Текст книги "Собрание сочинений. Том 6. Граф Блудов и его время (Царствование Александра I)"

«Один Бог может проникнуть оскорбленное сердце мое, которое стеснено вчерашней вестью». Далее, сказавши, что оставлены будут в Архиве, вероятно те, которые имеют сильных заступников и покровителей, а такие есть у большей части служащих, она прибавляет: «а сын мой, кроме слез бедной своей матери, никого не имеет. Если она от горести и дух свой испустит у крыльца Николая Николаевича (Бантыш-Каменский), кто возрит на умирающую вдову и подвигнут будет к сожалению». Умоляя Наумова именем той горячей любви, которую к нему питала мать его, вступиться за сына, она просит «хотя о той милости, чтобы заранее была я уведомлена о судьбе сына моего: может быть его назначат на край света в полк, куда горестная мать должна будет за ним последовать, то хоть бы меры я могла взять для устройства своего имения….. Пойми грусть бедной твоей родственницы», и проч.

И в этом случае ее искренний, верный друг, графиня Каменская, ходатайствует и просит вместе с нею; но к счастью их обеих, опасения оказались напрасны и слухи несправедливы: все осталось в прежнем виде и Архив переполнялся молодыми людьми.

Бантыш-Каменский не оставлял праздным многочисленное общество своей блестящей молодежи, большей частью числившейся сверх штата; ей нечего было делать в самом Архиве, а потому он, вместе с Малиновским, придумал другие занятия, заставляя переводить иностранных писателей. Из этих переводов составился огромный писанный том, хранящийся в Императорской Публичной Библиотеке и носящий такое странное заглавие «Дипломатические статьи из Всеобщего Робинстонова Словаря перев. при московском Архиве, служащими благородными юношами в 1802, 1803, 1804 и 1805 годах под надзиранием Статского Советника Алек. Малиновского», как видно в то время слову благородный (конечно по происхождению) придавали большое значение. Блудов выступает в этом сборнике на литературное поприще со следующей статьей: «О союзах заключенных между государствами, перев. Коллежским Асессором Блудовым (ст. XII, стр. 193–232). Надо сознаться, что как эта статья, так и большая часть других не отличаются ни правильностью слога, ни легкостью речи.

Много нужно было трудиться Блудову, чтобы выработать свой слог, а что он владел им вполне, это мы видим из его исторических трудов и некоторых манифестов; но конечно еще больше труда ему было совладать со своим характером, чрезвычайно пылким. Его быстрый, острый ум нередко увлекал его к возражениям метким и колким, навлекавшим ему вражду людей, с которыми он случайно сходился. Те, которые знали Дмитрия Николаевича впоследствии, могли убедиться до какой степени изменился этот характер. Конечно, много способствовали к тому тесная дружба с Карамзиным и Жуковским, людьми в высшей степени кроткими и благодушными, а впоследствии времени, влияние его жены. Дружба с Дашковым, человеком твердым, положительным и неуклонных убеждений была полезна в другом отношении, и для них обоих: они, так сказать, дополняли собой один другого.

С Жуковским он сошелся с ранних лет: их свел Дашков, который вместе с Жуковским воспитывался в благородном пансионе, находившемся при университете и даже отдан ему, как старшему, под наблюдение. Любовь к литературе и театру сблизила их; первое знакомство вскоре заменилось тесной дружбой, которой они остались верны до самой смерти. Они не только читали, но часто сочиняли вместе, то увлекаясь воображением в те заоблачные или таинственные страны, в которых потом Жуковский черпал свое вдохновение, то опускаясь к самым земным предметам. Едва ли не первое стихотворное произведение Блудова написано им обще с Жуковским; это была песня «объяснение портного в любви» и вот что послужило к ней поводом: между архивными товарищами Блудова был некто Л-у, сын портного; что этот Л-у был влюблен, это вещь весьма обыкновенная, особенно для немца, но он был влюбленный дикого свойства и сильно надоедал товарищам и особенно Блудову своей любовью. Жуковский не служил в Архиве. Он поступил на службу в какое-то странное место, над которым сам очень трунил: если не ошибаюсь, в московскую соляную Контору[9]9
  Главная соляная контора. – Прим. ред.


[Закрыть]; Л-у знал он через Блудова. Вся песня состояла в применении разных предметов портняжного мастерства к объяснению в любви; тут были стихи в роде следующих:

 
Нагрето сердце как утюг! или
«О ты, которая пришила
Меня к себе любви иглой
Как самый крепкий шов двойной».
 

Кончалась песня словами:

 
«Умрет несчастный твой портной».
 

По какому-то странному случаю песня эта, конечно не предназначавшаяся для печати, попала в старинные песенники; но еще страннее, что автором ее назван сам несчастный Л-у, осмеянный в ней.

Литературная деятельность Жуковского начинается гораздо ранее, и именно с 1797 года (ему было тогда 15 лет); если даже мы и не согласимся с Полторацким, что четверостишие на рождение Великого Князя Николая Павловича, напечатанное в журнале «Муза» 1796 г. и помеченное буквами В.Р., принадлежит ему. Впрочем, сам Жуковский признает первым своим напечатанным стихотворением «Сельское кладбище» переведенное с английского, поэта Грея. Отсюда, действительно, начинается его известность.

В одно печальное утро, когда над Москвой носились темные тучи, а в Москве пуще обыкновенного свирепствовал Эртель, проходившие по улицам увидели промчавшегося фельдъегеря: как ни обыкновенно было в то время это явление, но оно всякий раз возбуждало тревожные опасения: «кого еще?»… со страхом спрашивали друг друга. На этот раз фельдъегерь остановился не у квартиры Эртеля, а у дома генерал-губернатора. Не прошло и нескольких минут, как вся Москва узнала о смерти Императора Павла I-го и восшествии на престол Александра Павловича. Тот же фельдъегерь привез указ о смене Эртеля?

Для России воцарение Императора Александра I-го было зарею пробуждения. Трудно представить себе Государя и человека так щедро одаренного природой и с таким блестящим образованием как Александр I-й. Современники свидетельствуют, что при известии о его воцарении, на улицах, люди незнакомые между собой, друг друга обнимали и поздравляли… В манифесте своем он объявил, что будет править Богом врученным ему народом, по законам и по сердцу премудрой бабки своей Екатерины Великой, и первым действием его было освобождение всех, содержавшихся по делам Тайной экспедиции в крепостях и сосланных в Сибирь или в отдаленные города и деревни России под надзор местных властей, и уничтожение самой Тайной экспедиции. Рассказывают, будто Алексей Петрович Ермолов, выходя из Петропавловской крепости, надписал на стене «свободна от постоя». Государь, узнавши об этом, сказал, «желаю, чтобы навсегда».

Блудов и Жуковский были дежурными у раздачи или предъявлении билетов при входе на Кремлевскую площадь при коронации Императора Александра и оба любили вспоминать об этом знаменательном для России событии.

Все с каким-то напряженным нетерпением ожидали этого дня, по некоторым обстоятельствам отсроченного. Народ отовсюду валил в Москву. Успели прийти и приехать толпами возвращенные из Сибири. Утро не обещало хорошей погоды; небо было пасмурно, но при выходе Царственной четы из собора порывом ветра сорвало с неба последние тучи, покрывавшие солнце, и торжественное шествие предстало во всем блеске. Государь был заметно взволнован при виде этой массы народа, представительницы всей России, с благоговением, с покорностью преклоненной перед ним, на одного его возлагавшей все свои надежды. Еще недавно малейшее проявление к нему приязни навлекло бы подозрение на тех, кто не боялся выразить ее, а таких смельчаков конечно было немного. В лице Государя было более задумчивости, робости, чем смелости; он как бы чувствовал всю важность, всю тягость царской власти, которую принял; не с самонадеянностью и гордым величием шел он; не страх внушали его взгляды, кроткие, приветливые, но беспредельную любовь, сочувствие и готовность на самопожертвование. Каждый мысленно ободрял его: «Смелее! Смелее! Верь, что господство дикой власти менее надежно, чем господство разума, что проявление благотворного добра в нравственной жизни народа, так же необходимо, как проявление солнечной теплоты в царстве растительном. Смелее, смелее – Бог милостив, мы за тобой!» По осанке и походке Александр напоминал собой свою державную бабку, особенно улыбка его была также очаровательна как у Екатерины; старые сподвижники ее глядели на юного Государя с какой-то суеверной любовью.

Легко себе вообразить, чего не передумали, чего не переговорили между собой двое молодых дежурных в их поэтическом настроении!

Для Блудова время коронации было знаменательно и в другом отношении: он влюбился! Это была его первая любовь и последняя; любовь страстная, сильная, которую не только не охладили всевозможные препятствия, но еще более разжигали, любовь, которой он ни разу не изменил в течение всей жизни, которая сохранила его от многого дурного и пробудила не одно благородное чувство. Ему было тогда 17 лет. У фельдмаршала Каменского он встретился с семейством князя Щербатова. Дом графа Каменского на Зубовом бульваре, где нынче помещается Земледельческое училище, принадлежал к тем старинным боярским домам, которых более не встречается и в Москве; он даже и в то время поражал чудовищною роскошью. Около старого фельдмаршала образовалось нечто в роде своего двора: управляющие, секретарь, приживатели и приживательницы, хвалители и потешатели его в различном роде, няни, мамки, калмычки, турчанки, подаренные ему или взятые в плен, воспитанные кем-нибудь из членов семейства, наполняли дом, где властвовал он сурово и деспотически. Как-то уродливо здесь смешивалась азиатская роскошь с утонченностями европейской жизни, представления французских пьес, с обрядовыми песнями сенных девушек. Русская старина била ключом из-под западной коры, которая не могла вполне даже прикрыть ее, – не то, что сдержать.

Граф Каменский был женат на княжне Анне Павловне Щербатовой, одной из первых красавиц своего времени. Князь Андрей Николаевич Щербатов, дядя Каменской, приехавший в Москву по случаю коронации Государя Александра Павловича, остановился в доме фельдмаршала. С ним были обе его дочери: старшая, Анна Андреевна, уже блистала в большом Петербургском свете и при дворе, где она была фрейлиной при Императрице Марии Феодоровне; в ней находили сходство с Елизаветой Алексеевной, особенно по той грации и всепобеждающей доброте в выражении лица и улыбке, которыми умела обворожать Императрица. Меньшая дочь, Марья Андреевна, была еще ребенком, но ребенком любимым и балованным своей матерью нередко в ущерб старшей дочери. Анне Андреевне было тогда уже 23 года; она обходилась с 17-летним Блудовым, как с мальчиком, которого в доме графа Каменского любили все, и принимали за семьянина, вместе они играли на домашнем театре, вместе читали. Молодой девушке нравился его блестящий, остроумный и пылкий разговор, столь не похожий с тем, к которому приучили ее балы большого Петербургского света. Она привыкла к его некрасивой наружности, и вскоре они сблизились, хотя в то время ей и в мысль не приходила возможность брака.

От зоркого взгляда матери Блудова не скрылось это взаимное сближение, но она знала непреклонный характер княгини Щербатовой, и потому пока молчала; только своему другу, графине Каменской, поверила она тайну и та горячо приняла ее к сердцу. Напрасны однако были все ее усилия. Гордая именем мужа (по рождению она принадлежала к польской фамилии Яворских), Щербатова слышать не хотела об этом браке, считая его унижением своей знатной фамилии. Она была умна, почти вдвое моложе своего мужа и очень хороша собой, и потому имела неограниченное влияние в семействе. В течение одиннадцати лет она останавливала всякие попытки победить ее родовые предрассудки; эти попытки только раздражали ее и охлаждали к молодым людям.

В то время в собственном семействе Каменских развивалась драма, основанная на любви и связанная также с семейством князя Щербатова, но имевшая иную, печальную развязку. Младший сын фельдмаршала, Николай Михайлович Каменский, известный победитель шведов, был утешением матери в семейных горестях, которые она переносила терпеливо и безропотно. В детстве, во время пребывания его в Петербурге в кадетском корпусе, он отдан был на попечение князя Щербатова. В семействе его воспитывалась по прихоти жены вместе с дочерьми и наравне с ними, дочь ее экономки, известная под именем Елизаветы Карловны. Девушка была молода и хороша; молодой кадет был также очень хорош собою: они влюбились друг в друга. Любовь росла и развивалась с годами: Каменский решился на ней жениться. Легко себе вообразить какую страшную бурю возбудило бы это известие, если бы дошло до фельдмаршала. Он понимал любовь по-своему; он допускал, что можно любить кого угодно и как угодно, но жениться должно только под известными условиями, что, наконец, брак нисколько не препятствует мужу иметь посторонние связи и сам пользовался этим мнимым правом вполне, хотя жена его была редкой красоты и доброты, а женщина, для которой он ею пожертвовал, свела его в могилу: он был убит своими крестьянами в деревне. Мать Елизаветы Карловны, испугавшись пагубных последствий, поспешила отдать бедную девушку замуж за чиновника К. Вскоре, молодому Каменскому представили другую выгодную партию: невеста его была из самого богатого и знатного рода в России; говорили, что она была влюблена в Каменского; вообще, его привлекательная наружность, его молодость, громкая воинская слава кружили головы многих женщин; но Каменский оставался верен своей первой любви до самой смерти Елизаветы Карловны, которая недолго прожила замужем. Тогда, равнодушный ко всему, он не сопротивлялся более настояниям матери. В семействе уже заказан был богатый образ, весь в жемчуге и бриллиантах, чтобы благословить новобрачных (этим образом благословили другую чету), но избранная невеста, гр-я О-Ч[10]10
  Графиня Анна Алексеевна Орлова-Чесменская. – Прим. ред.


[Закрыть]. экзальтированная в любви, как и в религиозных своих чувствах, знала, что происходило в доме Каменских и потому не поддалась безусловному влечению своего сердца.

Мы не станем здесь опережать обстоятельства; мы еще встретимся с молодым Каменским, с которым впоследствии еще теснее связана судьба Блудова.

Семейство князя Щербатова, прогостив около года у Каменских, возвратилось в Петербург; вскоре после того был переведен и Блудов в коллегию иностранных дел. Влекла ли его туда любовь, которая в пылком юноше возгоралась сильнее и сильнее, или он был увлечен всеобщим стремлением молодежи тогдашнего времени к Петербургу, где происходила страшная ломка всего старого ветхого здания государственных учреждений и воспроизведение новых, – я не берусь решить вопроса, но вообще должен коснуться производимых тогда реформ, так как они вывели на сцену много новых лиц, имевших большое влияние на судьбу молодого Блудова и направление всего общества.

Глава вторая

Преобразование Государственных учреждений; главные деятели; общественное мнение. Молодое поколение и Д.Н. Блудов; самонадеянность его; размолвка с матерью и скорое примирение; связи его в Петербурге; Озеров; поездки в Москву и знакомство с Карамзиным; болезнь Блудова и смерть матери. Его дипломатическая деятельность; отправление в Голландию; тогдашнее положение Королевства; возвращение. Война с Турцией; граф Каменский, его военные действия и смерть; пребывание Блудова в армии.

Дмитрий Николаевич Блудов переехал в Петербург в 1802 году. Это была многознаменательная для России эпоха. Император Александр и его молодые деятели, вполне проникнутые несостоятельностью Государственного управления решились сразу покончить с ним и, двинув Россию на путь преобразований, дать ей стройный ход, правый и законный суд, сплотить в одно общей мыслью, общим делом народа и правительства и сделать доступными для нее те свободные учреждения, которые готовились. Государь начал с народного образования: главные и малые училища, которые повелела устроить Екатерина II в городах, в последнее время числились только на бумаге; он преобразовал первые в гимназии, вторые – в уездные училища; сверх того учреждены приходские училища; готовились уставы Университетов, число которых постепенно должно было возрастать, проект преобразования Академии и основания Коммерческих училищ в Одессе и др. городах. Дозволен впуск иностранных всякого рода книг и нот; открыты, запечатанные при Павле, частные типографии и разрешено всем, кто пожелает, заводить новые; уничтожены осмотры и допросы проезжающих у застав, находившихся по городам и селениям и сняты всякие стеснительные меры для поездки – не только внутри России, но и за границу, что прежде строго запрещалось. Отменены повинности и все запретительные правила, стеснявшие сельскую промышленность; восстановлена во всем пространстве грамота, данная городам; восстановлен закон, избавляющий священников и дьяконов от телесного наказания; запрещено продавать крестьян без земли; наконец, указ 20-го февраля 1803 г., о свободных хлебопашцах, составляет первое практическое проявление уничтожения крепостного права, что было любимою, задушевною мыслью, особенно в начале царствования, как свидетельствуют современники[11]11
  Баронесса Сталь, в разговоре с Александром Павловичем о том приятном впечатлении, какое оставил в ней русский народ во время ее путешествия, заметила, что он может быть счастливым даже без конституции под управлением такого, как он Государя. «Это только счастливая случайность», – сказал Государь. Сталь передала этот разговор, о котором упоминает в своих записках, Блудову: «Le hasard c'est l'incognito de la Providence», – отвечал Блудов. – «Случайность – это инкогнито Провидения». (Пер. с фр.) – Прим. ред.


[Закрыть] и собственные слова и действия Государя. Вот, что он писал к одному из лиц высокопоставленных, решившемуся высказать свое желание получить в дар имение: «Большая часть крестьян в России рабы; считаю лишним распространяться об уничижении человечества и несчастии подобного состояния. Я дал обет не увеличивать числа их и поэтому взял за правило не раздавать крестьян в собственность»[12]12
  Storch: Russland unter Alexander I. t. IV.


[Закрыть] и во все время своего царствования он не отступал от этого правила. Но мы нескоро бы окончили один перечень длинного ряда преобразований, которым ознаменовано начало царствования Александра. Должно однако сказать, что если сознание необходимости уничтожения старого порядка было полное и разумное, то мысль каким образом воссоздать новое государственное устройство на развалинах старого, не вполне выяснилась тогдашним деятелям. Манифест 8-го сентября 1802 года, об учреждении Министерств, служит одним из доказательств тому. Император вскоре убедился сам, что образование Министерств, взятое отдельно, без связи с другими правительственными установлениями, не достигает цели, и в 1810 году подверг их новому обширному преобразованию, к сожалению не совсем чуждому прежних недостатков, как увидим далее.

Вместе с новыми учреждениями явились и новые деятели; старые сходили со сцены. Трощинский, занимавший важные должности еще при Екатерине II, пользовавшийся доверием Императора Александра в начале его царствования и бывший при нем докладчиком и главным редактором, только накануне появления в свет знаменитого Манифеста узнал о его существовании, несмотря на то, что редакцией занимался служивший при нем и покровительствуемый им статс-секретарь Сперанский, который на все время работы сказался больным по службе и занимался вместе с Кочубеем. Звезда Трощинского закатилась, и восходило новое созвездие. Сперанский, хотя еще не принадлежал к этому созвездию, но блеск его уже отражался на нем. Главными деятелями того времени и приближеннейшими людьми были: граф Виктор Павлович Кочубей. При Екатерине II, когда ему не было еще 25-ти лет, он находился посланником в Константинополе; при Павле произведен в действительные тайные советники; при Александре, вслед за объявлением манифеста 8 сентября 1802 года назначен был министром внутренних дел. Это был бесспорно человек способный и образованный. В вечной борьбе, с молодости, с дипломатами и интригами придворными, он приобрел ту тонкость ума, ту проницательность, которые дозволяли ему угадывать людей и обстоятельства. Его нельзя было поразить неожиданностью, застать врасплох; у него всегда готов был ответ. Он привлек в свое министерство статс-секретаря Сперанского, но ни тот, ни другой не знали России: они, если можно так выразиться, старались угадать ее. Граф Кочубей был приверженец не только английских учреждений, но даже английских привычек: его называли в обществе лордом.

Николай Николаевич Новосильцев, назначен был личным докладчиком Государя Императора, вместо Трощинского, – в управлении которого остались только уделы и почты, – управляющим делами вновь учрежденного комитета министров и товарищем министра юстиции. С многосторонним, энциклопедическим образованием, которое довершил в Англии, он соединял много других хороших качеств, но к сожалению имел также мало опытности. Если был таким же приверженцем английских учреждений, как граф Кочубей, то с большим сознанием предмета, хотя может быть с меньшим пониманием возможности применения их к духу русского народа.

Граф Павел Александрович Строгонов назначен был товарищем министра внутренних дел, графа Кочубея; это был честный и благородный человек, хотя не так многосторонне образованный как двое первых, однако много читавший и уважавший науку.

Князь Адам Чарторижский, которого мысль и душа конечно лежали более к Польше чем России, был назначен товарищем управлявшего иностранною политикой, старого и больного канцлера графа Воронцова. Впрочем, как известно, иностранной частью заведовал почти безучастно сам Император Александр. Все эти лица были безгранично преданы Государю, а трое первых и пользам России; все были англоманы в душе, как и тогдашнее высшее русское общество, которое единодушно восставало против всего французского, потому что с Францией было связано имя Наполеона, уже сделавшееся нетерпимым в России. Император питал искренно дружбу к своим молодым сотрудникам и в шутку называл их comité du salut public[13]13
  Комитет общественного спасения. (Пер. с фр.) – Прим. ред.


[Закрыть].

Старые коллегии, созданные сильной рукой и сплоченные временем, поддавались нелегко всеобщей ломке; одни из них, правда, с треском и шумом рушились; но другие уцелели на первое время и даже некоторые сохранили прежних своих начальников. К счастью для России, в главе управления финансами остался граф Васильев, человек государственный, умный и опытный, чтобы ни говорил о нем Державин[14]14
  Записки Гавриила Романовича Державина. Москва 1860 г.


[Закрыть], который против желания, принужден был уступить ему Государственное казначейство.

Здесь представляется важный вопрос: отчего в это время повсеместных реформ не обнаружилось того, можно сказать, взрыва общего негодования, которое высказалось впоследствии, когда в главе их явилась другая личность, вместо этих молодых сотрудников государевых, известных в публике под названием триумвирата? Отчего не заметно было и тени подозрения в искренности действий нововводителей, хотя к триумвирату принадлежал поляк, между тем как впоследствии общественное подозрение перешло в явное недоверие и разразилось над главой одного, может быть и невинно обвиненного? Конечно, были и в то время недовольные, как бывают всегда при уничтожении старого порядка вещей, но сознание несостоятельности старого управления было повсеместно и большинство находилось на стороне нововводителей. Вопрос этот не относится непосредственно к нашему предмету, но он слишком важен и должен обратить на себя внимание будущего историка XIX столетия России.

Освободившееся от продолжительного гнета общественное мнение высказывалось, как в подобных случаях всегда бывает, резко, не всегда основательно. Прежде небезопасно было сходиться в тесный кружок; теперь образовались целые общества масонов, мартинистов, библейские, сектаторские, литературные; журналов издавалось много, но они вполне доказывают недостаток критики и скудность тогдашнего политического образования. Передовые люди вполне сочувствовали реформам, порицая безразлично все старое, и с нетерпением ожидали обещанного проекта нового судопроизводства. Между передовыми людьми тогдашнего молодого поколения находился Д.Н. Блудов. В коллегии Иностранных дел ему было мало занятий, и он предался с жаром разбору всего, что выходило по части Государственных учреждений, и громко порицал старые порядки. Около него уже образовался кружок сочувствовавших ему людей. Чтобы понять всю резкость суждений, всю самонадеянность его и вероятно той среды, в которой он уже начал приобретать некоторый авторитет, мы должны обратиться к письму его матери. Письмо было писано вслед за его отъездом из Москвы, куда он приезжал на некоторое время. Оно уцелело в числе писем, полученных от графини Каменской, так как обе подруги часто писали вместе и к Дмитрию Николаевичу и к сыновьям Каменских, желая показать, что дети одной из них также дороги для другой, как собственные дети. Мы с намерением приводим ниже выписку другого письма, чтобы показать как резко оно отличается от первого; вероятно, были действительно важные причины, чтобы раздражить таким образом мать.

«Из письма вашего для сердца моего не велико утешение; оно изображает ту же беспечность о вашей жизни, которая довольно уже огорчала скорбящую мать; желая блистать своим знанием, вы о себе никакого не имеете понятия, ведя такую праздную жизнь, как она действительно есть; вы называли многих при мне глупцами, дурачками, – столь вы мыслите о себе много; но живете не по разуму… Разве ум только в том состоит, чтоб жизнь вести подобную трутню в пчелах, – лежать и на воздухе строить замки; вы так мните о себе, что два месяца мне слова нельзя было сказать, которого бы не оспорили… не от досады, а от страху решилась высказать, чтобы ты не впал в несчастную ненависть у всех; я страшусь, чтоб не был ты вторым Шишкиным Петром Васильевичем[15]15
  Шишкин, помещик Новгородской губернии, женатый на сестре Блудовой; с его замечательным семейством мы еще встретимся в этом описании.


[Закрыть], который умен, а ненавидим». Далее следует несколько упреков в его эгоизме и в том, что он не посвятил ни одного дня графине Каменской и наконец Катерина Ермолаевна заключает письмо: «так жить нельзя, мой друг; прискорбно матери, которая нежно любит, а ее советы презрены, отстранены; да и сам не чувствуешь счастья в жизни; напрасно уроки давать другим, не знавши сам должностей жизни».

Письмо это, писанное в 1803 г., совпадает с тем временем, когда Д.Н. Блудов, оставленный в забвении в коллегии Иностранных дел, пытался перейти в министерство Народного просвещения; но и это ему не удалось, а потому он решился было выйти в отставку и посвятить себя литературе. Особенно соблазняла его журнальная деятельность; он уже знаком был со многими литераторами и помещал в журналах мелкие статьи, большей частью переводные.

Письмо это сильно подействовало на молодого Блудова: он обратился к заступничеству графини Каменской и получил от нее ответ, которого конечно и должен был ожидать: «Вы пишете, чтоб исходатайствовать прощение у вашей матушки и возвратить ее любовь к вам, – вы знаете сердце и душу неоцененной матушки вашей и как она нежно вас любит, а потому никакого ходатайства не нужно; едино ваше признание и любовь ваша утешит ее, и огорчение пройдет; если бы она вас не так нежно любила, то и не так бы горячо к сердцу принимала. Но полно о сей материи говорить»…

Тут же приписка матери; но в ней «о сей материи» ни слова; все прошедшее забыто, как будто не было размолвки!

Дмитрий Николаевич, по приезде в Петербург, поселился в небольшой квартире, против Владимирской церкви, в доме, принадлежавшем генералу Варлонту. Он жил скудно. Мать могла уделять ему весьма немного, решившись во чтобы то ни стало прежде всего выплатить долги покойного мужа и передать сыну имение устроенное и не заложенное. Но нуждаясь часто в необходимом, Дмитрий Николаевич никогда не просил ее о прибавке своего содержания; о выделе же следовавшей ему по закону части он и не помышлял при жизни матери. Несмотря на то, что он был, как мы видели, высокого о себе мнения, да и в чине довольно значительном в то время (коллежский асессор), мать поручила его руководству двоюродного брата, Владислава Александровича Озерова. Может быть опека не совсем бы понравилась Блудову, если бы она вверена была другому лицу, но к Озерову он питал искреннее уважение и любовь.

Странная судьба этого человека! Он уже был в летах, когда вдохновение посетило его; до того времени его называли человеком тупым, холодным; несколько напечатанных мелких сочинений его прошли незамеченными. Только в 1804 г. показалась на сцене его первая трагедия, Эдип в Афинах; в ней дебютировала, известная впоследствии, Семенова: и трагедия и артистка произвели необыкновенное впечатление в зрителях. Когда же, года два спустя, явился Дмитрий Донской, то восторг публики дошел до какого-то неистовства. Никогда ничего подобного не видали до того времени в театре. Слава Озерова достигла до такой высоты, до которой только может достигнуть слава поэта. За ним следили, старались уловить его взгляд; счастливцем считался тот, кого он удостаивал словом. По наружности он казался равнодушным к торжеству, но легко себе вообразить, что происходило в душе, когда припомним последовавшие за тем обстоятельства его жизни. Необыкновенный успех его возбудил зависть. Князь Шаховский, в то время всесильный в мире закулисном, затеял против него интригу и так подготовил общественное мнение, а может быть самих актеров, что «Поликсена» Озерова, поставленная года два спустя, потерпела совершенное фиаско. Это сильно подействовало на бедного поэта; он стал убегать людей; всюду чудились ему язвительные улыбки, укоры, ругательства; он бросил службу, заперся один в доме, но и там шум городской будил его воспоминание о несчастном представлении «Поликсены». Озеров наконец уехал в деревню и вскоре умер в сумасшествии на 46 году жизни (п. 1770[16]16
  1769. – Прим. ред.


[Закрыть]-1816 г.). Что Озеров действительно погиб жертвой зависти и интриги, это свидетельствуют лучшие люди того времени: Капнист, Батюшков, Жуковский, Дашков, Блудов, наконец, Вигель в стихах и прозе восстали против зоилов – завистников. Замечательны слова Батюшкова: «Есть люди, которые завидуют дарованию. Великое дарование и великое страдание почти одно и тоже». Замечательны они именно в устах Батюшкова, которого постигла участь Озерова, но который находился слишком 30 лет в сумасшествии и только за год до смерти прозрел из своего нравственного мрака. Жуковский в стихотворении, посвященном Озерову, говоря о лаврах, которыми венчали поэта, прибавлял:

 
«В них зависть терния вплела…
И торжествует. – Растерзали
Их иглы славное чело.
 

Даже Державин удостоил низойти с высоты своей и посвятить Озерову несколько стихов – впрочем, плохих.

Всей жизни поэта, собственно говоря, было два-три года; предшествовавший им длинный ряд годов прошел бессознательно и без цели; остальное, немногое время, в страданиях и сумасшествии; но счастлив тот, кому удалось прожить и три года такой полной жизнью!

Нечего и говорить, что Блудов бывал почти каждый день у Щербатовых. Часто приходил он туда прямо из театра, особенно когда ощущал потребность высказать те чувства, которые накоплялись в нем во время представления и теснили ему грудь. Не раз повторял он перед молодой девушкой целые монологи Антигоны, которые необыкновенная память его успела уловить во время хода самой пьесы. Частые посещения Дмитрия Николаевича объяснялись той безграничной дружбой, которая существовала между матерью его и графиней Каменской: – в свете, не знавшие их, принимали за родных сестер; – его любили и ласкали; но малейшие намеки о возможности брака молодого человека с княжной, отражались безусловно ее непреклонной в этом случае матерью. Также точно, с другой стороны, все предложения делаемые княжне, по-видимому очень выгодными женихами, отклонялись ею под разными благовидными предлогами, но с твердостью и решимостью.