Текст книги "Холод"

Интересно, что же ответит Кили?

– На земле, что ли? – уточнил тот. Ит кивнул. – Бог. Больше никто.

Ответ прозвучал настолько буднично, что Ит опешил, и не нашел, что сказать. «Бог». Кили произнес это настолько равнодушно, что сделалось не по себе. Так же можно произнести «дождь», посмотрев за окно.

– И как зовут этого бога? – осторожно спросил Скрипач.

– Да никак не зовут, – пожал плечами Кили. – Просто бог, и всё.

– И он управляет…

– Всем, – так же равнодушно ответил Кили.

– Вообще всем? – прищурился Ит.

– Ну да, – кажется, Кили удивился, что Ит не понимает элементарных вещей. – Конечно, всем.

– А можно подробнее? – попросил Скрипач.

– Ну… – Кили задумался. – Вот есть Псоглав и Кошка, да?

Ит и Скрипач покивали.

– Они были добрые боги, – принялся объяснять Кили. – Даже не боги, а так… или боги все-таки… никогда не думал про это, – признался он. – Они, как бы сказать, обычные. А этот бог, он…

– Необычный? – подсказал Скрипач.

– Всемогущий, – покачал головой Кили. – Псоглав и Кошка пришли и ушли. Они не создавали мир.

– А это, значит, создавал? – удивился Ит.

– Вроде как да, – в голосе Кили звучало сомнение. – По крайней мере, все думают, что да.

– А ты? – Скрипач нахмурился.

– Не знаю, – Кили отвел взгляд. – Наверное. Но я не знаю. Проверить же нельзя. Еще отец говорил, старший, что если проверить нельзя, то и верить нельзя.

– Но все же верят? – поддел Скрипач.

– А еще все верят, что наступит время, когда лето будет длиться вечно, – хмыкнул Кили. – И что река впадает в море.

– А она не впадает? – уточнил Ит.

– Нет. Она в болото впадает, я карту смотрел когда-то, – вздохнул Кили. – И я однажды был на море. В детстве. Я помню, там совсем другие реки.

– Хорошо, хорошо, – согласился Ит. – Значит, миром управляет этот самый бог, верно? А как он проявляет свою волю?

– В людях, – объяснил Кили. – Через людей.

– Через каких людей? – спросила по связи Эри.

Ит со Скрипачом растерянно переглянулись – они не ожидали, что Эри, оказывается, будет слушать этот разговор.

– Разных. Которые ему служат. Он, кстати, не злой, – заметил Кили. – Когда начиналась эпидемия, он сказал, что делать. Что нужно собрать полукровных, и отвезти туда, где для них будет безопаснее. На север. Он объяснил, что нужно обязательно сжигать зараженных, а как сгорят, уничтожать их тела, и даже кости…

– Зачем? – спросил Скрипач.

– Там может быть зараза, грибок этот, – объяснил Кили. – Даже зубы, и те под жернова пускают. Что надо проявлять терпение, что болезнь не его воля, а происки богов низших…

– Кто такие «низшие»? – спросил Саб, входя в бокс. До этого он стоял за дверью, но, видимо, ему это надоело.

– Мы, – вздохнул Кили. – Тут он, конечно, ошибается, потому что наших богов давно нет. Наверное, зараза просто спала где-то, а потом проснулась. В общем, он, если есть, нормальный, – подытожил Кили. – Не злой. Люди злые, да. Но не он.

– Он, выходит, добрый? – переспросил Саб.

– Вроде того. В общем, он и управляет.

– И как это выглядит? – Саб выдернул хирургический стул, и сел рядом с блоком, в котором лежал Кили. – Вот, допустим, бог что-то такое придумал. Например, он придумал, что надо вашу эту водку разливать не в желтые шкалики, а в красные. Как люди про это узнают?

Кили нахмурился, но потом лицо его посветлело.

– Сначала он объявит свою волю в церквях, приближенным. Повсюду, одновременно.

– Как объявит? – нахмурился Ит. – Голосом скажет? Напишет?

– Через иконы скажет, – объяснил Кили. – В каждом храме такие есть, только читать божий язык не все умеют. Священники прочтут, и дальше понесут пастве. Ну и по радио тоже скажут про это, чуть позже. А потом в сети появится.

– Он не может обмануть? – с интересом спросил Саб. – Или священники? Если кому-то одному взбредет в голову сказать что-то от имени бога, и…

Кили рассмеялся.

– Ничего не получится, – заверил он. – Что-то новое, оно же сразу везде появляется. Повсюду. Одновременно.

– На всех иконах одновременно? – уточнил Саб с интересом.

– Ну да, – Кили вдруг задумался. – Хотя… да нет, точно. Одновременно, как же еще.

– Ага, – кивнул Ит. – Хорошо. А как получилось, что твой народ признал себя низшим? Ты назвал себя и тебе подобных низшими. Почему?

– Ну, потому что так и есть. Смотри сам, ты ведь такой же. У нас не растет борода, мы не можем учиться, нас не признает бог, – принялся перечислять Кили. – Значит, у нас не может быть будущего. Мы нечистые. Ну, те, кто без смешанной крови, они почище, а такие, как я… – он безнадежно махнул рукой. – Да я и сам вижу.

– Ты говорил, что твои предки уехали в экспедицию, и там пропали, – вспомнил Ит. – А с этим как быть? Они, получается, были учеными, могли учиться. Что-то не сходится.

– Лженаука, – пояснил Кили. – Про это часто по радио говорят. Ее раньше очень много было, до сих пор разоблачают. У Ашура постоянно радио орало, я часто слушал, когда печку топил. И в цехе радио было, мы все слушали.

– Я тоже послушал, – вмешался Скрипач. – Ит, Саб, вы знаете, что за науки у них тут попали в категорию «лже»? Археология, микробиология, генетика, астрономия. Теория эволюции под запретом, равно как и еще ряд дисциплин, которые, если я правильно понимаю, могут хоть как-то повлиять на общественное сознание. Морок нервно курит в коридоре в сравнении с этим всем.

– А что за Морок? – удивился Кили.

– Потом расскажем, долгая история, – отмахнулся Скрипач. – Тоже в некотором роде бог, если вдуматься. Так чем занимались твои пропавшие родичи, не помнишь?

– Археологией они занимались, – Кили опустил глаза. – Первый раз за столько лет про это говорю. Мама велела запоминать… когда мы уже тут были, и пока она была жива, она постоянно одно и то же говорила, каждый день, и велела запоминать. Мне казалось, что я запомнил. Потом забыл. А сейчас, кажется, помню, но не всё.

– Кем работали отцы? – с интересом спросил Ит.

– Старший в каком-то институте, – Кили нахмурился. – Что-то, связанное с металлами. Или нет? Про это я не помню. Младший был журналистом в большом толстом журнале, и мама всегда пекла пирог, когда у него выходила новая статья. Вот пироги я помню очень хорошо, – Кили заулыбался. – Он писал… ну да, писал статьи и очерки. Мама говорила, что он хотел бы писать книги, но уже тогда книги безбородых перестали печатать. Считалось, что они вредят. Вот про это я много читал, сам. Оказалось, что они растлевающе влияют. Потому что мы… ну, нечистые.

В блок тихонько вошла Эри, за нею тенью проскользнул Шилд.

– Почему нечистые? – спросила она.

– Потому что совокупление мужчины и не-мужчины есть грязь и мерзость, – заученно ответил Кили. – От нас вон даже природа, и та избавляется.

– Природа избавляется? – удивилась Эри. – Это как?

– Ну грибок, – объяснил Кили. – Только мы болеем. Никто больше. Вроде говорили, что где-то чистокровные начали болеть, но это только слухи, по радио не было про это ничего.

– Рыжий, ты подумал про то же, про что и я? – в пространство спросил Ит. Скрипач медленно кивнул. – Как можно уничтожить целую расу, да так, чтобы о ее существовании даже воспоминаний не осталось, только прошитый на подсознании набор определенных штампов, передающийся из поколения в поколение? Что нужно сделать, чтобы завершить работу качественно, и… сколько на это потребуется времени?

– Вы про что? – нахмурился Саб.

А вот Эри, кажется, поняла.

– Много придется трудиться, – кивнула она. – Долго, очень долго. Ведь на вашей Терре-ноль живут только люди, да?

– Да, – кивнул Ит. – А сейчас я понимаю, что там еще и моря в тех местах, где могло что-то оставаться.

– Помнишь, как мы активировали первый портал? – спросил Скрипач. – Узел был под водой. Почему?

– О чем вы говорите? – недоуменно спросил Кили.

Саб прищурился.

– О своей долгой жизни они говорят, – хмыкнул он. – И о том, что им предстоит ее в корне переосмыслить. Я прав?

– Прав, – вздохнул Скрипач. – Никогде, да? Да, Ит? Великое незримое никогде, в котором мы оказались.

– Мы в нем всегда находились, – неслышно ответил Ит. – Просто не осознавали этого. Кили, а что у вас еще говорят про безбородых?

– Что с ними нельзя иметь дело, что они обманщики, что они родства не помнят, что они нечистые, – Кили пожал плечами. – Да много всего.

– Это люди говорят? – уточнил Саб.

– Люди, да. И чистокровные тоже. Хотя сами безбородые.

– И вот как в таких условиях строить мост? – безнадежно спросил Скрипач. – Это какое-то феноменальное зло, впавшее в маразм!

– Построим, – утешила его Эри. – Только, наверное, надо собрать еще информации, чтобы найти место.

– Это ты не то слово, как права, – согласился Ит. – Блин, за всю агентскую практику с таким ни разу не сталкивались.

* * *

Двое суток они работали, как проклятые. Спали урывками, ели что-то, не запоминая даже, что именно. Работали, и выстраивали план дальнейших действий «в соответствии с условиями среды». Среды, которая не могла существовать. Среды, которой не было аналогов. Среды, контролируемой недоброй и расчетливой силой, источник которой еще предстояло найти – на том, что это нужно, настоял Саб, и с ним согласились. Однако и здесь существовали некие правила игры – и эти правила предстояло каким-то образом соблюдать.

…На исходе вторых суток Ит выбрался в модуль – спокойно покурить, посидеть, и подумать. Внизу лежал сейчас холодный черный лес, на который давно опустилась ночь, а сверху, над невидимым «Горизонтом» нависло темное облачное небо. «А ведь мы здесь еще ни разу не видели звезд, – подумал Ит. – Только тучи. Хотел бы я посмотреть на здешнее небо. Не из пространства, а с планеты. Ощущение… вот что я никак не могу нащупать, наверное. Вот почему у меня ломается чутье. У меня нет того ощущения, которое должно быть, обязано быть».

В модуль вошел Саб, присел на пол рядом с Итом.

– Опять куришь? – с упреком спросил он.

– Курю, – согласился Ит.

– Это же вредно, – упрекнул Саб.

– Ты прямо как Фэб, – хмыкнул Ит. – «Вредно». И что? Может, мне так лучше думается.

– И о чем тебе думается? – Саб помахал перед лицом ладонью, разгоняя дым. Ит вздохнул, затушил сигарету.

– Обо всем подряд, – после секундного молчания признался он. – О том, кто я есть, наверное. Только не упрекай меня в эгоизме. Вот смотри. Я был филологом, был агентом… долго был, более чем долго… был водителем, был безработным, был предателем и врагом, был плечом и опорой, был отцом, мужем, дедом, был врачом, пилотом, снова агентом… А сейчас выясняется, что я не понимаю, кто я на самом деле, кто из этих всех предыдущих «я» был «я». Кто настоящий, а кто нет. И я не понимаю, кто я сейчас.

– Ты богоборец, – усмехнулся Саб. – Сновидец. Мостостроитель. Путешественник во времени. Собиратель умирающих отцов и фракталов. Трепач, действующий мне на нервы. Психопат, наконец.

– Не смешно, – Ит отвернулся. – Ты не понимаешь, кажется.

– Да нет, понимаю, – покачал головой Саб. Глянул вниз, на черную массу деревьев. – Может быть, я понимаю даже слишком многое, Ит. Я, кстати, пришел попросить у тебя прощения.

Ит опешил.

– За что? – только и смог спросить он. Саб и прощение – это из разных вселенных, как минимум.

– За то, что прикасался к тебе и требовал от тебя… да еще и вынуждал. Ит, прости. Больше я не притронусь к тебе даже пальцем. Даже если ты сам об этом попросишь. К рыжему тоже.

– Почему? Саб, опомнись! Это говорит бог, который…

– Тут не я бог, – отрезал Саб. – Не я.

– А кто же? – Ит прищурился. – Мы двое, что ли?

– Судя по тому, что я вижу… – Саб осекся. – Возможно. Я не утверждаю ничего, но возможно.

– Чушь, – покачал головой Ит.

– Отнюдь, – парировал Саб. – Если бы это была чушь, мы не оказались бы здесь.

– Но я-то тут при чем? Или рыжий? – удивился Ит. – Раз на то пошло, то богом тут работает Эри. И Шилд, за компанию.

– Она любит вас. И если прав сейчас ты, то я виноват вдвойне. Потому что обидел то, что любит бог.

– Саб, тебе нужно выспаться, – предположил Ит. – Или поесть, а потом выспаться. Ты городишь…

– Я говорил с ней, – Саб отвернулся. – Знаешь, что она мне сказала? Что вот это всё… всё, что сейчас вокруг… что это игра. Понимаешь? Игра, условность. Это не реальность.

Ит почувствовал, что по коже забегали мурашки.

– То есть это – по сути дела продолжение Берега? – уточнил он. Саб кивнул.

– Именно.

– Мы говорили об этом с рыжим, когда были в городе, – шепотом произнес Ит. – Ты еще ругал нас по связи тогда. А мы стояли там, на вокзальчике, по колено в снегу, и говорили как раз о Береге. Значит…

– Значит, она права, – кивнул Саб. – Вы это понимаете и чувствуете. А вот я – нет. И для Кили этот мир тоже никакая не игра и не Берег. Вот и думай сам. Ит, мы отвлеклись. Ты меня прощаешь?

– Я не могу тебя простить, потому что прощать не за что, – твердо ответил Ит. – Наоборот, я тебе благодарен. И не делай вид, будто не понимаешь, за что именно. И еще, знаешь…

– Что?

– Мне кажется, что ты-то как раз все-таки бог, – Ит улыбнулся. – Главный отличительный признак настоящего бога в том, что они никогда в этом не признается.

Часть II
Звездочёт

5. Звезды держат небо

– Еще пять минут, – попросил он. – Я хотел забрать…

– Еще книги? – брезгливо спросили из дверей. – Не много ли будет? Зачем они тебе?

– Боюсь, вы этого не поймете, – шпагат выскальзывал из пальцев, Сэт дернул посильнее, и тонкая веревочка, не выдержав, лопнула. – Всего пять минут, пожалуйста.

– Куда ты понесешь эти книги, плесень? – стоящий в дверях мужчина усмехнулся.

– Домой, – беззвучно ответил Сэт.

– Домоооой? – протянул мужчина. – Ну-ну. Надо на это посмотреть.

– Что? – Сэт обернулся.

– Ничто. Пошел вон отсюда, – рявкнул мужчина.

– Дайте мне пять минут, пожалуйста, – взмолился Сэт. – Эти книги, это…

– Ты забыл, что ты уедешь отсюда, плесень? – мужчина засмеялся. – Склероз одолел? Мозги от старости ссохлись? Вали давай, оглох?

Сэт глубоко вздохнул, нагнулся, поднял с пола ту стопку книг, на которой бечевка была целой. Снова посмотрел на мужчину – тот стоял, подпирая плечом дверной косяк, и ухмылялся. Молодой, крупный; волосы светлые, нос картошкой. На лице – презрительное, пренебрежительное выражение; ворот новенькой строительной робы расстегнут, под ним виднеется не очень чистая майка.

И запах. Опять этот запах.

Сэт невольно поморщился.

Запах был говорящим, и настолько недвусмысленным, что не оставлял никакой надежды. Ни на что. От мужчины пахло свежей землей, снегом, гудроном, потом, машинным маслом, и прелыми ногами. А еще от него пахло силой и наглостью. Молодой такой наглостью, залихватской. И – хозяйской. Он знал, этот молодой светловолосый мужчина, что сила, а значит и правда, за ним, и только за ним, и что этот старый рауф, одетый в латаное пальто со стопкой старых пыльных книг в руках – тут не более чем призрак, прошлое, уходящее прошлое, смертная тень. Тень эта раздражала и злила его, и лучше действительно уйти. Избить не изобьет, но все равно, не стоит его провоцировать.

– Тебя высылают, плесень, не забыл? – мужчина ухмыльнулся еще шире. – Давай, давай, двигай, сраный звездочет! Долго за тобой бегать? Мне еще опечатывать тут всё.

– Зачем опечатывать, если вы все равно сломаете? – неожиданно для себя спросил Сэт.

– А это не твое собачье дело, зачем, – выплюнул мужчина. – Понапридумывали хрени. Затем, чтобы не мутили больше никого. Вы же в бога не верите, твари! «Зачем»… Развели тут ересь, и спрашивает еще!

– Какую ересь? – недоуменно спросил Сэт. Сейчас перед ним стояла сложная задача – надо как-то выйти из лаборатории, а выход перекрывает собой этот, в строительной робе. Подойдешь поближе – ударит, наверное. Или всё же нет?

– Да про звезды ересь, – рявкнул мужчина. – Земля, сраная ты плесень, плоская. А звезды держат твердь божьей волей. А вы тут расселись, на лучшем холме, и город строить мешаете. Чего тут непонятного-то?

– Но обсерватория уже двадцать лет как… – начал Сэт, но мужчина его тут же перебил:

– Высер-ватория!!! Педрилы вонючие!!! Ненавижу вас! Иди, сосни хуйца у кого-нибудь из ваших этих! Книги ему, ага! Пошел вон, пока я тебя не отпиздил так, что на карачках не пополз и кровью харкать не начал!!! – заорал мужчина.

Сэт, прижимая к себе книги, боком кое-как протиснулся в дверь. Лицо горело от унижения и стыда, а еще, кажется, резко поднялось давление – у него начала кружиться голова.

– Вот так с вами надо, – удовлетворенно заметил мужчина ему вслед. – Давай-давай, оглобля, двигай. Педик старый.

* * *

На улице Сэт, едва повернув за угол, остановился, прислонился к стене, и несколько минут стоял, тяжело дыша – наконец, голова перестала кружиться, и в глазах больше уже не стояла темная мутная пелена.

Какая же гадость, думалось ему. Сэт, ну зачем так реагировать, а? Ты же действительно старый, тебе семьдесят два года, и это не первый раз, и не первый десяток раз, и даже не первая сотня раз, а всё равно, эти грязные, стыдные, невозможные слова ранят, обижают, и от них становится физически плохо.

Звездочет… да уж, дожил. Понимал ведь, что к этому идет, но всё равно… не верилось, что он, Сэт, доживет вот до такого.

Конечно, он осознавал, что к этому может придти, но у него не получалось верить, что так произойдет. Не смотря ни на что, Сэт очень много лет оставался оптимистом, ему хотелось верить в лучшее.

Он и верил.

– …Астрономы – штучный товар, – говорил когда-то научный руководитель Сэта, тогда еще аспиранта. – У тебя блестящие перспективы, парень, но ты должен понять, что тебе придется сложно.

– Из-за расы, – безнадежно добавил тогда Сэт.

– Верно, – кивнул руководитель. – А еще у тебя ресницы слишком длинные. Будут мешать смотреть в окуляр.

Эти длинные ресницы на протяжении нескольких лет были предметом шуток для всех подряд, но потом шутки как-то сами собой сошли на нет – видимо, всем просто надоело. Тогда, почти пятьдесят лет назад, тут, в Пулковской обсерватории, было хорошо, и шутки были добрыми, и между сотрудниками, людьми и рауф, был мир и лад. Снаружи, за забором, уже вовсю шли и усиливались более чем нехорошие процессы, но сюда, на территорию, за забор, этим процессам хода не было. Спасибо тогдашнему директору. Разумеется, директором работал человек, как же иначе. Но люди ведь разные, верно?

Точнее, бывали разными.

Сейчас, кажется, уже не бывают.

По крайней мере, такого директора, как тот, прежний, самый первый, при котором Сэт начал тут работать, в Пулково больше не случилось. Два следующих директора вроде бы тоже оказались ничего, но, во-первых, они были в большей степени хозяйственники, нежели чем ученые, а, во-вторых…

…во-вторых, они ничего не имели против дискриминации сотрудников по признаку расы. И ничем такой дискриминации не препятствовали.

С расой у Сэта существовали большие и тщательно скрываемые на протяжении многих лет проблемы, но, против его ожиданий и страхов, проблемы эти так и не потревожили. Никто не узнал, что Сэт был не чистой, а смешанной крови; что мама его была человеком. Внешность спасла, а еще первый директор, святая душа, очень своевременно «потерял» часть документов Сэта, а новые выправил уже «чистые», без подвоха.

Если бы не эти документы, его бы давным-давно депортировали, и канула бы лету его тема, любимая и главная, по двойным звездам. И тема «Щит» тоже канула бы, а за нее было бы особенно обидно, потому что тема, благородная, важная, существовала как международная, общепланетарная – они составляли реестр крупных астероидов, которые представляли потенциальную угрозу для Планеты. Да, именно так, Планеты – с большой буквы. Сэт состоял в рабочей группе по этой теме шестнадцать лет, и его трудами реестр пополнился на целых пять значительных объектов и почти на два десятка средних. Много, очень много.

Звездочет…

Бечевка резала пальцы, книжная стопка казалась сейчас непомерно тяжелой и неуклюжей.

«Надо пойти домой, – думал Сэт. – Надо домой, выпить валидол, и чаю горячего. Но чтобы пойти домой, нужно сперва перестать прислоняться к стене, а это почему-то очень сложно. Ладно, сейчас попробую».

* * *

Домой.

В этой комнате на первом этаже Сэт прожил всю свою жизнь, точнее, ту ее часть, которая началась после университета. Комнату выделил тот самый первый директор, и молодой рауф тогда очень обрадовался, ведь комната была своя, личная, а это значит, что тебя ценят, уважают. С точки зрения Сэта комната ему досталась замечательная. Большая, четырнадцать метров, и даже с собственной раковиной при входе. Обставлял ее Сэт долгие годы, и главной деталью обстановки являлись, конечно, библиотечные шкафы, в которых жила его личная библиотека. Шкафы эти Сэт достал случайно, лет сорок назад, и сейчас они были населены книгами, которым, следовало признать, места в шкафах уже не хватало. Художественной литературы Сэт у себя не держал, поэтому библиотека его подбиралась исключительно научная, собственно, в этом-то как раз и не было ничего удивительного.

Еще в комнате имелся письменный стол, дубовый, крепкий, пара стульев, журнальный столик, и узкая кровать; причем кровать, по мнению Сэта, отнимала непозволительно много места – будь его воля, он бы спал на полу, отдав книгам то пространство, которое занимал сам.

– …Не балуйся, – предупредил директор. – Знаю я вас, молодежь. Ну или балуйся, но только чтобы тихо.

– Да у меня и в мыслях не было, – заверил тогда Сэт.

– Знаю я, чего у вас в мыслях нет в пасмурную погоду, – усмехнулся директор. – Сэт, я серьезно. Если кого-то приведешь, чтобы не шумели.

– Я никого не приведу, – покачал головой Сэт.

– Почему? – удивился директор.

– Не хочу, – честно ответил тогда Сэт. – Я работать хочу.

Директор посмотрел на Сэта, как на сумасшедшего, тот ответил ему недоуменным взглядом.

– Даже у Струве, между нами говоря, были дети, – заметил директор. – И существовала династия.

– Знаю. Ну и что? – Сэт нахмурился. – Я как-то вообще про это не думал.

– Зря, – вздохнул директор. – Сэт, тебе двадцать четыре года. Вполне можно подумать о будущем.

О будущем Сэт как раз думал. В частности о том, что с его происхождением лучше даже не начинать думать про то, о чем просил сейчас подумать директор.

– Лучше не надо, – попросил Сэт. – Яков Егорович, я лучше… я лучше так. Пожалуйста.

– Ну, дело твоё, – вздохнул тогда директор, как показалось Сэту, с сожалением. – Там ребята решили подарить тебе на новоселье электрический чайник. Сделай вид, что удивлен.

* * *

…Войдя в комнату, Сэт положил книжную стопку на пол, в уголок, сел на стул, и принялся стаскивать с себя башмаки. На башмаках, надо сказать, места живого не было – последние десять лет Сэт чинил их сам, заклеивал, латал, пытался как-то нарастить вытертую подошву. Но все равно, башмаки промокали, ноги в них нещадно мерзли, кости болели – особенно сильно сейчас ныли косточки больших пальцев. Кажется, где-то был анальгин, и надо бы его принять, потому что если не принять, заснуть от боли не получится.

Так.

Стоп.

Сэт резко выпрямился, настолько резко, что у него снова потемнело в глазах.

Заснуть?

Правда?

Может быть, его высочество Звездочет надеется выспаться, позавтракать, и откушать кофею? А больше ты ничего не хотел… как там про тебя только что сказали… педрила вонючий?

Нет никакого «завтра», вдруг со всей отчетливостью понял Сэт. Может, для кого-то и есть, но только не для старого звездочета. Для старого звездочета есть вот этот вечер за окном, заметенные снегом кусты сирени, засвеченное небо ужасного серо-лилово-гнойного цвета; есть холодная комната, в которой выключили отопление, и хорошо, что есть хотя бы электричество – можно чаю выпить. Вот это есть. И ничего больше нет.

Сэт повернулся к зеркалу, небольшому, пыльному, висящему в простенке рядом с дверью.

Старик, неприязненно подумал он. Я старик. Зачем, откуда пришло это воспоминание про длинные ресницы? Глупо. Волосы, некогда черные, давно поседели, щеки ввалились, а от ресниц осталось только воспоминание, потому что они давно уже не длинные, и шутить, стало быть, не над чем. Глаза, правда, сохранились почти прежними – у людей глаза с возрастом обычно выцветают, линяют, а у него, Сэта, глаза были на удивление яркими для столь почтенного возраста. Диссонанс – старое, измятое, как древний пергамент, лицо, и темные живые глаза. «Наверное, их это тоже бесит, – безучастно подумал Сэт. – Мои глаза, да еще то, что они понимают, что меня они не победили. Они всех победили. Всех. Науку, искусство, даже Пулковские высоты они победили, вот только старый звездочет с живыми глазами не сдался им. Я ведь не сдался, верное? Да. Они поняли, что победить меня можно только уничтожив физически. Впрочем, за этим у них дело не станет».

* * *

Обсерватория прекратила работу уже двадцать лет назад, и причина для этого была проста – город подошел к ней слишком близко, и напрочь засветил небо. Наблюдения стали невозможны.

Первыми сдались люди. Сдал пост и уехал директор с женой, потом уехали замы; две старые группы, в том числе и «Щит», продержались еще пару лет, но потом для людей, работавших в «Щите» нашлись деньги на переезд в Чили, в расконсервированную обсерваторию, а рауф…

Рауф начали просто высылать. Чистокровных отправляли по домам, а с полукровками разобрались за месяц – и вывезли севернее, много севернее, не дав некоторым даже времени на сборы.

В результате в обсерватории остался Сэт, да пара пожилых сотрудников-людей, которым удалось выбить для себя ставки смотрителей. Сэта, после долгих уговоров и писем, назначили на две ставки – младшего смотрителя и дворника.

А он был согласен на всё. Лишь бы не уезжать.

Потому что место это проросло в его сердце всеми своими корнями, и сам он врос в обсерваторию, и сжился с ней, и видел себя ее частью, и ни за что на свете по доброй волей отсюда бы не ушел.

Дворник?

Ну и ладно.

Дворник так дворник, Сэт не возражал.

Годами он подметал никому уже не нужные дорожки, и чистил их от снега. Годами проходил по всем доступным помещениям, устраивая уборку то там, то тут. Годами протирал от пыли книги, бюсты, мыл лестницы и коридоры, приводил в порядок аудитории и лаборатории; он не давал себе ни дня отдыха, он знал, что люди, давно наплевавшие на всё и вся, посмеиваются над ним, но он ничего не мог с собою поделать – он жил для этого места, и он хотел видеть это место живым.

Обсерватория ветшала, не смотря на все его усилия, и стареющий Сэт с горечью смотрел на осыпающуюся краску, на ржавеющее никому не нужное оборудование, на выцветающие книги, на уходящую отовсюду жизнь.

Пять лет назад люди уехали, и Сэт остался совсем один.

Город все это время решал, что будет с обсерваторией.

Сэт чистил дорожки, подметал коридоры, читал ночами книги, и гонял мальчишек и вандалов – им очень хотелось залезть в пустующие, по их мнению, здания, и, разумеется, покуражиться на кладбище.

Последний шаг, понимал Сэт.

Городу остался последний шаг, и очень странно, что это место так долго не трогали, и непонятно, почему, ведь их с каждым годом все больше и больше, людей, они плодятся, как кролики, им надо место, им все время надо место, много, больше, больше, а тут такой кусок земли, и ведь они отлично это понимают.

Ну вот и поняли.

И пришли.

И приказали старому звездочету собирать свои манатки и выметаться побыстрее, потому что сюда вот-вот придет техника, которая за несколько дней не оставит от Пулковской обсерватории камня на камне.

* * *

Он понимал, что будет происходить, но он не думал, что всё будет настолько мерзко и унизительно.

Конечно, над ним издевались и раньше. Не издевались, пожалуй, только в магазине, куда Сэт раз в неделю наведывался за продуктами. Вход там ему был разрешен особым распоряжением, как сотруднику, продавщицы, немолодые, из местных, хорошо его знали, даже иногда справлялись о здоровье, и жаловались на свои недуги.

Но вот это всё…

Он знал, что придут ломать, но он не ожидал, что придут ломать вандалы.

А это оказались именно вандалы, наглые, нахрапистые, хамоватые; мало того, через несколько дней приехали священники, целых шесть штук, и принялись, по их словам «освящать загаженную ересью землю». Ересь – это оказалась как раз наука, та самая наука, любимая, прекрасная, которой Сэт отдал всю свою жизнь.

Святоши ходили по всем помещениям, окуривали их, кропили; на корешки бесценных книг попадала вода, масло; у Сэта, который это всё видел, сердце кровью обливалось, он тенью бродил за священниками, не смея, однако, сказать им ни слова – боялся.

Потом Сэт несколько дней спрашивал себя – с чего он взял, что они вывезут хотя бы часть библиотеки, рефрактор, другое оборудование? Почему он так решил? Потому что долго не трогали? Откуда в нем, уже изрядно пожившем, взялась эта вера в чужую порядочность и принципиальность?

Ничего они не собирались вывозить, кроме строительного мусора – вот что понял Сэт на исходе седьмого дня. Ничего. Ну, может быть, его самого, Сэта – и только из-за того, что он есть в каких-то старых реестрах, как старейший на данный момент сотрудник, и его, кажется, велено не трогать. Они бы тронули. Это Сэт сейчас понимал четко. Если бы не это неведомое ему распоряжение, они бы тронули, и еще как. У них руки чешутся избить или вовсе убить этого «старого пидора», но почему-то им нельзя. А может быть, и нет никакого постановления, думал Сэт. Распоряжения у них нет, чтобы его убить. Или разрешения. Или просто отчетность какая-то. Кто их знает.

…Чайник вскипел, Сэт насыпал в чашку заварку, уже не экономя, щедро, от души. Он никогда не любил кофе, а крепкий, сладкий, черный чай очень уважал, вот только пить его последние годы приходилось редко – из-за режима жесточайшей экономии, в котором жил Сэт. Нет, он не голодал, но ограничивать себя приучился во всем. От еды и одежды, до этого самого чая. Однако сейчас в экономии не было никакого смысла, поэтому Сэт налил в большую кружку изрядную порцию заварки, бросил в заварку целых пять кусков сахара, и долил кипятком. Отхлебнул – и даже зажмурился от удовольствия. Хорошо! Давление, конечно, подскочит, но и черт бы с ним, с давлением. Уже всё равно. Поесть бы чего-нибудь…

В ящике стола обнаружился подсохший хлеб и горсть разноцветных сахарных конфеток-помадок. Эти конфетки были второй слабостью Сэта, после чая, и покупал он их поштучно. Тридцать одна конфета на месяц. Не тридцать, а именно тридцать одна – потому что в этом случае получалось отложить конфет еще и на Новый год. Конечно, они слегка подсыхали, но если с чаем, то получалось в самый раз. Спиртного Сэт не пил вообще никогда, в еде был более чем скромен, но в этих конфетах отказать себе никак не мог.

«Устрою праздник напоследок, – думал он, – наемся до отвала. Сколько у меня конфет? Двенадцать? Отлично! Вот все двенадцать и съем».