Текст книги "Узник Петропавловки и четыре ветра Петербурга"

– Семён? – вслух спросил мальчик.

Слух Николя уловил человеческие крики. Туман рассеялся, но вместо кричащих людей и разгорающихся пожаров мальчик увидел привычный его поколению Невский проспект. А над ним – затянутое тучами небо. Знакомое всякому петербужцу, оно не оставляло человеку иного выбора кроме как опустить взгляд к земле и шагать по улочкам города без всматривания в мрачное и тусклое полотно над головой. Мальчик ощутил под собой твердыню.

Ноги Николя подкосились. Он рухнул на землю. В ушах возник знакомый звук. Неровное постукивание доносилось откуда-то со стороны. Мальчик огляделся по сторонам, но ничего, кроме осуждающих взглядов прохожих, он так и не увидел. Стук становился громче. Только теперь мальчик понял: он слышал его однажды. В том сне, перед самым появлением в его жизни Семёна, таинственного Петербурга и всей этой чертовщины.

Николя обернулся. Прямо на него смотрел невысокий мужчина с большими грустными глазами. В руках он держал саблю – ту самую, стук которой однажды разбудил Николя и которая не даст ему заснуть вечным сном и теперь.

– Мои враги – твои союзники, – сказал он и протянул мальчику саблю. В её начищенном лезвии отражался Петербург с прогуливающимся по центру туристами, сидящими в кафе петербуржцами, его парками и памятниками. Николя увидел в отражении Семёна. Тот лежал плашмя на льду, припорошенный снегом. Крылья разведены в разные стороны, лапки прижаты к телу, фуражка лежит подле него с двумя прорезами как от животных когтей. Грудь птицы не двигается, будто её сердечко биться вовсе перестало.

Неотпетый прах

– Семён, – прошептал он не своим голосом и двинул к набережной.

Николя сбежал по скользким ступенькам вниз, к заледеневшим водам, как его называли петербужцы, Грибанала. Ступив на лёд, мальчик услышал неприятное похрустывание. Скользя и падая, Николя не терял из вида маленькое пернатое тельце, что лежало на холодном льду. Добравшись до Семёна, мальчик рухнул на колени, схватил чижа в ладони и прижал к себе. Ни слова, ни звука – только слабо трепыхающаяся птичья грудь вселила в Николя какую-то надежду.

– Семён!

Нет реакции.

– Семён! Прости. Я не уследил. Не уходи. Если ты видишь тоннель со светом в конце – не иди туда, это ловушка! – чуть не плача молил мальчик.

Крыло чижа дёрнулось. Одно веко открылось, за ним второе. Семён смотрел на Николя. Взор его заволокла дымка, сквозь которую проглядывал знакомый силуэт.

– Мальчик мой. – прошептал чиж. – Одна мёртвая птица – это ничего.

– Никаких мёртвых птиц в мое царствование! – торжествовал Николя.

– Вы не царь, – хмыкнул чиж.

– Зато Великий князь. Я приказываю тебе оставаться в живых. Вспомни, какая весна бывает в Петербурге! Открытие фонтанов, Летний сад, развод мостов!

– Весна в Петербурге – ужаснейшее зрелище. Всегда так считал, – слабо отвечал чиж.

Николя залился смехом.

– Её может вообще не быть. Если ты не очнёшься.

– Он схватил меня и бросил здесь. Огромный, он был просто огромный! Сказал, у меня лучшие места.

– Лучшие места?

Чиж кивнул:

– В театре военных действий.

Николя встал на ноги. Вместе с тем поднялся ветер. Лезвие лежащей у его ног сабли разошлось новыми картинками.

– Это сильное оружие, – заметил Семён, увидев саблю.

– Мне её дал…

– Я знаю, кто вам её дал.

– Она поможет мне одолеть Томрума?

Семён оказался слишком слаб, чтобы продолжить.

– У тебя нет ничего из того, что могло бы ранить меня, – сказал знакомый голос.

Мальчик спрятал Семёна во внутреннем кармане своего пуховика. В нескольких метрах от Николя буквально из воздуха возник Томрум. Он окинул мальчика оценивающим взглядом.

– Твой род осквернил эти земли.

– Тебе не приходило в голову, что это было ну о-о-о-очень давно?

– Для меня и сотня лет – лишь мгновение. Я помню. Я всё помню. Я помню первых поселенцев, их песни, их традиции. Я помню, зачем сюда на самом деле пришёл твой предок, – процедил он сквозь зубы. – Моё имя тому доказательство.

Николя медленно поднял с земли саблю. Лезвие окрасилось в цвет дождливых туч и мокрого асфальта.

– Что ты намерен делать с этим? – ехидно отозвался Томрум.

Николя опустил глаза к лезвию. В нём теперь отражался занесённый снегом город. Редкие люди в медицинских повязках на половину лица карабкались по сугробам. Пустующие рекламные щиты, утопающие в слякоти узкие улочки, затопленные ледяной водой вестибюли метро, забитые досками окна домов, битые витрины, вздымающиеся к небу столбы дыма у продуктовых магазинов.

Томрум продолжал:

– Пётр не был тем великим человеком при жизни, каким его считает нынешнее поколение жителей этого многострадального города. Он пил как настоящий русский: много, иногда и не закусывая. Его потомками населена русская земля. Ох уж эти царские забавы. Иногда они заканчивались детьми. Большинство прожили жизнь деревенского жителя, с одной лишь матерью, в лучшем случае – с отчимом. Но были и такие, кому повезло стократ больше. И я вовсе не о тебе говорю, Ваше Величество. Этого человека знаешь и ты, твои друзья о нём наслышаны, ваши школьные учителя рассказывают на своих уроках о нём одну и ту же легенду. Будто пришёл он из глубокой деревни в столицу в одних обносках, окружённый рыбной вонью. Без имени и статуса, ему удалось построить собственную империю – научную империю. Во всех тех небылицах об этом человеке, которыми пичкают маленьких петербуржцев, только одна правда. От него действительно воняло рыбой! – он расхохотался.

– Он говорит правду, – донеслись из куртки всхлипы Семёна. – Это правда. Это действительно так3737
  Существует легенда о том, что М. В. Ломоносов может быть сыном Петра I. В 1711 году Пётр Алексеевич путешествует в Поморье, где в Тосно знакомится с замужней Еленой Сивковой. Вскоре он отбывает, а спустя 9 месяцев узнает, что та родила сына и очень тому радуется. Известно, что с сыном от Евдокии Лопухиной – Алексеем – отношения у них не ладились, а Екатерина рожала ему только девочек. Сделать такого ребенка своим наследником он, по понятным причинам, не мог. И все же он сыграл решающую роль в его судьбе. Царь велел отдать мальчика на попечение старосты Луки Ломоносова при условии, что мальчик будет носить его фамилию. Биологический отец мальчика – Василий Дорофеев – якобы запил, и в алкогольном угаре убивает свою жену, приговаривая «Как вспомню Тосно, так на душе тошно». Что до Петра I, то он, как известно, верным супругом никогда не был. В своих походах он не гнушался случайных связей со служанками, жёнами солдат. Он даже установил специальную таксу – 1 дукат за ночь любви.


[Закрыть].

– Ломоносов. Это он пришёл в столицу в обносках и от него за километр несло рыбным запахом, – неуверенно отвечал Николя. – Причём он тут?

Губы Томрума искривились в усмешке.

– Вы зовёте его учёным. А ведь он просто описал принцип работы природы. Той самой, которую уничтожил Пётр! Вы, – кивнул он на Николя, – все вы повинны в моем появлении здесь. Природа слишком долго терпела ваше здесь присутствие. Веками вы отравляли почву, загрязняли реки, по вашей вине высыхали и сужались русла. Вы осквернили самый дух этих земель. Вы отняли у них голос, источник плодородия, живительную силу, что вообще делала жизнь в этих местах возможной. Как для людей, так и для животных. Общая наша святыня была осквернена такими как ты. Теми, кто берет, что нравится, без учёта последствий.

– Делай со мной, что хочешь. Отпусти этот город. Он всего лишь ребёнок, – взмолил Николя.

– Ребёнок? – прыснул Томрум. – Этот маленький паршивец сдавливает эти земли, он давит на русла рек, подавляет собой рост растений, да он стоит на костях! – прокричал он.

– Я не хочу делать то, о чём потом пожалею, Томрум. Не я стал виной всему тому, за что ты проклинаешь мой род. Но я родился здесь и живу, также как и миллионы остальных. Если в этих землях когда-то и хранились несметные богатства природы, они давно служат этому городу. Разве ты не понимаешь?

– Моё имя, – рявкнул он. – Моё имя! – вскричал Томрум, не сводя глаз с мальчика.

В мгновение ока Томрум оказался подле Николя. Его холодные длинные пальцы коснулись лба мальчика.

– Моё имя, – прошептал он, когда их лица cблизились.

Исчез Томрум, перекинутый через Грибанал мост, набережная, люди – город утонул в густом тумане. Уличные звуки стихли, голос Томрума – и того не было слышно. Всё, что Николя знал или только успел узнать, исчезло за непроглядной дымкой тумана.

Тишину прорезал детский плач. Женский рёв раздался совсем рядом с Николя. Он попробовал разогнать туман руками хотя бы перед собой – без толку. Крики становились все отчётливее. Мальчик шагнул вперед, огляделся и увидел знакомый силуэт.

– Слышишь, как они кричат?

– Где мы? – спросил мальчик, держась за рукоять сабли двумя руками. Теперь эта ноша казалась ему не по силам.

– Мы ушли не так далеко, как хотелось бы. На этом месте совсем скоро построят Петропавловскую крепость. Тюрьму царей, дворян, простаков, мою в том числе, – он приставил ладонь к уху, – слышишь это? Это шведы. И русские тоже. Солдаты. Они сошлись здесь в ходе Северной войны. Твой, извини за краткость, прадед, собрал молодых и крепких на защиту этих земель от шведского вторжения. Молодых, крепких и вовсе не обязательно опытных мальчишек. Они сражались на смерть. Как и приказал им их царь – Пётр Алексеевич. Они истекали кровью, гнили здесь, становились калеками и умирали, уносили на тот свет свои имена, воспоминания, истории. Что швед, что русский – и те и другие просто выполняли приказ своего государя. В те времена им и в голову придти не могло ослушаться своего барина. Хотя были интересные исключения.

Воздух пропитался мольбами о спасении. Николя покрепче схватился за рукоять подаренной ему сабли.

– Их тела были здесь повсюду, – Томрум широко развёл руками перед собой. – Они падали, истекали кровью, звали своих родных. Но никто не пришёл, – он зло улыбнулся, – земля в те дни окрасилась в кроваво-красный. Кровь этих бедняк проникла в самую глубь – в те пласты земли, в коих хранилось Сампо.

– Я знаю эту историю.

– Ничего ты не знаешь! – одёрнул его Томрум.

– Прислушайся! – он поднял указательный палец вверх над головой.

Николя сглотнул.

– Прислушайся и ты услышишь, – шепотом добавил Томрум.

Николя ощутил на лице морозное покалывание.

– Теперь-то ты слышишь?

Кончик сабли поднялся от земли.

– Они зовут меня! – прошипел он. – Tomrum3838
  Tomrum (швед.) пустота.


[Закрыть]! – выкрикнул он по-шведски. – Они кричат моё имя! – доказывал он Николя. – Потому что пустота и ничего кроме пустоты… ничего, кроме пустоты, их там не ждёт. Ничего, кроме пустоты. Вот что они кричат – tomrum! Пустота! – он захохотал. – Ничего, кроме пустоты! Неотпетые, непогребённые, неотмоленные! – ликовал он.

Начищенное лезвие яростно сверкнуло в воздухе. Свистящий звук пронзил пространство между Николя и Томрумом. В миг её острие упёрлось в грудь последнему. Он провел пальцем по краю лезвия и показал нетронутую подушечку Николя.

– Не выйдет. Я не они, – он кивнул вниз. – Я не твой вассал, солдат, друг. Да и ты мне не царь. У меня его нет и никогда не было. Я порождение природы и отчаянных молитв тех людей, у которых не осталось ничего. Даже царя! – вскрикнул Томрум. – Он ведь остался жив, когда они отдавали здесь свои жизни за него. Не царь ими правил, когда их имена ушли в небытие. Без приказа и дозволения на то царской воли все эти солдатики истекли собственной кровью в перемешку с грязью с болот. Их бесславная смерть призвала меня к жизни. Я – это они, каждый из них. Я состою из боли, их историй, их памяти. Я, в отличие от тебя, не один.

Взмахом руки в воздухе Томрум выбил саблю из рук мальчика. Лезвие её сверкнуло холодным светом и упало на лёд с глухим звуком. Николя остался с Томрумом один на один.

– Царский род уже давно сгнил под свердловскими землями! – вскричал Томрум.

Раздался хруст, за ним – треск ломающегося льда. Ледяная корка, покрывавшая канал Грибоедова, вздулась, опрокинула Николя на спину и разошлась волной по всем рекам и каналам города. Где-то лёд пробил разводной мост и поставил трафик в многокилометровые пробки, в иных случаях парализовал пешеходное движение по мостам, до этого разводными не бывавшими ни разу. На месте единого и нерушимого Санкт-Петербурга появились 33 разделённых меж собой острова.

Николя простонал и ухватился за ушибленный бок.

Томрум залился злым смехом.

– Я даже буду скучать по этому городу. Столько приятных воспоминаний! Голод, холера, наводнения! А чего стоила советская архитектура! Да она всю душенькую из него чуть не вытряхнула!

Николя попятился назад. Позади него на земле сиротливо лежала сабля Александра II. Её лезвие сверкнуло угрожающе холодным светом.

– События 1917 года преобразили этот город. Признаться, мне эти перемены грели душу, – Томрум замолк, задумался. – Хотя я не уверен, что она у меня есть.

Не сводя глаз с Томрума, Николя потянулся за саблей.

– Я верил, искренне верил, всем своим существом я полагал, этот город не выстоит. Сломается. Но мальчишка оказался крепче, чем я думал! – он бросил взгляд на Дом Зингера, в башне которого, прильнув к стеклянному куполу, ожидал своей участи Пётр Павлович. – Дети, – прорычал он. – Они так наивны, так чисты. Они мыслят вне стереотипов и всех этих мифов о гранях человеческих возможностей. Они просто живут. Нашему с тобой другу забыли рассказать о смертности всего сущего. Только потому он и выжил до сего дня. Он даже в холеру не верил3939
  В первую эпидемию холеры в Петербурге простые жители не верили в существование недуга, полагая, что его выдумали врачи ради собственной финансовой выгоды. И что всякое лекарство, которые они советуют принимать, не избавит от симптомов, но наоборот – станет причиной их возникновения. Отсюда возникли всяческие народные волнение в холерном Петербурге и самый известный холерный бунт на Сенной площади.


[Закрыть]! Бойкий мальчишка.

Кончиками пальцев Николя коснулся эфеса. Ногтями он подцепил кожаную рукоять и подтащил её к себе.

– Сколько жизней угробил этот юнец! Сотни тысяч людей работали не переставая, чтобы он жил. Разве он хоть раз сказал «спасибо»? Сколько деревьев было повалено, людских жизней загублено. А он только и знай, что слезы лить. Будто Лондон какой. Почаще бы ему улыбаться. Тогда бы у Достоевского4040
  В творчестве Достоевского Петербург представлен серым, унылым и обшарпанным городом. В литературе даже существует понятие «Петербург Достоевского».


[Закрыть] с ним проблем не возникло.

Пальцы Николя обхватили рукоять сабли. Не отводя глаз от разглагольствующего Томрума, мальчик поднялся на колени.

– Правильно сделали, когда с него корону сняли, – бросил небрежно Томрум. – А что ты думаешь по этому поводу?

Николя замер, стоя на одном колене.

– Тебе она не поможет, малыш, – с деланым сочувствием произнёс Томрум. – Это ведь царская сабля, верно? Царская воля для меня ничего не значит. Не значит настолько, что я бы в 19414141
  1941 год – самый тяжёлый год в истории Санкт-Петербурга (тогда Ленинграда). Это был первый блокадный год с очень холодной зимой. Дома не отоплялись, а от печек «буржуек» квартиры быстро покрывались копотью. Ленинградцы спали, работали и учились в помещениях, не снимая с себя верхнюю одежду.


[Закрыть] году, дай на это согласие тогдашние цари, молился кому угодно, чтобы та зима не кончалась никогда. Глядишь, она бы стала последней зимой для этого города.

– Это уже слишком!

С леденящим душу свистом лезвие имперской сабли, пережившую как Российскую империю, так и Страну Советов, вошло в сковывающий воды канала Грибоедова лёд.

– Что ты удумал? – еле слышно произнёс Томрум.

– Ты родился в этом городе, но ты так ничего о нем не уяснил. Он построен Царём. Не кочевниками и не крестьянами, но Царём.

Воздух прорезал звук работающих молоточков. Следом за ними пришли тихие мужские голоса. Самый громкий из них читал знакомые Николя строки.

 
Ведь твоё жилище
На моих костях,
Новый дом твой давит старое кладбище
— Наш отпетый прах…4242
  Здесь и далее строки из стихотворения Якова Полонского «Миазм», 1868 г.


[Закрыть]
 

– Тот, которого еще Божьим Помазанником звали, если ты помнишь. Хотя кто-кто, а ты это помнить просто обязан.

 
Вызваны мы были при Петре Великом…
Как пришел указ
— Взвыли наши бабы, и ребята криком
Проводили нас —
И, крестясь, мы вышли.
С родиной проститься…
 

– Ты прав: советы чуть не вытряхнули из него всю душу. Они готовы были изменить его внешность – они даже дали ему другое имя.

Звук хлюпающей под ногами лошадей грязи заполонил всё вокруг. Мужские голоса переросли в крики. Где-то поблизости орудовали кувалдами, ставили камни на камни, воздвигали новые здания.

 
Жалко было тож — Подрастали детки, да
и колоситься
Начинала рожь…
За спиной-то пилы, топоры несли мы:
Шел не я один,
– К Петрову, голубка, под Москву пришли мы,
А сюда в Ильин.
Истоптал я лапти, началась работа,
Печали спешить:
Лес валить дремучий, засыпать болота,
Сваи колотить,
— Годик был тяжелый.
За Невою, в лето
Вырос городок!
 

– Им не удалось изуродовать этот город так, как это им позволяла делать с собой Москва. Не царские ручки воздвигли эти набережные, отстроили дворцы, хотя бы этот канал – всё это результат труда простого люда. Их призвали сюда задолго до появления здесь большевиков. И, знаешь, что самое интересное?

– Удиви меня.

– Они так никуда и не уходили.

Слышимые до этого мужские голоса стихли и появились вновь в единой песне.

 
Прихватила осень,
– я шубейку где-то
Заложил в шинок.
К зиме-то пригнали новых
на подмогу;
А я слег в шалаш;
К утру, под рогожей,
отморозил ногу,
Умер и – шабаш!
Вот на этом самом месте и зарыли,
— Барыня, поверь,
В те поры тут ночью только волки выли
— То ли, что теперь!
Ге! теперь не то что…
– миллион народу…
Стены выше гор…
 

Позади Николя выросла безликая толпа людей. Сам Пётр Алексеевич призвал их на службу.

– Они все погибли, строя эти набережные с дворцами. И все это время они были здесь. Эта сабля не для тебя вовсе.

Толпа ширилась. Из бесформенных силуэтов прорисовывались грубые мужские лица. С бородами, даже без усов, седые, совсем юнцы – в валенках и тёплых кафтанах они выросли плотной стеной за плечами Николя.

Мальчик отпрянул от вонзённой в лёд сабли.

– Они всегда были тут. Всё это время, пока ты измывался над этим городом – они были здесь. Их так и не отпустили домой. Уже 3 века, как они выполняют царский указ. Они строили и погибали – но такова царская воля, верно?

Томрум сделал шаг в сторону подобно загнанному хищнику в клетке.

Голоса перешли в зловещий шёпот. Среди выстроившихся за спиной мальчика мужиков никто так и рта не открыл. Но шёпот не умолкал.

 
 Из подвальной Ямы выкачали воду
— Дали мне простор…
Ты меня не бойся, – что я? – мужичонко!
Грязен, беден, сгнил…
 

– Я не царь. Даже не великий князь. Я потомок незаконнорождённого отпрыска царского рода. Но, знаешь, что меня удивляет? Ты же просил тебя удивить.

Толпа сгущалась.

– Они наблюдали за тобой.

– Они не послушают тебя, даже если ты будешь умолять, стоя на коленях! – вскричал Томрум.

– Ты прав. Я их интересую меньше всего. Но ты забыл, что они жизни положили на то, чтобы этот город возник здесь. На их костях стоит весь Петербург.

Из толпы вышел коренастый мужичок.

– Не для того я Марфушку свою оставил, абы какой мерзавец4343
  Существует несколько версий по поводу происхождения этого слова. Нам же ближе всего версия, что ругательство происходит от слова «мерзлый». Даже у северных народов холод особой радости никогда не вызывал. «Мерзлым» называли человека равнодушного, чёрствого, бесчеловечного. Таких не любили. Отсюда ругательство «мерзавец».


[Закрыть] рушил мною же отстроенное! – прогромыхал он, сдавливавая рукоятку.

– Пусть царское слово для тебя не закон, но этим людям ты обязан своим существованием. Они до сих пор верят и Слово Божие и поют ненавистные тебе песни. Ты можешь ненавидеть этот город, измываться над ним, попытаться стереть его с лица Земли. Но ты его порождение. И сабля эта не для тебя вовсе. Она для них. Для их освобождения.

Томрум улыбнулся в оскале и прошептал:

– Я порождение отчаяния и холода. Я – самая суть Санкт-Петербурга. Меня нельзя уничтожить как нельзя приказать ветру дуть в нужном направлении и приручить всю воду мира! – громыхал Томрум. – Ему не спастись всё равно! Этому городу совсем скоро придёт конец. И уже совсем не важно, что будет со мной, глупый та мальчишка. Тебе его не спасти. Можешь даже не пытаться!

Крепкая рука приземлилась на плечо Николя. Мальчик поднял голову и увидел обветренное лицо немолодого мужчины. В тулупе и с тёплой шапкой на голове, он навис на мальчиком:

– Уходи отсюда.

– Я не последний. Будут ещё. Придут другие. – тихо проговорил Томрум, не сводя глаз с трясущегося Николя. – Вот увидишь, мой мальчик. Бороться бессмысленно! Бессмысленно!

В воздух рванули возгласы и крики на языке, которого Николя не знал – просто не мог знать. Тысячи голосов слились в единый крик. Незнакомец достал из-за пазухи молоток и рванул вперед. Томрум выставил руки перед собой, будто это могло спасти его от толпы разъярённых простолюдинов. Воздвигая на болоте столицу нового государства – Российской Империи – они погибали и оставались погребёнными под землями Петербурга. Они видели, как город, ставший их детищем и вместе с тем погибелью, рос и ширился. Над их головами гремели балы Елизаветы Петровны, доносилось до них ворчание придворных на сомнительную внешнюю политику Петра III. Доходили до них, первых строителей Петербурга, поселившихся в петербургской земле и её водах призраках, слухи о безумном Императоре, что отстроил себе настоящий и единственный в столице замок, закрылся в нём и строчил днём и ночью странные, глупые, бессмысленные законы. Узнали они и о женщине, что вновь сделала Российскую империю великой державой. И о её потомках: прямых и незаконнорождённых, что формировали и меняли облик России и Петербурга – города, пережившего эпоху империй, революций и партий. Что бы не происходило на его земле, какие бы имена ему не давали – его воды, земли и небо, под которым рождались, жили и умирали миллионы петербуржцев, оставались верны Короне. И только сабля Царя-Освободителя оказалась в силах отменить вековой обет служения простолюдинов царской столице и её жителям. Тысячи бессмертных душ, полупрозрачных силуэтов, двинули на Томрума. В миг полчище призраков, подобно волне, поглотило его, даже не пытавшегося бежать. Этот сгусток горя и отчаяния, размерами в сотни человеческих жизней, растаял, разрушен, пал под натиском сердечной веры. Сколь бы несчастны ни были падшие в Северной войне шведы и русские, вера, с коей существовали в этих же самых землях души первых строителей Петербурга, развеяла мрак отчаяния и горя, из коих произошёл Томрум.

Николя найдут лежащим на льду канала Грибоедова. Холод, что вынесли из пучин петербургской земли наверх плотники, рабочие и строители, был безвреден для околевшей душонки Томрума, но оказался губителен для обычного человека. Губы Николя окрасились в синий оттенок. Не поспей карета скорой помощи вовремя, мальчика было бы уже не спасти. За безвольно лежащим на ледяном островке Николя беспомощно наблюдал Пётр Павлович. Изредка он слышал хищный орлиный клич у себя над головой, всё меньше в нём оставалось надежды на собственное спасение.

Будучи пленником в здании, чьи стены уверовали в своё исключительное происхождение, Пётр Павлович был не в силах вызвать на подмогу львов с дворцовой набережной или сфинксов с университетской. Даже Чижик-пыжик, его давний знакомый с Фонтанки, и тот бы его не услышал. Слова его молитв ломались, разлетались на кусочки по пути из этого вымышленного уголка Вселенной в далекий ни то русский, ни то европейский город под названием Санкт-Петербург.

Лишь когда стихла сирена скорой помощи и людской гул там, внизу, сошел на нет, Пётр Павлович уловил еле слышимый звук.

По стеклу на противоположной стороне стучал клювиком Семён. В его перьях гулял ветер, что водился на высоте восьмиэтажных домов и мест, что не вписываются во время и пространства существования обычных петербуржцев.

Орлиный крик прокатился над головой чижа.

Символ Дома Зингера в этой реальности вовсе не был статуей. Живой и вечно голодный до животных поменьше он летал кругами над стеклянной башней, что должна стать последним пристанищем одного маленького, но очень необычного мальчика. Гибель подо льдами Петербурга Томрума не отменяла их с Орлом договорённости, согласно которой его прекрасная стеклянная башня станет мрачной и холодной тюрьмой для ребёнка, чьи слёзы оборачиваются ливнями, а смех дарит редкий солнечный денёк в городе над вольной Невой. Гибель этого мальчика в стеклянной башне подарит вольную Орлу на пересечение границ двух реальностей. Той самой, в которой ко времени гибели мальчишки начнут вымирать, одним за другим, острова некогда цельного города. Отрезанные друг от друга, лишённые продовольствия и надежды, их обители станут лёгкой добычей для Орла, который, сам того не ведая, доделает начатое Томрумом – пожрёт жителей, разрушит дворцы, приведёт вторую столицу государства в упадок, а после, на руинах города, на чьих землях когда-то возникла Башня Зингера, исчезнет сам.

С появлением этой гигантской птицы на Башне Зингера в период Первой мировой войны, под стеклянным куполом возникла потайная реальность – клочок времени и пространства с родных реалий этой гигантской птицы. Заперев Петра Павловича здесь, Томрум отделил мальчика от родственных ему гранитных просторов и лишил его тем самым какой-либо силы к высвобождению.

Пётр Павлович забил кулачками по стеклу.

– Сёма, улетай! Он поест тебя!

Их с чижиком, помимо стеклянного купола, разделяло само время.

Семён задрал голову. Наверху, выше самих облаков, выкрикивал свой боевой клич Орёл.

– Я вас не оставлю! Не могу оставить! – протестовал чижик.

Чиж вновь постучал клювиком по стеклу.

Над их головами раздался душераздирающий вопль.

Пётр Павлович приложил к стеклу ладошку и одними губами проговорил:

– Улетай.

Из облаков возник темнеющий силуэт гигантской птицы. Её крылья простирались во всю линию горизонта. Орлиная фигура увеличивалась по мере своего приближения к куполу, то есть со скоростью, недоступной даже самым юрким и проворным пернатым Петербурга.

– Я был рад служить вам.

Чижик прислонился лбом к отделяющему их друг от друга стеклу и тихонечко запел известную этим двоим мелодию. Не столь древнюю, как несущийся на этих двоих Орёл, но воистину одухотворённую величием города, что носит имя не просто Героя, но Непокорённого. Что французы, что немцы, что русские – никто из них так и не сумел покорить этот город, выросший однажды, вопреки природе и здравому смыслу, на болоте.

Всё вокруг озарилось светом. Исходивший со всех сторон и в то же время ниоткуда, он поглотил всё. Пётр Павлович не успел оглядеться, как на его ладони возник Семён.

В голове мальчика всё ещё звучала знакомая ему с детства песня. Та самая, что в народе зовут гимном Санкт-Петербурга и которую, перед риском смертельной опасности, запел чижик.

– Как ты догадался? – спросил Пётр Павлович. – Мы ведь могли погибнуть… должны были погибнуть.

– Я не имел ни малейшего представления, к чему это приведёт, вашество! Я знал лишь, что единственное, что я хотел бы видеть перед тем как отправиться на тот свет – это ваше Величие! Вы были оторваны от родной земли, я того хуже – потерял голос на Грибанале. Не моё пение спасло нас, а песня. Видимо, в её строках содержится воистину небывалая сила.

– Дома и стены лечат, Семён, – Пётр Павлович глубоко вздохнул, – что с мальчиком? Ты его видел? Я потерял его из виду, когда…

– Его увезла Скорая, но, я уверен, с ним всё будет хорошо. В нём течёт кровь богатыря Александра III. Мальчик выкарабкается, будьте покойны.

Пётр Павлович окинул взглядом горизонт. Невский проспект встал в километровую пробку: снег заблокировал собой главную магистраль города и грозился сойти лишь к маю месяцу. Автомобилисты начали отправлять своих пассажиров в метро, а сами оставались наедине со своей «ласточкой» и лежащими на ней килограммами снега. Лучшее, на что надеялись все эти оказавшиеся без лопаты в багажнике водители – скорое потепление, что превратит выпавшие кубометры снега в реки из слякоти и грязи. А пока им оставалось глушить двигатели и читать чрезвычайные новости через мобильный интернет.

– Ты ему всё рассказал?

– Он знает, что Томрум далеко не единственный, кто хочет стереть этот город с лица Земли. Наш друг сам возвестил мальчика об этом.

– Семён, – обратился Пётр Павлович к птице, – ты же понимаешь, о чём я. К чему всё это?

– Мальчик знает, что не существует ничего важнее, чем благополучие этого города, – деловито отвечал чиж.

– Ёлки зелёные, Семён! – вспыхнул Пётр Павлович.

– Вашество, не кипятитесь! – возвала птица. – Только посмотрите на этих несчастных, – он указал на Невский проспект. – Такими темпами вы только усугубите ситуацию. Все эти люди рискуют не вернуться в свои дома ни завтра, ни через неделю. Ещё одного снегопада нам сейчас не хватало!

– Ладно, – выдохнул мальчик. – Я спокоен. Дальше-то что? Николя понимает, во что он ввязался? Ты вообще понимаешь, насколько это опасно – оставлять его в неведении?

Семён понурил голову и тихо ответил:

– Сотня лет прошла с того дня, вашество, не пора ли забыть об этом?

– Я бы мог забыть об очень многом, но, боюсь, наши недруги обладают хорошей памятью. И они будут помнить об этом даже спустя тысячу лет. Если я, конечно, доживу.

– Вашество, вы драматизируете, почём зря.

– Вот увидишь, ты ещё пожалеешь, что не рассказал ему обо всём с самого начала, – пригрозил мальчик птице пальчиком. – Ладно, – отмахнулся он, – самое время придти в себя! Тут столько снега!

– Зима по обыкновению пришла в Петербург нежданно-негаданно, как вы могли заметить.

– И это нормально, Семён. Это совершенно нормально!

Чижик разместился на плече Петра Павловича и они двинулись вдоль канала Грибоедова, через сугробы снега и горы мусора, сквозь реки заглохнувших автомобилей, мимо отлавливающих сотовый сигнал петербуржцев, неподалёку от маршрута следователя Юьевского. Тот сидел на капоте своего побитого в ходе ледового цунами автомобиля с неначатой пачкой сигарет в руках. Куда больше стоимости ремонта его интересовала причина, по которой второй раз за несколько месяцев старшеклассник Коля Оленев умудрился оказаться в эпицентре странных событий.