Текст книги "Собрание сочинений. Том 5. Черногория и славянские земли. Четыре месяца в Черногории."

Глава XI
Монастырь Чилия; Диоклея и Златица

18(30) июня.

Мы шли по взгорью, у подошвы которого стлалась зетская долина, со своими крепостями по краям: Спужем и Подгорицею. – Чилия выдавалась несколько в турецкую землю, между двумя укрепленными городами. Это старый монастырь, один из наилучших сохранившихся, после Острога и Морачского монастыря, с несколькими кельями, с хорошею церковью, с одним монахом, суровым стражем святыни церковной и двумя служками. Неприступность положения и храбрость соседей, мартыничан, спасла монастырь от разрушения турок, которыми несколько раз он был осаждаем.

В Чилие ожидало нас обычное гостеприимство. Мне отвели келью, какая была лучше во всем монастыре, нашли кровать, два стула, а вместо стола были нагромождены один на другой ящики; сверх их, в храмом подсвечнике, стояла свеча. – «Что в этих ящиках?» – спросил я. – «Патроны, – отвечал очень равнодушно монах, сощипывая пальцами нагар свечи; – со дня на день ждем турок из Подгорицы, так припасли им угощение».

Между тем, толпа росла в Чилие. Отряд, для сопровождения нас в Златипу, беспрестанно увеличивался по распоряжению, сделанному владыкой и местными властями. Являлись и женщины с припасами своим мужьям и братьям. Я долго любовался прекрасною группою, рисовавшеюся перед моими окнами. Мой переник Петр, черногорец, высокого роста и прекрасной наружности, стоял облокотившись на длинное ружье свое; возле него была женщина, каких я не видал в Черногории; это была брюнетка, с пылающими, черными глазами, чертами лица резкими, поражающими европейца; она обвивала своими руками стройный стан переника, и силилась губами своими достать его чела: так гибкая, виноградная лоза обвивает поросль орешника, и силится своими роскошными гроздями досягнуть до главы его. Эта женщина – сестра Петра, а сестрам позволяется некоторая нежность к своим братьям. – Я уже, кажется, имел случай заметить, что самая чистая нравственность и безукоризненное поведение женщин господствует в Черногории.

Златица была целью всего моего путешествия и отчасти прибытия в Черногорию; я был за три часа пути от нее, но старшины черногорские, страшась за мою безопасность, противились моей поездке на Златипу, особенно поп Иван, убеждая вернуться в Цетин или в Мартыничи, и ожидать времени, более благоприятного. – «А когда будет это благоприятное время?» – «Бог знает? Но почему же ему не быть?» – «Нет! – отвечал я попу, – этак мне придется ждать до седых волос, и все-таки не дождаться». – «А что ж вам за неволя ехать на Златипу?» – «Приказ, побратиме, приказ. Надобно непременно ехать, и я поеду завтра же. Распорядись, как следует». – «И я поеду с вами». – «Нет, ни ты, никто из твоих родственников не поедет, потому что вы должны не только в Подгорице, но и в Кучи по несколько голов».

Златица лежит по левую, или турецкую сторону Морачи. – Турки говорят, что она принадлежит им, и сеют там пшеницу; черногорцы утверждают, что Златица составляет издревле их достояние, и пожинают пшеницу под неприятельскими выстрелами. Златица только в версте от Подгорицы, одной из самых сильных пограничных крепостей со стороны Черногории. С северной стороны к ней примыкают Кучи, вновь присоединившаяся к Черногории провинция, в которой много магометан и много недоброжелателей Черногории и которой все население враждовало с Мартыничами, с южной – тянутся турецкие владения.

Никто не знал в каком положении был перевоз через Морачу. С того времени, как турки и черногорцы общими силами разрушили чудесный мост ее, перевоз через Морачу был предоставлен произволу, который не очень о нем заботился; запастись лодками нам было неоткуда, и так мы отправились на удачу. Во всяком случае я мог осмотреть развалины Диоклеи, находившиеся по сю сторону Морачи, о которых так много мне говорили.

Мы вышли. – Монах, закутавшись с ног до головы, чтобы не быть узнанным встречными, (за ним много грехов было) ехал на лошади, впереди, вожатым. Черногорцы, в совершенной тишине, с ружьями наготове, шли за мною.

Достигнув Диоклеи, мы находились в нескольких шагах от Подгорицы, но прикрывались от нее высокой грядой гор и отделялись Морачею. Между тем, как я занялся своими работами в Диоклее и ее окрестностях, часть черногорцев разбрелась за отысканием переправы через Морачу.

Несмотря на близость Подгорицы, я не думал ни о турках, ни о нападении: передо мной, во всем величии веков давно минувших, лежали развалины одного из обширнейших городов, который, говорят, Диоклитиан хотел сделать постоянной своею столицею. Я впервые видел развалины древних римлян, и, конечно, самые величественные из всех, которым впоследствии удивлялся в Италии. Забытый, до сих пор еще никем из путешественников непосещенный, охраняемый взаимной враждой двух соседственных народов, Диоклитианов град сохранился от союзного действия людей и времени, и был пощажен, по возможности, последним. Стены его почти вполне сохранились: они идут от южного отклона горы до реки Морачи, образуя, вместе с нею, продолговатый четырехугольник. Город переходил за стены и даже за реку Морачу, где, особенно в окрестностях Златицы, разбросаны повсюду колонны и перестили, повсюду видны остатки древних зданий. Толщина стен столь значительна, что на разрезе их можно проехать парой лошадей в экипаже. Непонятно назначение пустот, находящихся внутри стен; они имеют вид отлогих корыт, не состоят в связи между собой и не могут служить водоемами; хотя верно имели сообщение с внутреннею стороною города. Если бы они находились в строениях времен, не столь отдаленных, мы подумали бы, что они предназначались для хранения пороха.

Черногорцы указали мне здание, известное у них под именем Царского дворца; оно действительно великолепно по своим огромным колоннам и портикам, но уже носит на себе следы упадка вкуса; здание это до того сохранилось, что передняя его комната, с углублением в виде ниши, могла бы быть с небольшими усилиями приведена в порядочное жилище.

«Вот здесь, возле Царских палат, – сказал монах, – говорят, есть подземные храмины: до них доходили, да видно недобрые духи их зорко стерегут: никак не могли проникнут в храмины». С трудом убедил я суеверных черногорцев начать работы в том месте, где указывал монах; время было дорого; каждую минуту мы могли быть прерваны в своих розысканиях; работа шла быстро, и в скором времени достигли до груды камней; разобрав их, мы открыли мраморную доску: продольные края ее исчезали в стенах открытого нами пространства; поверхность украшалась изображениями людей, в разных положениях, с трезубцем, иногда с другим орудием в руках, животных, особенно же рыб и петуха; во многих местах видны были иззубрины, следы тщетных усилий приподнять или разбить эту доску; мы присоединили к ним свои, и также безуспешно: это вполне убедило черногорцев, что подземный дух избрал своим жилищем храмину, находившуюся под доской (звук ясно показывал, что там была пустота). Между тем, любопытство влекло меня к другим памятникам, которые я спешил передать бумаге; особенно поразил меня красотою своих изображений и мрамора один надгробный камень, на котором еще сохранились слова: Avia filia pos IDDD и другой, со словами более сглаженными – Ven… aug Sacrum f… basilla[22]22
  Благодаря тщательному исследованию Вальской Б. А. [2, С. 30], мы теперь можем знать, как это выглядело: в книге Sticotti Piero, в которой дается ссылка на «Четыре месяца в Черногории» Егора Петровича («der russische Geolog Kowalewski»), представлен один из этих образцов, а также приводится реконструкция надписей:
  [Fl]avia Cai filia [Tertia?] [si]b pos i. d. d. d. и Ven[eri] Aug[ustae] sacrum Fl[avia] Bassilla [21, С. 158, Фиг. 103 к пн. 7; С. 181, пн. 60]. – Прим. ред.


[Закрыть]. – Всего успешнее был сбор разных монет: в короткое время я добыл до сорока штук, из числа которых большая часть принадлежала времени Константина и Елены, другие – веку Диоклитиана. Соседственные черногорцы иногда отправляются сюда за монетами и всегда возвращаются с добычею, если только не наткнутся на партию турок; нередко попадаются золотые монеты. Как будто Диоклея была внезапно покинута своими обитателями!

Между тем, черногорцы пришли ко мне с известием, что они нашли на Мораче только одну небольшую лодку, и та кругом течет, словно решето. «Тем хуже, – подумал я, – а переезжать все-таки надо».

Мы приблизились к Мораче и были немедленно открыты: два албанца, сторожившие овец и коров по ту сторону реки, близ Златицы, мигом скупили их и потом один понесся в Подгорицу, другой погнал, как мог скорее, свои стада. «Им надобно часа три времени, чтобы собрать столько народа, сколько у нас, а без того не придут сюда; они, наверное, предполагают засаду за горой, и никак не догадаются, зачем мы пришли сюда». Итак, мы могли располагать тремя часами времени, а может быть и более.

Лодка едва могла вмещать двоих человек, и двое из самых отчаянных черногорцев кинулись в нее. Несмотря на все усилия пловцов, лодка наполнилась водой, прежде чем коснулась противного берега, но черногорцы спасли себя и лодку; они кое-как законопатили ее травой, и один из них возвратился к нам. Таким образом, в короткое время, я очутился с двадцатью черногорцами на противоположном берегу Морачи и, оставив прочих, переправляющихся через реку, сам пошел к Златице, находящейся в нескольких шагах от Морачи.

Первый взгляд на окрестность убедил меня в прежнем предположении, в невозможности местонахождения здесь золотосодержащих россыпей, бывших предметом моей поездки на Златипу. Кругом господствовал юрский известняк, а на месте – вонючий известняк; однако заложили несколько шурфов, и все они остановились на плотном, вонючем известняке, не перерезав даже ни одной россыпи. Я заметил сопровождавшему меня монаху неосновательность общего мнения черногорцев, будто бы это место называется Златицей, потому, что в почве его находится золото. «Так думают только катуняне, – сказал мне монах, голосом человека, разрешающего совершенно вопрос, – по-нашему, оно называется Златицей совсем по другой причине». – «А почему?» – спросил я. – «Шел когда-то Савва преподобный через это место, куда собрались мы теперь, и видит ниву, волнующуюся колосистой пшеницей, как вскипяченным золотом; преподобный приблизился: нива удобрена до возможности трудолюбивым хозяином; тогда Савва обратился к нему и сказал: дом твой будет всегда избыточен, как полная чаша, а место это будет твоей Златицей».

Оставляя черногорцев при общем их мнении, я выскажу теперь свое предположение о происхождении слова Златица. Надобно прежде заметить, что название Златицы и Сребреницы довольно обще в далматийском приморье, где нет и следов месторождения этих металлов. На Златице черногорской находили, и теперь находят древние монеты; здесь отрыли, раз, горшки, чрезвычайно огнепостоянные, находили какие-то странные, по словам черногорцев, орудия, и я видел сам некоторого рода сплав, совершенно подобный шлакам: почему не предположить, что здесь был монетный двор Диоклеи, или что, наконец, место это названо Златицей по обилию монет, которые находят здесь.

Монах рассчитал верно время: едва пробыли мы на месте несколько часов, как сторожевые прибежали сказать, что в Подгорице заметно чрезвычайное волнение, и что пешие и конные показываются за стенами ее. Первой моей мыслью было обратиться в Кучи, но я вспомнил, что большая часть людей, находившихся в моем отряде, враждовала с кучанами, и что сами мы не могли ожидать доброго приема от магометан и католиков, хотя поданных владыки; а потому, мы отправились прежним путем. – Заключу тем, что вся поездка наша на Златипу обошлась нам в несколько выстрелов, разменянных с турками.

Мы возвратились в Чилию поздно ночью, и застали попа Ивана в сильном беспокойстве о нашей участи.

На другой день, рано утром, когда я готовился покинуть край, который встревожил одним своим присутствием, вдруг раздался громкий шум на монастырском дворе, и вскоре за тем вторгся ко мне в комнату незнакомый человек, в странном наряде, без усов и с бакенбардами; что явно доказывало его чуждое Черногории происхождение; вслед за ним хотел было ворваться один из переников, но, удержанный моим присутствием, остался у дверей, и, казалось, с нетерпением ожидал, чтобы ему позволено было объясниться; не менее желали этого и все, бывшие в комнате. Незнакомец первый начал говорить, по-итальянски, римским наречием. Напрасно заставлял я его объясниться по-сербски, чтобы удовлетворить любопытство всех присутствовавших: он едва знал несколько слов на этом языке, которые страх, конечно, выбил у него из головы на ту пору.

Вот в чем дело: незнакомец был католический священник, посланный в Кучи для обращения тамошних жителей в католическую религию. – Я уже сказал, что население Кучи состоит из магометан, христиан греко-российского исповедания и нескольких человек, обращенных усилиями скутарских миссионеров к католическому исповеданию. – Священник, прибывший в Кучи, в скором времени убедился, что его никто не понимает, ни он никого не понимает. Католики глядели на него равнодушно, а другие подозрительно, как на лазутчика. Долго однако, его спасало именно незнание туземного языка и, так сказать космополитический образ жизни. Магометане и христиане равно не знали какому исповеданию принадлежит он, и только издали наблюдали за ним; но когда он явно обнаружил свои намерения, когда решился во всеуслышание проповедовать слово Божье, то немедленно возбудил против себя всеобщее негодование и был изгнан из Кучи; опасаясь дальнейших последствий, он бежал ко мне, сопровождаемый одним из преданных себе католиков, который, пользуясь влиянием на народ, охранял его от всех бед на пути. Близ Златицы подвергался он другой опасности. Подгоричане, преследовавшие нас, наткнулись на него нечаянно, и, видя в нем чужестранца, сочли его за нашего спутника; кучанин тайком увел его в соседственный дом, рассчитывая на гостеприимство соотечественника: каково же было его удивление, когда он увидел себя в доме злейшего врага, давно преследовавшего его смертью наготове, каково было его удивление, когда этот заклятый враг, верный законам гостеприимства, дал ему и спутнику его убежище и средство к бегству, напутствуя уверениями, что мщение не замедлит настигнуть в открытом поле и при обстоятельствах, более благоприятных! Бедный священник, достигший, наконец, Чилии, где я находился, считал себя в совершенной безопасности, как вдруг, встретился, лицом к лицу, с переником, который был родом из Кучи, приходился, каким-то образом, ему врагом и угрожал мщением. Подумаешь, что здесь только и есть враги да друзья.

Покровительствуемый черногорцами, я доставил все средства священнику для его безопасного путешествия в Скутари, где он надеялся встретить своих собратьев.

Из Чилии отправились мы в Цетин, через Загарач. Останавливались всегда в открытом поле. Раз, на пути, не помню близ какой-то деревушки, расположились мы обедать, т. е. жарить и есть барана. Но я не мог есть, усталость преодолевала меня, полдневное солнце жгло. Прилегши под деревом, которое на счастье тут случилось, я силился уснуть, – напрасно: хотя я лежал неподвижно, закрыв глаза, однако взволнованная кровь не давала мне покоя. Черногорцы мои спали крепко. Вдруг слышу голоса близ себя. «Смотри, как он спокойно спит, и не думает, что его могут убить!» – «Жена, ты говоришь, как дура, кто б мог его убить под охраной всей Черногории». – «Ведь всякие люди есть, а все знают, что у него много денег». – «И все-таки не найдется человека в Черногории, кто б поднял на него руку; разве»… Разговаривавшие, как видно прохожие, удалились, и я не слыхал продолжения их разговора.

Глава XIII
Поездки и кровомщение

Часто поражал меня старик, дряхлый, но все еще стройный, без рубахи, едва прикрытый рубищем, но гордого, повелительного вида, без пристанища, но снискивавший везде кров и гостеприимство. В Черногории, как и в Европе, бедность не порок, но хуже порока: это я знал, и тем более удивлялся старику, пока не разгадалась мне тайна. «Это славный юнак[23]23
  Юнак – удалец, богатырь.


[Закрыть], Янко: он отрубил 12 турецких голов», – сказал с уважением Видо, и тут же рассказал мне о его поединке с другим юнаком.

Надобно было вас предупредить, что здесь поединки бывают чаще, нежели где-либо; хотя они преследуются нынешним Владыкою со всею строгостью, и убийца на поединке карается смертною казнью, однако старый обычай, пустивший глубоко свои корни, все еще имеет силу. Здесь, более, чем где-нибудь, кипят страсти и, переполнив бренный сосуд человека, силятся вырваться наружу; черногорец не ждет пока опадет пена их, пока правый суд разберет дело; узда закона для него нова и дерет челюсти вместо того, чтобы удерживать только усиленный порыв. Поединки бывают один против одного и племя против племени, при свидетелях и без них. Предметы ссоры – всего чаще женщины и оскорбленное честолюбие, иногда кража коровы или козы. Именно последнее было поводом поединка нашего юнака, Янко, с другим, по имени Трипо, а потому неудивительно, что поединок был насмерть, как водится между юнаками, без свидетелей: совесть каждого была ему судьею и, как увидим, судьею самым строгим. Поединок, столь необыкновенный по лицам состязающимся, не мог остаться тайною, и толпа, всегда жадная подобного рода зрелищ, собралась близ места ратования и притаилась за взгорьем. Враги пришли, сошлись, кое о чем потолковали, пошутили, выпили ракии, зарядили свои длинные ружья и разошлись; их хладнокровие, следствие совершенного равнодушия к жизни и смерти, было слишком натурально, – это отличительная черта черногорских поединков от наших – их шутки, как и лица, не вытягивались в «два аршина с половиною», и звено мирских привязанностей и радостей не тянуло назад от барьера. Поединщики стали на условленном расстоянии; вслед затем раздался выстрел – и только один, ружье Трипо дало осечку. Пуля расшибла ему локоть левой руки, поддерживавшей ружье, и засела в левом боку: он упал без чувств, откинув далеко от себя ружье, но вскоре, усилиями товарища, был возвращен на миг к жизни, и этим предсмертным мигом поспешил воспользоваться Янко; несмотря на то, что по закону черногорских поединков, осечка, в таком случае, почитается правым судом Божьим, он велел Трипу стрелять в себя. «Не могу придвинуть ружья, не могу удержать его», – произнес тот, умирающим голосом. Янко подал ему ружье, посадил на землю; но руки Трипо склонялись долу, тело валилось; Янко приподнял его правое колено, упер на него ружье и, склонив его колеблющуюся голову к прикладу, сказал: «я не хочу, чтоб такой юнак отошел на тот свет не отомщенным, а кто за тебя здесь отомстит: у тебя ни брата, ни друга, круглый сиротина», и стал в двух шагах против ружейного дула. Раздался выстрел, и благородный соперник зашатался. Стыдно падать юнаку: крепко упершись одною рукою о камень, другою о свое ружье, он удержался на ногах, и в этом положении, как наиболее приличном герою, казалось решился ожидать смерти; ни один стон, ни одно болезненное движение не обнаружили его мучения. Пришедшая толпа нашла Трипо уже мертвым; Янко был без чувств, но искусство здешних доморощенных врачей исцелило его рану, несмотря на всю опасность ее: это была двадцать первая[24]24
  Рассказанное мною происшествие свидетельствуется многими очевидцами и не подлежит никакому сомнению.


[Закрыть].

Кстати, здесь я расскажу вам поединок целого племени против другого: это было не так давно. – Одна женщина, отданная в замужество в другое племя, наскучив грубым обращением мужа, бросила его и убежала к своим братьям; она рассказала им во всей подробности прежнюю, горькую жизнь свою и намерение не возвращаться более к мужу; но вместе с тем, заклинала не мстить ему; напрасно, – братья затруднялись только в том, кому из них нанести удар: каждый добивался этой чести, и кончили тем, что отправились все трое; их родственники и друзья не хотели их отпустить одних, к ним присоединились другие на случай отмщения или мира, и вот все племя поднялось против другого племени. О мире с черногорцем нечего и говорить, пока у него заряжены оба пистолета и ружье; это значит толковать голодному о воздержности, когда перед ним стоит сытный обед. Раздались выстрелы, сначала редко, потом чаще, то удаляясь, то приближаясь, смотря по движению толпы. Крики заглушали выстрелы: – Эй! Соколы, соколы! – Видо, Петро, юнак! Юнак! Направо, налево, вперед вторилось повсюду. – Дрались большей частью врассыпную, то набегая, то убегая, заманивая в середину удальцов, и отрезая их от остальной толпы, то скрываясь за камнями, то показываясь нежданно на вершине, словом, употребляя все хитрости своих сшибок, пока ожесточение не овладело ими, тогда они столпились; некогда было думать заряжать ружья или пистолеты, – схватились за ятаганы. Старейшины увидели, что слишком уже много крови пролито для одной женщины, и с обеих сторон подняли шапки на длинных ружьях своих, знамение перемирия, буря стихла и враги разошлись на приличное расстояние.

Но это было только начало. Следовало изложение предмета, для которого собрались спорящиеся стороны: надобно было решить, кто прав – муж или жена? И в первом случае принудить мужа взять обратно жену и поступать с нею «как следует». Начались споры и доказательства, кричали пуще, чем при драке, молодые горячились, главари выслушивали терпеливо суждения каждого, иногда нескольких вдруг, и почесывали затылки, как будто там именно был у них наибольший запас ума; сердарь того племени откуда была жена, причина раздора, готовился уже произнести приговор, как вдруг, в противоположной стороне раздалось слово «ложь». Последний черногорский серомах не стерпит брани, и слово ложь в этом случае было тоже, что и выстрел. Битва закипела сильнее прежнего; отважнейшие схватились в рукопашную борьбу; теснили, давили друг друга, бились камнями, бились чем ни попало; на крик, на выстрелы сбежались люди других племен: не успев примирить враждующих, они пристали к ним, то подкрепляя собою слабейшую сторону, то, вместе с ней, уступая силе. Наконец, главари, улучив минуту, когда обе стороны, утомленные и разрозненные, теснили слабее друг друга, криком и выставленными шапками успели остановить кровопролитие; сосчитали убитых: со стороны супруга было десять, – раненые не идут в счет, – со стороны оскорбленной жены четыре. Эта сторона, повторенными несколько раз выстрелами, провозгласила победу; побежденный остался, как водится, виноватым; уцелевший муж должен был взять обратно жену и обязаться клятвою жить с ней в мире и согласии. Враждующие стороны примирились и разошлись.

Вот еще один поединок, который совершенно выходит из круга наших понятий: он случился в одном из смежных Черногории племен. – Два соперника, разлученные в течение двадцати лет обстоятельствами и людьми, наконец, сошлись; потребовали по 25 человек и стали на выстрел, каждый метою двадцати пяти ружей: дружно раздались два залпа, почти в одно время. Как ни привычны были туземцы к подобной мете, однако, рука, видно, не у одного дрогнула, потому что оба соперника были изранены, но еще живы: надобно было прибегнуть к ятаганам, чтобы кончить остальное.

Здесь же место рассказать об ужасном кровомщении, совершившемся, правда, не в Черногории, но на ее границах и в ее духе. – Конечно не всем известно, что Мирдит одно из сильнейших независимых племен в Турции, занимает значительный участок земли в верхней Албании и может выставить до 10.000 оруженосцев, что стремнины и утесы составляют его верный оплот, а меткое ружье и страсть к независимости надежную охрану против всех покушений паши, что оно примыкает к границам черногорцев и следственно находится во всегдашней с ним вражде, питаемой неугасимым кровомщением, вражде, которую разность вероисповедания облекает в совершенную законность. Должно заметить, что племя Мирдит имеет претензию на католическое вероисповедание.

Дидо, достойный правитель этого племени, умер, оставив своего единственного сына преемником власти; родной брат Дидо убил наследника, чтобы, в свою очередь, сделаться законным правителем; мать убитого отомстила смерть сына, умертвив своими руками убийцу; сын последне-убитого не мог тем же отплатить убийце, потому что обычаи края, которые сильнее всякого закона, запрещают совершать мщение над женщинами; он должен был довольствоваться тем, что убил ее брата, Вико; сын Вико застрелил убийцу возле самого трупа своего отца, еще не остывшего, еще сохранившего выражение угрозы и мщения, последнего, и, может, единственного чувства, с которым он отошел от земли, и пал мертвый на труп отца от руки одного из родственников убитого им. Мщение не замедлило: опять явилась жена Дидо, и убийца пал от ее руки – другая очистительная жертва, которую она принесла своему роду… От всего племени остался двухлетний младенец и эта ужасная женщина, совершив второе убийство, она явилась в Скутари, не для оправдания, чего так добивались турецкие правительственные лица, желая показать свое влияние на дела Мирдита, но, казалось, для того, чтобы пощеголять своим подвигом. Это была женщина лет 45, небольшого роста, с выдавшимися скулами на лице, с выражением угрозы в ярко блещущем взоре и с несменной улыбкой презрения на губах, некогда прекрасных. Все ее движения были быстры и, так сказать, судорожны; ее речь, ее поступь обнаруживали в ней нервическое сложение и кипящую страстями кровь.