в будущем времени не было возможности, настоящее наступило слишком внезапно. Господи, лучше бы на работу…

Катя всё-таки постаралась сбить эти депрессивные мысли, пока они не завладели ей целиком, и, лишь когда смогла найти золотую середину в настроении между счастьем и тоской – что-то благодушное, но с едва ощутимым неприятным зудом – лишь тогда пошла на кухню.

– О, доброе утро! – почти пропела Мария Александровна, – садись завтракать. Как там моя дочка-раздолбайка, не встала ещё?

– Не знаю. Я думала, она уже здесь, – зачем-то соврала Катя.

– Да конечно, встанет она… Ну давай, садись.

Катя уселась за стол, будто прилежная ученица, и послушно наблюдала за тем, как шлепаются на её тарелку золотистые гренки и наливается в чашку кофе, журча коричневой струйкой. При этом она бормотала «спасибо» – так застенчиво, что в результате получалось лишь неразборчивое шипение.

Катя чувствовала себя неловко наедине с мамой Лизы. Поэтому она односложно отвечала на её вопросы (её всё ещё занимал отъезд Данилы), много улыбалась и, наконец, съев всего пару гренок, начала собираться. Провожая её в прихожей, Мария Александровна утешающе погладила её по спине. Катя благодарно покраснела и скоро очутилась одна на лестнице.

Она прошлась по Большому проспекту, слушая урчание машин, уже стоявших в утренней пробке. Облако выхлопных газов смешивалось с нагретым солнцем воздухом, создавая атмосферу летнего города, которая хоть и раздражает его жителей, но всё равно является чуть ли не единственно пригодной для них средой обитания.

От зноя Катя спустилась в прохладное чрево метро. Проехала одну остановку до «Адмиралтейской», потом села в 22-й автобус. Бело-зелёная коробка с трудом продвигалась по запруженным улицам, и Катю раскачивало на поручне при каждой резкой остановке. Потом автобус обогнул Исаакиевский собор и свернул на бульвар. В салоне стало посвободнее, и Катя заняла заднее место. Она закрыла глаза и прислонила голову к оконному стеклу.

В первый раз она побывала здесь уже через несколько месяцев после того, как начала встречаться с Данилой. Первый визит она не любила вспоминать. Даня привёз её сюда, сказав коротко: «Есть подходящее место». Этого было достаточно, Катя поняла его и сразу почувствовала жар вполне определённого свойства. Это не был их первый раз, пару раз им удавалось уединиться в квартире друзей, в отдельной комнате, когда хозяева спали. Но теперь они должны были в первый раз оказаться одни в пустой квартире, и всё должно было пройти именно так, как она представляла себе в мечтах. Однако прошло совсем по-другому. Неприветливая квартира встретила их затхлостью и холодом. Катю не отпускала смутная тревога, она чувствовала, что ей здесь не рады, и она не могла расслабиться. У неё мерзли ноги, а шершавая простыня натирала спину. Ей хотелось обнять любимого и не отпускать, прижаться к нему всем телом, чтобы он защитил её от непонятной опасности, скрытой повсюду вокруг, не двигаться и затихнуть. Даня, поняв, что его старания уходят впустую, закончил раньше обычного. Остаток ночи они сидели на подоконнике и молча смотрели на скульптуру девушки на другой стороне дороги. В темноте казалось, что она шевелится.

После этого случая она надеялась, что никогда больше не увидит этой квартиры, и уже забыла о ней. Не сговариваясь, они больше не приезжали сюда. Для секса удавалось находить другие места, и от раза к разу он становился всё лучше. Но примерно через полгода о квартире напомнил Данила. Он пришёл на свидание чересчур серьёзным, с нелёгкой нежностью посмотрел ей в глаза и предложил обоим съехать от своих родителей и начать жить вместе. Это было так неожиданно, что Катя согласилась моментально.

Тогда на улице стоял поздний ноябрь. Снег выпадал каждую ночь и покрывал ровным слоем весь город, но за мрачное, бессолнечное утро успевал растаять и смешаться с грязью на асфальте. В таком антураже район Коломны, и так не слишком оживлённый, теперь вовсе казался вымершим, будто жители давно покинули его, и теперь он медленно погружался на дно болота. Катю такой контраст неприятно поразил. Только что Даня забрал её из тёплой родительской квартиры, знакомой с детства и до сих пор верной ей, и родители провожали её задумчивыми, чуть растерянными улыбками, какими всегда встречают необратимые перемены.

Даня и Катя сели в «Пежо» и поехали к новому месту жительства. То ли машина была перегружена вещами (всё заднее сиденье было завалено сумками, не говоря уж о багажнике), то ли Даня пытался продемонстрировать всю торжественность момента, но ехали они очень медленно, чуть ли не полчаса, хотя такая дорога вряд ли могла занять больше десяти минут. Подкатили к дому совсем уж медленно и припарковались у всё той же статуи. Талые остатки снега стекали у неё по лицу. Катя вышла из машины и посмотрела на дом. Теперь она могла разглядеть его во всех подробностях – прошлый визит был слишком кратковременным, и к тому же ночью. Она ожидала увидеть что-то пугающее, пыталась уловить какой-то предупреждающий сигнал, прислушаться к своей интуиции – но нет, перед ней был обычный дом. Упрямо сохранив в глубине души недоверие к нему, она решила отвлечься хозяйскими заботами. Ведь теперь, впервые в жизни, она была хозяйкой.

В квартире было всё так же неуютно, но Катя взяла себя в руки и при помощи советов, которые ей заранее дала мать, привела её в относительный порядок, сама поражаясь собственной хватке и решительности. Когда уже вечером они доедали приготовленный ей простенький ужин, Даня вдруг положил вилку на стол, подхватил Катю на руки и понёс её на диван. На этот раз всё прошло замечательно. Она впервые в жизни позволила себе не сдерживать себя ни в движениях, ни в вскрикиваниях, и когда всё закончилось, обессиленный Даня упал на простыню, но продолжал обнимать её, приговаривая: «Как же я тебя люблю…»

От сокровенных воспоминаний её отвлёк чуть сердитый звук «пшш», какой иногда издаёт собеседник, выражая своё недоверие. Катя открыла глаза и увидела, что звук этот издала открывшаяся дверь автобуса, причём открылась она как раз на её остановке. Катя выскочила из салона и лишь чудом не забыла там сумочку.

Теперь окружающий ландшафт производил совсем другое впечатление. Сочетание старых домов с ребристой лепниной и высокими окнами, похожих на удивлённые чем-то глаза, деревьев с пыльной, но всё ещё зелёной листвой и заливающего всё это солнечного света рождало невероятно уютную атмосферу, за которую Катя и любила родной город. Так приятно было пройтись по асфальту тротуара, где-то неровному и в некоторых местах вздыбившемуся, до которого ещё не добралась стандартная прямоугольная плитка, наблюдать за деловито перешедшим дорогу котом да легонько стукнуть подушечками пальцев по гулкой водосточной трубе, чтобы услышать её голос.

Катя вышла к залитой солнцем площади, посередине которой находился сквер. На скамейках дремали или горячо обсуждали что-то бабушки, краем глаза приглядывавшие за мельтешащими повсюду детьми, а на одной отдалённой скамейке, не затронутой этой семейной идиллией, сидели потёртого вида мужички и разливали из бутылки подозрительную жидкость по стаканчикам. Впрочем, выглядели они тоже душевно и иногда взглядывали на детей, комментируя их возню приглушённым одобрительным матом.

Нигде не было и следа той ноябрьской апатии, которая то ли вспомнилась, то ли приснилась сейчас в автобусе. Проще всего было сравнить здешнюю обстановку с дачной – сонливой и безмятежной.

Катя повернула направо, в тень Дровяного переулка, шагнула в парадную и быстро поднялась по лестнице.

Квартира предстала перед ней запущенной и чуть незнакомой. Какой бы родной ни была квартира, спустя пару дней отсутствия она будто бы обижается на покинувших её хозяев и в отместку выставляет напоказ некоторые свои не самые приглядные детали, которые обычно не замечаешь, привыкая к ним – выскочившую из стройного ряда паркетину или жирное пятно на обоях. Катя зашла с виноватым видом, подняла с пола шарф, который, видимо, уронила с вешалки, когда уходила. Действительно, взяла и ушла на два дня. Безответственно.

Но что стоят два дня против трёх лет, которые она здесь уже прожила? Скоро диван, стол, книжный шкаф и прочие предметы мебели заиграли знакомыми деталями, признав Катю, и та с облегчением распахнула настежь скрипучие окна, впустив в комнату свежего воздуха и уличного шума. По переулку в этот момент как раз проезжали старые «Жигули», и их тарахтенье гулко прокатилось по квартире. Только когда машина повернула за угол, Катя услышала, что в её сумке, висящей на вешалке в прихожей, надрывается мобильник. Она кинулась к ней, но пока она перебирала внутренности сумки (и почему телефон всегда проваливается на самое дно, как только начинает звонить?), рингтон резко оборвался.

Вот он, наконец-то.

Пропущенные звонки:

Мама.

С немного виноватым видом Катя набрала номер.

– Алло, мам, ты звонила?

– Да, доченька. Я подумала, вдруг отвлекаю…

– Нет, всё в порядке.

Катя присела на диван. Этого звонка она боялась уже второй день, и всё-таки ждала его с нетерпением.

– Ты не на занятиях сейчас?

– Нет, мне только вечером.

– Я тебя точно не отвлекаю?

– Мама, всё в порядке. Что ты хотела сказать?

– Просто мы с папой волнуемся за тебя. Ты тогда так неожиданно приехала ночью… Утром мы тебя не стали будить. Думали, ты потом позвонишь. У тебя всё хорошо?

– Да… Не знаю…

– Что такое?

Катя собралась с духом, все отрепетированные фразы моментально забылись, и она просто выпалила всё, как было.

– Мам… Даня уехал. В Париж.

Молчание. Затем снова – голос мамы, встревоженный, как будто дочка сказала, что у неё температура.

– Ничего не понимаю. Без тебя? Вы вместе хотели, а он без тебя уехал?

– Да нет, я не хотела… Хотя, я и не знаю… Теперь думаю, что, может, тоже надо было поехать.

– Так, я всё равно ничего не понимаю. Вы что, поссорились? Подожди, ты можешь сегодня к нам приехать?

– Нет, мам, сегодня поздно заканчиваю.

– Тогда давай завтра. Обязательно завтра. И всё расскажешь, хорошо, доченька?

– Мам…

– Ладно, ладно, поняла. Хочешь, мы наедине поговорим? Давай завтра где-нибудь на Невском встретимся. Хорошо?

Катя в нерешительности задумалась на секунду. Не хотелось посвящать родителей в их ссоры с Даней, не хотелось выслушивать советы или, того хуже, тишину и смотреть при этом в жалостливые глаза. Но маленькая девочка где-то глубоко внутри вдруг подала голос и сказала:

– Конечно.

– Ну вот и отлично. Когда ты будешь свободна?

– Ну давай… Давай вечером, часов в шесть, в…

– Вот и договорились. Не грусти, всё образуется, всё наладится…

– Да, хорошо. – И, пока мама не успела ответить, скороговоркой проговорила: – Слушай, тут столько дел, неудобно говорить. Давай завтра, хорошо? До встречи, целую!

И бросила трубку, не удержалась. Мама только начала что-то отвечать, но сигнал оборвался.

Лучший способ отвлечься от тягостных размышлений – заняться тяжёлым, обременительным трудом. Катя взяла в руки швабру.

Уборка продвигалась споро, мамины уроки не пропали даром. К счастью, перед уходом хватило ума помыть посуду, так что теперь не пришлось отскребать засохшие тарелки. Закончив с комнатой и кухней, Катя в порыве энтузиазма хотела даже помыть ванну, но вовремя решила, что ей лень, и присела на диван. Она гордилась собой и даже проговорила с довольным видом: «Вот какая я хозяйка». Но всегдашняя меланхолия не покинула её и в этом случае. Она просто вспомнила, что хозяйкой её назвать никак нельзя. Настоящий хозяин сейчас пребывал неизвестно где, бросив Катю наедине с этой квартирой, словно ненужную домработницу. Катя проскрежетала ногтями по обивке дивана от неприятного воспоминания.

Впрочем, почему бы и не хозяйка? Сейчас она живёт здесь одна, квартира в полном её распоряжении и неизвестно ещё, как долго в нём останется. Пустая квартира – мечта любого подростка, и Катя ещё помнила те времена, когда была подростком. Это была полная свобода, хочешь – валяешься на кровати, хочешь – ешь что-нибудь вкусное и очень вредное или просто включаешь кассетник на полную громкость. Со старшими классами приходила идея поделиться это свободой с друзьями – они приходили, разделяли с тобой твою радость, со временем они приносили немудрёный алкоголь, с важным видом его распивали, начинали веселиться, буянить, иногда даже разбивали какую-нибудь вазочку и так далее. Суть оставалась та же – никем не оспариваемая свобода. И это детское чувство вернулось к Кате, превратив её из кажущейся самой себе взрослой и немного смешной тётеньки, брошенной своим возлюбленным, в восторженного, шаловливого подростка. И захотелось сразу, чтобы телефон разрывался на части от звонков, чтобы друзья и знакомые без конца названивали и звали куда-нибудь для приятного времяпрепровождения. Клубы, концерты, любые посиделки в кафе, Катя была согласна на всё, но, разумеется, не сразу, она бы не забыла продемонстрировать свою занятость какими-то выдуманными делами, и согласилась бы только после долгих увещеваний. И пошла бы после этого куда угодно и с кем угодно, пила бы, не пьянея, смеялась бы с незнакомыми людьми до упаду, стала бы центром любой компании, была бы носителем её энергетики, её сердцем и её нервом, и делилась бы со всеми своей обретённой свободой.

И может, где-нибудь она встретила бы… Андрея. Почему-то он всплыл вдруг в памяти, хотя его никто не звал, вошёл бесцеремонно, со своим хитроватым, но всё же в глубине добрым взглядом, со своей саркастической усмешкой человека, повидавшего многое и повсюду, вошёл без стука – и сразу стало так хорошо… Вот бы он заметил её случайно, беспечную, в окружении галдящих подруг, счастливую до умопомрачения и впервые в жизни испытал бы робость, и, решившись, подошёл бы неловко и сказал… Нет-нет, не так!

Катя улеглась на диван и стала смотреть в белый потолок, разумеется, не замечая его.

В прокуренном баре шумно. Гремит музыка, мужчины ходят от столика к столику со стаканами в руках и жизнерадостно, звучно перекликаются. Андрей сидит за одним из столиков. Сидит, подперев голову, и со скуки поигрывает в руке зажжённой сигаретой. Рядом с ним девушка, она пытается привлечь его внимание, но она ему надоела. Невесёлые, мизантропические мысли проносятся в его голове. И вдруг в бар заходит Катя. Заходит она не одна, друзья и подруги вокруг неё, но Андрей видит лишь Катю, словно луч прожектора выхватил её фигуру из кромешной темноты. Когда же он видел эту девушку? Ах да, вспомнил, позавчера. Но тогда она была такой стеснительной, такой зажатой, что он и не успел ей заинтересоваться. А теперь – что это с ней? Её не узнать! Как она уверена в себе, как легок и свободен её смех, который дружно поддерживает вся компания. Как стройны её ноги, как горделива осанка. И она прекрасно об этом осведомлена, и с удовольствием, с достоинством ловит на себе восхищённые взгляды. Андрей никогда в жизни не встречал таких девушек. Нет, конечно, встречал, но тогда он был слеп. Сейчас ему выпадает второй шанс, он не должен его упустить! Не обращая внимания на дующую яркие губки девчонку за своим столом, он встаёт и идёт к Кате…

Так, ну хватит. Что за пошлость?

Катя открыла глаза и пристыженно села на диване.

Откуда она только это взяла, из какого бульварного романа? Страшно представить, что могло бы случиться дальше… Ну и мечты у Вас, Екатерина Андреевна. А ещё приличная девушка, французский язык преподаёт. Можно сказать, петербургская интеллигенция.

Да и не в этом дело. Мечты мечтами, но в реальной жизни такого бы не произошло, всё было бы совсем иначе. В бар она бы зашла, смущаясь, потому что чувствует себя неловко в подобных местах. Шутить на всю компанию она никогда не умела, она могла только смеяться над чужими шутками, да и то зачастую из вежливости. Андрей просто не заметил бы её в толпе, а если бы и заметил, то помахал по-дружески через весь зал, в лучшем случае подмигнул бы и всё. Ну а если бы дело дошло до коктейля, то с её неловкостью она первым делом пролила бы его себе на платье. Один раз она опрокинула бокал красного мартини на светлую стену в баре на Большой Пушкарской. Пока она проваливалась под землю от стыда, Даня, которого душил смех, пытался закрыть растекающееся пятно картонкой с меню, чтобы не заметили официанты.

Ну и что же это за свобода, которой он так ждала и чьему иллюзорному появлению она так обрадовалась? Что это за свобода, если даже в мечтах она ограничивает себя, боится сделать шаг, который нипочём не сделала бы в реальности? И что это за свобода, если и в воспоминаниях присутствует Даня, словно постоянно висит над правым плечом, и следит за каждым её шагом, и нашёптывает что-то в ухо – так тихо, что и не разобрать. Она ведь любит его, всё ещё любит, за исключением тех моментов, когда она его ненавидит – в любом случае, оба чувства она скрывает за непроницаемой маской меланхолии, которая у всех друзей и знакомых вызывает чувство неловкости. Они удивляются этому отсутствию эмоций, и потому хотят вложить неё свои эмоции, которые, по их разумению, подошли бы больше всего. Кто-то хочет разжечь в ней любовь, кто-то ненависть, но всё это уже есть в ней, полыхает огнём. Зачем бросать спичку в вольно разгоревшийся костёр?

Когда она уже наконец взорвётся?

Ледяное спокойствие внезапно охватило ей. Она словно взглянула на себя со стороны, и ей тоже стало неловко, чуть ли не противно. Возьми себя в руки! Соберись и прекрати страдать, это никому не нужно!

Пора становиться сильной. Пора становиться свободной. Не жалеть себя. Не скрывать истинных чувств. Не поддаваться обстоятельствам.

И не ждать звонка от Дани.

И научиться получать удовольствие от одиночества.

На секунду ей захотелось выйти из дома, подставить лицо столь редкому в здешних местах солнцу, счастливо процокать каблучками по тротуару. Покинуть эту квартиру и идти куда глаза глядят. Но нет, поразмыслив, она пришла к выводу, что высшим проявлением свободы в данном случае будет никуда не идти, добровольно остаться в четырёх стенах, заварить чай и устроиться на диване с какой-нибудь давно знакомой, но уже чуть подзабытой книжкой, и читать, читать в своё удовольствие. На работу только через четыре часа.

После работы, когда уже начинало темнеть и на улицах светились фонари, разгоняя густеющую августовскую ночь, Катя сразу вернулась домой, приготовила скромный ужин. Затем помыла посуду, почитала, разобрала диван, застелила его и забралась под одеяло. Уснуть ей удалось не сразу. Катя немного боялась находиться одной в тёмной квартире. Чёрт их разберёт, эти старые дома, в них постоянно раздаются какие-то странные звуки – то ли скрипят старые перекрытия, уставшие за столько лет, то ли мыши пробегают по своим делам, а может, бесплотные духи бродят по комнатам, которые когда-то принадлежали им, и пытаются заглянуть в лицо спящим девушкам… Катя зажмурила глаза и натянула одеяло до переносицы. Последней её связной мыслью была: «Надо будет кота завести. Тогда можно будет думать, что это он в темноте ходит, и не бояться». Затем мысли её поплыли в неизвестном направлении, смешиваясь с впечатлениями за день и с какими-то потаёнными мечтами. Вскоре она заснула, и снилось ей что-то приятное и лишь чуть-чуть запретное.