Текст книги "Собрание сочинений. Том 6. Граф Блудов и его время (Царствование Александра I)"

Глава третья

Свидание двух Императоров в Тильзите и предшествующие ему события; взаимные отношения; личный характер Императора Александра I-го. Последствия Тильзитского мира; континентальная система и влияние ее в России. Общее настроение и негодование. Граф Сперанский; граф Поццо-ди-Борго и граф Каподистрия; отношения к ним Блудова.

Привлекательная личность молодого главнокомандующего, графа Каменского, и его семейство, с которым тесно связана судьба Блудовых, отвлекли нас от совершавшихся событий. Мы обозначили, хотя немногими чертами, реформы, которые Государь вводил в России, помышляя о совершенно новом строе всего государственного управления и органической жизни народа; но мы не говорили о военных событиях, потрясавших всю Европу, а с нею и Россию, и коснулись только тех, которые совершались на окраинах ее. Эти события принадлежат военной истории и уже занесены в нее; но для нас важны последствия их, по влиянию, которое они имели на судьбу России и дальнейшее развитие народа.

Храбрый Кульнев говаривал: «матушка Россия тем хороша, что в ней всегда в каком-нибудь углу дерутся». Эти слова особенно применимы к тому десятилетию, которое предшествовало 1815 году, положившему конец кровопролитию.

Русские войска, сражавшиеся в Германии против французов, превосходивших их численностью и образованием и предводимых лучшим полководцем в мире, Наполеоном, отступали к нашей границе. Уступая каждый шаг земли с бою, они иногда брали верх над неприятелем и были еще до того сильны при обратном переходе через Неман, что Наполеон согласился на предложенное ему перемирие; вслед за тем совершилось знаменитое свидание двух Императоров, на средине Немана, у Тильзита, 13 июня 1807 года. Событие это имело влияние на судьбу современной Европы, а впоследствии и самого Наполеона. Когда превратности войны предали его в руки союзников и заставили от них одних ожидать решения своей участи, Император Александр, как известно, много содействовал к облегчению этой участи.

Для нас остались бы непонятными как взаимные отношения двух императоров, так и дальнейшее развитие событий царствования Александра I, если бы мы не уяснили себе личный характер государя. Вполне постигаем, что уловить эти тонкие, переходные, летучие черты, едва доступные пониманию близких ему современников, весьма трудно, но мы представим их так, как они напечатлелись в нас самих после долгого, беспристрастного изучения.

Александр I был по преимуществу человек в высоком, многообъемлющем смысле этого слова, а потом уже Государь! Природа соединила в нем ум обширный, сердце, исполненное высоких побуждений, мысль пытливую, проницательную; но постоянная, усиленная борьба то с судьбою, то с людьми или самим собой нередко колебала его веру в собственные силы. Недоверчивый к себе, он искал опоры в людях, разрешения сомнений в тайнах природы, безраздельно предавался избранным друзьям, предавался мистицизму, но ни в тех, ни в другом не находил ответа своему пытливому сердцу, не находил чего искал, отвращался от них и опять заключался в самом себе. Он создавал в своем воображении идеалы, которые разбивались при столкновении с действительностью, и тем печальнее казалась для него эта действительность. Его упрекали в шаткости характера, недостатке силы воли, в противоречии самому себе, но мы увидим впоследствии как бывала несокрушима эта воля, освободившаяся от постороннего влияния. В первые же месяцы своего царствования, несмотря на молодость и неопытность, он умел сбросить с себя то насильственное влияние, которым было думал пользоваться граф Пален. А действия его в отечественную войну! Допустим еще, что в бытность неприятеля в пределах России весь народ, соединившись как один человек, увлекал его за собой к одной общей цели; но после, за границей, когда вся среда, в которой находился он, требовала мира с Наполеоном, – кто, как не он один, решился дать этот мир только в Париже? Кто увлек союзников, против их желания, в Париж?

Воспитание, чуждое соприкосновения с внешней жизнью, на нем отразилось более других и оставило неизгладимые следы в его восприимчивом характере. Он вырос между двумя дворами – бабки и отца, неприязненными между собою, противоположными по направлению: при одном господствовала роскошь, расточительность, постоянные празднества, свобода нравов, доходившая до излишества, но вместе с тем свобода мысли, часто блестящей, иногда глубокой; при другом – ропот негодования и военный строй, заменявший все удовольствия. Сходились они только в том, что интрига, преобладавшая при большем дворе, проникала и в Гатчину, благодаря проискам Ш. и Г.[24]24
  Возможно, речь идет о князе Александре Голицыне, который содействовал интриге между мадам Шевалье и великим князем Александром Павловичем. – Прим. ред.


[Закрыть] и даже опутывала самого Александра. Принужденный уживаться при том и другом дворе, вовсе к ним не расположенный, мог ли он не приучиться заранее к скрытности? Самое воспитание его вверено было двум лицам, совершенно противоположных начал. С одной стороны, гражданин свободной республики, открытый и честный Лагарп преподавал ему свои правила; с другой – испытанный в придворной жизни, умевший ужиться при трех царствованиях, Салтыков[25]25
  Салтыков (род. 1736 г. ум. 1816) при Екатерине возведен в графское достоинство, при Павле получил фельдмаршальский жезл, не отлучаясь от двора, при Александре – княжеское достоинство и назначение председателем Государственного Совета. Князь Салтыков имел при себе офицерский караул. Как бы для окончания своего придворного образования, он в молодости провел несколько времени при дворе Прусского Короля Фридриха II.


[Закрыть] (впоследствии князь) внушал ему свои убеждения. Знаменитейшие профессора преподавали ему разные науки, но о нравственном воспитании мало заботились. Сам Император говорил Прусскому епископу Эйлерту в 1818 г.: «Пожар Москвы осветил мою душу и суд Божий на ледяных полях наполнил мое сердце теплотою веры, какой я до тех пор не ощущал. Тогда я познал Бога[26]26
  Eylert: Charakterzüge [und historische Fragmente aus dem Leben des Kцnigs von Preussen, Friedrich Wilhelm III] t. 1. 246–248.


[Закрыть]… Искуплению Европы от погибели обязан я собственным искуплением». По желанию Императрицы – бабки, он вступил в брак на 16 году: мог ли он понимать всю важность семейных обязанностей!

Личность Государя исполнена высокого драматизма и достойна глубокого изучения психолога, также точно как царствование его, конечно послужит целой наукой для изучения политики и государственного управления. Английский писатель Аллисон, в своей «Истории Европы от начала французской революции до восстановления Бурбонов», справедливо выразился об этом царствовании: «по массе и важности соединившихся в нем происшествий, едва ли можно найти подобное ему в целой истории рода человеческого». Народы и государства удивлялись его славе, его величию, его уму и всепобеждающей силе его обращения, но никому и в мысль не приходило, при виде этого счастливейшего в мире Государя, задать себе вопрос, что творится в глубине души его? Мы будем иметь возможность, впоследствии, проникнуть в тайник этого сердца, – благо он сам раскрывает его в своих письмах и разговорах. Из них, как из самих действий мы увидим, что если он иногда падал, то потом подымался еще сильнее, еще победоноснее. В позднейшую уже эпоху его царствования один из членов дипломатического корпуса писал о нем[27]27
  Депеша виконта Фероне, французского посла при Александре, к министру Иностранных Дел, от 19 Мая 1823 года.


[Закрыть]: «Этот Государь честнейший человек – во всем обширном значении слова – какого я когда-либо знал; он может быть часто поступает дурно, но в душе его постоянное стремление к добру». Вот почему мы глубоко сокрушаемся, что смерть застала его в минуту душевной слабости; мы не сомневаемся, мы убеждены, что он вышел бы из этого временного нравственного упадка и стал бы тем, чем был некогда для России, или обратился бы к частной жизни, к чему душой стремился. Впрочем, в какой бы среде он ни действовал, – родись простым гражданином, он имел бы одинаковое влияние, только в другой сфере. Какому-то обаятельному влечению подпадало все, что соприкасалось к нему, и люди, окружавшие его, любили его с страстным увлечением. Письма к нему холодного естествоиспытателя Паррота дышат горячею привязанностью, «Если я могу вас любить так, как люблю, то какая же женщина противостоит Вашему сердцу…» – писал он однажды.

От природы умеренный в желаниях, скромный и даже робкий, он подчинял своему влиянию других именно тем, что не желал господствовать, не стремился к преобладанию[28]28
  Чтобы показать отношения к нему народа, достаточно выписать несколько строк из записок очевидца, которого, конечно, никто не заподозрит в лести (Серг. Н. Глинка). «Перенеситесь мыслью в Москву 6 декабря 1809 г. Вот Император Александр I выходит из саней у Тверской заставы и въезжает в столицу верхом. Слышите звон колокольный, но он не заглушает голос восхищенного народа. Слышите ли эти душевные восклицания: Отец! Отец наш! Ангел наш! Государь ехал один, теснимый со всех сторон сонмами народа.
  Иные хватались за лошадь Императора; другие целовали узду и стремена. Лошадь от давки народной покрыта была потом. Множество торопливых рук стирали пот платками и чем могли, чтобы передать эти памятники своим домашним. И во все это время продолжались восклицания: «Здравствуй надежда – Государь. Приезжай к нам почаще. Мы каждый день, каждый час, наш родной отец, молимся за тебя Господу Богу». Вот Государь сходит с лошади у Иверской Божией Матери. Он преклоняет колено, он молится. И вся Москва в лице народа преклоняет колено и вся Москва молится с Царем своим?…»


[Закрыть]. Еще в детстве часто журили его за расположение к лени, но это было какое-то поэтическое бездействие, во время которого он предавался всеувлекающему воображению, уносясь в мир другой, от пошлой действительности; за то, если работа приходилась ему по сердцу, он трудился без устали. Частная его переписка была обширна; кроме того, в архиве министерства Иностранных дел находятся собственноручные инструкции его нашим уполномоченным при иностранных дворах министрам, не говоря уже о том, что другие исполнены решительно по мысли его. Большая часть манифестов, особенно писанных при статс-секретаре Шишкове, исправлены его рукой. Государь писал по-русски своеобразно, сильно, хотя иногда делал ошибки в правописании; впрочем, его статс-секретарь Сперанский, несмотря на обширное образование, грешил также против правописания и даже чаще его. По-французски Александр писал правильно, изящно.

Впоследствии, совершенная безнадежность нередко овладевала им; усталые руки невольно опускались. Припомним себе, с каким постоянством, с какой энергией, он преследовал злоупотребление власти и беззаконие суда, но потом, если он и не произнес известной фразы, появившейся впервые, кажется, в книге Revelations of Russia[29]29
  Revelations of Russia in 1846: By an English Resident [d. i. Charles Frederick Henningsen] – Прим. ред.


[Закрыть], переведенной на французский и немецкий языки, и так часто повторяемой в иностранной печати, то верно смысл ее не раз приходил ему в голову. Конечно, только отчаяние и уверенность в невозможности исправить зло могли породить подобную грустную мысль. Александру нужно было достигнуть цели так сказать сразу, одним взмахом, – иначе он останавливался на полпути, в чем его часто укоряли; но едва ли в природе человека, бравшегося за дело с тем жаром, с тем увлечением, с которым обыкновенно принимался Александр I, довести его с той же твердостью до конца.

В молодости еще он обнаруживал стремление к добру и спешил на помощь ближнему, не соображая ни средств своих, ни обстоятельств: случилось ему услышать, что какой-то старик, иностранец, некогда служивший при академии, находится в крайней бедности, – он поспешно вынул 25 руб. и торопился отослать их к бедняку, хотя у него не оставалось более денег. Узнал он, что один из щекатуров, работавших у дворца, упал с лесов и сильно ушибся: «отослать его в больницу, послать к нему своего лейб-медика, приказать хирургу пользовать его, дать на все сие деньги, послать больному некоторую сумму, постель, свою простыню – было для него делом одной минуты». Мало этого, – он справлялся и заботился о больном каждый день, пока тот не выздоровел, скрывая от всех свой поступок, «который он считал долгом человечества, к чему всякий непременно обязан»[30]30
  О юности Александра I, Лейпциг 1862 г. журнал, или часть журнала одного из воспитателей Александра I, изданный кн. Ав. Голицыным.


[Закрыть]. Такое настроение не изменилось впоследствии, только облеклось в другую форму. События, сопровождавшие пожар Москвы и наводнение Петербурга доказали это. Он был доступен правде; более, – любил, чтобы ему говорили открыто и смело, хотя бы самые горькие истины. Едва ли частный человек вынес бы терпеливо те укоры, которыми осыпал его друг верный, искренний, но слишком брюзгливый и самоуверенный, Паррот. Но пусть бы еще Паррот, любивший его страстно, мог позволить себе говорить таким образом; по какому праву ворчал и бранился в течение целого дня гр. Т.[31]31
  Толстой Николай Александрович. – Прим. ред.


[Закрыть]? – потому разве, что его обязанности дозволяли ему находиться целый день во дворце, и Государь снисходительно терпел эти выходки.

Александр несколько раз выражал, как тягостна для него власть и что он «не рожден быть деспотом» (его собственные слова). В письме к другу своему В.П. Кочубею, он, между прочим, говорит[32]32
  Подл. док. (на франц. яз.) и Восш. на пр. Имп. Николая I, бар. Корфа.


[Закрыть]: «Да, милый друг, повторяю, мое положение вовсе неутешительно; для меня оно слишком блистательно и не по характеру, который желает только покоя и тишины. Двор создан не для меня. Я всякий раз страдаю, когда должен являться на придворной сцене; сколько крови портится при виде всех низостей, совершаемых ежеминутно для получения какого-нибудь отличия, за которое я не дал бы медного гроша. Истинное несчастье находиться в обществе таких людей. Словом, я сознаю, что не создан для такого места, которое занимаю теперь и еще менее для того, которое предназначено мне в будущем; я дал обет отделаться от него тем или другим путем. Я долго обдумывал и рассматривал этот вопрос со всех сторон; наконец, пришел к этому заключению…» Далее: «я всегда держался того правила, что лучше совсем не браться за дело, чем дурно исполнять его. Следуя такому правилу, я пришел к решению, о котором говорил. Мой план состоит в том, чтобы, по отречении от этого трудного поприща (я не могу еще определить время этого отречения) поселиться с женой на берегах Рейна, где буду жить спокойно, частным человеком, наслаждаясь своим счастьем в кругу друзей и в изучении природы…. Мысли жены моей, в этом случае, совершенно сходятся с моими».

Это было писано еще в 1796 году, когда увлечения молодости могли иметь влияние на душу Александра; но даже в ту минуту, когда престол внезапно представился перед ним, он в нерешимости остановился… Потом он писал своему воспитателю и другу Лагарпу в первые годы своего царствования: «Когда Провидение благословит меня возвести Россию на степень желаемого мною благоденствия, первым моим делом будет сложить с себя бремя правления и удалиться в какой-нибудь уголок Европы, где безмятежно буду наслаждаться добром, утвержденным в отечестве». Впоследствии, он гораздо положительнее говорит и даже действует для достижения этой конечной цели своего царствования.

Теперь мы только слегка очертили замечательную личность Императора Александра I-го, которого характер сам собою будет развиваться перед читателем.

При свидании двух Императоров, положение нашего Государя перед торжествующим и победоносным Наполеоном было очень невыгодно; находившиеся на месте ожидания, свидетельствуют о его унынии, его мрачном настроении; но он не сознавал в себе той внутренней силы, того чарующего влияния, которым обладал. Кто бы подумал, что Наполеон, не допускавший в жизни ни единого в себе увлечения, основывавший все свои действия на точном математическом расчете, человек иссеченный из мрамора и поставленный на недосягаемом бронзовом пьедестале своей славы, в котором было одно живое место, где сосредоточивался его светлый ум и беспредельное властолюбие, – что и этот человек все-таки поддается его влиянию. Мы готовы допустить, что обоюдные обещания были искренни в то время, когда давались, готовы верить, что если бы эти обещания остались неизменными, если бы они могли осуществиться, если бы союзом двух Монархов достигались те цели, те побуждения, о которых толковали в Тильзите по-видимому с такой в них верой, – мир был бы восстановлен на долгое время в Европе. Но направления обоих Монархов были так различны, властолюбие Наполеона, не знавшее пределов, не терпящее ни чьего соперничества, было так известно, что нельзя было не предвидеть рано или поздно разрыва нового союза, имевшего по-видимому все признаки самой тесной дружбы.

Ежедневные беседы, с глазу на глаз, продолжавшиеся далеко за полночь, не остались без действия на впечатлительную душу Александра. Правда, они расширили круг его воззрения, представили с другой точки предметы и особенно людей; но за то окончательно подорвали веру в них и поколебали то уважение к личности и законности, которое так резко отличали его в начале царствования. Мы думаем, что без Наполеоновского подготовления, Александр I никогда не решился бы осудить Сперанского своим одним лицом, в стенах своего кабинета. Незадолго до того писал он к княгине Голицыной, просившей его о каком-то деле, «что он в целом мире признает только одну власть, – это ту, которая исходит из закона», и потому устраняет себя от участия в решении дела.

Личному влиянию Государя мы обязаны заключением мира, который, при тогдашних обстоятельствах наших, после поражения при Прейсиш-Эйлау и Фридланде, мог назваться еще выгодным, потому что целая область была присоединена к России. Правда, мы принуждены были признать тот порядок, который установили победы Наполеона в Европе, но оба Государя взаимно ручались за целость своих владений, а Император Александр I принимал на себя посредничество к примирению Англии с Францией. Сверх того, в одной статье было сказано: «Император Французов, в уважение к Императору Всероссийскому, соглашается возвратить королю Прусскому часть его областей» (они поименованы). Таковы были явные условия мирного трактата 25 июня 1807 года, но в нем заключались секретные прибавления, конечно вынужденные силой обстоятельств, именно: В случае несогласия Англии на мир, Россия обязывалась соединиться против нее с Францией, склонить к тому же Данию и Швецию и пристать к континентальной системе.

Несмотря, однако, на все вредные последствия этих прибавочных статей, мы никак не можем согласиться с ожесточенными противниками Тильзитского договора[33]33
  Congrés de Vienne – par Chateaubriand. Memoires historiques sur Alexandre – par M-me la comtesse de Choiseul-Gouffieu и многие немецкие писатели того времени.


[Закрыть]. Особенно упрекают Александра в том, что он для личных выгод предал своих союзников, из которых один был его искренним другом; но мог ли Александр жертвовать самостоятельностью или целостью своего государства из-за сентиментальных чувств, не принеся, впрочем, никакой пользы своим друзьям. Действительно, что мог сделать в то время Государь с таким союзником, как слабый Шведский король или король Прусский, у которого не только не было армии, но все почти королевство находилось во власти французов. Рассчитывать на одну Англию и ее всегда гадательную, отдаленную помощь, ввиду победоносного и несравненно сильнейшего неприятеля, было бы более чем неблагоразумно. Мы полагаем, что в этом случае, более чем когда-либо, выказался политический гений Александра, и если он не увлекся своим рыцарским чувством, если подчинился, скрепя сердце, силе обстоятельств, то именно для того, чтобы воспользоваться временным миром для дальнейших приготовлений к войне. Он не поддался всесокрушающему влиянию Наполеона ни в Тильзите, ни в Эрфурте, как многие полагают, но лучше согласился быть добровольным поклонником его гения, чем играть жалкую роль жертвы. Он заговорил иным языком, когда узнал, что силы Наполеона изнемогают в борьбе с Испанией, когда увидел бразды правления Швеции в воинственных руках человека энергического, не терпящего Наполеона и расположенного к союзу с ним, когда, наконец, успел собрать новые войска для гигантской борьбы. Время показало прав ли был Александр!

Конечно, все попытки склонить Англию к примирению с Францией остались без успеха. Война была объявлена, и хотя не сопровождалась военными действиями, но, предшествуемая континентальной системой, она совершенно убила нашу торговлю и отчасти подготовила тот финансовый кризис, который разразился впоследствии.

По возвращении своем в Россию из Дунайских княжеств, Д.Н. Блудов был поражен тем настроением общественного мнения, которое нашел. Недовольство было общее. Народ роптал на увеличение податей (указы 1810 и 1812 г.). Купечество было беспрестанно поражаемо новыми банкротствами, вследствие запретительной системы, совершенного упадка курса и дурного управления финансами; чиновничество вопило против указа, преградившего путь к производству в некоторые чины без экзамена, наконец, высший класс раздражен был сближением с Наполеоном, нанесшим удар нашему преобладанию и военной славе и поведением французского посла в Петербурге. При таких обстоятельствах Карамзин решился писать: «Россия наполнена недовольными. Жалуются в палатах и хижинах, не имеют ни доверенности, ни усердия к Правительству, строго осуждают его цели и меры». И эта записка дошла до Государя. Представители иностранных держав доносили в своих депешах о перевороте, готовящемся в России и угрожающем престолу. Шведский посланник, почерпавший свои сведения, как и все иностранные дипломаты, из общественных слухов, представлял своему двору Россию в безнадежном положении. Если, при этом общем ропоте, не решались еще произносить громко имени Александра, то называли другого человека, виновника большей части преобразований, который, к несчастью его, был при Государе в Эрфурте и подпал чарующей силе Наполеона. Общее раздражение высказывалось против Сперанского.

Мы не станем касаться ни деятельности, ни частной жизни этого государственного человека, после известной его биографии, написанной бароном Корфом; но не можем не указать на одну замечательную черту: собиравшаяся над ним гроза застала его одиноко стоящего, без опоры, без всякой партии, которую, казалось, неизбежно должна бы подготовить его разнообразная и беспримерная деятельность. Если нашелся человек, отклонивший страшный улар, угрожавший ему, то он сделал это не ради спасения Сперанского, как сам открыто говорил, но во имя правды и славы Государя, которому был предан безусловно. Причину такого странного явления должно искать в самом воспитании и той среде, в которой Сперанский вырос; в ней заранее приучился он к замкнутости характера, недоверию к другим, сосредоточенности в самом себе, сознанию своих всеобъемлющих способностей, и вследствие того, к отчуждению от других, которых в душе своей он не привык уважать. Сперанский не нуждался в помощниках, но и не любил разделять славу своих трудов с другими. Многие вымещали на нем его превосходство и свое унижение; но были и такие, которые инстинктивно угадывали, что он черпал свои беспрерывные проекты большей частью из иноземных источников и мало соприкасался к русской жизни.

Весь период времени от удаления известного триумвирата, т. е., от 1807 до 1812 года, по внутреннему управлению государства, принадлежит ему. Многоразлична и беспримерно обильна была его деятельность в это пятилетие. Из-под его всеобъемлющего влияния исторглись, силой обстоятельств, военная часть и иностранная политика.

В Военное министерство призван был граф Аракчеев. Государь, во время пребывания своего в Вильне, увидел большие беспорядки в армии и полагал, что железная воля Аракчеева необходима в эту критическую минуту. Впоследствии, когда учредился Государственный совет, ему предложили на выбор – остаться министром или поступить председателем в Военный департамент Государственного совета? Аракчеев отвечал, что не потерпит над собой дядьку, и перешел в Государственный совет. Мы не раз еще будем говорить об этом человеке. На место его поступил граф Барклай-де-Толли, соединявший с обширным образованием и умом твердую, непоколебимую волю и то безграничное самоотвержение, которого блистательный пример он завещал потомству.

Политическою частью постоянно занимался сам Государь, а в это время более обыкновенного, потому что видел в канцлере графе Румянцеве приверженца французского союза. Как дипломат, Александр приводил в отчаяние своих соперников. С злобной завистью и полным сознанием своего бессилия отзываются о нем: Шведский посланник в Париже, Лагербиелки, говорит: «Александр в политике своей тонок как кончик булавки, остер как бритва и фальшив как пена морская». Шатобриан пишет: «как человек, он искренен, когда речь идет о человечестве; но скрытен, как византиец, когда коснется политики[34]34
  Congrés de Vérone t. 1 p. 186.


[Закрыть]». Главными сотрудниками Государя были два человека, которых имена уже отмечены историей. Один из них – корсиканец, друг Паоло, приверженец и вождь партии свободной республики, родившийся в тот же год и в том же городе, где родился Наполеон, воспитывавшийся в одной с ним школе, и вместе с тем, враг не только его, но всей фамилии Бонопарте, предавшей остров Франции, – граф Поццо-ди-Борго. Личная месть Наполеону и глубокое убеждение, что независимость и свобода народов не совместны с его существованием, были заветной идеей, целью, для достижения которой он безгранично и безраздельно, отдал всю жизнь свою. Этот человек являлся всюду, где можно было разжечь страсти или возбудить политику против Наполеона: в Лондоне – он ревностный и любимый советник Кабинета; в Вене – решает двор разорвать связь с Францией и вступить с ней в бой; в Швеции – усиливает вражду Бернадота против Франции; наконец, в России, при Императоре Александре, при нашей первой войне с Францией, он находится при армии, и уезжает после свидания двух Императоров в Тильзите. Напрасно Государь старается удержать его, вполне оценяя великие таланты этого человека, – граф Поццо-ди-Борго отвечает, что тесная связь с Наполеоном губительна для каждого, кто вступает в нее, что свет успокоится только тогда, когда не станет этого человека и – как последний довод – объясняет Государю, что Наполеон может потребовать выдачи его, подданного Франции, от державы, находящейся в тесном союзе с Францией, и что хотя он вполне уверен в рыцарском великодушии Государя, но не желает быть причиной разрыва. Поццо-ди-Борго ищет другого поля действий, попадает на эскадру Сенявина; дерется заодно с ней, потом скитается от преследования Наполеона в Малой Азии, а при первом выстреле на Немане, является опять при Александре и уже не расстается более с своей новой отчизной, служению которой посвятил большую часть своей жизни.

При наступательных действиях русских войск, он соединяется с бароном Штейном, этим двигателем Германских народов против Франции, действует всеми силами на князя Меттерниха, чтобы отторгнуть Австрию от союза с Наполеоном, входит в сношения с партией недовольных в Париже, где сохранил еще связи; его влиянию, отчасти, обязаны появлению Моро в русской армии. – В Париж! – твердит он беспрестанно союзным Государям, и не покидает Императора Александра I, когда тот, потеряв надежду склонить фельдмаршала Шварценберга на дальнейшее движение войск, решается отделиться, и со своими и прусскими войсками идти в столицу Франции. Наконец, когда Наполеон опять появляется во главе Франции и ее сосредоточенных военных сил, он один из русских участвует в Ватерлооском деле[35]35
  За это дело он получил св. Георгия 4 ст.


[Закрыть], успевает дать знать Императору о победе и умоляет идти со всеми силами к Парижу, чтобы противодействовать чужеземным проискам, а до того остается там единственным представителем русских интересов. Напрасно Талейран соблазнял его портфелем Фуше (министра Внутренних дел), граф Поццо-ди-Борго остался верен России, и даже после смерти Императора Александра I, которого доверенностью вполне пользовался. Он не покинул русской службы и тогда, когда его перевели из Парижа, который предпочитал всему, в том же звании посла в Лондон.

Другой политический деятель, граф Каподистрия, родился на Ионических островах. Подобно графу Поццо-ди-Борго, он провел раннюю молодость свою в борьбе партий, отстаивая свободу и независимость своей родины, против всеобъемлющего преобладания Франции. Отец его, преследуемый, заключенный в тюрьме, угрожаемый смертью за его приверженность к республиканскому правлению, едва был спасен своими единомышленниками, в том числе и сыном. В промежуток времени, когда республика Ионических островов находилась под покровительством России и Англии, молодой Каподистрия пользовался большим влиянием не только на своей родине, где был министром Иностранных и потом Внутренних дел, но и во всей Греции; сношения его со знаменитыми вождями (Колокотрони, Караискаки, Боцарис и др.) начинаются с этого времени. Когда, после Тильзитского мира, Ионические острова подпали опять влиянию Франции, он принужден был покинуть родину и, не колеблясь в выборе нового отечества, отправился в единоверную ему Россию, куда слава Александра I привлекала много замечательных лиц, и где надеялся он всего скорее найти сочувствие своей заветной мысли, которой он служил всю жизнь свою, за которую погиб, эта мысль – освобождение Греции, тогда страдавшей под гнетом Порты, подобно другим христианским областям нашего времени.

Может быть не с тем жаром, не с тем всесокрушающим увлечением, как Поццо-ди-Борго преследовал он свою идею, но конечно с тем же постоянством и может быть с большим терпением и умением. Самые средства были иные; за идею Поццо-ди-Борго стояли вооруженные народы, за идею Каподистрия пока только одна Эттерия[36]36
  «Филики этерия» (Общество друзей) – тайная греческая организация, целью которой было создание независимого греческого государства. – Прим. ред.


[Закрыть], да еще общественное мнение, поддерживаемое святостью дела и руководимое замечательными личностями. Если по уму, по силе характера и энергии было сходство, между Каподистрия и Поццо-ди-Борго, то вместе с тем было различие в их нравственном воззрении на предметы: Поццо-ди-Борго умер, оставив огромное состояние; Каподистрия, еще при жизни, отдал скудные остатки своего содержания на защиту отечества. Один умный дипломат, знавший коротко обоих, сравнивал первого из них с Фемистоклом, другого с Аристидом.

Есть лица, пред обаятельным влиянием которых невольно останавливаешься и с трудом можешь оторваться от них, – такова была, по мнению современников, личность графа Каподистрия, таковою она и для нас остается. С ним соединена целая система нашей политики; обстоятельства могут заставить правительство уклониться от нее, но люди, убежденные в правоте ее, считали бы изменой интересам России нарушение этой политики.

Граф Иван Каподистрия приехал в Россию в 1809 году, в январе месяце. При первом же свидании с Императором Александром, он произвел на него сильное впечатление, и будущая участь молодого человека была решена. Он принят был в русскую службу с чином статского советника и зачислен в коллегию Иностранных дел, управляемою в то время канцлером графом Румянцевым.

Вскоре он был назначен «сверх штата» при посольстве в Вене, откуда был вытребован в Дунайскую армию Чичаговым, лично знавшим его, для ведения переговоров с турками; потом, после движения армии в Россию, разделял все превратности военных действий и наконец вызван был Государем в Вену на конгресс, сопутствовал ему за границей, принимая деятельное участие во всех политических переговорах, а во время возвращения в Россию, докладывал Государю Императору вместе с управлявшим впоследствии Министерством графом Нессельроде[37]37
  Граф Румянцев уволен в 1814 г.; после него управлял недолго коллегией Иностранных дел член ее, тайный советник Вейдемейер; его место занял граф Нессельроде.


[Закрыть] дела по политической части. У него была особая канцелярия, где получили первое дипломатическое образование князь Горчаков, гр. Строгонов, Северин, Блудов, где старшим из всех был Стурдза.

Направление политики графа Каподистрия обозначалось резко. Еще во время самых дружеских отношений наших с Австрией, во время первого движения союзных войск к Парижу, граф Каподистрия умел проникнуть двуличие Венского кабинета; он понял, что интересы наши слишком различны с интересами Австрии и точки соприкосновения их раздражают и возбуждают негодование последней, а потому доказывал, что то влияние, которое мы должны иметь по неизбежному течению дел на рассеянные массы славянских племен, всегда встретит противодействие в Австрийской политике, стремящейся стереть чуждые ей народности и германизировать их, во имя цивилизации и в пользу распространения Императорской власти. Это направление было особенно в духе князя Меттерниха, которого личные убеждения слишком противоречили нравственным началам Каподистрия и не раз возбуждали негодование Александра Павловича, особенно во время Венской конференции. Граф Каподистрия утверждал, что при первой коалиции против России, Австрия не только присоединится к ней, но станет в главе ее, и это предвидение торжественно оправдалось в самое короткое время. Наполеон, после вторичного своего появления во Франции, с такой быстротой вступил в Париж, что успел захватить в кабинете бежавшего Короля все бумаги и доставил Императору Александру I трактат, заключенный между Англией, Францией и Австрией для совокупного действия против России.