Текст книги "Собрание сочинений. Том 6. Граф Блудов и его время (Царствование Александра I)"

Государь бросил в огонь это недостойное свидетельство вероломства союзников, приписав его внушениям Талейрана, но Каподистрия подозревал тут другого деятеля и едва ли ошибался. Александра I упрекают в подозрительности; но чья вера в людей не поколебалась бы при виде под этим актом имя Императора Франца, который впоследствии подписал трактат Священного союза, – этого нравственного катехизиса трех государей.

Защитник прав народных, втоптанных в грязь безнравственной политикой князя Меттерниха, граф Каподистрия находил сочувствие в честной душе Александра и не только пользовался полной доверенностью, но и искренней дружбой Государя. За то князь Меттерних с удивительной настойчивостью работал об удалении его от русского двора. Его инструкции Австрийским уполномоченным в Петербурге, его письма служат лучшим тому доказательством. Король Французский, во время пребывания графа Каподистрия в Париже, приказал показать ему несколько подобных документов, где его выставляли как опасного интриганта, как возмутителя народов против Государей, даже как заговорщика, и очень ловко, через частную переписку, иногда даже через женщин умели довести это до ушей Государя. Каподистрия оставался верен своему призванию, своим началам и скорее согласился сойти со сцены действия, чем изменить им. Стурдза, граф Блудов, князь Горчаков и многие, знавшие коротко этого государственного человека, сохранили к нему глубокое благоговение и отзывались об нем с восторженным увлечением.

Обратимся к другим деятелям того времени. Блудов не был знаком с графом Сперанским до возвращения последнего из ссылки. Увлекшийся подобно другим идеей обновления России в начале царствования Императора Александра I, Блудов невольно призадумался об их последствиях и начал серьезно всматриваться в них и изучать. Записка Карамзина о древней и новой России была в то время неизвестна, но мнения, в ней выраженные, служили как бы отголоском известной партии. Всего же более повредила Сперанскому в общественном мнении ловко пущенная мысль, что он приводит в исполнение Наполеоновские идеи, навеянные на него в Эрфурте.

С Поццо-ди-Борго граф Блудов встречался редко в жизни, но его образ, его разговоры, так врезались в памяти молодого дипломата, что он с точностью передавал их тридцать лет спустя. О сношениях его с графом Каподистрия мы будем говорить впоследствии.

По возвращении из армии, Блудов встретился с одной знаменитой личностью, которая столько же была известна в мире дипломатическом как и военном: князь Кутузов назначался главнокомандующим армиею на Дунае и желая узнать о положении дел в Княжествах послал за Блудовым. В разговоре с ним, отдавая справедливость действиям Каменского, Кутузов не одобрял однако приступа к Рущуку: «в войне, как и в дипломатических переговорах со всякой державой, а с Турцией особенно, – заметил он, – не должно никогда забывать двух главных союзников – терпение и время; надо было пустить их осаждать Рущук, а не солдат».

Глава четвертая

Двенадцатый год; Государь и народ действуют единодушно. Падение Сперанского. Устранение Барклай-де-Толли. Пребывание Блудова в Стокгольме; его дипломатическая деятельность; дружеские отношения к семейству Сталь. Граф Строгонов. Славнейшая эпоха в жизни Государя Александра I и торжество России. Венский конгресс. Баронесса Криднер. Вторичное занятие Парижа. Трактаты; священный союз; причины, побудившие к составлению его и последствия.

Двенадцатый год наступал во всеоружии страшной смерти. Ему предшествовала невиданная до того по величине и блеску комета, служившая грозным знамением для суеверного народа. Бедствия более существенные сопровождали одиннадцатый и начало двенадцатого года: запылали города и села русские: Киев, Воронеж, Казань, Уфа, Житомир, Бердичев и многие другие города обращены были большей частью в пепел. Во многих местах явился голод. Наконец, Русской земле, давно необагряемой кровью, пришлось пресытиться ею, как некогда, во времена монголов и Литвы. Наполеон вторгся в пределы России и лавой понесся по ней, не находя настоящей преграды до Бородино. Он вторгся без предварительного объявления, беззаконно попирая международные права. Мы однако ожидали войны, хотя еще и не были к ней приготовлены; средства наши были отчасти истощены, отчасти затрачены на продолжительную борьбу с Турцией. Только тут, почуяв рану, нанесенную прямо в сердце, восстала вся Россия как один человек; торжественный обет Александра, не вступать ни в какие переговоры с Наполеоном, пока хотя один человек из неприятельской армии будет в пределах России, нашел отголосок в каждом русском, возвратил Государю прежнюю безусловную любовь и безграничную веру в него.

Когда он явился в Москве, грустный, подавленный тягостью совершавшихся событий, один из толпы, посмелее других, купец или мещанин, подошел к нему и сказал: «Не унывай! Видишь сколько нас в одной Москве, а сколько же во всей России! Все умрем за тебя». Он передал словами то, что было на сердце у каждого. В армии как и в народе, ополчившемся чем попало, Государь мог читать выражение одних чувств, одних слов: «Caesar morituri te salutant»[38]38
  Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя. (Пер. с лат.) – Прим. ред.


[Закрыть].

Здесь должны мы упомянуть о событии, которое находится в связи с обстоятельствами войны, – мы говорим о ссылке Сперанского. Была ли это жертва, принесенная общественному мнению, совершилась ли она вследствие клеветы и доноса, как думают более беспристрастные потомки, или личных убеждений Государя, – во всяком случае это была мера, приведенная в исполнение без предварительного следствия и суда, чего прежде не мог бы потерпеть Александр, и о чем нельзя не пожалеть в настоящее время. Но не так думали современники, они говорят об этом событии, как о первой одержанной над французами победе. – «Не знаю смерть лютого тирана могла ли бы произвести такую всеобщую радость», – говорит в своих записках желчный Вигель.

Несколько месяцев спустя, общему мнению, общему требованию суждено было выказать другую вопиющую несправедливость, но то было время тяжелое, смутное, время испытаний, когда полчища Наполеона наводнили уже всю Западную Россию и шли к обеим столицам.

Какой-то глухой, подавленный стон стоял над Россией. Казалось, неудовлетворенная злоба, жажда мести боялась высказаться, чтобы не слышать собственного стыда. Народное чувство было пробуждено, настроено, страсти воспламенены, как это было, вероятно, во времена 1612 года; женщины вооружались чем могли, кидались на отсталых французов, терзали их; бедняк нес последнюю копейку на защиту отечества. Посрамление земли родной и церкви – самая злая из всех бед, и горе врагу, который, в торжестве победы, не умеет уважать этого народного чувства. – Россия и Испания служили лучшим доказательством. В эти-то минуты неестественного, напряженного состояния и всеобщей вражды к иностранцам послышался общий ропот против русских генералов, носивших иноземное имя. Не понимая плана военных действий Барклай-де-Толли, его укоряли в медленности, даже в предательстве. Государь уступил народу, так безгранично жертвующему собою для спасения России. Отправляя престарелого Кутузова главнокомандующим, он сказал ему: «Ступай спасать Россию!» и предоставил славу этого спасения ему, а Барклай, как истинный герой, стал в ряды подчиненных.

Предоставим истории записывать на своих страницах великие события той великой эпохи и обратимся к скромной судьбе Блудова. В ней совершился также важный переворот. После его одиннадцатилетней постоянной любви, и твердости молодой девушки, о которую сокрушались все делаемые ей предложения, – княгиня Щербатова, наконец, решилась низойти до родственной связи с простым дворянским семейством; но ее суетное тщеславие видимо страдало; как о последнем усилии с ее стороны положить преграду этому, по ее мнению, неровному браку, как о характеристической черте времени, в наш век немыслимой, упомянем о требовании княгини Щербатовой, чтобы Дмитрий Николаевич представил доказательства, что род его, как древнейший, занесен в книгу столбовых дворян, обыкновенно называемою бархатною; но и это было сделано, и давно желанная для молодых людей минута настала. Брак совершился апреля 28 дня, 1812 года, в домовой церкви Самбурского, бывшего духовником при великой княгине Александре Павловне, супруге эрцгерцога Иосифа, палатина Венгерского, одной из прелестнейших и несчастнейших женщин. Самбурский, человек большого ума и образования, пользовался общим уважением. Он сошелся с Блудовым через родственника своего Малиновского, очень любил его и сам венчал молодую чету. Посаженными отцом и матерью были у Блудова – князь Салтыков и его жена; шаферами – Александр Тургенев и Жуковский. Свадьбу справили скромно, в присутствии только близких родных и друзей: время было тяжелое; при том же княгиня Щербатова была уже больна, что может быть и понудило ее решиться пристроить дочерей, уже лишившихся отца. Вскоре она умерла в сильных страданиях от общего воспаления в крови, после удачной, по-видимому, операции рака.

Блудов, за несколько времени до свадьбы, нанял флигель при доме княгини Щербатовой, который и теперь существует в том же виде, с тем же мезонином, у Семеновского плаца. Здесь он оставался с молодою женой до отъезда своего из Петербурга.

К этому, кажется, времени, или несколько ранее, относится одно обстоятельство, по-видимому, маловажное, но показывающее большую силу воли в молодом человеке. Блудов наследовал от отца страсть к карточной игре. Еще в детстве, он не раз слышал жалобы матери о том расстройстве, которое эта страсть вносила в его семейство, разоряя имение, заставляя мать проводить бессонные ночи в ожидании возвращения мужа. В его пылком воображении представилась живо нежно любимая им жена, страдающая, в слезах, – из-за него, из-за его преступной страсти, если бы он ей предался более, чем любви к семейству; он невольно призадумался.

Кроме того, взявшись за управление имением, он убедился, каких усилий, каких пожертвований потребовалось от матери, чтобы поправить дела, расстроенные мужем. Дмитрий Николаевич решился, во что бы то ни стало, подавить в себе врожденную страсть; но он хорошо понимал, что этого нелегко было достигнуть и не отважился вступить в прямой с ней бой: он хотел обойти ее и потому дал себе обет – не пользоваться выигранными деньгами, а отдавать их, все сполна, бедным. Таким образом, проигрыш оставался безвозвратно внаклад ему, и не было приманки, цели к игре. Она сама по себе сделалась для него невозможной. Блудов перестал, даже разучился играть. Когда приходилось иногда сделать исключение для кого-нибудь из лиц, которых он любил и уважал, то играл так дурно и рассеянно, что ему очень редко предлагали карту. В доме его никогда не играли. Конечно, для любимой женщины принес бы он и не такую жертву. Эта кроткая, любящая, терпеливая, одаренная всеми добрыми качествами души женщина, имела большое влияние на его пылкий и страстный характер.

Блудову предлагали более деятельную службу за границей, но сколько устройство собственных дел после смерти матери, столько любовь удерживала его в Петербурге. Достигнув наконец цели своих давних стремлений, он обратился к графу Румянцеву с письмом, в котором говорил, что дела его не удерживают более в России и предлагал себя в его распоряжение.

В то время политические дела наши в Швеции обращали особенное внимание министерства. Вся судьба ее сосредоточивалась в одной личности, как справедливо заметил канцлер Румянцев, отправляя Блудова, – в наследном принце, Бернадоте. Вступивший в ряды французской армии солдатом, в девять лет он едва дослужился до унтер-офицера; на этом, казалось, он должен был и остановиться; малограмотному, хотя исправному солдату в мирное время не могла предстоять блестящая будущность; как вдруг вспыхнула революция: Бернадот принял в ней самое деятельное участие, и своим основательным природным умом, а, главное, необыкновенными военными способностями и особенно храбростью стал в ряду замечательных генералов. Судьба поставила его соперником Наполеона, как в военной славе, так и в семейной жизни. Он женился на дочери Марсельского негоцианта, которую любил Наполеон, и был взаимно любим; но отец не согласился на брак. Наполеон сохранил с нею связь – какого рода, – неизвестно. Внезапная смерть наследника Шведского престола, принца Голштейн-Аугустенбургского, домогательства Датского короля соединить, в силу народного избрания, две короны; наконец, случайное пребывание Бернадота во главе французской армии на севере Германии решили выбор сейма в пользу его. Король был стар, изнурен болезнью и бразды правления были вверены наследному принцу. Он лично не любил Наполеона, и свидание его в Або с Императором Александром решило их взаимный союз, когда еще другие государи не помышляли о борьбе с Наполеоном. Сухтелен должен был сопутствовать Бернадоту в его путешествии по Швеции и предполагаемой высадке и против Наполеона или его союзницы Дании и употребить все усилия, чтобы французская партия не успела отклонить от этого намерения разными соблазнительными предложениями в пользу Швеции. Молодому Блудову предложили ехать советником миссии в Стокгольм, с тем, чтобы он оставался там поверенным в делах в отсутствии Сухтелена, а чтобы сделать для него более доступным в иерархическом порядке этот важный пост, произвели его, наконец, в коллежские советники.

Положение Блудова на новом дипломатическом поприще было довольно затруднительное. Общество Стокгольма, потрясенное недавнею народною революцией, не восстановилось. Французская партия была довольно сильна, и сам министр Иностранных дел принадлежал к ней. Потеряв всякую надежду склонить на свою сторону наследного принца, она действовала на народ, соблазняя его присоединением к Швеции всей Финляндии при помощи французов и разжигая страсти против России. К тому же, обещанное нами содействие для присоединения Норвегии к Швеции, замедлялось не только посылкою отряда, которого у нас не было по случаю войны, обнимавшей весь запад России, но и потому, что мы не желали раздражать против себя Данию, стараясь отклонить ее от союза с Францией. Один Бернадот понимал настоящее наше положение, но и тот принужден был бороться с демократическою партиею. На Блудове лежала еще другая трудная обязанность – добывать и посылать в Петербург все сведения о том, что делалось тогда в Европе и особенно на театре войны, в Испании, так как наши сообщения обычным путем, через Германию, были прерваны и даже европейские журналы получались через миссию в Стокгольме. Блудов, по-видимому, успел найтись в трудном своем положении, и, судя по депешам к нему графа Румянцева, действиями его оставались довольны.

Жизнь в Стокгольме вообще скучна, а в то время, при тех условиях, о которых мы говорили, была еще скучнее; для Блудова же вскоре она сделалась невыносимою. Известия, получаемые из России, и без того слишком бедственные, раздувались еще более в Стокгольмской прессе и публике. По донесениям своего Вяземского управляющего, он мог судить какой след оставляют за собою французы. Деревни его были уничтожены дотла пожаром; из крестьян – ровно половина истреблена неприятелем[39]39
  Блудов в течение трех лет не брал с них никакого оброка, а потом определил этот оброк в 4 р.50 к., который и оставался неизменным до освобождения крестьян.


[Закрыть]; дом в Вязьме и барская усадьба, доставшаяся от дяди, были преданы огню. Наконец, известие о взятии Москвы совсем сразило его. Вдали от России, оно имело вид решительной нашей погибели. В эти тяжелые минуты жена Блудова имела на него благодетельное влияние; она твердо верила в спасение России, ободряла и утешала мужа и невольно внушала ему ту же веру. К тому же судьба, как бы сжалилась над ним и послала издалека одну замечательную личность, которая оживила маленькое общество Блудовых.

Баронесса Сталь-Голштейн возбудила негодование Наполеона, когда тот еще был консулом. Блестящая по уму, независимая по состоянию, она служила центром небольшого, но избранного Парижского общества, которое не преклонялось перед консулом, не раболепствовало перед императором, не унижалось до лести и безусловного восхваления Наполеона. Этого уже было достаточно, чтобы раздражить властителя половины Европы, а несколько острых слов, вышедших из ее кружка, приписываемых ей, направленных против Наполеона, и тесная связь с Бенжамен-Констаном довершили его негодование. Мелкие придирки обратились в постоянное преследование и окончились тем, что она принуждена была искать спасения в бегстве. Это было в начале 1812 года. Нелегко ей было пробраться в то время через Германию, исполнявшую беспрекословно волю Наполеона. «Я проводила все время над изучением карты Европы, – пишет она в своих воспоминаниях, – чтобы бежать от Наполеона, точно также, как он изучал ее, чтобы покорить Европу, и моя, как и его кампания имела целью Россию. Эта держава была тогда последним убежищем угнетенных».

После многих приключений, ей удалось, наконец, через Галицию, достигнуть России и она вздохнула было свободнее, как вдруг разразилась грозная весть – Наполеон вторгся в пределы России. Надо было искать нового убежища. Оставшись только несколько дней в Петербурге, она, через Финляндию, отправилась в Швецию, где наследный принц Бернадот уже высказался против Наполеона и все более сближался с Александром.

Сталь с семейством провела зиму в Стокгольме. Романические отношения ее к Рокку, окончившиеся тайным, не объявленным браком известны. В один прекрасный вечер нашли у дверей дома Сталь раненого, истекающего кровью молодого человека; его внесли в дом; сама хозяйка неотступно за ним ухаживала, и через несколько дней больной, именно кавалер де-Рокка, поправился, а Сталь страстно влюбилась. Впрочем, трудно было женщине, проводившей с ним несколько дней и ночей вместе не влюбиться: он был красавец собой; ума, правда, обыкновенного; но умные женщины не терпят очень умных мужей. Де-Рокка был честный и добрый малый; его любили и посторонние. С ними жила Альбертина, дочь баронессы Сталь, вышедшая впоследствии замуж за герцога де-Бролли, мать писателя Альберта де-Бролли, в то время милая, молоденькая, умная, веселая и добрая девушка. Она очень сдружилась с княжною Марьей Андреевной Щербатовой, меньшей сестрой Блудовой, которая жила с нею в Стокгольме; наконец, вместе с Сталь находился неразлучный друг, воспитатель детей и сотрудник ее, Вильгельм Шлегель, которого нельзя было не уважать, несмотря на некоторые его мелкие недостатки.

Сталь была рождена для общества. Живой, исполненный остроумия, блистательный разговор, без всякой изысканности и сентиментальности, которыми часто грешат ее литературные произведения, заставляли собеседников забывать ее дурную наружность, увлекаться и проводить с нею целые вечера. Она любила и ценила ум в других; живой обмен мыслей и остроумия ей были необходимы, как масло для лампы: «J'étais vulnérable, par mon goāt pour la société», – пишет она, – «le plaisir de causer, je l'avoue, a toujours été pour moi le plus piquant de tous»[40]40
  «Вкус к обществу делал меня уязвимой, – пишет она, – удовольствие беседовать, я признаю, всегда было для меня самым пикантным». (Пер. с фр.) – Прим. ред.


[Закрыть]. Для нее приезд Блудовых в Стокгольм был просто даром неба. Она нашла в них именно то, чего искала. Блудов также любил общество; до конца жизни он привлекал его к себе приветливым и необыкновенно добродушным приемом и оживлял блестящим умом. Оба семейства сблизились, и вскоре отношения их сделались самыми искренними, дружескими; не проходило вечера, чтобы они не видались между собою.

В Стокгольме родилась старшая дочь Блудовых: Сталь первая приняла ее к себе на руки и напутствовала к новой жизни.

Взаимные отношения, свидания, беседы умной изгнанницы оставили в памяти Блудова самый светлый след, не помрачаемый никакими тенями неприятных столкновений. По-видимому, в баронессе Сталь они произвели то же впечатление. Несколько сказанных ею задушевных слов о семействе Блудова служат тому доказательством.

Июня 8-го, 1813 года приехал в Стокгольм назначенный полномочным министром при тамошнем дворе барон Строгонов, – тот самый Строгонов, которого память еще так жива на Востоке. В бытность свою послом в Константинополе, он в самую критическую эпоху, умел сохранить все достоинство русского посла и в минуты опасности выказать ту непоколебимую твердость, которая заставила его уважать самих турок, несмотря на то, что тогда в Стамбуле еще сажали послов в семибашенный замок. Славяне-райи будут долго помнить его, как единственного защитника своего, как человека, к которому они прибегали не только в нуждах политических, но в частных своих делах и всегда встречали в нем самое искреннее сочувствие.

Блудов, назначенный советником миссии только для того, чтобы управлять ею во время отсутствия посланника, вскоре по приезде Строгонова оставил Швецию и приехал в Петербург в самую знаменательную, самую великую эпоху для России и для Государя Александра Павловича.

Когда, после всех превратностей войны, по пути усеянному трупами, русские войска, сначала отступавшие перед французами до Москвы, наконец достигли по пятам их до Парижа, – Александр остановил движение войск перед столицей, уже ожидавшей участи Москвы. «Тяжба человечества выиграна!» – сказал он после Монмартрского дела. Но какой борьбы стоила она, какую непреклонную волю, сколько силы характера нужно было, чтобы противостоять всем колебаниям, всем соблазнам, которые представляли ему союзники для вступления в переговоры с неприятелем на длинном пути побед и поражений от Москвы до Парижа, и ему, ему одному принадлежит слава того, что тяжба человечества решена, выиграна и не затянулась на бесконечное время. Этого одного подвига слишком достаточно, чтобы опровергнуть все упреки в слабости, нерешительности его характера. Посылая для переговоров флигель-адъютанта Орлова, он сказал ему: «de gré ou de force, au pas de charge ou au pas de parade, sur des décombres ou sous des lambris dorés, il faut que l'Europe couche aujourd'hui méme а Paris![41]41
  «Волею или силою, на штыках или парадным шагом, на развалинах или в золоченых палатах, – надо, чтобы Европа сегодня ночевала в Париже».


[Закрыть]…» и капитуляция была подписана в тот же день (¹⁹/₃₁ марта 1814 г.). Александр и верный его союзник, Фридрих Вильгельм, торжественно вступили с войсками своими в столицу. Тогда же Император Александр издал от своего имени и за своею подписью прокламацию, в которой объявлял, что ни он, ни союзники его не вступят в переговоры с Наполеоном или с кем-нибудь из членов его семейства, и приглашал французов избрать временное правительство, предоставляя себе будущее устройство королевства. Французский сенат объявил Наполеона лишенным престола.

Судьба Франции была решительно в руках Александра; французы это видели и окружали его всевозможными почестями и ласкательствами. Александр стоял на той высоте величия и славы, какой когда-либо достигал человек. Он был освободитель народов и народ не с ужасом, внушаемым завоевателями, но с благодарностью и покорностью ожидал от него одного своего устройства. Любовь к нему доходила до обожания.

«Справедливость требует сказать, – писал один английский дипломат того времени, – что если континент был проклят в Бонапарте, то он получил благословение в Александре, этом законном Императоре и освободителе человечества».

Александр не дозволил себе однако предаться увлечению славы и почить на лаврах, столь дорогою ценой им добытых. Поставив непременным условием для восстановления прежней династии – дарование Франции конституционного правления, вознаградив ее таким образом за потерю провинций, приобретенных насилием и войной, он подписал окончательно мирный договор в Париже и, вместе с Прусским королем, отправился в Лондон, где их также ожидали торжественные встречи, нескончаемые празднества и самый восторженный прием народа. Из Англии Государь отправился в Карлсруэ для свидания с Императрицею Елизаветой Алексеевной, а оттуда в Петербург, куда и приехал 13 июля.

Если появление его повсюду в Европе производило восторженный прием, то чего же он должен был ожидать в столице России!… Никакое перо не в состоянии этого выразить: Сенат, Св. Синод и Государственный Совет просили его принять имя «Благословенного», которым уже назвала его вся Россия и дозволить воздвигнуть памятник делам его. Послание Жуковского к Александру, написанное по взятии Парижа, имело потрясающее действие[42]42
  Письмо А.Н. Тургенева. Русский Архив, вып. 4. 1864 г.


[Закрыть]: следующий стих не был пиитической фигурою:

 
«В чертоге, в хижине, везде один язык,
На праздниках семьей украшенный твой лик
Ликующих родных родный благотворитель
Стоит на пиршеском столе веселья зритель,
И чаша первая, и первый гимн тебе!
 

Действительно, в отдаленных провинциях, в семейных кругах, где лесть уже не могла иметь никакого значения, бюст Александра или его портрет обвивался свежими цветами, и первый тост, первая молитва собравшейся семьи были за него[43]43
  Так было в деревне Долбине (см. тот же № Архива), так было во многих деревнях, как свидетельствуют очевидцы устно и печатно.


[Закрыть]. Александр отклонил все почести, все торжества, готовившиеся в честь его. В то время он уже познал всю тщету наружного величия. Славу подвигов он отдавал победоносным войскам своим и предоставил торжество, готовившееся для него, гвардейским полкам, которые, при общих восторженных кликах, приветствуемые им самим, вступили через триумфальные ворота в Петербург 30 июля.

Государь недолго оставался в Петербурге. Он запечатлел это пребывание делом, которое вполне согласовалось с его порывами сердца. Желая, хотя частью, заплатить долг России в отношении русской армии, он учредил, в память Кульмской победы, «Комитет 18 августа 1814 года», для вспомоществования раненым воинам. Затем, поспешил в Вену, где назначен был общий конгресс для устройства политических дел всей Европы.

Венский конгресс, представлял странное смешение идей, и нравственных и политических начал, которыми руководились дипломаты, устроивавшие государства по числу душ и квадратных миль, не соображаясь не только с желанием народа, но даже с их национальностью, ни с интересами, ни, наконец, с географическим положением стран и нередко действовавшие с целями своекорыстной политики или личными. Кто подумал бы, например, что представитель свободной Великобритании противодействовал всем влиянием своим, вместе с другими, восстановлению Польского королевства и дарованию ему конституции, соглашаясь лучше, чтобы Польша присоединена была к России, как ее нераздельная провинция – чувство понятное в русских, но странное со стороны англичанина.

Опустим завесу на блестящую по наружности, но мрачную в сущности картину конгресса, где часто из-за женской улыбки, из-за острого слова приносились в жертву интересы целой провинции, и скажем только, что главным деятелем его был князь Меттерних. Известный барон Штейн не выдержал пребывания в Вене и до окончания переговоров уехал.

Этот мирный конгресс готов был превратиться во враждебный лагерь, как вдруг, среди пиров и балов, раздался клик – Наполеон высадился на берег Франции, Наполеон приближается к Парижу, Наполеон, торжествующий повсюду, вступил Императором в Париж. Слова эти имели действие таинственных мане, текель, фарес, пламенем начертанных на стене дворца Балтазара. Все кинулись к оружию и устремились к одной цели, к Рейну, обратив туда же возвращающиеся к своим границам войска.

Отставив Вену, где не давали ни минуты досуга, чтобы очнуться от постоянного чаду лести, увлечения красоты и соблазнов всякого рода, Александр вздохнул свободнее. С той подвижностью и быстротой переходов, которыми отличались ощущения его, он окинул взором события конгресса и… отвернулся от них.

На пути к месту действия, куда спешили войска и государи, ему готовились новые торжества, показывавшие, что народы более веруют в него, чем в своих властителей, ожидают своего спасения скорее от него, чем от них, и это возлагало на него новые обязанности.

В Гейдельберге, утомленный, измученный приемом, от которого не мог избавиться, он поздно вечером вернулся домой; но сон не давался ему; Государь был сильно взволнован и путешествием и мыслию о предстоящей новой борьбе с человеком, хотя побежденным, но все еще пользовавшимся магическим влиянием победителя; он развернул Библию, которую в последнее время всегда возил с собою, ища успокоения в словах святой книги; но взоры скользили по строкам не останавливаясь, и ум отказывался от понимания их. В это время он случайно вспомнил, что девица Стурдза, сестра известного Стурдзы, находившегося при графе Каподистрия и сопутствовавшего ему, Стурдза[44]44
  Р.С. Стурдза была впоследствии замужем за графом Эдлингом, потом, овдовев, возвратилась в Россию – в Одессу, где и скончалась в 1844 г. Она была любимой сестрой Ал. С. Стурдзы и заменяла ему мать, судя по его словам.


[Закрыть], любимая фрейлина Императрицы Елизаветы и очень уважаемая им самим показывала в Вене письмо г-жи Криднер, которая предвидела и бегство Наполеона, и его торжественную высадку на берега Франции. Стурдза вообще говорила о ней, как о женщине необыкновенной, нашедшей в глубоком раскаянии и молитве спокойствие и счастье, которого тщетно искала в суетном мире. Александру явилось непреодолимое желание увидеть Криднер, с нею беседовать; но где ее достать? Неизвестно даже было где она находилась в то время? Раздавшийся стук у дверей вывел его из мира мечтательности[45]45
  Eynard: Vie de madame de Krьdner 1829. 2 Vol. – Любопытные сведения о баронессе фон-Криднер можно найти в записках Brescius und Spieker: Beitrдge zu einer Charakteristik der frau von Krьdener. Berlin 1818, а также в недавно вышедшей книге: La baronne de Krьdener, l'Empereur Alexandre I etc, par Capefigue, хотя в ней много неверного.


[Закрыть]. «В комнату вошел князь Волконский, – пишет Государь, – с видом нетерпения и досады. Он сказал, что решился беспокоить меня в этот необыкновенный час только потому, чтобы отделаться от женщины, которая настоятельно требует свидания со мною, и назвал г-жу Криднер. Можете себе представить мое удивление! Мне казалось, что это сон. Криднер! Криднер! – невольно произнес я. Этот быстрый ответ на мою мысль не мог быть случайным. Я сейчас же принял посетительницу и она, как бы угадывая настроение души моей, поспешила успокоить ее давнишнее смятение утешительными словами».

Криднер, как говорил Государь, подняла перед ним завесу прошедшего и представила жизнь его со всеми заблуждениями тщеславия и суетной гордости; она доказала, что минутное пробуждение совести, сознание своих слабостей и временное раскаяние, не есть полное искупление грехов, что сама она была великая грешница, но что у подножия креста, выстрадала себе прощение постоянной молитвой и горькими слезами. Она говорила с тем же, может быть, красноречием, с каким умный проповедник возвещает вечные истины со своей кафедры, но с большим увлечением, с большим знанием сердца своего слушателя, и, главное, сам слушатель был слишком настроен к впечатлительности тишиною, таинственностью глубокой ночи. Александр был потрясен до глубины души: он плакал.

С этих пор начинаются сношения с Криднер, которые остались не без последствий на его душу, уже подготовленную великими событиями к тому восторженному пиитизму, который нередко отрывал его от земных забот, особенно в последнее время, и заставлял возлагать бремя правления на других деятелей. Баронессе Криднер было тогда 50 лет.

Счастье изменило Наполеону. Ватерлооская битва привела опять союзников в Париж. На этот раз Император Александр поселился в скромном дворце Елизе-Бурбонском, принадлежавшем тогда ребенку, сыну Наполеона, еще в колыбели провозглашенному Римским королем. Государь избегал всяких торжественных приемов, празднеств и вообще какого-либо изъявления восторженности, – искренней или наемной; если являлся на улицах Парижа, то большею частью инкогнито, стараясь пройти незамеченным. Его мысли были тогда заняты важным предметом. Трактат, тайно заключенный против него тремя державами, с которыми, по-видимому, он находился в самых дружеских отношениях, самостоятельность которых – Франции особенно – он отстаивал, имел сильное на него действие. Он думал заключить такой союз, который бы основан был на нравственных началах, который бы связал государей и народ братскими узами, освященными религией, был бы для них, как Евангелие, обязателен по совести, по чувству, по долгу. Возможно ли осуществление такой возвышенной мысли? – Это другой вопрос, но, что Александр руководился этой мыслью, более религиозной, чем политической, и только ею, а несвоекорыстными видами, о которых впоследствии говорили, это свидетельствуют и люди близкие ему и тогдашнее его нравственное настроение.