Текст книги "Пустота Волопаса"

16

Кроме внезапно вспыхнувшего физического влечения была еще одна причина, по которой Варя несколько раз приезжала к Игорю на съемную квартиру. Она ничего не сказала об этом Маку – не потому, что не хотела оправдываться, просто боялась заглянуть в этот уголок самой себя: бывают такие тенистые и сырые места в густом ельнике, где в самые жаркие дни прохладно и темно, потому что лучи солнца не способны пробраться через плотно прилегающие друг к другу хвоинки. Это было связано с китами, с норвежскими фьордами, только ей непонятно было, каким именно образом. Когда Игорь в тот вечер первого визита стал рассказывать о северных скалах, о соленых брызгах, о китах, у нее внутри вдруг что-то дрогнуло, что-то давно забытое шевельнулось под тяжелыми мохнатыми ветками. И она вспомнила, как давно, еще в детстве, у нее появлялись перед глазами летящие бабочки. Белые как снег. Они были безобидными и прилетали в основном перед сном, в те вечера, когда Варя не успевала заснуть сразу. Это началось после гриппа, кажется, во всяком случае, высокая температура держалась несколько дней, а потом сменилась бабочками. Была зима, снег похрустывал под ногами, когда они с папой шли по набережной реки или канала к незнакомому, но очень милому дяде, который подробно расспрашивал Варю про бабочек, интересовался, может ли она управлять ими, нарисовать их, дружит ли она с ними. Как это – управлять? Ну… контролировать их появление и исчезновение. Вызывать их и прогонять. Нет? Нет. Как же можно их нарисовать? Они же белые. И бумага белая. Ничего не получится, если рисовать белое на белом. А если белое на черном, например, мелом на асфальте, предложил дядечка. Это был папин знакомый, он сидел напротив нее в глубоком кресле, и Варе предложил сесть в такое же – не менее взрослое и глубокое. Это ей понравилось. И он живо интересовался всем, что происходит в ее жизни, поэтому ей тоже было интересно все ему рассказывать, и она рассказала про игру, в которую играет, когда идет рядом с папой и ей скучно. Она представляет себе, что у нее за спиной такая штука… как большая брызгалка… Водомет, подсказал папин знакомый, и Варе снова понравилось, что он внимательно ее слушает и даже подсказывает ей слова, и она всасывает этой штукой воду из луж, только для этого надо через лужу перепрыгнуть. Тогда этой водой можно смывать призраков, которые появляются, как только ты наступаешь на швы между плитками тротуара, тогда надо их отбрасывать струей воды, а этой штуки хватает только на пять выстрелов, поэтому нужно быть осторожнее, нельзя тратить весь запас сразу, особенно если несколько дней не было дождя и луж нигде нет. «Что же тогда делать? – озабоченно спросил папин знакомый. – Что делать с призраками, если нет луж?» Видно было, что его всерьез беспокоил этот вопрос. Тогда можно зайти в туалет и набрать там воды. В туалете всегда ведь есть вода, она течет из крана вне зависимости от того, есть на улице лужи или нет.

Папин знакомый попросил Варю выйти в другую комнату, но она стояла за дверью и слышала, как он сказал папе, что у нее чего-то нет, и это очень хорошо, и папа этому очень обрадовался, и все дело в этой высокой температуре, она вызывает галлюцинации, но это пройдет, сказал папин знакомый. Только желательно окружить девочку естественными вещами, логичными, так чтобы все было взаимосвязано, и она сама все время чувствовала эту взаимосвязь. Как бы пользу всего и во всем. Надо поменьше этих призраков. По возможности, разумеется. «Хорошо, – пообещал папа. – Я постараюсь». И, видимо, выполнил свое обещание, потому что Варя выросла очень рассудительной девушкой, в мировоззрении которой мораль и эстетика, все должно было идти на благо людей. Поэтому она довольно легко определилась с тем, кем она хочет стать – она хочет рисовать для детей, чтобы способствовать их духовному развитию. И тут эти киты… В них было что-то древнее и выпадающее из системы ее ценностей. Это был осколок того мира, откуда прилетали в детстве белые бабочки. И она не могла не зайти в этот мир. И была рада, что вышла обратно, потому что только теперь она научилась ими управлять. Могла вызывать их и прогонять. Это было новое ощущение. А главное, она поняла, почему она тогда, в самолете, вдруг необъяснимо быстро почувствовала в Маке родственную душу. Он жил этим.

Вызывал бабочек и наблюдал за их неровным, рваным полетом.

17

Вага пришел в кафе как всегда с опозданием. Все уже собрались и со скучающим видом отхлебывали темный шотландский «Белхавен», заедая его чесночными гренками и косо поглядывая на экран висевшего на стене телевизора, где шла ожесточенная борьба за какой-то английский трофей.

Встреча была полурабочей, как у японцев, любящих в вечерние часы обсудить повестку следующего дня, а то и недели. Вага охотно принимал участие в этих посиделках, потому что дома его все равно никто не ждал, и он сейчас смотрел бы тот же самый футбол в одиночестве и без гренок, потому что он ни за что на свете не стал бы готовить самому себе гренки, хотя любил их, сырно-чесночные, к тому же здесь можно было подхватить оброненную кем-нибудь мыслишку или идею. Он с детства был внимательным, умел слушать, а главное, помнил потом услышанное. Для этого ему не нужны были записные книжки и ежедневники. Если Вага о чем-то забывал, то это для него самого было четким признаком финансовой бесперспективности того, о чем он забыл. Чтобы торговать именами, нужна хорошая память. Непосредственный шеф Ваги всегда подчеркивал, что они продают не тексты, а имена. «Текст я и сам за него напишу, – лаконично говорил он, – ты мне, б…дь, договорись, чтобы он под ним свою подпись поставил. Люди не за текст деньги платят».

Это Вага усвоил быстро. Люди платят деньги не за текст. За что угодно – за имя на обложке, за саму обложку, за полуголую блондинку на этой обложке, за место автора в шорт-листе или среди лауреатов, за проплаченный (чаще) или непроплаченный (реже) отзыв критика – но только не за текст. Мечтой Ваги было издать дневники Брейвика. Это была бы настоящая сенсация, но все его попытки осуществить эту задумку, пока ничем не закончились. Но он ни на день не забывал про эту историю. «Это была бы история так история, бомба атомная», – думал Вага иногда с грустью.

«Нахрен тебе это надо? – спрашивала его Света Сорнякова, рулившая одной из редакций в том же издательстве. – Не боишься, что тебя грохнут? Это как с исламистами, лучше держаться от таких вещей подальше. Всех денег не заработаешь».

Но Вагу интересовали не деньги, как это ни странно. Он никогда не отличался жадностью. Вопрос стоял для него иначе: он хотел реализоваться. Хотел видеть книги изданных им авторов в списке бестселлеров и топ-продаж, чтобы было понятно, так сказать, ху из ху. Кто лучший. Это была возможность влиять на умы. Что ставило его практически в один ряд с этим типом, который создал фейсбук, тьфу ты, как его… Марком Цукербергом. Вот еще чьи дневники неплохо бы издать. Тогда, может, и она поймет и оценит, женщины любят успешных мужчин. Уверенных в себе, сильных, но главное, успешных. Саксесфул. Внешность здесь не главное. К черту внешность. Внешность вон у каждого второго плейбоя, закончившего ПТУ. В мужчине важна харизма, отсутствие страха перед обстоятельствами. Вага чувствовал себя буйволом, способным растоптать тигра, вставшего у него на пути. Он устал от промежуточных удач со средней руки авторами. Ему нужен был настоящий скандал, гиперхайп, от которого вздрогнула бы вся писательская тусовка, как от подземных толчков начинающегося землетрясения, потому что у него по венам течет раскаленная лава, и она вот-вот вырвется на поверхность, а пока… пока нужны продажи, нужны интересные с точки зрения финансовой привлекательности истории, и он находил их каждый день десятками и десятками же забывал, отсеивая только самое-самое, и, конечно же, про свою идею делать книжку хокку в прозе он тоже уже забыл, она превратилась во что-то смутное, и спроси его сейчас Македонов про детали и подробности, он бы попросил напомнить, в чем вообще изначально был замысел, но Македонов его ни о чем не спросил, а Вага уже включился в обсуждение коллегами московского проекта – книги про Москву, сделанной по фильмам про Москву, она хорошо «шла», и у него мелькнула мысль, не сделать ли что-то похожее в Питере, московская книжка называлась «Я шагаю по Москве», как же еще ей было называться, а питерскую можно было бы назвать… можно ее было бы назвать… Черт, ничего не лезло в голову, кроме «Шинели» и укокошенной Раскольниковым старушки, ну да это не главное, название приложится само, главное, найти какого-нибудь известного режиссера, который черкнет пару строк на главной обложке. Нужно кого-то всемирно известного. Например, Кристофера Нолана. Он производил впечатление человека, многое могущего за деньги. Успешного человека. Саксесфул мэн. Надо найти кого-то, кто знает выходы на Нолана. В его профессии нужны выходы, без них никак. Только не просто выходы, в смысле изнутри наружу, а наоборот, в каком-то смысле внутрь, как бы парадоксально это ни звучало, но русский язык давал такую возможность, Ваге нужны были выходы на… Можно, кстати, и на этого датчанина, как его… Триера. Он как раз очень удачно то ли показал кому-то фак на кинофестивале, то ли хвалил Гитлера, не суть важно. Важно, что его знает каждая собака.

Погруженный в эти мысли, Вага ушел из кафе последним, когда девушка в зеленой униформе, задачей которой было пробудить у посетителей ассоциации с Ирландией, предупредила его, что через четверть часа бар закрывается, и ему пришлось поспешно допивать почти нетронутое пиво и расплачиваться по счету за себя и за одного из своих коллег, который почему-то ушел, не заплатив, видимо, был слишком пьян, чтобы обратить внимание на это обстоятельство. Расплатившись, Вага вышел на улицу, ночи были светлыми, и он прошелся по Гороховой, вышел на набережную и несколько минут смотрел на ту сторону Невы, на желтое здание Академии художеств, построенное когда-то для себя первым питерским губернатором Меншиковым, как говорят, вором и плутом, но человеком знающим, чего он хочет, успешным человеком. Саксесфул мэн.

18

Игорь Аркасов учился на том же дневном филологическом, что и Македонов, курсом старше, но они быстро познакомились, потому что парней на факультете было не так много, можно даже сказать, что количество их стремилось к нулю, и нужно было держаться друг друга в женском океане с его могучими подводными течениями. Ждала Аркасова, собственно, та же примерно картина жизни, что и Македонова, если бы он по случайности не устроился преподавать русский язык и литературу в Норвежский университетский центр. Находилось все это дело за Таврическим садом в Калужском переулке, начальство там было не в пример либеральнее и приятнее начальства в прочих вузах, и платили по преподавательским меркам совсем неплохо. Пытался Игорь перетянуть туда же и Антона, но Македонов почему-то решил в тот момент писать кандидатскую диссертацию на какую-то литературоведческую тему, не имевшую отношения ни к жизни, ни к литературе, ушел в библиотечные схимники и от заманчивого предложения отказался.

В университетском центре Аркасову нравилось. Там был бесплатный кофе, комфортно обставленная гостиная для привыкших к уюту скандинавов и хороший выбор классической и современной русской литературы. Игорь устраивался с чашкой кофе в кресле, открывал академический четырехтомник русского языка и пытался постичь, по какой такой причине он уже пару десятилетий ставит в словах именно эти окончания, а не другие. Потом суммировал прочитанное, поражался бесконечной запутанности великого языка и упрощал информацию для студентов, сводя её к приемлемому количеству основных правил. Неосновные составляли четыре толстых тома. Помимо того, Аркасов, которому нечем было заняться дома, перечитал Гоголя и Пушкина, а заодно и Битова, которого отрыл на одной из верхних полок, и взялся за изучение норвежского языка, чтобы упростить общение со студентами и в какой-то степени наладить с ними более доверительные отношения.

Неизвестно, сколько бы еще времени проработал Аркасов преподавателем русского и литературы в Калужском переулке, если бы не эта самая доверительность и не скандинавская традиция отмечать со студентами окончание семестра. После сдачи экзамена, на котором они обсуждали, можно ли Акакия Акакиевича считать своего рода искушаемым аскетом, а вовсе не маленьким человеком, Аркасов пригласил группу к себе на Садовую, как раз в ту отдаленную ее часть, где в свое время обитали герои Гоголя и Достоевского: он снимал «однушку» в четырехэтажном старом доме неподалеку от Никольского собора и Мариинского театра, в котором в те годы, если зайти со двора, была столовая для преподавателей и студентов, но кормили в ней всех, не спрашивая удостоверений и студенческих билетов, причем очень сносно и за символическую плату. В этой же столовой Игорь взял на вынос разных салатиков и, естественно, русский винегрет – угостить группу. Селедку под шубой тоже взял, граммов триста, она все-таки была дороже остальных салатов, но для норвежцев селедка – святое, так что Игорь не мог исключить ее из меню вечеринки. В общем, подготовился как мог, с учетом национальных особенностей и возможного интереса к местной экзотике.

Студенты принесли водку. Надо сказать, довольно много водки, видимо, не желая уронить себя в его глазах: все-таки они находились в стране, известной грамотным и обильным поглощением этого напитка. На всякий случай они взяли разную, не пытаясь угадать, какая хорошая, воспользовались методом «коврового бомбометания». Пили они тогда почти до утра, закусывая последние две бутылки репчатым луком, поскольку салатики давно закончились, так же как и орешки, принесенные норвежцами. В лук Игорь поспешно плеснул уксуса, чтобы хоть как-то подмариновать. Молодежь рвалась сгонять куда-нибудь в «ночной магаз» за чипсами, но Аркасов строго-настрого запретил. Он, несмотря за то, что был довольно пьян, помнил, чем ему может грозить любая неприятная история сегодняшней ночью. Случись что-нибудь с ними на улице ночью, стукнет какой-нибудь Раскольников по башке топором ради норвежских крон – и ищи товарищ Аркасов себе новое место работы. И еще венок покупай на последние гроши на кладбище. Так он им и объяснил в двух словах, выпустив только про венок, чтобы не насаждать отрицательного отношения к родине среди интересующейся русской культурой молодежи.

Чем меньше оставалось еды, тем доверительнее становился их разговор с каждой следующей бутылкой. Как же так, интересовался Аркасов, вы живете чуть ли не в самой благополучной стране Европы, у вас навалом нефти и соцобеспечения, и тут вам за каким-то хреном дался русский язык. Он смотрел на них прищурившись, давая понять, что им не удастся утаить от него потайные помыслы. При том, что у вас свободный английский, добавил Аркасов. «У вас свободный английский, и у меня свободный английский», – неуверенно добавил он, ткнул в себя пальцем и вопросительно замолчал с наполненной рюмкой в руке. Они объяснили ему, что язык – конкурентное преимущество, Норвегия граничит с Россией, и есть масса предприятий, берущих на работу с русским языком, да и преподаватели русского в Норвегии без работы не сидят, не говоря уже о деньгах. И потом, главный аргумент – у них очень скучно. Они подыхают со скуки даже в Осло, и уж тем более в Бергене, где дождь идет восемь месяцев в году, и никаким алкоголем от этой скуки не спасешься, она выедает человека гораздо быстрее бедности или плохих жилищных условий. Они смотрели на Аркасова грустным и напряженным взглядом – понял ли он про скуку?

– Короче, у вас там хандра, – сделал вывод Аркасов.

Студенты тут же проявили профессиональный интерес к лексической составляющей изучаемого языка, что Аркасова как преподавателя не могло не порадовать.

– Хандра… – сказал он с задумчивой улыбкой. – Это английский сплин. Сплин, ду ю андерстэнд?

Сплин, да, именно оно, то самое, подтвердили студенты. Двигатель прогресса в данном конкретном случае.

Он пытался им объяснить, что они просто зажрались, как и Евгений Онегин. Онегина они еще не читали, он в программе через год. Но название слышали. «Он такой же самовлюбленный, хорошо обустроенный тип, как вы, – сказал Аркасов. – Подумаешь, дождь три четверти года, какого черта жаловаться на погоду, когда ты упакован по самое немогу и получаешь стипендию в несколько раз большую, чем зарплата профессора Санкт-Петербургского университета». Да, эти деньги потом нужно вернуть государству, но без процентов, с будущих немаленьких зарплат, и будь он на их месте, немедленно покидал бы в рюкзак свои вещи и поехал в их скуку. «Тем более в Норвегии водятся настоящие киты, а о какой скуке можно говорить в стране, где есть киты?» – сказал Аркасов и обвел их взглядом, в котором читался вызов.

«Поехали», – вдруг сказал Варг, высокий парень в белоснежном свитере с высоким горлом. Про него директриса говорила Игорю, что он сын богатого папы, очень богатого, Аркасову даже незачем знать, насколько богат его папа, и университет крайне заинтересован в том, чтобы папа остался доволен поездкой сына. «Поехали, – повторил Варг, – я куплю тебе завтра билет на самолет, которым возвращаюсь в Осло».

– Куда? – заплетающимся языком спросил Игорь, из взгляда которого уже исчез вызов. Осталось только недоумение.

– Охотиться на китов, – сказал Варг и опрокинул в себя стопку. Он пил больше остальных, но выглядел самым трезвым из всех – настоящий скандинав, даже не скандинав, норманн, высоченный под два метра, широкоплечий и поджарый, такие в свое время начали с разграбления монастыря Святого Кутберта и закончили Багдадом, Парижем и Северной Африкой.

– А на них охотятся? – осоловело спросил Игорь, считавший, что киты – это что-то вроде динозавров или мамонтов, и если вдруг уцелела парочка китов, из которых еще не наделали свечей, корсажей и набивки для матрацев, то это не повод бросать в них гарпуны или палить из ружей.

– Конечно, охотятся. Не на всех, разумеется, не нужно думать, что китобойное судно убивает каждый день по Моби Дику, – с широкой улыбкой сказал Варг. – Чаще это малые полосатики, они возвращаются на кормежку летом из Баренцева моря. Ты видел малого полосатика? Мы называем этих китов Минке, но я знаю, что вы зовете их полосатиками.

Аркасов теперь уже сидел на полу, привалившись к стене, и хотел сказать, что он и большого полосатика тоже не видел, вообще никаких полосатиков, кроме енотовидной собаки, которую они с отцом застрелили однажды зимой, охотясь на лису, а собака подвернулась случайно, и приятель отца потом сшил из ее шкуры шапку своей жене, и жена даже приходила к ним в этой шапке, хотя он, кажется, говорил, что одной собаки на шапку не хватило и пришлось докупить вторую шкуру, говорил это даже с некоторой укоризной, как будто отец Игоря был виноват в том, что у енотовидных собак такие маленькие шкуры, и от этого обстоятельства женам его приятелей сплошные хлопоты и дополнительные расходы – то ли дело крокодилы, шкуры которых с лихвой хватает на сумочку и, может быть, даже на пальто, на целое пальто из крокодиловой кожи, и такая жалость, что они не водятся в наших широтах, а вместо них водятся тщедушные енотовидные собаки, а Игорь на это сказал папиному приятелю, что это он застрелил собаку и что это был подарок маме, и вообще это мамина шапка, за что его строго отчитали и отправили в другую комнату, сказав, чтобы он сидел там весь вечер и носа не высовывал.

Нет, он не видел малого полосатика. Не видел Минке. Вообще никогда в жизни не видел живого кита. И мертвого не видел. Один раз перевел рассказ про кита, выброшенного на берег, вот и весь его китовый опыт.

Варг сказал, что это довольно небольшие киты, тем более что в большинстве случаев охота ведется на самок, они метров 6–7 в длину и весом тонн пять, редко больше. Китобойное судно поднимает загарпуненного кита на лебедке на борт, и он обычно умещается поперек палубы. «В этом есть что-то древнее, – сказал Варг, – это нужно пережить, иначе ты никогда не почувствуешь, что такое прошлое. Или ты думаешь, что пришел в зоопарк, поглазел на слона, на все эти дебильные таблички про пару-тройку миллионов лет, которые слоны живут на планете, и вобрал это в себя? Накось выкуси». Так он и сказал, этот Варг, на чистейшем русском: «накось выкуси», Игоря тогда поразило само выражение, откуда он его выкопал, но так часто происходит с людьми, изучающими чужой язык: случайно выхваченные и даже по делу употребленные фразы часто кажутся странными, почему – кто его знает. В сущности, Варг тогда выразил в точности то, что имел в виду – «накось выкуси».

Молодые пьяные викинги ушли под утро. Остаток ночи Аркасову снились полосатики с мордами енотовидных собак, он стрелял в них из дробовика, и из воды взлетали в небо фонтанчики крови. Игоря во сне преследовала мысль, что у него в стволах картечь, а кита, даже такого некрупного, такого крошечного китишку, как полосатик, картечью не возьмешь, тут же нужен гарпун, причем Варг что-то такое рассказывал про современные гарпуны с разрывными гранатами и оптическим прицелом, дескать, кит не мучается в девяти случаях из десяти, умирает почти мгновенно, когда граната разрывается в его теле, а если не умирает, то его добивают из винтовки с оптическим же прицелом, чтобы не промахнуться. Варг во сне смотрел на Игоря укоризненно, имея в виду, что картечью стрелять в китов нехорошо, негуманно, потому что они истекут потом кровью на дне океана, и им долго будет больно. Это жестоко – причинять животным боль. Животных нужно убивать быстро, так чтобы они даже не успели понять, что их убивают. Это самое верное. Разрывную гранату в голову. А вся эта херня с дробовиками – это бесчеловечно.

Игорь проснулся с раскалывающейся головой и почему-то в норвежском свитере крупной вязки. Он не помнил, кто на него надел этот свитер. Да и вспоминать было мучительно больно, чисто физически. Сосуды еще не восстановились после ночной экзекуции и не были готовы даже к малейшему перенапряжению.

Остаток дня Игорь пролежал в кровати, не раздеваясь, прямо в этом же свитере, а вечером позвонил курьер почтовой рассылки DHL и занес конверт. Игорь расписался в получении и упал обратно на кровать. В конверте был авиабилет на послезавтра до Осло и короткая записка. Варг писал, что переговорил с отцом, и тот будет рад устроить русского преподавателя своего сына на китобойное судно с конца мая по конец августа.

«Это стоит того». Так заканчивалась записка.

У Аркасова была финская виза, но она, конечно, не подразумевала права работать, тем более в Норвегии. Хотя Варг наверняка об этом знал и какое-то решение проблемы у него, видимо, было. Аркасов вспомнил, с каким подчеркнутым уважением упоминала директриса отца Варга. «Ладно», – подумал Игорь. Это было чистой воды сумасшествием, но его уже давно тяготило бездействие, кофе в гостиной, бесконечные тексты, жизнь, не выходящая за рамки книжной обложки. Это был мир Македонова, Игорю было в нем не то чтобы тесно, но как-то невесело. Сжав зубы, он поднялся с кровати, выпил таблетку от головной боли и стал кидать немногочисленные вещи в спортивную сумку. В конце концов, ему было двадцать четыре года, самый подходящий возраст для того, чтобы все бросить, забыть, чему тебя учили профессора на филфаке и устроиться помощником на китобойное судно. В двадцать пять может быть уже поздно. Аркасов это прекрасно понимал и в оставшиеся сутки даже не пытался еще раз все обдумать и изменить принятое решение. Он ни с кем не советовался, родителям и Македонову решил сообщить уже из Осло, иначе было не избежать разговоров и прощальных напутствий. Под вымышленными предлогами он заехал к родителям и вытащил Македонова в бар выпить по кружке пива. О предстоящем отъезде Аркасов не обмолвился ни словом. Утром в указанный в билете день он вызвал такси и был в аэропорту Пулково за два с половиной часа до вылета.