Текст книги "Дьявол против кардинала"

На другой день королева встала на ноги. Король велел отлить из золота лампады и изображения Мадонн и отправить их в церкви Нотр-Дам-де-Лоретт и Нотр-Дам-де-Льеж.

Близился час обеда, королевский стол был уже накрыт, рядом с ним стояли принцы крови и пэры. В буфетной, смежной с обеденным залом, собрались остальные придворные. Король запаздывал: он был у жены. Наконец он появился – мрачный, погруженный в свои мысли – и сел за стол, ни на кого не глядя. Принц Конде элегантным жестом подал ему салфетку.

– Позвольте! – неожиданно воскликнул молодой граф де Суассон. – Честь подавать салфетку его величеству по праву принадлежит мне.

Протянутая рука короля замерла в воздухе. Конде вспыхнул, но быстро овладел собой. Придворные загудели, негромко высказывая друг другу свое мнение по поводу того, на чьей стороне правда. На ровном месте разгорелась ссора.

Суассон горячился, Конде возражал спокойно, весомо, снисходительно. Суассоны состояли в родстве с Бурбонами, восседавшими на троне, Конде же сам мог претендовать на французский престол. Кому же, как не ему, подавать королю салфетку!

Людовик томился. Опять ему нужно сделать выбор – немедленно, сейчас. Причем совершенно ясно, что, какое бы он ни принял решение, он рискует нажить себе врага. Брошенная батистовая салфетка лежала на столе, точно яблоко раздора, а сам король выступал в роли Париса.

Мысль о Парисе оказалась удачной, поскольку подсказала выход из положения. Людовик сделал знак своему брату Гастону, и тот, наконец, передал ему злополучную салфетку. Обед начался.

Едва дождавшись его окончания, Суассон быстро вышел из залы. В тот же день он с матерью, а также герцоги де Лонгвиль, де Майен и д’Эпернон демонстративно покинули двор. Путь их лежал в Анже.

Глава 7. Война

Последние солнечные лучи цеплялись за коньки крыш, бессильно соскальзывая по листам шифера, заглядывали в окна из разноцветного стекла, выложенные аккуратными желтыми и красными ромбами. Ветер стих, наверное, прилег где-то вздремнуть. В городе воцарилась прозрачная тишина, кое-где вспугиваемая звонким стуком деревянных сабо по булыжной мостовой. Так мирно, покойно было кругом, что не хотелось ни о чем думать, ни о чем говорить.

Красные ромбы в окне жарко вспыхнули и постепенно погасли, как тлеющие угольки. Лица двух людей, сидевших в креслах друг против друга, медленно погрузились в полумрак. Так было еще удобней: не нужно думать, какое выражение себе придать. Один из собеседников, с худым, заостренным книзу лицом, тонким носом с горбинкой и проседью в русых волосах, прикрыл глаза, подперев голову рукой с изящными длинными пальцами, и сомкнул тонкие губы. Другой, широколобый, с окладистой, порыжевшей на конце бородой, в длинной грубой рясе и сандалиях, смотрел на него усмешливо, так, будто обладал способностью видеть вещи насквозь. Им незачем было много говорить, чтобы понимать друг друга, ведь в каком-то смысле Ришелье был альтер эго отца Жозефа.

Капуцин находился в Анже по поручению Люиня. Мать открыто готовилась к войне с сыном, и временщик, всеми способами стремясь избежать сражения, вновь обратился к епископу Люсонскому, призывая его употребить свое влияние на Марию Медичи для сохранения мира. До отца Жозефа здесь побывали и другие посланцы Люиня, которым Ришелье давал расплывчатые ответы. С ним же лукавить не имело смысла: все равно, что лгать самому себе.

– Почему, собственно, наш герцог так опасается военных действий? – напрямую спросил Ришелье отца Жозефа. – Во Франции не осталось такого места, которое не старались бы выкупить Люинь и его сторонники, а если не могут купить, отбирают силой. Они прибрали к рукам восемнадцать лучших крепостей, их полки стоят в провинции, они подчинили себе гвардию роту за ротой, легкая кавалерия короля – тоже их. Если бы вся Франция продавалась, они купили бы ее за счет самой же Франции.

Отец Жозеф усмехнулся:

– Можно купить солдат, но где купить доблести и отваги?»

Зато в стане королевы-матери воинственности было не занимать. Помимо обиженных герцогов и принцев, ее сторону на сей раз приняли и гугеноты, возмущенные поведением Люиня в его владениях. Шантелуб был готов в любой момент поднять мятеж и заявлял об этом так, будто вверенный ему Шинон был по меньшей мере вторым городом Франции. Одинокий голос Ришелье, взывавший о мире, тонул в шумном и гневном хоре. «Но что я могу один? Что? Что?»

Ришелье спохватился и открыл глаза: уж не произнес ли он это вслух? Фигура отца Жозефа окончательно растворилась в тени, однако из темноты донесся его напевный голос: «И сказал Господь: “Истинно говорю вам: если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: “Перейди отсюда туда”, она перейдет, и ничего не будет невозможного для вас…»

– Вот и передайте от меня такой ответ господину де Люиню, – улыбнулся Ришелье.

Шум за столом совета усилился. Ришелье выждал некоторое время, затем сказал, не повышая голоса:

– Позвольте мне продолжать.

Голоса понемногу стихли, хотя герцог Майенский все еще что-то басил, обращаясь к своему соседу.

– Так вот, господа, – заговорил Ришелье, – поскольку силы у нас есть, и силы немалые, их надо не скрывать, а выставлять напоказ, чтобы устрашить противника и избежать необходимости пускать их в ход.

– Что? Бряцать оружием, не сражаясь? – насмешливо процедил Шантелуб.

– Вот именно, – спокойно ответил Ришелье. – Показать свою силу, чтобы не быть вынужденным прибегнуть к ней.

– Зачем же тогда армия? – недовольно проворчал герцог де Немур. – Да вы знаете, каких денег мне стоили фламандские наемники?

– Они при вас и останутся, – возразил епископ. – Но вы как будто забываете, господа, что мы находимся на земле нашего отечества, и наш противник – не иноземец, а наш король.

При этих словах ропот возмущения возобновился с новой силой. Все присутствующие, стараясь перекричать друг друга, высказывали свои обиды и претензии. Мария Медичи растерянно переводила взгляд с одного на другого, не зная, что ей делать. Ришелье был невозмутим.

«Ну и пусть, – думал он. – Пусть! Хотите показать, чего вы стоите? Мы скоро это увидим! Я принимаю вашу игру, господа! Каждый сам за себя».

– В таком случае, – возвысил он голос, привлекая к себе внимание, – в таком случае я предлагаю следующий план.

Шум смолк, все взгляды обратились на него.

– Закрепиться в Анже, провести переговоры с господами де Роганом и Ледигьером, чтобы они держали гугенотов наготове, с герцогом де Монморанси, который обеспечит нам поддержку в Лангедоке. Нормандия и Бретань и так у нас в руках.

Сидевшие за столом герцоги де Лонгвиль и де Вандом согласно закивали.

– И главное, господа, – быть готовыми выступить всем сразу. А для этого предлагаю утвердить единое командование.

Ришелье сел, показывая тем самым, что его выступление окончено. Пряча усмешку, наблюдал за собравшимися: несомненно, каждый прочил в главнокомандующие себя и ни за что бы не потерпел оказаться под началом у соседа.

– Я полагаю, – вступила королева, – назначить главнокомандующим господина Луи де Марильяка.

Снова шум, возмущенные возгласы. Мария беспомощно посмотрела на Ришелье, ища его поддержки. Марильяки – Мишель и Луи – были его протеже, которых он ввел в окружение королевы-матери. Лицо епископа было по-прежнему бесстрастно.

– Что ж, – сказал он, дождавшись небольшого затишья, – поскольку иных предложений не поступило, решение ее величества утверждено.

Он едва удержался от смеха, увидев ошеломленные лица членов совета.

Донесения о волнениях в Нормандии поступили в конце июня. Отовсюду приходили тревожные сообщения о том, какие армии собирают сторонники королевы-матери. Люинь был подавлен, Деажан озабочен, Силлери удручен, маршалы хранили суровое молчание. В таком настроении и начался королевский совет четвертого июля.

Однако оказалось, что король, пребывавший в последнее время в мрачном расположении духа из-за несварения желудка, сегодня бодр и весел. Он выслушал депеши, обвел взглядом своих советников и справился об их мнении. Шомберг опасался удара с юга, Креки предлагал идти на Анже, Деажан – укреплять столицу, Люинь молчал и грыз ногти.

– Да, вариантов множество, но нужно идти на того, кто сильнее и ближе, – подвел черту Людовик. – Это Нормандия. Я хочу пойти прямо туда, а не ждать, сидя в Париже, пока моим королевством овладеют, а на подданных наденут ярмо. Я верю в силу своего оружия, ибо вины на нем нет. Совесть моя чиста, я ни в чем не был непочтителен к королеве-матери, несправедлив к народу или скуп в отношении вельмож. Итак – вперед!

Через три дня, оставив Анну Австрийскую замещать себя в Париже, король выступил в поход во главе восьми тысяч пехоты и шестисот всадников. Вместе с ним отбыли его брат Гастон, принц де Конде и маршалы Шомберг, Прален и Креки. Еще через три дня он достиг Руана, из которого сбежал герцог де Лонгвиль. Неделей позже сдался Кан, покинутый Вандомом. Не задерживаясь в Кане, король двинулся к Луаре. В Анже началась паника.

От герцога д’Эпернона, который должен был выступить навстречу королю из Пуату, не поступало никаких известий, герцог Майенский зачем-то явился в Анже, где был встречен крайне неприязненно.

Подступы к резиденции королевы-матери прикрывал городок Пон-де-Се, расположенный на трех островках на Луаре, соединенных четырьмя мостами. Охраняли его граф де Сент-Эньян, герцог де Рец и примкнувший к ним Вандом. В их распоряжении были три тысячи пехотинцев, четыреста всадников и три пушки. Узнав о приближении королевской армии, защитники Пон-де-Се послали гонца к королеве, чтобы получить от нее приказ: что им делать. Королева, немного подумав, велела обороняться и не атаковать. Что же это за война такая, возмутился де Рец и ушел из крепости, уведя с собой тысячу пехотинцев и почти всю конницу. Когда Сент-Эньян об этом узнал, вблизи замка уже выстраивались королевские полки.

Людовик и Креки, посовещавшись, определили удобные позиции для пушек и распределили силы. Аркебузиры выстроились в шахматном порядке в две линии, чтобы посменно вести огонь. Пехота с фашинами[3]3
  Фашина – туго стянутая связка хвороста, используемая для преодоления небольших водных потоков и крепостных рвов.


[Закрыть] ринулась вперед.

Бой длился три часа. Солдаты Сент-Эньяна отчаянно сопротивлялись. Со всех сторон неслись крики, лошадиное ржание, грохот пушек и аркебуз, щелканье мушкетов, стоны раненых. Людовик, в латах, на коне, принимал донесения и отдавал приказы. Он был полон воодушевления и не чувствовал усталости.

К исходу третьего часа королевские солдаты прорвались через ров и вломились в крепость. Защитники замка стали прыгать со стен в Луару, пытаясь спастись вплавь. Несколько сот человек утонуло. Сент-Эньян был взят в плен, Вандом сбежал.

Опустили подъемный мост, и король, приветствуемый восторженными криками и блеском клинков, вступил в покоренную крепость.

Шум разрывов и выстрелов, гул отдаленного боя долетал до Анже. Мария Медичи с фрейлинами в тревоге стояла на балконе, теребя в руках платок. По улице, по направлению к замку, проскакал какой-то всадник без шляпы, покрытый пылью. Мария поспешила вниз.

Она выбежала во двор; в этот момент всадник въехал в ворота и почти свалился с коня. Это был Вандом.

– Все пропало, – прохрипел он, – король идет сюда. Я переплыл реку. Это был ужас. Ад. Лучше б я умер…

– Вам следовало остаться там, чтобы ваше желание исполнилось, – ехидно заметила одна из фрейлин. Но королеве было не до шуток.

Подхватив юбки, она снова побежала наверх. В коридоре ей попался Ришелье. Мария бросилась к нему.

– Что делать, что делать, что делать? – истерично кричала она.

– Отступать в Ангулем, – пожал плечами епископ.

Горничные метались по комнате, увязывая вещи, Мария, плача, трясущимися руками собирала драгоценности. Вошел де Бренн и сообщил о приезде парламентеров короля.

На дворе из кареты, кряхтя, выбирались парламентеры – старики Бельгард, Жаннен, служившие еще ее покойному мужу, и архиепископ Санский. Их почтительно проводили в парадную залу, где ожидала всхлипывающая королева. Узнав о том, что ее сын не намерен продолжать боевые действия, она несколько успокоилась и по совету Жаннена направила к королю пажа с предложением прислать для переговоров епископа Люсонского. Предложение было принято.

Десятого августа был подписан мирный договор, в котором всем мятежникам прощалась их вина, а Ришелье обещали кардинальскую шапку. Епископ также выхлопотал еще одно важное условие: чтобы Мария Медичи имела свободный доступ к сыну. В возмещение ущерба королеве подарили триста тысяч ливров.

Местом очередного семейного свидания был выбран Бриссак. На сей раз королева не заставила себя упрашивать и сразу тронулась в путь. На полдороге ее встретил Брант, брат Люиня. Мария приветствовала его, не снимая маски и не выходя из носилок. Однако чуть погодя на дороге показались еще два всадника. Вглядевшись в их очертания, Мария велела остановить носилки и спустилась на землю.

Людовик спрыгнул с коня, Гастон последовал его примеру. С минуту мать и сыновья молча смотрели друг на друга, затем Людовик мягко обнял королеву и притянул к себе.

– Ну вот вы и в моих руках, матушка, – негромко сказал он полушутя, – уж больше я вас не выпущу!

– Вам нетрудно будет удержать меня, сударь, – глухо отвечала Мария, – ведь я уверена, что такой сын, как вы, всегда будет относиться ко мне как к матери.

Глава 8. В любви и на войне

Ришелье велел опустить шторы на окнах и никому не входить. Мигрень, измучившая его за вчерашний день, как будто отступила, однако еще порой напоминала о себе, стальным обручем стискивая голову и лопаясь жаркой болью в затылке. Сейчас бы лежать в мягкой темноте и ни о чем не думать, а думать надо. Ришелье зажмурил глаза и потер пальцами переносицу.

Эту новость ему сообщил отец Жозеф – другому человеку епископ, пожалуй, и не поверил бы. Люинь предлагал брачный союз, прося для своего племянника руки мадемуазель дю Пон де Курле, племянницы Ришелье. Что он опять затеял, зачем ему это нужно? По правде говоря, Ришелье растерялся. Отец Жозеф дал ему понять, что на его месте не отверг бы такого предложения, но Ришелье все еще пребывал в нерешительности. Он долго и жарко молился, прося Господа вразумить его, дать ему знак. Люинь, конечно, с каждым днем приобретал все большее влияние в стране и при дворе, перед ним заискивали, его ненавидели и боялись, но судьба его предшественника – Кончини – еще не стерлась из памяти. Однажды Ришелье уже делал ставку на временщика, причем не заигрывая с ним открыто, – и что получилось? Теперь же ему предлагают ни много ни мало породниться с фаворитом. Как бы колесо Фортуны, повернувшись в очередной раз, не подмяло его под себя…

Ришелье сообщил обо всем Марии Медичи, и та, не раздумывая, приказала ему согласиться. Мария все еще была напугана недавними событиями, несмотря на радушный прием, оказанный ей в столице. Чувствуя, как начинает ломить в затылке, Ришелье написал зятю и велел привезти дочь в Париж, пока ни о чем ей не говоря, якобы для представления ко двору.

Нельзя сказать, что письмо шурина обрадовало господина дю Пон де Курле. После авиньонской ссылки он дал себе зарок: держаться подальше от двора и его интриг. Слава Богу, все остались живы, и для дочки сыскался жених – ее кузен Симон де Виньерон. Правда, он небогат, но и бедствовать им не придется. И вот теперь – пожалуйста, новые хлопоты. И все же после бессонной ночи, проведенной в мучительных раздумьях о судьбе – в конце концов, разве может человек знать, в чем его счастье? – он приказал дочери укладывать дорожные сундуки.

Загнав боль поглубже и стараясь о ней забыть, Ришелье сел в карету и поехал в гостиницу «Три лилии», где остановились его зять и племянница. Они занимали три скромных комнатки в верхнем этаже.

– Сейчас я пришлю к тебе ее, – хмуро сказал дю Пон де Курле, после того как они обнялись. – Скажи ей все сам, Арман.

Он вышел. Вскоре по коридору простучали каблучки, зашумели юбки, и дверь распахнулась.

– Дядюшка! – воскликнула Мари-Мадлен. Она подошла, присела и поцеловала ему руку.

– Ну, здравствуй, здравствуй! – Ришелье обнял ее и поцеловал в лоб. – О, да ты теперь просто красавица!

Девушка засмущалась. Они сели в кресла друг против друга. Ришелье любовался племянницей. Конечно, красавицей она не была, но обладала прелестью юности, живым взглядом темных глаз, нежной бархатистой кожей. Расспросив, как они доехали и устроились в столице, Ришелье перешел к делу.

– Ты уже невеста, – сказал он, – и у тебя появился жених.

Девушка порозовела и опустила глаза.

– Через два дня в городской ратуше будет бал, где я представлю тебя ее величеству, – продолжал Ришелье. – Там ты с ним и познакомишься. Это господин де Комбале, племянник герцога де Люиня.

Мари-Мадлен вскинула на него испуганные глаза, кровь отлила от ее щек.

– Но, дядюшка, – пролепетала она, – как же так? Я ведь уже помолвлена с господином де Виньероном!

– Помолвлена, но не обручена, – возразил дядюшка. – Подумай о своем будущем. Ты поживешь в столице, будешь представлена ко двору. Вернуться в свою глушь всегда успеешь.

На глаза девушки навернулись слезы. Она опустила голову, ее плечики начали вздрагивать под наброшенной на них косынкой.

– Дядюшка… Дядюшка… – всхлипывала она. – Ведь я люблю его…

Ришелье встал и подошел к окну. Он был взволнован и хотел скрыть это от племянницы. Она была ему как дочь, и теперь его терзали муки сомнения, ведь он не был уверен, правильно ли поступает.

– Ты не обязана давать согласие, – произнес он изменившимся голосом, отвернувшись к окну. – Ты всего лишь приедешь на бал и познакомишься с господином де Комбале. Я ведь даже не отец тебе, чтобы решать твою судьбу…

Мари-Мадлен перестала плакать и посмотрела на него. Прерывисто вздохнула, как ребенок.

– Дядюшка, скажите, это нужно для вас?

От этих слов у Ришелье подступил комок к горлу. С трудом сдержавшись, он подошел, взял в руки ее похолодевшие пальчики, коснулся щекой влажных локонов.

– Дитя мое, ты должна думать только о себе. Тогда тебе будет легче жить…

Через два дня Ришелье заехал за родственниками в своей карете, чтобы отвезти на бал в ратушу, который парижские власти устраивали в честь королевы-матери. Мари-Мадлен была бледна; она надела платье, подаренное дядюшкой, и полумаску, чтобы спрятать припухшие от слез глаза и нос. Садясь в экипаж, она шепнула: «Я решила, я согласна» и после всю дорогу молчала.

К ратуше один за другим подкатывали экипажи, кучера бранились, пытаясь разъехаться в этой толчее. Внутри было шумно и душно, потрескивали факелы, играла музыка, пахло приторными духами и разгоряченным телом. Мари-Мадлен оробела и шла, не поднимая глаз, под руку с дядей, одевшимся в мирское платье; ее отец держался позади. Королева-мать, обмахиваясь веером, с торжествующим видом сидела в креслах, отвечая на приветствия и милостиво принимая уверения в почтении от отцов города.

– Отчего вы так бледны, моя милочка? – спросила она, когда Мари-Мадлен присела перед ней в глубоком реверансе. Бедняжка молчала, не зная, что отвечать.

– Девушкам нужны танцы и комплименты, чтобы вернуть румянец на их прелестные щечки, – развязно сказал невесть откуда взявшийся Люинь. С ним был тихий застенчивый юноша, которого он представил как господина де Комбале. Грянул оркестр, Люинь мигнул племяннику, тот неловко поклонился и пригласил Мари-Мадлен на танец. Она молча подала ему руку. Ришелье следил взглядом за этой странной парой, однако Люинь взял его за локоть и увлек в соседнюю комнату, небольшой кабинет, где его улыбкой встретил нунций Бентивольо.

– Ваша племянница – само очарование, – говорил Люинь. – Я уверен, дети будут счастливы вместе.

Войдя в кабинет, он плотно закрыл двери и извлек из-за пазухи свернутую трубкой бумагу.

– Его величество подписал представление на вас о кардинальском сане, – сказал он, издали показывая бумагу Ришелье, – и господин нунций согласился лично ходатайствовать о вас перед святым отцом.

Ришелье с Бентивольо обменялись учтивыми поклонами.

– Надеюсь, – продолжал Люинь, – все недоразумения улажены, и отныне мы станем добрыми друзьями.

Ришелье понял, что его более не задерживают, и пошел к выходу. Нунций направился было за ним, но Люинь остановил его:

– Одну минуту, монсеньор!

Когда они остались одни, Люинь снова плотно прикрыл двери и сказал небрежным тоном:

– Я бы просил вас, как бы это сказать… не проявлять излишней настойчивости со святым отцом. Все мы должны уважать его волю. Если он сочтет епископа Люсонского достойным кардинальского сана – так тому и быть, а если не сочтет… Так, пожалуй, и еще лучше, а?

Бентивольо понимающе кивнул.

В конце декабря Люинь, находившийся с королем в Кале, был разбужен грохотом пушечной пальбы. Ошарашенный спросонья, он сел на постели, моргая глазами. Двери распахнулись, и в спальню влетел счастливый Людовик с письмом в руке:

– На, читай!

Встревоженный Люинь несколько раз пробежал письмо глазами, потом улыбнулся:

– Так вот почему столько шума, сир?

– Я бы желал, чтобы он был еще громче! – воскликнул Людовик. – Вставай, собирайся, поехали, я хочу его видеть!

Не прошло и часа, а два всадника уже скакали по дороге в Париж, за ними едва поспевала охрана. Проведя два дня в седле, Людовик примчался в Лувр, побежал на половину королевы, наскоро обнял жену и поспешил в покои герцогини де Люинь. В люльке сладко посапывал младенец. Король бережно взял его на руки и нежно поцеловал. Малыш раскрыл глазенки.

– Сын, у тебя сын! – любовно произнес Людовик, обращаясь к Люиню, но не отрывая взгляда от кукольного личика. – Я тоже буду ему отцом – крестным.

Празднества по случаю рождения Луи-Шарля д’Альбера, герцога де Люиня, продолжались несколько дней. Из крестной купели его приняли король и королева.

А одиннадцатого января из Рима пришло письмо: папа возвел в кардинальский сан архиепископа Тулузского.

– Вы слышали? Гугеноты захватили Прива! – с порога объявила Антуанетта дю Верне. Несколько пар женских глаз непонимающе уставились на нее.

– Нет, каковы! – Антуанетта не могла сдержать возбуждения и расхаживала по комнате, взмахивая руками. – Мало того, что они не выполняют приказов короля и действуют точно ему назло, так теперь их маркиз де Шатильон отбил Прива у герцога де Монморанси! Хорошо еще, что Кадене удалось уладить все дела в Лондоне, а то бы и английский король высадился нам на голову! Говорят, король сделает Кадене герцогом.

– Да, он теперь будет герцог де Шон, – вставила Анна Австрийская, гордая своей осведомленностью.

– Да полно тебе, Антуанетта, – состроила гримаску Мари де Люинь, – неужели тебе не наскучили эти разговоры о политике! Я, например, сыта ими по горло.

– Ах, боже мой, Мари, как же ты не понимаешь! Ведь это война! Мужчины снова отправятся драться, и что с нами будет?

– В самом деле, – приподнялась на подушках принцесса де Конти. – Черт, как это все некстати! Мой Бассомпьер не успеет на мне жениться!

Женщины дружно рассмеялись.

– Неужели вы думаете, что Бассомпьер способен жениться? – весело воскликнула Мари. – Если бы он женился на всех своих возлюбленных, у него бы уже был гарем, как у турецкого султана!

– Милая моя, – возразила ей принцесса де Конти с видом превосходства, – мы с вами, слава Создателю, живем в христианском государстве, где мужчина может жениться только на одной женщине – той, которая больше всех этого захочет.

– Отчего же ваш брат до сих пор не женился? – не отставала Мари. – Неужели ни одна женщина не захотела заполучить себе это сокровище?

– Мало хотеть, надо иметь голову на плечах, – пожала плечами принцесса. – Взять хотя бы эту старую дуру маршальшу де Фервак. Едва Клод пообещал на ней жениться, как она уж и растаяла: ни в чем не могла ему отказать, оплачивала все его долги, а под конец сделала своим наследником. Спрашивается, зачем ему было держать свое слово, когда он и так имел все, что хотел? Вот он и отправил ее бренное тело с нарочным на кладбище, заполучив двести тысяч звонких экю!

– Боже мой, какая гнусность! – содрогнулась Анна Австрийская. – Король так ценит герцога де Шевреза, а он, оказывается, низкий человек!

– Он умен, хорош собой, отважен и нравится женщинам, – спокойно продолжала принцесса де Конти. – Многие предпочитают его своим мужьям.

– Было бы забавно поступить с ним так же, как он с госпожой де Фервак, – лукаво сказала Мари.

– А вы попробуйте, моя милая, – тотчас ответила принцесса и посмотрела на нее с прищуром.

Солнце стояло в зените, когда вдали показались острые шпили церквей, указывавшие на большой город. Пьер де Лапорт улыбнулся и прибавил ходу.

Коня, на котором он выехал из родного Сансера, юноша, по совету матушки, продал и теперь шел в Париж пешком, закинув за плечи котомку с немудреными пожитками. Бог с ним, с конем: не такая он важная птица, чтобы верхом разъезжать, пока свои ноги несут, а живые деньги нужнее: приодеться, пожить первое время. Кто его знает, как там сложится. В Париже, говорят, народищу, и все плуты – только держись! Ходи да оглядывайся! Ну уж и удачи своей упустить нельзя. А где же ее еще искать, если не в Париже?

Матушка была родной сестрой камеристки герцогини де Люинь и послала сына с письмом в столицу, прося сестру порадеть о племяннике. Мальчику уже восемнадцать, вдруг да и ему при дворе местечко найдется.

Грудь распирало от чистого мартовского воздуха, в полях важной походкой расхаживали грачи, дорога, отвердевшая от утреннего морозца, еще не раскисла, идти было легко, и на сердце радостно.

Париж оглушил Лапорта звоном колоколов, несущимся с целого леса колоколен. Миновав поля, болота, огороды, он незаметно для себя очутился в Латинском квартале – царстве студентов, где учебные заведения перемежались с монастырями. Народ здесь жил бедный и шумный: из грошовых харчевен доносились пьяные выкрики, по улицам куда-то спешили школяры в драных куртках и деревянных башмаках на босу ногу, на перекрестках то и дело завязывались драки. Юноша жался к стенам домов, поглядывая при этом вверх, помня, как его однажды чуть не облили помоями, которые выплеснули со второго этажа прямо на мостовую. Запах стоял такой, что спирало дыхание; редкие прилично одетые господа, за которыми слуги несли связки книг, не отнимали от носа надушенных платков.

Помолившись в церкви Святой Женевьевы заступнице города, чтобы она стала защитницей и ему самому, Лапорт спустился с холма к реке. Вода уже спала, но берега еще были покрыты глубокими грязными лужами, куда пригоняли скот на водопой. На волнах колыхались тысячи лодок, привязанных канатами, вверх по течению брели изнуренные лошаденки, вздрагивая от бича погонщика, – они тащили баржи, нагруженные хлебом, вином, сеном, навозом. Грузчики сгибались под тяжестью мешков с углем, сновали рабочие, надсаживали глотку подрядчики. Глядя под ноги, чтобы не слишком измазаться, а потому не замечая ничего по сторонам, Лапорт добрался до Нового моста и замер в восхищении: на другом берегу, левее, белел Лувр со своими круглыми островерхими башенками, высокими окнами, выглядывавшими поверх толстой защитной стены, и крытой черепицей галереей, которая вела к Тюильри. Туда, туда стремилось его сердце! Пьер ступил на широкий каменный мост.

Отсюда был виден весь Париж: справа – стройные дома из светлого камня и розового кирпича с серыми скатами крыш, образующие треугольник площади Дофин на острове Сите, слева – мрачная Нельская башня с раскачивающейся в воздухе пустой петлей. Вдоль берегов – лодчонки, водовозы, заезжающие со своими бочками в воду по самую ступицу колес.

На мосту вертелся людской водоворот: спешили куда-то студенты, солдаты, скакали всадники, покачиваясь, проплывали носилки знатных дам, рабочие, опираясь на палку, несли привязанные к спине огромные тюки кож, материй, прочих товаров. Расхаживали торговки, выкрикивая: «Капуста, редиска, лучок! – Масло свежее, свежее масло! – Молоко парное! – Пироги горячие! – Кому воды, воды кому?» Им вторили мужские голоса: «Шкуры овечьи, телячьи, кроличьи! – Травим крыс-мышей! – Сено свежее, духовитое! – Трубы чистим!»

…У Ришелье было приподнятое настроение. Он ехал с аукциона, на котором ему удалось выкупить за семьдесят девять тысяч ливров родовой замок, оставшийся без хозяина после гибели брата Анри. Правда, на покупку ушли почти все его деньги, зато теперь он мог быть спокоен: нога чужого человека не ступит в дом, где он провел свое детство. Повеселевший епископ направлялся на набережную Августинцев, чтобы проследить за тем, как печатается его новый памфлет – «Приветственная речь и впечатление об умирающей Франции. Заклинание, обращенное к королю, и призыв ко всем добрым французам». В этом сочинении он поднял из могилы доброго короля Генриха, чтобы тот заклеймил позором дерзкого и наглого временщика, опутавшего своими сетями его сына. Предыдущие памфлеты расходились неплохо: Ришелье «подкармливал» книгонош, торговавших на набережных и на Новом мосту, чтобы те больше усердствовали. Разумеется, имя автора на обложке не значилось.

Въехав на мост, карета епископа чуть не сшибла какого-то разиню, зевавшего по сторонам. Кучер натянул поводья и успел отвернуть в последний момент, в сердцах обложив деревенского пентюха последними словами.

Лапорт отскочил в сторону и долго смотрел вслед карете. Оправившись от испуга, он почувствовал, что проголодался, окликнул проходившую мимо разносчицу с пирогами и потянулся за кошельком, висевшим у него на поясе. Но тут он с ужасом обнаружил, что кошелька нет: его ловко срезали острой бритвой. Лапорт похолодел. Деньги, вырученные за коня, оказались в руках у какого-то воришки! Ноги у юноши стали ватными, он прислонился к парапету. Немного постояв, он взял себя в руки и принялся рассуждать.

По счастью, он не настолько глуп, чтобы держать все деньги в одном месте, и несколько золотых были зашиты у него за подкладку. Конечно, он берег их про черный день, но будет ли еще день чернее этого? Надо где-то поселиться, почиститься, осмотреться, чтобы не являться во дворец полным чучелом. Решив так, Лапорт расспросил прохожих, как пройти на улицу Сен-Мартен, где помещается гостиница «Железный крест» (там, говорят, берут недорого), и зашагал по узким улочкам с липкой мостовой вдоль почерневших, ветхих домов, нависающих башенками над перекрестками, держа путь по вывескам лавчонок и харчевен.

На другое утро Лапорт подошел к воротам Лувра со стороны Сен-Жермен-л’Осеруа. Весь прошлый день он приглядывался к парижанам: в чем ходят, как себя ведут, как говорят – и понял, что если он хочет добиться успеха, то нужно быть побойчее. Он, как мог, привел в порядок свою одежду и теперь, лихо заломив набок шляпу с пером, постучал в калитку привратницкой. Открылось круглое окошечко, и хриплый голос спросил: