Текст книги "Такие люди умирают стоя (сборник)"

Ягодный камуфляж

Два раза в день в деревню Семеново ходил старенький ПАЗик. Взяв билет на вечерний автобус, Андрей Николаевич уже через полтора часа подходил к выкрашенному в голубой цвет домику с резными наличниками на окнах.

Теща поглядывала в окно каждые десять минут – ждала в гости любимого зятя. Истопила баньку, напекла пирогов, купила бутылочку. Андрей Николаевич тещу свою любил и уважал, а она в нем души не чаяла, как на сына смотрела. В общем, вечер пятницы провел зятек как кот на масленицу: парился, ел, пил, отдыхал душой и телом. Теща к ужину соседок позвала, старухи выпили по две рюмочки и запели своими русыми голосами:

 
  На муромской дорожке
      Стояли три сосны,
 Со мной прощался милый
     До будущей весны…
 

А потом ещё по одной накатили и совсем уж горько затянули:

 
Что стоишь, качаясь?
    Тонкая рябина,
  Головой склоняясь
    До самого тына.
 

Зять уже разомлел после бани, да и захмелел, и слезы выступали на его усталых глазах – настолько старческое пение его пробрало.

На утро Андрей Николаевич встал огурцом и молодцом. Поправил теще забор, наносил воды на полив, наколол дров, покрасил крыльцо, за что вечером опять был накормлен и напоен, как самый настоящий господин. Ну, естественно, без завтрака и обеда любимая теща Андрея Николаевича тоже не оставила, но главным после тяжёлого рабочего дня все-таки был ужин.

Уезжал Андрей Николаевич в воскресенье, на утреннем автобусе. Теща проводила его до калитки, перекрестила на дорожку и обняла. Счастливый и отдохнувший зять пришёл на деревенскую остановку и уже через пятнадцать минут сидел в автобусе, перебирая пальцами ручки дорожной сумки, нагруженной молоком, ягодами и пирогами и ещё многими деревенскими гостинцами.

В автобусе «белыми розами» хрипело радио. На передних сиденьях разместились две женщины в светлых платочках и белоснежных рубашках. Они громко разговаривали и смеялись. В ногах у женщин стояли ведра с черникой, малиной, клубникой и черной смородиной. На продажу, наверное, повезли, подметил Андрей Николаевич и отвернулся к окну.

Странное дело, подумал Андрей Николаевич: водитель-то по встречке едет, то на обочину съезжает правыми колёсами, то просто петляет из стороны в сторону, уж не пьяный ли…

Да ведь точно – пьяный!

Никаких сомнений у разволновавшегося Андрея Николаевича не осталось, когда на очередной остановке водитель, еле ворочая языком и громко икая, четыре раза переспросил вошедших пассажиров до куда им нужно доехать. Ну, ладно, подумал Андрей Николаевич, почти уже на месте, немножко подождать и дома. Водитель между тем хоть и был пьян, но ехал не быстро, совсем даже медленно, но больно как-то неуклюже.

И вот, когда до города оставалось всего три километра, на очередном крутом повороте автобус здорово занесло. Водитель не справился с управлением, и машина завалилась на бок. Дальше почти как у Толстого: «Всё смешалось, люди, кони…» Коней, слава богу, в салоне ПАЗика не было, а вот людей и пожитков, которые они с собой везли, имелось хоть отбавляй.

Полетели пакеты с луком и картошкой, ягоды посыпались по полу и, ударяясь о стекла, оставляли сотни разноцветных точек. Андрей Николаевич завалился на правые окна спиной, в лицо ему прилетела собственная сумка – больно ударила в челюсть трехлитровой банкой, находившейся внутри. Бабы громко заверещали, мужики кричали «ЭЭЭЭ! НОООО! СТООЙ! ЁП!», матерились, а сухой дедушка в короткополой шляпе и сером пиджаке, как-то даже жалобно что ли, завопил «Ой-ой-ооооой!»

Остановились. Точнее завалились. Несколько секунд тишина была, потом все потихоньку стали шевелиться. Выползали наружу через запасный выход, который какой-то мужик выдавил ногами. И вылезли женщины в белых блузках, да вот только блузки уже не белые были, а расписные. Тут и малина, и черника, и смородина, и клубника. Все цвета радуги.

– У вас, девки, будто бы камуфляж ягодный! – Посмеялся сухой старичок, присаживаясь на траву. Он ударился боком и придерживал больное место рукой.

Все пассажиры обернулись на деда, а потом на женщин и рассмеялись, позабыв, что ещё минуту назад они могли погибнуть или серьёзно пострадать.

Водителя, как виновника всей котовасии, отправили в ближайшее селение, звонить на вокзал. Пока ходил – протрезвел, извинялся. Что уж с ним потом за аварию было – неизвестно.

Автобус подъехал через час и всех развез по их районам, почти что по домам.

Андрея Николаевича дома уже заждались. Жена переживала. Сын волновался. Мобильных телефонов тогда ещё не было, и любая задержка мужа где-либо сразу погружала родственников в беспокойство.

Поздно вечером Андрей Николаевич добрался домой, рассказал, что в аварию попал.

– Налей-ка мне, мать, пятьдесят грамм, уставшим голосом попросил он, – а то я сегодня таких размалеванных женщин видел, скорее бы позабыть.

Февраль 2016 г.

Летела душа по бескрайнему небу

Старика привезли помирать в деревню.

Везите, говорит, меня, ребята, на Родину, там буду помирать. Скоро уже – чую.

Древний старик Василий Степанович, шутка ли сказать, девяносто два года оттоптал по земле. По молодости в город переехал, отучился, в сорок третьем на фронт ушел, вернулся целехонький, матери на радость – трое сыновей было, живой только один остался. Награды были, да только не показывал их никому ни разу и про войну не вспоминал, не любил этого.

– Война дело нехорошее, нечего об ней думать, – детям говорил своим, потом внукам и правнукам.

После войны устроился на завод, женился, квартиру получил. Закипела длинная жизнь, понеслась по кочкам да по ухабинам. Много было и хорошего, и плохого, и страшного, и веселого.

Вот и кончалась линия – преодолел путь. Вроде как нехорошо – себя заранее хоронить, ведь коль дано длинную жизнь поживать в полном здравии и при силе разума и духа, то уж тут бери, как говорится, все, и неважно, что годы уж подошли, нет.

Но какое «бери от жизни все», когда уже взято все с лихвой и возвращено с излишком.

Дети выросли и тоже уже почти состарились – две дочки и сын. У каждого по двое детей, итого – шесть внуков. Уже и правнуки подросли. Самой старшей правнучке шестнадцать исполнилось недавно, день в день с прадедом родилась – символично. Семьдесят шесть лет разницы – целая жизнь, а то и две, не очень большие.

Старушку свою похоронил Василий Степанович три года назад, хворала долго – отмучилась.

Дед присел у могилки после похорон, каплю по щеке растер, глаза к небу поднял:

– Большую жизнь прожила, дорогая, большую. Теперь уж отдыхай, матушка.

А тут привезли в деревню старика, в фамильный дом. Раньше жилой дом был, теперь дача.

Лето. Теплынь. Благодать. Поставили деду диванчик старый во дворе под суховатой яблоней. Весь день Василий Степанович на диванчике под покрывальцем лежит, кто проходит мимо – разговаривает с ним. Встанет, походит по двору, дряхлые ноги разомнет и опять на диванчик – ждать.

На пятый день пришёл сосед – Трофим Николаевич, тоже немолодой старик, годов под девяносто. Зашёл под тень яблони старичок. Поздоровался. Присел на краешек дивана.

– Ну что… – начал было Василий Степанович.

– Ничего… Вот пришёл повидаться. Ноги-то пока ещё ходят.

– Это да. Это хорошее дело – пройтись. Я вот дальше заулка да избы не хожу.

– А чего?

– Да хоть вот упаду, да и развалюсь по частям.

– Да уж тебе и осталось только что развалиться. Боишься, значит.

– Чего боюсь?

– Да помереть боишься раньше времени-то! Аль не так?

– А кто не боится помереть-то раньше времени, Трофим Николаевич? Покажи хоть мне пальцем на этого человека. Я ему в глаза посмотрю, может, увижу там чего. Девяносто ведь два года я живу уже, а таких, которым на жизнь свою наплевать, не видал. Как вот эдак плевать на нее можно, когда она ключом бьёт вкруг тебя? Это, брат, дело нездоровое. Дурное это дело, за жизнь свою не цепляться.

– Да это оно и понятно, Василий Степанович, я ведь тоже не желторотик, не рассказывай мне-то. Чай по осени уж восемьдесят семь стукнет.

– Да и верно. Погода-то хорошая нынче.

– Ага, добрая погодка.

– Не для помиранья уж никак.

– Да уж, да уж…

Замолчали старики на несколько минут. Опустил Трофим Николаевич глаза, пальцами тихонько постукивал по коленке. Хлопнула дверь в дом, выбежала маленькая девчоночка, лет пяти:

– Дедуфка Ватя! Дедуфка Ватя! Падем на обед!

– Поздоровайся, Полюшка, с дедом Трофимом.

– Здравствуйте!

– Полюшка, милушка, скажи маме, что я не хочу обедать. Попроси ее чайку крепкого для меня и для Трофима Николаевича налить. Да с сахарком.

Девчоночка выпрямилась стрункой, затем по-детски изогнулась и убежала обратно в дом.

– Как Любовь Павловна поживает? – Снова начал разговор Василий Степанович.

– Да ничего, ничего. Бегает ещё, можно сказать.

– Ну слава богу, раз так.

– Помнишь поди, как мы с тобой подрались из-за неё? – Усмехнулся дед Трофим.

– Помню, конечно. Ты меня тогда за ухо так оттянул, что я неделю до него дотронуться не мог. Распухло, будто пчелы искусали.

Василий Степанович присел на своём диванчике и, вспомнив про ухо, хлопнул по стертой обшивке.

– А помнишь, дядька Ваня Пасечник нас медовухой-то напоил? – задыхался от смеха Трофим, – А я, когда домой от него пошли, на повороте у клуба закричал: «Караул! Ног не чую!» и в пруд свалился.

– Ой! – только и успел крикнуть Василий Степанович.

Уж как залились смехом старики, ровно дети малые. Целый час не могли успокоиться – вспоминали чего в молодости, в юности и в детстве с ними было.

– … а потом ты-то в город переехал насовсем, это уж после войны было. И вот Василий Степанович, какая штука – ты уехал, и житье скучное стало. Тусклое. Вроде и веселье было. Эвона как на свадьбе гуляли у меня! Детишкам ножки обмывали, дом поставили вдвоем с дедом Игнатием, а все одно, чем с тобой, с другом, веселее не бывало. Ну и то ведь хорошо.

– Верно, Трофим. Это так и есть. Я-то с тобой с пеленок почти возился, да так всю жизнь рядом почти и находимся. Да не только ведь друзья мы с тобой – братья троюродные. Нынче не считаются, как погляжу, дальше двоюродных, а раньше до пятого колена считались.

– Это да. Придешь в соседнюю деревню, и ни одной девки посторонней – все сестры. Слушай-ко… А я и забыл, что братья мы с тобой! Вот вылетело из головы и все тут. Сейчас вот сижу и думаю – правда, братья же. Как забыл? Не знаю…

– Да я тоже, Николаич, много чего забываю. Котелок-то уж – без малого век варит, протекать начинает. Чего удивляться? У меня вот знаешь, как бывает: вот чего-нибудь вспомню, скажем, когда мне лет тридцать было, и тут же рядом другие события вспоминаются, но вроде как из другого времени-то. То есть события-то с разных годов. А сходятся в одно, и чудится будто так и было, так и надо, но знаю, что не могло такого быть. Вот пример недавний, помню, как дочка средняя родилась, потом сюда приехали – мать моя вроде как нас встречает. Так не было ведь так! Померла мать-то моя к тому времени!

– Эх, горе, горе, да. – Погрустнел дед Трофим. – Худо башка работает, худо. И со мной эдакая же канитель бывает. Редко, но бывает. Боюсь я ее. Как бы все не перепуталось совсем-то уж!

– Да… – прошептал Василий Степанович.

– Эх… – вздохнул Трофим Николаевич.

Вышел самый старший из внуков – Андрей. Направился к бане.

– Здравствуйте, Трофим Николаевич! Дед, в баньку пойдёшь?

– Нет, Андрюша, не пойду. Какая уж нынче с меня баня, – отозвался Василий Степанович.

– Как хочешь. А то погрел бы старые кости?

– Нет, нет. Не хочу.

Трофим засобирался:

– Ну так пойду я, Василий, пойду. Насиделся, хватит. До дому бы сойти.

– Иди, Трофим Николаевич. Завтра заходи – как жив если буду, то с тобой поговорю ещё.

– До свидания тогда.

– И тебе.

Старик поплелся по тропинке, придерживаясь сухой рукой за забор.

Снова Василий Степанович остался в одиночестве на диване. Смотрел, как улетает в ясное небо дым из трубы затопленной бани. Представлялось старику, что вот так же и душа из тела вылетает крохотным облачком и тут же исчезает в пространстве и бесконечности небесного моря. Летит она тонкая и невесомая и медленно растворяется, рассеивается, становится частью воздуха и мира и получается, что душа везде и нигде. Есть она, но не видна, не слышна, неосязаема.

Задремал старик. Голову на грудь склонил и засопел. Снились ему образы прошлые, многие сотни, а то и тысячи серых фигур, встреченных им за долгую жизнь. Некоторые фигуры были светлее остальных. Они говорили громкими знакомыми голосами, лица их почти различимые, родные и не очень, смотрели на Василия Степановича. Другие же фигуры – серые и далекие, размывались в памяти и отдалялись, если к ним протягиваешь руку.

– Дед! Деед! Спишь что ль?

– А… Гришка! – Фигуры в миг разлетелись, солнце било в глаза, мягкий ветер шевелил края толстенного покрывала, которым накрывался старик. Перед Василием Степановичем стоял Гришка, сосед. Гришка в деревне был почти последним толковым мужиком, который и трактор может починить, и косу наточить. В отсутствии семейства Василия Степановича Гришка приглядывал за дачей и по совместительству ходил в соседскую баню, так как своя у Гришки сгорела, а на новую не было ни средств, ни материала.

– Здравствуй, Гриша! В гости? Али так, мимо шел?

– Да в баньку я. Попариться. А вы чего на улице? Не пускают? – Посмеялся Гришка.

– Да пускают, конечно. Сам попросился. К вечеру в дом перебираюсь, а днем на улочке сижу, в ожидании, – медленно изложил старик.

– В ожидании чего? – Не понял Гришка.

– Смертушки. Пора мне уже.

– Да ну вас! – Гришка шутя плюнул и пошёл в сторону бани. – Вы и до сотни ещё дотянете! Сила в вас есть! – громко говорил Гришка, не оборачиваясь.

– Да куда уж тут тянуться, – бормотал дед, – надо идти, надо. Не держит уже земля меня. Незачем. А может… Может, и дотяну? Правда, ведь сила во мне есть, это Гришка верно говорит.

Некоторое время спустя выбежал из бани распаренный, красный, как зрелый фрукт, Гришка, перемотанный ниже живота мокрым насквозь полотенцем. Пар валил вдогонку Гришке от самых дверей бани. Он подошёл к лавке, взял одно из наполненных заранее ведер, поднял его над головой и окатил себя ледяной водой.

– Ахррр! – Хрипел Гришка, – хоррроша банька! Добрррая!

Он мельком посмотрел на Василия Степановича и, недолго думая, забежал обратно в баню.

– Вот в ком силы да удали-то хоть отбавляй! – сам себе сказал дед. – Любо-дорого посмотреть! Да разве мои силы сравнятся ли тут, когда я даже с утра холодной водой не умываюсь! Неприятно! Тепленькую подавай! Эх, размягчился на старости лет. Раньше не такой был. Не такой…

На другой день снова вышел дед прилечь на свой диванчик. Ветер играется в листве, шепчет что-то неразборчиво, солнце ещё не согрело землю. Ранее утро – все спят, один Василий Степанович бодрствует, ждёт свою гостью.

Ночью старик глаз не сомкнул, так лежал, вспоминал, размышлял. Три раза за ночь точно для себя решил – помру, нечего за жизнь хвататься, а на четвёртый раз вроде как передумал, засомневался опять. Неплохо бы и пожить ещё, думалось ему. Пенсия солидная – все внукам да детям помощь, лишняя копейка. Ему деньги особо и не нужны, а без куска хлеба и стакана воды дети и так не оставят. Им вот монета нужнее. Внуки ещё молодые – лишние средства в помощь правнукам тем более надо. Как маленьким без мороженого да конфетки, а то и ещё чего посерьезнее? Старику много что ли нужно – таблеток мешочек, которые Василий Степанович почти и не ел, да вкусного, может, иногда чего захочется, вот и все, а вообще, главное, чтобы любили и не списывали со счетов – тут и деньги никакие не важны: ни большие, ни маленькие.

Думалось это деду, а в душе все равно неспокойно.

Тут в калитке снова показалась фигура Трофима Николаевича.

– Зайду?

– Зайди, чего в дверях стоять. – Улыбнулся Василий Степанович.

– Все ждешь?

– Жду. А куда деваться?

– Ну-ну. Некуда.

Долго молчали. Слушали, как щебечут невидимые птицы, как тёплый ветер легкими касаниями будит молчаливую после ночи листву, и она тут же начинает роптать и шушукаться сама с собой. Где-то вдалеке надрывно прокричал петух, немного тише, но чуть мелодичней ему отозвался другой, залаяла на дороге собака, рядом глухо хлопнула тяжёлая дверь – Гришка отправился на работу в мастерскую. Вспомнил Василий Степанович, как таким же погожим утром много лет назад он вернулся с фронта.

Родная деревня, отчасти выглядевшая усталой и изношенной, сохранила привычный старый облик, заметно было лишь эхо войны.

В то утро молодой бравый солдат вернулся в отчий дом и присел на лавку у крыльца. Солнце только-только взобралось на небо. Роса ещё не спала. За спиной у солдата была великая победа, сейчас он чувствовал, что может все на свете, а впереди – неизвестность.

Василий Степанович тихонько чихнул, и солдат, молодцевато вышагивающий по проселочной дороге в сторону отчего дома, тут же улетучился из памяти.

Неизвестности впереди теперь не было. Вся она вышла на свет и заполнилась многими мелочами и деталями, будто бы фотография проявилась. Все уже было известно, никаких тайн, никакого «впереди».

– Здоров будь… – опомнившись, сказал Трофим Николаевич.

– А?

– Ты чихнул вроде. Будь здоров, говорю!

– Вроде, ага. Буду здоров.

Опять притихли старики. Трофим Николаевич снова вспомнил случай, когда свалился в пруд. Весёлая была молодость, озорная, удалая, бесшабашная. Такую и в старости не грех вспомнить, улыбнуться о ней.

Летела огромная жизнь по бескрайнему небу, то дождь пойдёт, то солнце выглянет, то холод скует ее, то жара одолеет. Бросало жизнь в одну сторону, в другую, трепало, ломало. Сначала она хрупкая была, сил не могла найти, а потом воспрянула, второе дыхание открылось, затем третье и еще, и еще.

Небо большое было, бесконечное, и земли не видно внизу, за облаками. Истаскалась лётная посудина, прохудилась и приземлилась – устала. Только и осталось одно – посмотреть, как другие летят по этому небу, стремясь то ввысь, то ближе к земле спускаясь. Лететь им еще много дней, месяцев, лет. Правнукам путь самый длинный, внуками половина почти пройдена, детям немного осталось – счастливая старость, но и она немалый отрезок занимает на этой дороге.

Трофим Николаевич в очередной раз вздохнул, посмотрел на своего престарелого друга – тот уронил голову на грудь.

– Помер… – прошептал старик.

01 мая 2016 г.

Такие люди умирают стоя

Я чувствовал в воздухе какую-то силу, заряд, бездонный источник добра и мира, всегда, когда оставался в деревне у бабушки. Всегда она (бабушка) излучала, а я чувствовал.

Сейчас угасла старушка. Выветрилась, потускнела, опустела. Вижу я ее теперь совсем редко – живу далеко, а отпуск один, и все в нем надо успеть.

Когда мы оставались с бабушкой в деревне, вдвоем, мне временами становилось очень тоскливо (особенно в конце августа или во время осенних каникул). Казалось, что внутри меня пусто и до крайней степени грустно… Ан нет! Не было тоски! Ни в одном дне, ни в одной минуте! Тогда будто бы сам воздух обнимал и успокаивал, говорил: «Тише. Отдохни, успокойся, но не грусти, не кисни». С бабушкой мы особенного ничего не делали (на самом деле наоборот), и от этого мне думалось, что жить в деревне это большая скука (хотя от чего-то я всегда ехал туда с удовольствием). Какая же скука! О, Боже мой! Как я был не прав. Мы жили! Это была огромная жизнь. Та жизнь отдавала мне энергию, которую я чувствую до сих пор.

Бабушка вставала около шести. Зимой и летом, осенью и весной. Всегда. Шла на кухню (чулан, как она говорила) и грела чайник. Садилась у окна, сложив руки на коленях: подложив под правый локоток левую ладонь, а под левый – правую. Потом она брала старые щипцы и колола сахар, заваривала чай и долго пила его из блюдца, горячий, парящий. Каждый звук, издаваемый бабушкой, был будто частью ее большой избы. Шепот, скрип половиц, плеск воды, стук дверей, треск поленьев в печи – все звуки я помню. Под них сладко спится, засыпается и просыпается.

Никаких будильников у бабушки никогда не было. Она всегда вставала во столько – во сколько необходимо, по внутренним часам. Ложилась обычно в десять или чуть позже (с удовольствием смотрела кино). Дни ее проходили в труде – постоянном и большом.

Когда некому было помочь, она сама справлялась со всеми физическими нагрузками и деревенскими трудностями быта: стирала, поливала, сажала, выращивала, полола, копала, шила, мыла, чистила, пекла, убирала снег, колола дрова, ходила полоскать белье на реку, носила воду, ходила в лес и еще тысячу глаголов можно перечислить относящихся к деревенскому труду, в зависимости от времени года и обстоятельств.

Было в бабушке добро, необъяснимая сила, какая только у русского человека бывает.

Она похоронила родителей, двух братьев, мужа и младшую дочь – мою мать. Она пролила миллионы слез и прочитала тысячи молитв за здравие своих детей и внуков. Она молила бога, чтобы он дал ей ещё немного пожить. Я слышал это, и мне становилось грустно. Не мог представить, что её не станет, а она стояла и молилась.

…и её не стало. Но она не умерла, нет. Память подвела. Она помнит, что было 30 или 40 лет назад, но то, что было вчера – нет. Живёт в прошлом. Там все живы, там все молоды, вот только ушли куда-то…

Вспоминаю детство и наворачиваются слезы…

Сейчас бабушке почти девяносто один. Она по-прежнему встаёт в шесть утра, одевается и ходит по дому. Дряхлая, но силы ещё есть. Памяти нет, а сила вот есть. Если бы меня спросили, кто мой герой (во всех смыслах), то я бы, не задумываясь, ответил – бабушка.

В каждой семье должен быть такой герой. Они всю жизнь врастают в родную землю, крепко стоят на ней и стоя умрут.

05.10.2015 г.