Текст книги "О мостах и о тех, кто на них обитает. Роман-путеводитель"

Глава 13

Обычно процесс пробуждения у Данилы занимал некоторое время. Первый сигнал подавало осязание: смятая простыня под ногами, разгорячённое одеяло и подушка, облегающая щёку. Затем наступал черёд слуха: капель незавёрнутого крана, шаги соседей за стеной, утренний шум улицы. Иногда он слышал рядом с собой уютное посапывание Кати – обычно она спала очень тихо, «интеллигентно», как говорил Даня, но под утро расслаблялась и уже не соблюдала обычные в таком случае приличия. И наконец, последним аккордом открывались глаза и обозревали комнату вокруг, разбросанную вокруг одежду, Катино раскрасневшееся лицо с отпечатком подушки на лице. Этот процесс занимал от нескольких минут до целого часа. Разумеется, когда он не перечёркивался резким звонком будильника.

В этот раз будильник не звенел, но Данила открыл глаза сразу, как проснулся. Один глаз смотрел в темноту подушки и не показывал ничего, второй медленно фокусировался на белёсой обстановке гостиничного номера и на единственном чёрном пятне в ней – мобильнике, лежавшем на простыне. Данила протянул к нему непослушную со сна руку, по пути заметил, что телефон слабо помаргивал индикатором – пришла смска. Пальцы не сразу справились с блокировкой.

«Я тебя не люблю, я люблю другого».

Зрачки расширились, мысли смешались. Перечитал ещё раз, пытаясь вникнуть в смысл каждого слова.

«Я тебя не люблю, я люблю другого».

Голова откинулась на подушку, рука всё ещё держала телефон, его грани сильнее и сильнее врезались в ладонь. Инстинктивно захотелось избавиться от этой боли и швырнуть телефон об стену, чтобы он разлетелся веером пластиковых брызг.

Нет, нельзя. Один в чужом городе, не хватало ещё без связи остаться.

Рука, болевшая от напряжения, так хотелось ей секунду назад распрямиться и отправить мобильник в полёт, теперь обессиленно упала на одеяло.

Данила закрыл глаза, но нет, пытаться заснуть уже бесполезно, действительность уже навалилась, как огромная псина, которая кладёт передние лапы тебе на плечи, тяжело дышит тебе в лицо и отряхивает с морды слюни. Её хозяева говорят, что она не кусается. Как знать.

Тогда он сел на кровати и уставился на дом за приоткрытой балконной дверью. Никакого дома он не видел, перед лицом стояла совершенно другая картина. Почему-то он обратил больше внимания на вторую часть фразы. И теперь он видел перед собой Катю и условного мускулистого брюнета, в чьих объятиях она пребывала. Они лежали на кровати, но отнюдь не спали, и были очень счастливы.

Кого ещё она любит?! Какого такого «другого»? Да ведь всего три дня прошло, как он уехал! Когда она успела?

Шлюха.

А может, три дня тут ни при чём? Может, он был и раньше? Катя ему изменяла, уже давно, и только сейчас призналась.

Да нет, глупость какая-то, его Катя не могла.

Или могла?

За этими скорбными и довольно-таки бессмысленными размышлениями он собрался, позавтракал и вышел из гостиницы. Все эти действия он совершал машинально, и, лишь оказавшись на улице, опомнился. Ну и зачем он здесь оказался?

Пожав плечами, Данила зашагал по уже знакомой извивающейся улочке Фобур-Монмартр к Бульварам. Ярость утихала, хоть иногда и закипала вдруг снова, но с каждым разом всё реже и слабее, её место занимала давящая на плечи тоска, да в груди образовалась пустота, которая ничем не могла заполниться.

Даня шёл, пока не увидел всем знакомую жёлтую букву М. Макдональдс. Как удачно. При всех её неприглядных сторонах в глобализации есть и положительные моменты. В первую очередь то, что она позволяет человеку почувствовать себя как дома, где бы он ни находился в данный момент. Многим людям это чувство жизненно необходимо. Не быть чужаком, не мяться в растерянности и не бояться быть осмеянным. Прийти туда, где знаешь, что нужно делать, как стоять и что говорить (в крайнем случае – показать пальцем) и при этом улыбаться стоящим рядом аборигенам, как равным. Много это или мало? Кто знает. Смешна ли такая попытка оправдать глобализацию? Во всяком случае, не смешнее людей, искренне считающих, что булочка с зажатой внутри котлетой покушается на их национальную гордость.

Девушка за стойкой профессионально улыбнулась. Даня улыбнулся ей в ответ, скользнул взглядом по меню над её головой, и даже начал издавать мычание, которое обычно предваряет не оформленную до конца фразу, как вдруг, совершенно неожиданно, вспомнил сцену из «Криминального чтива» и радостно выпалил:

– Лё Биг-Мак, сильвупле!

Девушка кисло улыбнулась и поскучневшим голосом сказала:

– Big Mac. C’est tout?

Даня смутился, как всякий человек, привыкший к взрывам хохота после своих шуток и вдруг услышавший в ответ тишину, и скромно пробормотал:

– Oui.

Чувство неловкости отпустило его, только когда он занял столик. Здесь всё было знакомо – если не с детства, то с тронутого первой свободой отрочества, когда ему с его друзьями стало понятно, что с окончанием школьных уроков день только начинается. Столы из неизвестного материала «под мрамор», обшарпанные стулья, со скрипом елозящие по полу, и вездесущий запах жареной картошки, наполняющий слюной рот любого, кто хоть раз его почувствовал. Все Макдональдсы одинаковы, и в таком же, только на Среднем проспекте Васильевского острова, он сидел когда-то с Катей и смотрел через окно на выходящих из метро людей. У Кати была смешная привычка – перед тем, как съесть Биг-Мак, она клала на него сверху салфетку и затем с силой сплющивала его. «Так удобнее», – утверждала она.

А теперь она его не любит. Постепенно первая часть смс вытеснила вторую из мыслей. Как же так, она его не любит? Но ведь он-то её любит! Биг-Мак не лез в горло, хотя по вкусу ничем не отличался от петербургского, и Даня отложил его в сторону, от чего он сразу развалился.

Он столько чувств вложил в Катю. Никогда до этого отношения с девушкой не были для него так важны и так основательны. Никогда раньше он не думал «мы» вместо «я», не усмирял свои вечные порывы под влиянием одного лишь её взгляда. Впервые в жизни он доверял девушке просто так, потому что любил её.

Стали вспоминаться какие-то мелочи, сущие пустяки. Он с Катей целуется у неё в парадной, где их никто не сможет заметить. Они катаются на коньках на льду Юбилейного, и Катя, неуверенная в своих движениях, падает ему на руки, радостно смеясь. Они с Катей едут ночью к небольшому озерку и там купаются голышом, потому что купальные костюмы оба забыли дома. Они знакомятся с Катиными родителями, и пока те разглядывают их, смущённо хихикают и держатся за руки. Катя встречает его дома с ужином и гладит по голове, когда он без сил падает на кухонный стул. И к каждому воспоминанию, приятному и нежному, цепляется едкий вопрос: «А тогда она тебя уже разлюбила? А тогда?»

Наверно, и вовсе не любила. Вернее, любила только до тех пор, пока он всё делал для неё. Он делал всё ради неё, он предложил ей жить вместе, потому что действительно этого хотел. Даже машину водить научил. Сказать по правде, планировал со временем даже подарить машину – подержанную, конечно, на большее бы не дали кредита. Вот тогда она его любила. И запрещала отступать от этого пути хоть на шаг – всюду он должен был следовать за ней, повиноваться ей и при этом счастливо улыбаться. Но стоило ему шагнуть немного в сторону с этой многовековой дорожки, ведущей к семье, детям и вязаному пледу на кресле-качалке, стоило ему просто взглянуть на свою мечту, сделать то, что, он чувствовал сердцем, было ему важно, жизненно важно – нет, тут же последовало наказание. Все женщины бессердечны, он всегда это знал, но бессердечней всех та женщина, в чью мнимую любовь поверил и признался ей в этом.

Молодец, Екатерина Андреевна. Отомстила за всех девушек, которых он бросил, о которых забыл и которым не перезвонил. Пускай он и не желал им зла, а лишь добра, и даже любил их когда-то – какая-то древняя женская магия собрала из этих обид, этой ревности и ненависти одну Катю, милую, тихую, интеллигентную Катю, которую и заподозрить-то ни в чём было нельзя, и именно она нанесла свой последний, решающий удар мести.

Ничего. Теперь он свободный человек, весь мир лежит перед ним, и он никому ничего не должен.

С подобными мыслями он выкинул опостылевший Биг-Мак в мусорное ведро и вышел на внезапно посвежевшую и посветлевшую улицу. Он был в Париже, и он это заслужил. Пройдя несколько метров вперёд, он заметил бистро – скатерти на уличных столиках словно трясли подолами в весёлом танце и звали его к себе, чём Даня и воспользовался. Гарсон пригласил его за столик со своим обычным видом, словно он очень рад новому посетителю, но чрезмерная занятость делами постоянно отвлекает его и не позволяет радоваться в полную силу. Даня с благодарностью уселся и тут же заказал себе стейк средней прожарки, который оказался невероятно сочен и ароматен, а на десерт – крем-брюле, которого Даня никогда не пробовал, и которое, как оказалось, не имело практически ничего общего с известным на его родине мороженым, и было даже вкуснее – во всяком случае, необычнее.

После обеда, насыщенного как в питательном, так и в познавательном смыслах, он расплатился, оставив, как ему показалось, щедрые чаевые, и следующие часа два праздно шатался по улице, разглядывая прохожих, афиши, дома – всё было для него важно, потому что, как известно, новые впечатления – это лучшее лекарство от старых воспоминаний. Когда он решил, что выжал из окружающего пространства всё возможное для собственного исцеления, он спустился в метро и поехал на станцию Abbesses – судя по карте, именно она находилась ближе всего к бару, в который пригласила его Лена.

Бар находился в небольшой двухэтажной пристройке со стенами кричаще-жёлтого цвета, которые яичным желтком выделялись среди серых камней, что слагали окружающие здания, тротуар и мостовую. Если же яркости было недостаточно для привлечения внимания, то к ней прилагался и стоящий внутри бара и распространявшийся вокруг шум – гуденье голосов, отдельные выкрики и звон чокающихся стаканов. Казалось, что всё нестандартное, необычное и даже чуть неприличное сгребли с окрестностей и свалили здесь в кучу, и теперь поскучневшие и омертвевшие окрестности чопорно не замечают творящегося у них под боком праздника жизни.

Окна и двери бара были раскрыты настежь, и сквозь них в сумраке помещения были видны лишь затруднённое мелькание тел да их белозубые улыбки. Бар был так переполнен, что почти половина посетителей расположилась вокруг него. Кто-то успел занять место за несколькими столиками на улице, кто-то стоял, прислонившись спиной к стене, а некоторые по-свойски уселись на поребрике тротуара, и теперь болтали уставшими ногами, прикладываясь кто к стакану, кто к бутылке.

То и дело в толпе раздавался громкий голос – трезвому человеку в нём послышалась бы агрессия, в то время как человек, хоть немного впитавший спиртных паров, воспринял бы его с гораздо большим снисхождением, услышав в нём тот самый, лучший градус опьянения, к которому он сам, да и каждый выпивающий человек, стремится – то состояние, когда становится очевидным, что мир устроен очень просто, а если нет, то это его проблемы, что все вокруг друзья, а если кто-то другом не является, то скоро непременно им станет. Иногда в толпе появлялся и обладатель этого голоса – высокий, худощавый, но жилистый парень со смуглым лицом и копной смоляно-чёрных курчавых волос. Он определённо являлся душой заведения, и его передвижения по толпе сопровождались жизнерадостными окликами, на которые он отвечал то вежливым поклоном, то коротким приветствием, а то и совершенно первобытным криком восторга. Но, несмотря на это, движение своё он не прекращал и, напротив, даже немного ускорялся после каждой остановки, оглядывая мутнеющим взглядом толпу и словно ища кого-то. Наконец, он остановился и помотал головой, по всей видимости, находясь в том тоже знакомом многим выпившим людям состоянии недоумения, когда давно известные места, люди и вещи вдруг начинают выкидывать фортели, исчезать из виду, оказываться в новых, незнакомых местах, и мозг человека не поспевает за ними, теряя последние остатки логики, после чего остаётся только остановиться в растерянности да потереть виски, приговаривая под нос «Ничего не понимаю». Темноволосый парень довольно быстро справился с этим неприятным состоянием и пришёл в себя, взгляд его прояснился, и он целенаправленно, не в пример недавним хаотичным блужданиям, направился в тёмные недра бара.

Данила не знал, что ему делать – сказать по правде, он до конца не представлял, зачем именно он пришёл сюда – поэтому, руководствуясь мудрым правилом «Когда не понимаешь, что вокруг тебя происходит, делай вид, что понимаешь», он прислонился к стене и закурил с независимым видом. Подумал секунду и присел на поребрик, рядом с двумя лениво переговаривающимися парнями.

Лены негде не было видно. Во всяком случае, на улице. Даня внимательно оглядывал стоящих, сидящих и выходящих из бара людей, стараясь засечь среди них грубо заплетённый хвост из блондинистых волос, веснушчатый нос или, на худой конец, зелёную холщовую куртку. Поиски куртки не увенчались успехом по причине довольно жаркой погоды, прочие приметы тоже не улавливались ни в чьих чертах вокруг него, уже по непонятной причине.

Оставалось ещё внутреннее помещение бара, и Даня уставился в его направлении, стараясь сквозь распахнутые двери и окна разглядеть знакомую фигуру. В мельтешении тел и лиц ему действительно иногда мерещилось что-то похожее, но полностью быть в этом уверенным не получалось. Начинать активные поиски Данила тоже не хотел, это казалось ему унизительным, и потому он продолжал курить одну сигарету за другой, туша окурки в щели между двумя камнями на мостовой. Так он и продолжал бы сидеть в этом довольно-таки нелепом положении, но двум парням, сидевшим рядом и не обращавшим на него никакого внимания, наконец, надоел их праздный разговор. Один из собеседников, видимо, окончательно сморившись, опустил голову на грудь, то ли задумавшись, то ли заснув, а второй, смазливый блондин с чересчур стильно зачёсанными на бок волосами, поднялся на ноги, небрежно отряхнул модно потёртые джинсы, сделал несколько шагов и крикнул по-французски: «Элен, выходи!» и помахал кому-то в темноте помещения. Он остался стоять неподвижно, чуть нахально уперев руку в бок, и простоял так пару минут, практически неподвижно, пока, действительно, из дверей не показалась Лена. Куртки, разумеется, не было, она была одета в клетчатую ковбойскую рубашку с засученными рукавами, джинсы и уже знакомые «Конверсы». Волосы были заплетены в две косички.

Лена вышла не одна. Её сопровождали двое: тщедушный парень с длинными волосами и в очках, сидевших на носу чуть криво, одна линза выше другой, и уже знакомый Дане черноволосый любитель побродить бесцельно по толпе, собирая радость окружающих – этот держался чуть поодаль, за спиной Лены, однако не отставал от неё.

Моргая отвыкшими от дневного света глазами, Лена подошла к звавшему её блондину, вытащила из нагрудного кармана сигареты и закурила, не обращая внимания на то, что он сунулся было в карман за зажигалкой, но не успел её достать. Ничуть не смутившись своей неудачи или удачно сделав такой вид, блондин откинул прядь волос со лба и заговорил о чём-то с «Элен» чуть безразличным тоном, в котором, однако, чувствовалась искусственность. Смысла разговора Даня разобрать не мог, он понял лишь, что парень уговаривал Лену куда-то пойти, поскольку здесь ему надоело. Лена посматривала на собеседника чуть иронически, ничего не отвечая. Вскоре, видимо, ей надоело его разглядывать (слушать, скорее всего, тоже), и Лена повела ленивым взглядом по толпе, пока не заметила сидевшего на тротуаре Даню. Он ответил на её взгляд небрежным кивком, но внутри напрягся: подойдёт ли сама или придётся ему? Лена ответила ему улыбкой, которая могла означать что угодно, похлопала по руке блондина, давая ему команду замолчать, и направилась к Дане – мягко ступая ногами, словно готовая в любой момент развернуться, и с интересом разглядывая его. Остановилась и с видом радушной хозяйки сказала по-русски:

– Добро пожаловать в Париж!

Данила шутливо отдал честь и встал, краем глаза наблюдая за спутниками Лены. Блондин оглянулся и теперь с подозрением осматривал его фигуру – Дане показалось, что строжайшему анализу подверглась его одежда, и лишь потом всё остальное. Брюнет осклабился и засунул кулаки в карманы штанов. Очкарик неуверенно заулыбался, поглядывая на своих спутников, словно ожидая, что сейчас они ему всё объяснят.

– Так вот он какой – Париж… А я себе представлял что-то связанное с беретами и багетами, – ответил Даня под тон собеседнице.

– Насчёт беретов не знаю, не встречала. Багеты в любой boulangerie можно купить. А здесь у нас пиво. Хочешь?

Даня развёл руками.

– А что мне остаётся? Веди.

Лена развернулась и пошла к бару, прокладывая дорогу. По пути она тронула за рукав блондина, всё ещё подозрительно поглядывавшего на Даню и сказала по-французски, кивком головы указав на его сомлевшего на тротуаре приятеля:

– Кристоф, разбуди Жерома. И проследи, чтобы он больше не пил.

В баре Дане налили янтарного пива и только после того, как он сделал первый глоток, началась процедура знакомства. Стильного блондина звали Кристоф, он пожал Дане руку и даже улыбнулся, хотя по лицу его было понятно, что он все ещё ожидает от непонятного русского какого-то подвоха. Друга Кристофа, которого тот растолкал и усадил в баре на стул, звали Жером. Грузный увалень осоловело моргал на окружающую его обстановку и с трудом соображал – часть его сознания находилась далеко отсюда. Высокий брюнет по имени Жан-Люк щедро рассмеялся при знакомстве, протянул широкую, костистую ладонь и даже произнёс какую-то фразу, в которой Данила после секундного размышления опознал сильно искажённое «На здоровье!» – пришлось вежливо рассмеяться в ответ. Очкарик оказался американцем. Он представился Бенедиктом, однако, как позже убедился Даня, все остальные называли его исключительно Бен. Ему Даня, не подумав, сказал: «Странно, я представлял себе американцев совсем другими», – на что Бенедикт насупился, вероятно, не в первый раз услышав это наблюдение, и сказал на довольно неплохом французском: «Мне что, нужно быть двухметровым бейсболистом?» Данила тут же рассыпался в извинениях и предложил тост за таких разных американцев, который был единодушно поддержан присутствующими, и после этого вновь обратился к Бену, предложив, если он предпочитает, говорить с ним по-английски, на что тот сделал вежливый жест «Не стоит» и добавил: «По-английски я и в Нью-Йорке могу поговорить».

Первая напряжённость прошла, Даня перестал ловить на себе вопросительные взгляды и постарался включиться в режим непринуждённого веселья, в котором находились все присутствующие в баре. Поначалу ему было сложно угнаться за живым и непосредственным французским своих новых знакомых, даже Бен и Лена иногда выдавали в разговоре какое-нибудь выражение, которому Даню на курсах не обучили. Но, почувствовав себя в потоке французской речи, он расслабился, перестал барахтаться и отдал себя на волю течения. Это помогло, и постепенно он перестал задумываться над смыслом каждой сказанной ему фразы, а отвечать стал развёрнуто и при этом практически инстинктивно. Ему даже удалось вызвать общий смех своим рассказом об их с Леной вчерашней прогулке по Лувру. Даня готовился почувствовать себя в своей тарелке, стать привычным балагуром и заводилой и привычно подчинять настроение всей компании прихотям своей интуиции. Однако что-то мешало, останавливало в нерешительности на самом краю пресловутой тарелки и заставляло растерянно хлопать глазами и пытаться уловить ускользающую нить разговора, подобрать нужное слово, которое привлечёт общее внимание. Дело было не в языковом барьере. Данила понял, что не он находился в центре внимания – это место было занято Леной. Это было неочевидно, и вряд ли кто из компании признался бы в этом, даже возмутился бы таким подозрениям, но, тем не менее, никто из них не начинал фразы, не бросив короткого вопросительного взгляда на единственную присутствующую девушку. Разумеется, у всех это проявлялось по-разному и зависело, видимо, от общей чуткости к женскому настроению и от опыта общения с Леной. Бен говорил очень мало, разговорам он предпочитал произносить односложные фразы, не отрывая обожающего взора от Лены. Жан-Люк говорил много и громко, при этом активно размахивая руками, но часто осекался посередине фразы, уловив краем глаза Ленину чуть поднятую бровь, и бросал эту попавшую в немилость фразу на произвол судьбы, начиная другую, никак с предыдущей не связанную – и всё равно, делал он это в таком бесшабашном темпе, что мало кто замечал подмену. Кристоф же говорил не много и не мало, он бросал свои строго дозированные, чуть жёсткие высказывания, и все они были рассчитаны на Лену, даже когда он задавал кому-то вопрос или отвечал на него – каждый жест, каждая поза и, разумеется, каждое слово должны были произвести впечатление на Лену – Бог его знает, какое. Из Жерома собеседника не получалось вовсе, его хватало лишь на одобрительное мычание, но даже он поглядывал на Лену ласково и добродушно.

Хозяйка положения принимала всё эти знаки внимания с благодарностью, она явно наслаждалась своей ролью и играла её вдохновенно, при этом никого не оставляя в стороне. С Жан-Люком она перекидывалась шутливыми и иногда фривольными фразами, Бену поправляла длинную прядь волос, спустившуюся на лоб, отчего тот пунцовел и начинал быстро-быстро моргать глазами. Кристофу она иногда задавала обычные вопросы неожиданно серьёзным тоном, словно пробуя его на прочность, и выслушивала его ответ, глядя неотрывно в глаза. Жером же и вовсе находился под её постоянной опекой, и то один, то другой из приятелей, повинуясь её просьбе, поправлял его на стуле, чтобы он с него не свалился. Темп беседы, не обращая внимания на тараторящего Жан-Люка, задавала она, выбор темы тоже оставался за ней. Часто она перехватывала инициативу – даже на чужой вопрос, адресованный Дане и посвящённый причине его нахождения в Париже, ответила она, пересказав его вчерашние путаные объяснения во дворе Лувра. Дане осталось лишь попытаться смягчить идиотизм этих объяснений общими, немного загадочными фразами, которые обычно срабатывали в случае внутреннего диалога с самим собой. Здесь испытать их силу не представилось возможности, на них мало кто обратил внимания, по привычке больше доверяя мнению Лены. Удивительно, но Даня вовсе не обиделся на это. Новые знакомые покивали головами, будучи, видимо, привычными к общим восторгам по поводу Парижа, и лишь на лице Бена он уловил лёгкий признак понимания и даже какого-то уважения.

Общую структуру здешнего общества он смог разглядеть ещё во время первой кружки пива. Сперва он был немного возмущён второстепенной ролью, доставшейся ему, но тут подоспела вторая кружка, и ситуация потеряла в его глазах всю свою критичность, и всеобщий интерес к единственной персоне женского пола даже немного заинтриговал его – значит, в ней есть что-то, заслуживающее этот интерес. На середине третьей кружки пива им стал овладевать азарт, а, увидев сквозь её донышко потолок бара, Даня активно включился в игру. Он всячески старался перехватить внимание Лены – подавал ей стакан, подносил зажигалку к её сигарете, когда они выходили на улицу покурить – и при этом активно (и, если подумать, чуть нечестно) пользовался своим преимуществом знания русского языка. Он забавно комментировал внешность и поступки остальных членов компании по-русски, по-доброму подшучивал над ними, и Лена смеялась над его шутками, иногда подмигивала ему, однако отвечала неизменно по-французски.

За узким окошком темнело и, видимо, в качестве защитной реакции на приближающуюся темноту, градус дружеского общения повысился. Компания окончательно приняла Даню. Он рассказывал истории из жизни, которых у него накопилось немало, избегая лишь говорить о Кате (честно говоря, о ней он на время позабыл). Собутыльники с восторгом слушали его, с молчаливого позволения Лены, и прерывали его рассказы хохотом в особо удачных местах. Отдельного уважения с их стороны он удостоился за то, что продаёт в России автомобили «Пежо», да и сам водит такой автомобиль – при одном упоминании марки лица французов просветлели и приобрели своеобразный героический лоск, словно их в этот момент фотографировали для патриотического плаката. Также он воспользовался способом расположить к себе иностранцев, которым неизменно пользуются практически все русские люди, в зависимости от воспитания, и который почему-то был совершенно не охвачен ранее Леной – Даня обучил новых друзей русскому мату. Они послушно повторяли за ним незнакомые слова, путаясь при этом в гласных, согласных, ударениях и вообще во всем, в чём только можно было запутаться, но продолжали произносить сложно поддающиеся звуки с таким чрезмерным усердием, что Даня даже подумал, что в России их бы уже давно вывели из бара. Лену эта сцена рассмешила настолько, что она впервые за вечер именно не улыбнулась, не рассмеялась, а захохотала, да так задорно и искренне, что табурет под ней пошатнулся и она непременно свалилась бы на пол, пребывая всё в том же состоянии весёлой эйфории, если бы Жан-Люк вовремя не подхватил её под мышки и не помог сохранить равновесие. Прочие друзья, не успевшие сделать то же самое, ревниво глянули на счастливчика. От их внимания не ускользнул тот факт, что руки Жан-Люка задержались на теле Лены чуть дольше, чем того требовала ситуация, и, когда опасность уже миновала, совершили некое подобие нежного поглаживания вниз по её спине. Жан-Люк поймал на себе эти взгляды, но не подал виду, только улыбнулся куда-то в пустоту за барную стойку.

Прошло часа полтора, и девушка начала сладко позёвывать, несмотря на царивший вокруг гвалт, производимый французами, которые праздновали конец ещё одного обычного дня. Зевки Лены вызвали колкие комментарии друзей («Малышка устала», «Довели бедняжку»), в которых чувствовалась плохо скрываемая забота. Лена ещё поулыбалась в ответ на эти слова, моргая при этом с сонным видом, но вскоре хлопнула ладонью по столику и сказала решительно, видимо, собрав для этих слов последние запасы бодрости:

– Ну всё, господа, мадмуазель желает спать.

Потом добавила по-русски с чуть виноватым видом, специально для Данилы:

– Что-то сморило меня, пора баиньки.

Компания засобиралась, оплатила внушительный счёт (почти половину взял на себя Кристоф, хотя пил он в меру) и выбралась на свежий воздух. По-детски капризным тоном Лена сказала: «Мальчики, проводите меня», – хотя это и так подразумевалось. Специально для несведущего Дани она сказала:

– Я здесь недалеко живу, на Ламарк-Коленкур, с другой стороны Монмартра.

Новоиспечённые друзья зашагали вверх по крутой каменной мостовой, на которой ватные ноги чувствовали себя неуверенно и ступали с опаской. Даня дышал так усердно, что чувствовал, как рубашка обтягивает его грудь при каждом вдохе. Ему хотелось как можно скорее выгнать из головы хмель и заменить его свежим ночным парижским воздухом. Он был счастлив. Его взор не мог сфокусироваться ни на спутниках, ни на окружающих его домах, ни на чёрных столбиках вдоль кромки тротуара, которые время от времени перебегали ему дорогу – приятелям даже приходилось отгонять их от него. Но именно благодаря этой особенности зрения Даня видел нечто большее в окружающем его мире – гармонию, уверенность в правильном сочетании его собственного тела и этого города вокруг. От радости он даже подпрыгнул на месте и затянул дурным голосом что-то из Шевчука, но уже к концу первого куплета понял, что никто его не поддерживает – напротив, все посмеивались над ним, и только Жером, который по странной логике пьянки был сейчас самым трезвым, пытался зашикать его – было уже почти двенадцать ночи. Даня послушно перестал петь, однако счастливое чувство не утратил и дал себе слово, что, как только вернётся в гостиницу, напишет пост в блог, начинающийся словами «Обязательно прогуляйтесь по Парижу ночью пьяным!»

Компания, чуть покачиваясь, пересекла холм Монмартр, следуя его извилистым улочкам, словно вырубленным в скале по причудливым чертежам. Пройдя мимо бронзового бюста незнакомой женщины (Даня подумал, что слово «бюст» как нельзя лучше подходило для этого памятника, и глупо хихикнул), они спустились по крутой лестнице в небольшой сквер, прошли сквозь него и вышли на улицу. Здесь все остановились, и Лена, снова обращаясь к Даниле, сказала: «Вот здесь я и живу», – при этом показывая пальцем куда-то вверх, на крышу одного из зданий. Над входом он прочитал название гостиницы: «Roma Sacre Coeur».

Кристоф заговорил негромко, предлагая подняться в номер всем вместе и продолжить веселье, но Лена решительно пресекла это предложение. Начали прощаться. Жером сердечно обнял Лену и пожелал приятных снов. Кристоф чуть холодно кивнул, но потом всё же не выдержал и улыбнулся. Жан-Люк с шумом и большим количеством лишних движений обнял Лену, потом, не сдержавшись, обнял ещё раз, произнося при этом заботливую скороговорку, отдельных слов в которой, кажется, никто не смог разобрать. Бен кивнул, бессознательно подражая кивку Кристофа, однако при этом так густо зарделся, что весь эффект сошёл на нет. Данила пока не знал, в каком статусе он находится и как ему следует прощаться, поэтому просто помахал рукой с легкомысленным видом. Лена оглядела всех напоследок и ушла в фойе гостиницы.

Приятели нерешительно потоптались на тротуаре, стряхивая на него пепел. Затем Бен коротко попрощался со всеми и пошёл к метро, которое оказалось совсем рядом, прямо за углом гостиницы. Жан-Люк предложил пойти в какое-то место неподалёку и неуверенные взгляды нацелились на Даню. Тот понял, что с уходом Лены новые приятели чувствуют себя в его компании скованно, поэтому решил не смущать их и тоже отправиться спать. Оставшаяся троица попрощалась с ним с некоторым облегчением.

Даня отправился в обратный путь. Шёл он довольно долго, почти не разбирая дороги и руководствуясь лишь интуицией. Немного поплутав, он вышел на Grand Boulevards, понял, что сделал лишний крюк, но всё же нашёл верную дорогу. Когда он подошёл к гостинице, портье пришлось отпирать ему дверь – был уже первый час ночи.