Текст книги "Пустота Волопаса"

19

Варя спросила, зачем ему это надо. Идиотская идея – переписывать японскую поэзию прозой, почему не наоборот – Фолкнера стихами?

– Это тебе Вага предложил? – спросила Варя.

Македонов кивнул.

– А ты, значит, согласился.

Он объяснил, что так или иначе все, что он пишет, – переделка написанного до него, этим и отличается настоящая литература от среднестатистической. Настоящая литература всегда чуть-чуть впереди своего времени. Она описывает то, что есть. Среднестатистическая всегда позади, как бы она ни старалась навесить на себя модные побрякушки. Позади. Она описывает то, что уже было, и какая разница, произошло это в голове какого-нибудь Басё, или это был распад великой советской державы, большую часть которого Македонов просидел за партой в младших классах, выводя строчные и заглавные буквы в прописи, хотя нет, он еще печатал на барахлящей пишущей машинке отца, там западала буква «а», и он терпеливо перепечатывал на ней книги Волкова про Изумрудный город и деревянных солдат Урфина Джюса.

Главное, мяч уже в воротах, и сколько угодно долго можно крутить замедленные повторы, это вопрос техники и желания, не гения. Гений всегда в предугадывании, в предсказании, в опережении времени. А Македонов до сих пор, пусть и в переносном смысле, сидит за той самой печатной машинкой и перепечатывает уже написанное, так что пускай это будут в конце концов хокку, не все ли равно. И, вообще, ее, кажется, интересовала охота на китов, так что неясно, с чего эти реверансы в сторону японской поэзии и его скудного творчества.

– Ты не мог бы меньше пить? – спросила Варя. – Ты никогда столько не пил.

Он хотел сказать, что он и никогда столько не страдал, но это прозвучало бы пафосно. Пафос, как плесень, заводится при малейшей сырости, и потом очень трудно от него избавиться. Верхушку срезаешь, а грибница сидит глубоко внутри, питается сахарным сиропом сентиментальности, слезные железы гонят воду, чтобы пафос не засох, и он цветет и разрастается, как борщевик Сосновского, его сок ядовит и разъедает мозг, но не сразу, а постепенно, выжигает клетки мозга по одной, да, это долгий процесс, поскольку там восемьдесят шесть миллиардов нейронов, но дело движется, и вот уже человек становится похож на знамя или на пионерский галстук и рупорным голосом сообщает вам, что белое – это белое, а черное – это черное, хотя вы всю свою жизнь потратили на понимание того, что это не так. На то, что дважды два не четыре. И пятью пять не двадцать пять, сколько бы об этом ни пелось в детской песенке. Сколько, б…дь, угодно, только не двадцать пять. Ради этого стоило прожить жизнь. И поэтому так ненавистен пафос, который говорит вам, что вы прожили жизнь зря. Зря, говорит он вам. Впустую. Четыре, говорит он. Двадцать пять. Двадцать пять. Двадцать пять. Двадцать пять. Он повторяет это, пока вы наконец не усвоите эту простую истину.

– Не мог бы, – сказал Македонов.

Он понимал, что она права, но остановиться уже не мог. Вчера он толкнул ее, но не потому что хотел причинить ей боль, а потому что падал сам, падал в пустоту, опрокидывая все на своем пути, и она ударилась спиной о комод, теперь болит позвонок, и ей кажется, что он уже не он, а кто-то другой, и решение вернуться опять повисло в воздухе, нельзя заводить детей с человеком, падающим в пустоту каждый вечер. А что если она сама причина этого падения? Кто, если не она? Поднимите руки, кто еще претендует на эту роль? Ни одной поднятой руки, никого, только борьба морока и света, любви и измены, различия и безразличия, все как на средневековых картинах: наглядно, выпукло, четко, чувства имеют выпуклый характер, в отличие от соцсетей, где все на мониторе компьютера, все плоско, и никакие 3D здесь не помогут. Что такое несчастье в трехмерном измерении? Неуверенность? Обида? Ревность? Бессилие? Мак забывался ежевечерним пьяным сном, и Варя гладила его по спине, как раненого кита, истекающего кровью. Лучше было бы убить его сразу гарпуном с разрывной гранатой, но так уж вышло, что жизненные органы не задеты, и главное, как сказать ему, что она уже вернулась, что она все решила, как сказать это без пафоса и превосходства? И потом, все вышло как в мультфильме про гнома и его дом. Гном приходит, дома нет, дом приходит, гнома нет. Она вернулась, а Мака нет, того Мака, с которым она познакомилась тогда в самолете. И все нужно начинать заново, вытаскивать его из ямы, которую сама же и вырыла, и веточек сверху набросала, и вот теперь, когда мамонт туда рухнул, выяснилось, что это не мамонт, а ее любимый плюшевый щенок, без которого она не представляет себе жизнь, и надо как-то лезть теперь туда, в эту яму, и искать его в темноте его же собственного отчаяния и неверия в себя.

20

– Что значит «Варг»? – спросил Игорь.

Варг пожал плечами.

– Ничего особенного. Волк. А что значит «Игорь»?

Игорь сказал, что не знает. Никогда не думал об этом. Игорь и Игорь. Это как бейджик – дали, пришпилил на отворот пиджака и побежал по делам. Для него всегда была значимой только его фамилия.

– У нас не так, – сказал Варг. – Каждый знает свое имя, почему ему его дали, что хотели. Имя – оно твое, его нельзя ни купить, ни продать, оно сопровождает тебя всю жизнь. Помнишь, ты же нас сам учил, когда читали «Шинель», что Акакий Акакиевич не просто так Акакий Акакиевич, там все начало рассказа про это, целая страница.

Аркасов кивнул.

– Вот моего брата зовут Фроуд, – продолжал развивать тему Варг. – Это значит умный. И правда, он умнее меня.

Варг широко улыбнулся.

– И ты думаешь, в этом есть хоть малейшая его заслуга, маленького засранца? – добавил он весело. – Никакой. Такое имя дали. Хотя я бы не хотел носить такое имя. Для девчонки еще сгодится, но парню нужно что-то посущественнее. Например, Ганнварр, «воин», или Халлвард, «защитник».

– У вас много имен? – спросил Игорь. – Я обратил внимание на то, что они практически никогда не повторялись у студентов. Я с трудом запоминал такое количество.

Варг кивнул.

– Мы почти как японцы. Называй ребенка как хочешь, в разумных пределах. Скала, лес, гроза, васильковое поле. Только помни, что ему с этим именем потом жить. У японцев, правда, вообще беспредел. Хочешь назвать дочку Метелью, назови. Морозным Утром хочешь назвать, валяй. У нас все-таки выбирают из списка. А мой кузен в Исландии живет – так у них вообще: если имени в официальном списке нет, то тебе никто не позволит называть им ребенка, но опять же есть компромиссный вариант – обратиться в специальную комиссию, и имя могут в этот список внести.

Игорь улыбнулся.

– Представь, что у тебя жену зовут Морозное Утро, – сказал он. – Морозное Утро, свари-ка кофе.

– Не могу представить.

– Что ее так зовут или что она варит тебе кофе?

– Что я женат, – коротко ответил Варг.

Повисло неловкое молчание, и Аркасов перевел разговор на хокку. Как японцы умудряются запихнуть целый мир в три строчки. Потому что мир, на самом деле, в голове, а не в словах. Для того, чтобы увидеть твой мир таким, каким видишь его ты, не нужно много слов, нужен человек, у которого так же устроен мозг. Или душа. Или что там у нас внутри. Нужен как бы твой двойник, пусть зеркальное отражение, но отражение. Если ты не отразишься ни в чем, то растворишься и исчезнешь. Полностью исчезнешь. Метафизически. А это пострашнее, чем просто умереть и быть похороненным на кладбище или сожженным в крематории. Варг предпочитал пепел. Чтобы его развеяли над фьордом, там всегда ветрено, и он разлетится далеко.

– Да ты философ, – сказал Игорь.

– В таких краях, как Норвегия, быстро становишься философом. Или раком-отшельником. Или медузой… Знаешь, зачем я позвал тебя с собой?

Игорь покачал головой.

– Чтобы я поохотился на китов?

– Нет. Чтобы ты увидел мой мир таким, каким его вижу я. Чтобы ты был моим зеркалом или гладью пруда, над которым я нагибаюсь. Мне показалось в ту ночь, что ты сможешь.

Игорь ничего не ответил, но подумал, что это большая ответственность – за чей-то мир, и свалилась она на его плечи нежданно-негаданно.

– Были и еще причины, конечно, они тоже для меня важны, но я расскажу тебе о них позже. Чтобы не валить все в одну кучу, – добавил Варг по-русски и улыбнулся, вопросительно глядя на Игоря: уместно ли употребил выученную фразу?

21

Македонов догадался обо всем задолго до их первого объяснения начистоту, мог бы догадаться и еще раньше, если бы сопоставил одно с другим, второе с третьим, третье с четвертым, давно проник бы за кулисы, подглядел одним глазком, что происходит на самом деле. Но нет, даже мысли такой не допускал, закрываясь от нее корешком книги, поэтому как-то замер и даже остолбенел, превратился в соляной столбик, когда полез в ящики Вари в поисках скрепок и внезапно увидел кольцо. Из кости нарвала. Оно лежало без коробочки, просто среди карандашей, резинок и точилок, которых у Вари всегда были десятки. На длинном черном шнурке. Он узнал это кольцо, наверное, еще за мгновение до того, как увидел. Почувствовал его присутствие. Каким-то шестым или седьмым чувством. И только потом – глазами. Это было оно, никаких сомнений тут быть не могло. И шнурок был тот самый, обвивавший шею Игоря, когда он впервые появился у них. Македонов отшатнулся от стола, пошел на кухню, сварил себе кофе, и все это время кровь пыталась выскочить из сосуда в правом виске, она металась там, как горностай в клетке, извивалась и вертелась диким зверьком, или это была не кровь, а вопрос, вопрос «как же так», короткий и ритмичный, как учащенный пульс чем-то сильно напуганного человека.

– Как же так?. – спросил Антон вслух, как будто стены квартиры могли подсказать ответ.

Потом он вышел в коридор и вернулся с кроссовками, расшнуровал правую, вытащил белый шнурок, потом достал из ящика кольцо, неторопливо отвязал от черного и привязал к своему белому. После чего бросил обратно в ящик. А черный шнурок вдел в кроссовку, так что теперь шнурки были разноцветными, чего он и добивался. Контраста. Ясности. Полной ясности без каких-либо объяснений. Без убеждений, вранья и опровержений.

В его жизни уже была одна история с кольцом. Его дала ему та девушка, к которой он летел в Ригу и опоздал из-за грозы. Она потом написала ему, чтобы он прислал ей кольцо письмом, это очень важно для нее, так она написала, но он не послал сразу, надеясь, что, может быть, что-то еще изменится, послать означало провести жирную черту под их отношениями, такую же жирную, как та, что Ганно Будденброк прочертил под родом Будденброков. После таких черт не бывает будущего. Македонову хотелось продлить настоящее и сделать вид, что это и есть будущее, что у них есть разительное сходство, которого на самом деле не было; потом, когда он спохватился, кольцо как в воду кануло. Македонов даже не слишком удивился. В конце концов, это свойство колец, их магическая сила – соединять и исчезать.

Иногда ему потом казалось, что лучше бы он положил колечко в конверт и отнес на почту, отстоял бы очередь, разглядывая стандартные открытки со стандартными фразами поздравлений, там бы наклеили марку, и вся эта магия улетела бы авиапочтой за тысячи километров, а теперь оно ждет где-то своего часа, замыкая его судьбу в круг, и он бежит по этому кругу, как цирковая лошадь, и зрители рукоплещут тому, как он бежит, но делают это лишь потому, что они купили билеты и им нужно оправдать потраченные деньги, доказать себе, что зрелище того стоит. А зрелище в действительности так себе. Хотя… Какие зрители. Скорее это вращение спутника вокруг планеты, оно насчитывает миллиарды лет, и спутник умрет вместе с планетой, даже если ему кажется, что никакой планеты не существует, и он свободен, и Галактика лежит как на ладони, и понятно, куда и как лететь. И главное, зачем. Все это не лишено смысла, говорит себе спутник, потому что есть настоящее и будущее, а замкнутых кругов никаких нет, вопрос только в скорости и целенаправленности. Только в них. Речь, конечно же, о естественном спутнике, а не о консервной банке, уворачивающейся от космического мусора и налаживающей наши джипиэсы и прочие навигационные системы.

Та девушка так и не написала ему больше. Не спросила о кольце. Исчезла из его жизни. Видно, нашла какой-то выход из замкнутого круга. Села в Риге на самолет и взмыла над Балтикой как раз в тот момент, когда в Питере бушевала гроза, препятствуя вылету.

И он не написал ей, потому что не понимал, как можно было сесть в Риге на самолет и взмыть над Балтикой, когда в Питере гроза, после того, как столько было сказано друг другу, пройдено столько километров по набережным, казалось бы, невозможно было все эти слова и километры втащить вверх по трапу, да и самолет не взлетел бы с ними, как привязанный к дереву воздушный змей, так ему казалось тогда, но теперь, когда это произошло во второй раз, и кольцо вернулось, пускай и таким саркастическим образом, он уже не удивился, потому что знал, что это возможно, более того, что так оно и бывает чаще всего, все сводится к обрыванию лепестков у ромашки. А у ромашки давно уже нет лепестков. Все оборвали. Осталась только плодоножка.

22

 
Снег согнул бамбук,
Словно мир вокруг него
Перевернулся.
 

Мацуо Басё

23

Через неделю из яиц появились желтоватого цвета птенцы, выглядевшие совсем неживыми, но Дуся не выказывала беспокойства, и, действительно, к ее воркованию, из-за которого Антон подолгу не мог уснуть, а потом несколько раз за ночь просыпался, потому что ему казалось, что незнакомый ребенок полощет горло рядом с его кроватью и начинает захлебываться, скоро добавился едва слышный писк. Эта смесь глубокого горлового бульканья и тонкого попискивания не только легко разрывала паутину наступающего сна, но и мешала сконцентрироваться на тексте, подобрать нужное слово, в результате работа шла медленнее, а закрыть балконную дверь наглухо было невозможно из-за жары: в Питере она редка и безжалостна, спасают только толстые стены старых домов. Так прошло несколько дней, и однажды утром Македонов вышел на балкон выпить с Дусей чашку кофе. Заметно было, что она уже не так боялась его, привыкла к его мельтешению за окном, и теперь, когда их больше не разделяло стекло, внимательно и настороженно смотрела на него одним глазом.

– А раньше голубей тушили в сметане и ели, – ободрительно сказал ей Антон.

Она никак не отреагировала на эту информацию, вероятно, по той причине, что животные разговаривают человеческим языком или в сказках, или в крайнем случае у авторов вроде Линор Горалик, но это, повторюсь, случай нестандартный, а в остальном они больше помалкивают, и неизвестно даже, понимают ли они, чего мы от них хотим.

Македонов ничего особенного и не хотел. Так, хотел постоять, рассказать кому-то про кольцо из кости нарвала, про то, как остался сидеть в питерском аэропорту из-за грозы три года назад, да так, похоже, там и сидит, в некоем виртуальном терминале, как Том Хэнкс в каком-то бездарном фильме, ну да бог с ним, с Хэнксом, спасибо ему, что сыграл Гампа, даже лучше, чем про того написано в книжке, а это великое достижение для актера.

– Твой-то где шляется? – спросил он Дусю.

Ему показалось, что она кивнула, но на самом деле она только легко повернула голову, проследив движение чашки к губам, на мгновение показавшееся ей подозрительным.

Время от времени она улетала за кормом, и птенцы оставались одни. Македонов на всякий случай предупредил ее, что неправильно оставлять их вот так, без присмотра, потому что они еще слишком маленькие и беззащитные. Почему так говорят: глядеть в воду? Что-то там, в глубине, видится подлинное, там киты, полосатики, они поют там, на глубине нескольких километров, а потом поднимаются на поверхность, а этого делать ни в коем случае нельзя. Никто не может позволить себе маячить на поверхности, это слишком опасно, и риск не оправдан. Аркасов рассказывал, что в Норвегии в год убивают больше тысячи китов, этим занимаются рыболовецкие компании, потому что правительство выделяет им субсидии на покупку и содержание холодильников и транспортировку грузов. Это выгодно. И Варя смотрела тогда на Аркасова странным таким взглядом, Македонов еще подумал, что ей, наверное, жалко китов, но ей, видимо, было жалко его, Македонова. Как бы заранее жалко, женским предчувствием. «А зачем это правительству?» – спросил тогда Антон, неужели это такие прибыли, без которых нефтяная страна не может обойтись? Это же копейки, тысяча китов. Да, копейки, ответил Игорь, но у них там свои скрепы: норвежцы не должны разучиться убивать китов и есть их мясо, потому что так делали их деды, они потомки викингов, Рагнар Лодброк по прозвищу Кожаные Штаны, Рагнар, на знамени которого был ворон самого Одина, крылом указывавший направление похода, привел на Пасху 845 года пять тысяч воинов в Париж, сотня кораблей поднялась по Сене. И спустилась, доверху груженая парижским серебром. Правда, Рагнар, говорят злые языки, был датчанин, но кто теперь разберет, в те века все они были люди севера, норманны. Так вот, отказаться есть китовое мясо – значит перечеркнуть эти завоевания, разорвать нитку, на которой, как бусинки, нанизаны поколения, эта нитка называется традиция… А деньги… Деньги тут ни при чем. Какие деньги в тысяче китов, когда уже давным-давно придумали искусственный заменитель ворвани.

Македонову нужно было уйти по делам. Он поставил чашку в раковину, подумав, что вымоет ее после возвращения, спустился по лестнице, вышел на улицу и задрал голову. Снизу Дусю, разумеется, было не видно. И щелей в балконном дне не было. «Не вывалятся», – подумал Антон, но какое-то нехорошее предчувствие все-таки кольнуло, он даже подумал, не подняться ли наверх, глянуть, как они там, но потом отказался от этой мысли: он не может, в конце концов, быть нянькой голубятам, у них своя жизнь, у него своя, они смотрят друг на друга через стекло, и пусть дистанция остается прежней.

Вернувшись ближе к вечеру, он глянул в окно и вспомнил про шевельнувшееся предчувствие. Гнездо было совершенно пустым. Ни Дуси, ни птенцов. Присмотревшись, разглядел ошметки одного из малышей в противоположной части балкона. На помойке под окном орала стая галок. «Вот так вот, – подумал Антон или даже сказал это вслух. – Говорил же: маленькие, беззащитные». Дуся, наверное, летала где-то в поисках корма.

Македонов принес ведро с водой, большой полиэтиленовый пакет и пару тряпок. Надел резиновые перчатки. На него вдруг напала отрешенность, апатия. «Ничего не надо больше одушевлять, – думал он. – Никаких больше Дусь-Марусь». И никаких голубей на балконе. Никаких попугайчиков в клетке, рыбок в банке, хомячков в картонной коробке. Он засунул гнездо в пакет и стал оттирать птичье дерьмо, протекшее сквозь веточки и прутики. Сходил на кухню за моющим средством, вернулся. На поручне балкона сидела Дуся, удивленно следя за его действиями. «Как же так?» – было написано в единственном повернутом к нему глазе. Зачем он убил ее птенцов и разрушил гнездо? «Галки, подруга, – попытался объяснить ей Антон. – Вон, видишь, на помойке шарятся». И он показал рукой в сторону мусорных баков. Дуся, испугавшись движения руки, взлетела. Наверное, она не поняла про галок. Все и так было слишком очевидно, не требовало дополнительных объяснений.

И тут Македонов поймал себя на мысли, что и у них с Варей все так же. Как бы слишком очевидно и не требует дополнительных объяснений. А если вдруг требует? Вдруг, вопреки шнуркам и кольцам, все получилось сложнее или не получилось вовсе? Слишком уж уверенно ворон Одина указывает крылом, куда плыть. Не там ли погибель всему? Может быть, стоит пока бросить на время якорь и выслушать друг друга?

Хлопнула входная дверь. Упали на пол снимаемые кроссовки. Несколько бесшумных шагов по ковру. Он знал, что она стоит за спиной и смотрит.

– Ты тоже думаешь, что я их всех прикончил и буду тушить в сметане? – спросил Македонов.

– Нет.

– Почему не спросишь, как все вышло?

– Теперь уже неважно.

– Ты же хотела чистый балкон. Можешь порадоваться.

Бесшумные шаги по ковру. Шорох натягиваемых кроссовок. Хлопок входной двери.

24

Он никогда не видел бамбук в снегу. Хотя сам бамбук видел, причем не в цветочном магазине, а в самой что ни на есть живой природе, когда они летали с Варей в Японию, вскоре после знакомства: она иллюстрировала детскую книжку японского автора, и этот старичок пригласил ее погостить несколько дней у него в доме. Он жил в префектуре Яманаси на острове Хонсю, недалеко от легендарной горы Фудзи. Но Варя предложила проехать по островам хотя бы в южном направлении, купить в Хельсинки туристический билет на все виды поездов, что значительно снижало стоимость перемещения по Стране восходящего солнца, долететь до Токио и добраться на «Синкансэне» до самого юга этого словно разогнутого полумесяца. Там, на острове Кюсю, сказала она, мечтательно глядя на карту, хотя и зима, снега нет и в помине, и оказалась права, снег они застали всего на несколько часов, когда улетали обратно из Токио, как раз был короткий снегопад, за ночь Токио стал белым, как свежевыстиранная и накрахмаленная простыня, а к полудню от этой белизны и свежести ни осталось никаких следов.

А на Кюсю были пальмы, побережье океана, бамбук, но снега не было. Всю ночь они ехали в поезде, утром полусонные добрели до гостиницы в городке Миядзаки, и выяснилось, что они совершенно не представляют себе, что делать дальше. И тогда они посмотрели в интернете, что вообще есть в радиусе нескольких километров вокруг этого Миядзаки, что-нибудь, кроме пальм, попугаев и мандаринов на ветках, и выяснилось, что в окрестностях есть зоопарк, и они отправились в зоопарк, и на всякий случай спросили молодого японца, протиравшего лобовое стекло своей машины, в какую это сторону. Он, не задавая лишних вопросов, на прекрасном английском предложил им сесть в машину и отвез в зоопарк, который оказался закрыт по причине выходного дня, и это стало для их спутника настоящим ударом. Он сказал, что ему очень стыдно за то, что зоопарк сегодня закрыт, но он готов везти их дальше, куда они скажут. Это было мило с его стороны, и они сфотографировались вместе, чему он радовался как ребенок, потому что японцы на самом деле любят фотографироваться, это не выдумка и не миф, но от его услуг возницы они категорически отказались, объяснив, что пойдут пешком в сторону побережья, до которого оставалось всего несколько километров. Японец поцокал языком, оставил номер телефона – на тот случай если придется вызволять их из беды, и уехал. И тогда-то, по дороге к океану, они и попали в бамбуковую рощу. И бамбук оказался таким, каким Македонов помнил его с детства – точь-в-точь удилище его первой удочки, только потолще и зеленое. Он прикоснулся к одному из стеблей, провел по нему рукой и подумал, что тысячу лет уже не был на рыбалке.

В самолете Македонов держал Варю за руку, и бортпроводница с улыбкой предположила, что у них «ханимун», медовый месяц. Но они ни разу не заговаривали о браке, ни до поездки в Японию, ни после, вот уже три года. Просто жили вместе, точнее, Македонов жил у Вари, она снимала эту квартиру у старого знакомого ее матери, за чисто символическую плату, почти даром, и они никогда не обсуждали вопрос аренды и денег вообще. Деньги лежали в пластмассовой белой колбе из-под влажных салфеток для протирания монитора компьютера, экрана телевизора и схожих с ними поверхностей. Получая гонорар за перевод или деньги от частного ученика, Македонов просто бросал их туда, даже не заглядывая внутрь. Что-то там всегда лежало, и хорошо, к чему было ломать над этим голову.

Голову нужно было ломать над переделкой хокку. Прошло уже три недели, а Македонов не написал ни одного текста из пятидесяти двух. Старт не задался. Время от времени он почитывал сами тексты, начав с зимних, потому что ему нужно было начинать с января, а русский человек в январе ожидает зимы, снега, ему не объяснишь отдельным вступлением, что есть на свете Кюсю, где зимой плюс двадцать, и бамбук там не гнется под снегом, а торчит в небо стройными зелеными палками, из которых в их детстве, кстати, помимо удочек, делали еще, кажется, и лыжные палки, хотя у самого Македонова были страшно неудобные, алюминиевые, но он смутно помнил, что бамбуковые, вроде, тоже у кого-то из одноклассников были, так что бамбук нам классово близок, можно сказать. А теперь, когда мы раздружились с Америкой и еще ближе подружились с Китаем, в посудных отделах изделия из бамбука лежали килограммами: от кухонных досок до мисок для фруктов, по внешнему виду которых в жизни не догадаешься, из чего они сделаны.

Только это все далеко от хокку. Македонову хотелось написать про Миядзаки, про океанское побережье и про то, как они вышли из бамбуковой рощи, перебежали через автостраду и впервые в жизни увидели настоящий океан. И про то, как Варя бегала по воде вдоль берега, а он фотографировал ее на их успевший устареть «Сони», и об ощущении края света, на котором они вдруг оказались. Да, край света – это было самым важным. От этого ощущения мир действительно перевернулся. Но там не было снега. И в этом была загвоздка.