Текст книги "Дьявол против кардинала"

Де Бетюну стукнуло шестьдесят, однако он был еще крепок и здоров душой и телом. Он был опытный дипломат, но, почувствовав в Ришелье своего, говорил с ним довольно откровенно – разумеется, в меру допустимого. При дворе бродит молодая кровь, сам король рвется в бой, даже одиннадцатилетний Гастон хочет участвовать в сражениях. Юные принцы Суассон и Вандом грезят о лавровых венках победителей. Но в этом-то и загвоздка: доверить им армию опасно, наверняка они будут соперничать и стараться превзойти друг друга в удальстве. Более опытные полководцы, например герцоги де Гиз и Бульонский, тоже ненадежны: еще неизвестно, не переметнутся ли они на другую сторону, получив под свое командование войска. Да и время сейчас смутное.

Вернувшись с прогулки, Ришелье и Бетюн еще с порога услыхали громкие голоса: между Руччелаи и д’Эперноном разгорелась бурная ссора. Итальянец петухом наскакивал на старого герцога, обвиняя его в трусости. Тот затрясся от незаслуженной обиды; маркиз де Лавалетт выхватил шпагу, вступившись за отца, и неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы подоспевшие Ришелье и Шантелуб их не разняли.

На следующий день к королевским посланцам прибыло подкрепление в лице кардинала де Ларошфуко. Переговоры возобновились, Мария была уже готова уступить – но на своих условиях! – когда произошло событие, ускорившее исход дела. Маршал Шомберг без боя занял Юзерш (жители сами раскрыли ему ворота) и стоял в двух переходах от Ангулема. Руччелаи призывал немедленно идти навстречу Шомбергу и дать ему бой; д’Эпернон заявил, что опасности никогда не боялся, но на самоубийство не пойдет, и покинул зал совета. Мария Медичи, в полном смятении чувств, также ушла к себе.

Она оцепенела. Сидела в кресле, глядя в одну точку, и не могла ни о чем думать. Утекали секунды, сливаясь в минуты, а она не двигалась, не шевелилась.

Вдруг распахнулась дверь, и в комнату влетел Руччелаи. Прошел к окну и остановился, нервно хрустя суставами пальцев. Его горбоносый профиль четко вырисовывался на фоне окна, глаза горели.

– Ваш герцог – ничтожество, – отрывисто сказал он, повернувшись к Марии, – бездарность, тряпка. Самой большой нашей ошибкой было поручить ему командование.

Мария молчала. Руччелаи метнулся к ней, сел на скамеечку у ног, заговорил пылко, страстно, глядя на нее снизу вверх:

– Еще не все потеряно! Надо отступить в Сент, потом в Бруаж, оттуда отплыть в Англию! Король Англии вдов, предложите ему свою руку, и вы вернетесь в Париж государыней двух королевств!

Мария посмотрела на него так, словно он был некогда пышным нарядом, извлеченным из сундука и сильно потраченным молью.

– Подите вон! – брезгливо сказала она.

Парламентеры отбыли в Париж с вариантом мирного договора, содержащим условия Марии Медичи. Они были приняты Людовиком XIII с незначительными изменениями, и тридцатого апреля королева-мать поставила под договором свою размашистую подпись. Король даровал полную амнистию матери и ее сторонникам, уплатил шестьсот тысяч ливров ее долгов, оставил за ней все прежние доходы и предоставил управление Анже, Пон-де-Се и Шиноном в обмен на наместничество в Нормандии (которое, разумеется, отошло к Люиню). Ришелье предложили на выбор главенство в совете королевы или возвращение в его епархию. Он скрипнул зубами, узнав руку Люиня, однако смиренно заявил, что хотел бы служить королеве-матери. Возглавив ее совет, он быстро добился назначения своего брата Анри военным губернатором Анже. В Шинон отправился Шантелуб.

В четверть третьего Людовик нетерпеливо взбежал по лесенке, ведущей в покои Люиня, и распахнул дверь.

– Ну что же, наконец! – воскликнул он и осекся, увидав Мари, которая охорашивалась перед зеркалом.

Король невольно залюбовался молодой женщиной, красота которой расцвела еще больше, подобно розе, развернувшей лепестки и источавшей дурманящий аромат. Людовик решительно подошел, обнял Мари и расцеловал ее в обе щеки.

– Надеюсь, мне простится эта дерзость, – сказал он весело, все еще держа ее за плечи, – но я не мог удержаться, чтобы не выразить таким образом свой восторг перед вашей красотой.

– Дерзость? – Мари кокетливо склонила головку набок. – Что вы, ваше величество, любая ваша подданная почтет за счастье стать вашей любовницей!

– В таком случае, – продолжал Людовик шутливым тоном, но сняв руки и чуть-чуть отступив назад, – им следует знать, что я готов любить их всех, но только до пояса.

– В таком случае, – подхватила Мари, – они все станут подпоясываться ниже бедер!

Король не нашелся, что сказать, и посмотрел на нее как-то странно, но тут, к счастью, появился Люинь, и все трое пошли вниз, туда, откуда доносилось гудение толпы.

В большом зале Лувра давали балет «Приключения Танкреда в заколдованном лесу». Представление устраивал Люинь в честь его величества. Фаворит заметно волновался: как-то все пройдет? Он задержался в приемной, превращенной в грим-уборную, чтобы отдать последние распоряжения; Мари тоже осталась там: она должна была появиться на сцене в роли Клоринды.

Зал был освещен двумя сотнями факелов, стены увешаны прекрасными гобеленами. Сцена, покрытая восточным ковром, располагалась в глубине, примыкая к приемной королевских апартаментов. Под ней разместились музыканты.

Вся лестница, ведущая на второй этаж, и коридор были запружены людьми. Людовик, как обычно, разослал больше приглашений, чем было мест, полагая, что придут не все, однако королевские балеты давались не столь часто, поэтому ни один билет не пропал. Парижане просачивались сквозь охрану, устраивая в дверях страшную давку.

Король с трудом продирался сквозь толпу к своему месту напротив сцены. Дюжий мушкетер прокладывал ему путь, но силы были неравны. Вдруг Людовик почувствовал, что его схватили сзади. Он гневно обернулся и увидел какую-то девушку, уцепившуюся за его штаны.

– Если вы пройдете, то и я смогу, – объяснила она свое поведение.

Король расхохотался и стал пробираться дальше.

Анна Австрийская уже сидела в своем кресле. Людовик сел рядом и нежно пожал ей руку. Кресла для принцев и принцесс также не пустовали, остальные придворные расселись на банкетках и шелестели брошюрками с либретто. Увидев, что король пришел, руководитель оркестра взмахнул смычком, и барабаны торжественно ударили вступление.

На сцену вышел актер и протяжным речитативом стал декламировать стихи, поясняющие сюжет спектакля. Иерусалим снова в руках у неверных, захвачен нечестивым Саладином. Отважный рыцарь Танкред должен отвоевать город христианских святынь.

Поднялся занавес, и взору зрителей предстал дремучий лес. Воины-христиане пытались валить деревья, чтобы построить машины для осады Иерусалима, но чародей Исмен, союзник Саладина, напустил на них своих подручных – сатиров и дриад. Но вот появился Танкред – Кадене со своими рыцарями и стал сражаться с исчадиями ада. Под тревожные звуки труб и рокот барабанов черти носились по сцене в диком танце. Откуда-то снизу появились Плутон и Прозерпина с факелами в руках. Плутон поджег венец Прозерпины, и всем последующим волшебным существам, возникавшим по трое, она передавала свой адский огонь. Ритм танца нарастал, музыка становилась все громче, языки пламени вспыхивали то тут, то там, пока весь лес не запылал, рассыпая искры. Среди зрителей раздались испуганные вскрики, но на самом деле пожар был делом рук искусного пиротехника.

Занавес упал под бурные аплодисменты. Пока менялись декорации, на сцену снова вышел чтец и стал рассказывать о несчастной любви Танкреда к прекрасной сарацинке. Наконец он ушел, и зрители увидели Мари в образе Клоринды, ставшей пленницей волшебного кипариса. Вбежал Кадене – Танкред и стал делать вид, что тщетно кого-то разыскивает. Затем замер в скорбной позе и принялся декламировать любовные стихи под нежные переборы лютни. Анна Австрийская слушала трепетно, слегка подавшись вперед, ловя каждое слово. А Людовик заскучал и даже украдкой зевнул. Заметив это, бдительный Люинь, сидевший позади и чуть сбоку, сделал знак своему брату, тот закруглил монолог и поскорее освободил Мари из плена. Они вдвоем проделали несколько изящных па под аккорды гитар и удалились рука об руку. Эта сцена вызвала восторг прежде всего у дам.

Следующая картина представляла храм освобожденного Иерусалима. Под звуки скрипок и виол откуда-то сверху спустились ангелы, певшие хвалу крестоносцам и славившие Бога. Наконец, в финале был исполнен торжественный танец победителей, а хор в это время пел гимн в честь короля и его фаворита.

Король был доволен. По окончании спектакля он поблагодарил авторов, музыкантов и актеров, а затем подозвал к себе пиротехника и завел с ним долгий профессиональный разговор.

– Да, удача ведь как женщина: сегодня она с вами ласкова, а завтра – глядишь, и ушла к другому, – разглагольствовал Руччелаи, убирая кости в стакан. Маркиз де Темин, капитан гвардейцев королевы, мрачно смотрел, как он сгребает со стола его денежки, и напряженно думал, у кого бы перехватить в долг, чтобы не идти к ростовщику.

– Именно так, – притворно вздохнул Руччелаи, затянув кошелек. – Взять хотя бы нашу королеву. Еще вчера она осыпала милостями своих верных друзей, бросивших все на свете, рискнувших жизнью, чтобы вернуть ей честь и могущество, но стоило явиться этому епископу – уж не знаю, чем это он ее задобрил, – как все стали плясать под его дуду. И вот уже его братец, не прославившийся ничем, кроме попоек и потасовок, получает место военного губернатора, уготованное вам, человеку в высшей степени достойному, чья доблесть всем известна…

– Мне? – Де Темин словно очнулся и пришел в себя. – Так вы говорите…

– Да-да. – Руччелаи снова вздохнул, опустив глаза. – Что значат заслуги, личная преданность перед капризом фортуны…

Де Темин грохнул обоими кулаками о столешницу. Ну, это уж слишком! Военный губернатор Анже! Да получи он эту должность, он бы расплатился со всеми долгами, завел собственный выезд, женился…

Судьба в самом деле пребывала в тот день в игривом настроении: дверь распахнулась, и на пороге появился Анри де Ришелье. Он был весел, одет с иголочки, все, от каблуков до кончика пера, на нем было новое и добротное.

– Хозяин, круговую! – крикнул Анри. – Я угощаю!

Это заявление было принято с шумом одобрения. Две дочки хозяина, зажав в каждой руке по три бутылки с вином, стали обходить столы. Де Темин стиснул зубы, так что на скулах заходили желваки, и вскочил с места, опрокинув стул.

– А я пить не стану! – с вызовом заявил он.

Голоса смолкли, все взгляды с удивлением обратились на него. И вот уже в напряженной тишине, которая с каждой секундой все густела и накалялась, протянулась невидимая ниточка, связывавшая двух противников и точно подтягивавшая их друг к другу.

– Извольте объясниться, сударь, – сказал Анри, нахмурясь.

– Непременно! – воскликнул де Темин, все более свирепея. Его просто била дрожь. – Я не желаю принимать подачек от человека, отнявшего у меня должность, и славного лишь тем, что его брата часто принимают в спальне королевы!

Маркиз де Ришелье рванулся вперед, отшвырнув в сторону попавшийся на дороге табурет.

– Вы заплатите за эти слова, сударь!

– Охотно! Когда вам будет угодно!

– Сейчас! Немедленно!

– Извольте! – И Темин пошел к двери. Анри двинулся за ним.

Во дворе они отвязали коней и, не говоря друг другу ни слова, сели верхом и поскакали. Дома мрачно провожали их подслеповатым взглядом окон, прикрытых ставнями. Темин знал все улочки и переулки как свои пять пальцев, Ришелье оставалось лишь следовать за ним. Очень скоро они очутились за городской чертой, и, выбрав укромное место, Темин спрыгнул с коня.

Противники обнажили шпаги и встали в позицию. Ришелье тотчас начал нападать, тесня врага, Темин отступал и после трех-четырех выпадов соперника вдруг бросился бежать. Анри погнался за ним, Темин укрылся за своим конем и, когда Анри подскочил ближе, ловким ударом поразил врага прямо в сердце. Тот на секунду замер, словно не понимая, что произошло. Но вот кровь отлила от его лица.

– Господи, прости м… – успел он прошептать, затем колени его подогнулись, и он ничком упал на землю…

Когда епископу Люсонскому принесли записку, извещавшую его о смерти брата, он рухнул на пол как подкошенный. Его перенесли на кровать, раздели, стали брызгать в лицо водой, растирать руки, виски… Он пришел в себя, но остался лежать, знаком велев всем удалиться. Три дня и три ночи он лежал, отворотившись к стене, не произнося ни слова, ни звука. Дебурне сам спал с лица, трижды в день унося из его комнаты подносы с нетронутой едой. Наконец на третьи сутки Ришелье сел на постели и спросил себе стакан молока. Выпив его, он поднялся, побрился, оделся и отправился к королеве. В тот же день Руччелаи прогнали с глаз долой, а военным губернатором Анже стал дядя Ришелье по матери, Амадор де Ла-Порт.

Двадцать пятого августа, в день Святого Людовика, в Париже устраивали фейерверк. Между Лувром и Нельской башней реку перегородили лодки: с них и с набережных запускали шутихи. Оба берега Сены почернели от народа; каждый залп приветствовали бурными криками и радостными воплями; где-то нестройно пиликали скрипки, парижане пели и танцевали – веселились.

Как обычно, король лично участвовал в празднике: подобно канониру, он стоял на берегу с зажженным фитилем в руке перед батареей из шутих, многие из которых сделал собственноручно. Анна Австрийская и Мари де Люинь держались несколько поодаль. При каждом залпе они взвизгивали и затыкали уши, а потом радостно смеялись и хлопали в ладоши, глядя, как в синем вечернем небе рассыпаются золотые и серебряные брызги, как вертятся, шипя, «чертовы колеса». В момент затишья Мари приблизилась к королю и, прикрываясь веером, сказала ему игриво:

– Ваше величество, вы сегодня поразительно невнимательны к вашей супруге.

Людовик вскинул брови, а затем нахмурился, не понимая, откуда ждать подвоха.

– Вы совершенно не обратили внимания на букет, который она держит в руках, – продолжала Мари.

Людовик бросил быстрый взгляд на королеву, которая теребила букетик белых ирисов. Букет как букет. Что в нем такого особенного?

– Так вам не знаком язык цветов? – удивленно произнесла Мари, словно прочитав его мысли. – Ирис означает: «Я имею что-то вам сообщить».

– И ч-ч-что ж-же… – Как всегда, от волнения король начал заикаться.

– Подите и спросите сами. – Мари сложила веер и повернулась на каблуках.

Людовик подошел к Анне и взял ее за руку с букетом. Анна покраснела и потупила глаза, потом снова подняла их на мужа.

– Мне кажется, я теперь уверена… и врач подтвердил… у нас будет ребенок.

Король задохнулся от радости. Он схватил обе руки жены и стал покрывать их поцелуями. Букетик упал наземь и рассыпался. А потом в небо над Парижем взлетели пять, десять, двадцать шутих…

Подписав договор о мире с сыном, Мария Медичи не спешила с ним увидеться и отказалась ехать в Париж. Это невероятно тревожило Люиня: он предлагал встретиться на «нейтральной территории», например в Туре или Ангулеме, но получал уклончивые ответы. Тогда Люинь стал взывать о помощи к Ришелье, который, постепенно вводя в ближайшее окружение королевы своих ставленников и вытесняя оттуда «чужих людей», забрал над Марией Медичи прежнюю власть. Ришелье тоже не торопился: он ведь должен был «свершить чудо», а для чуда главное – верно выбрать момент. Наконец Мария ответила согласием на письмо Людовика с предложением о встрече. Местом королевского свидания был выбран Кузьер – замок, входивший в приданое Мари де Роган.

Спустился вечер, когда впереди показалась замшелая крепостная стена из темного камня. Ворота раскрыли, и карета королевы покатила по центральной аллее. Вот и замок: две круглые башни с коническими верхушками по краям скромного фасада. У крыльца стоял де Люинь со своим тестем, герцогом де Монбазоном.

Едва королева вышла из кареты, как Люинь бросился к ее ногам с пылкими уверениями в своей преданности.

– Ах, оставьте красивые слова ради правдивых, господин де Луинь, – с досадой сказала королева. Тут она вспомнила, что ей надлежит играть свою роль, и продолжала уже несколько иным тоном: – Я знаю, что вы всегда были порядочным человеком и что король, мой сын, никогда не находился в лучших руках; поэтому он прав, что любит вас, и я тоже люблю вас от чистого сердца. Я больше не хочу вспоминать о том, что произошло, как будто никогда и не разлучалась с сыном.

Люинь поднялся с колен, Мария сделала вид, что поцеловала его, но на самом деле лишь приблизила губы к его щеке, а затем прошла в дом, обменявшись полупоклоном с герцогом де Монбазоном. Люинь же поспешил доложить обо всем королю.

На следующий день, пятого сентября, Мария Медичи с утра отправилась в часовню при замке и жарко и истово молилась. Около десяти туда явился де Бренн и сообщил, что король ожидает ее. Королева поднялась с молитвенной скамеечки и поспешила к выходу.

Вдоль всей большой аллеи Кузьера стояла плотная толпа придворных. Королева шла, поддерживаемая под руки де Бренном и де Бетюном, позади следовали Ришелье и вся ее свита. Завидев Людовика, направлявшегося ей навстречу с другого конца аллеи, Мария сняла черную бархатную полумаску, которую носила почти постоянно, первой подошла к сыну и трижды поцеловала его: в губы и в обе щеки.

– Добро пожаловать, матушка. Мне жаль, что мы не увиделись ранее, ибо я давно ожидал вас, – произнес Людовик затверженную фразу.

Мария молча разглядывала сына. Они не виделись более двух лет. Подбородок ее задрожал, из глаз потекли слезы.

– Вы так похорошели, сын мой, – прошептала королева, сдерживая рыдания. – Так выросли, возмужали…

Что-то дрогнуло в душе Людовика, он крепко обнял мать и замер так, закрыв глаза, боясь прослезиться самому. Придворные же слез не скрывали; в руках у дам замелькали платочки, которые они то и дело подносили к глазам, кавалеры размахивали шляпами, отовсюду неслись восторженные возгласы, послышался хруст и треск: несколько человек, взгромоздившихся на старые вётлы и буки, полетели вниз, потому что под ними подломились ветки. Это происшествие всех рассмешило, слезы высохли, и королевская семья (Анна Австрийская, Гастон и обе принцессы тоже присутствовали при встрече) отправилась на завтрак.

За завтраком Ришелье так напрягал слух, силясь разобрать, что говорят меж собой Людовик с матерью, что у него разболелась голова. Он был зол на музыкантов, расположившихся со своими лютнями и виолами почти что у него за спиной, зол на придворных, которые громко переговаривались и смеялись. Люинь сидел напротив и, похоже, испытывал те же самые неудобства.

– Я сожалею о том, что произошло, – говорил тем временем король. – В будущем мы должны всегда хранить дружбу и согласие. Попробуйте цыпленка в маринаде.

Мария улыбалась и любовалась сыном.

Наверное, волны, которые мысленно посылал Люинь, дошли до короля: он принялся уверять королеву, что Люинь всегда был ей добрым и верным слугой, и он ручается, что и в дальнейшем его советник будет выказывать к ней почтение и послушание.

Музыканты остановились передохнуть, и в этом минутном затишье Ришелье расслышал просьбу, с которой Мария обратилась к сыну. Она просила кардинальской шапки… для архиепископа Тулузского, сына герцога д’Эпернона!

Кровь зашумела в висках у Ришелье. Такого он не ожидал. Хотя… Странно было бы удивляться коварству и неблагодарности: честность и признательность со стороны правителей достойны удивления в гораздо большей степени. Он с трудом дождался окончания завтрака, не поднимая глаз от стола, чтобы не встретиться взглядом с Люинем.

На следующий день Люинь, плохо скрывая торжество, объявил Ришелье, что король намерен ходатайствовать перед Святым престолом о кардинальском сане для архиепископа Тулузского и просит его – его! – написать представление. Ришелье молча поклонился.

Глава 6. Новые тревоги

Двор провел еще несколько дней в Кузьере, потом перебрался в Тур. Время проходило в пирах и развлечениях, но обстановку нельзя было назвать сердечной. Мария Медичи, никогда не отличавшаяся дальновидностью и чувством такта, очень скоро начала предъявлять свои требования: вернуться в совет. У нее было на это право: королеве-матери полагалось участвовать в заседаниях Государственного совета, однако у Марии никогда не достало бы скромности играть там иную роль, кроме первой. Она не смогла бы держаться в тени, как ее мудрая предшественница и родственница – Екатерина Медичи, вдова Генриха II. Людовик слишком хорошо помнил то время, когда его водили на помочах, а потому всеми силами избегал матери и целыми днями пропадал на охоте. Люинь был этому несказанно рад: он сам боялся, что король подпадет под материнское влияние, что уменьшило бы его собственное, и всячески способствовал их отдалению. Ришелье, напротив, досадовал и на королеву-мать, и на короля: Мария Медичи должна была стать для него посохом, опираясь на который он пришел бы в Париж, а вместо этого оказалась палкой в колесе его кареты. Люинь опасался умного епископа, чувствуя его превосходство над собой. Между двумя фаворитами завязалась скрытая, подковерная борьба.

Между тем Мария, предоставленная самой себе и раздраженная тем, что осуществление ее намерений откладывается на неопределенное время, вымещала досаду на невестке. Ни одного дня не проходило без мелких стычек, уколов и неприятных сцен. Анна, уже привыкшая чувствовать себя первой во всем, не желала уступать, в ней взыграла испанская кровь. Людовик оказался между двух огней. Один раз за обедом разгорелась особенно бурная ссора по поводу того, кто должен занимать почетное место рядом с королем. Анна была совершенно уверена в своей правоте, поскольку по закону первенство принадлежит царствующей королеве, Мария же со свойственным ей упрямством гнула свою линию. Поставленный перед необходимостью немедленно и самостоятельно принять решение, чего он терпеть не мог, Людовик озлобился, скрепя сердце отдал преимущество матери, после чего буквально выбежал из замка, вскочил на коня, свистнул собак и умчался в лес. Анна пошла к себе, выгнала всех служанок, бросилась на постель и разрыдалась. Людовик же до темноты где-то пропадал, так что Анна не находила себе места от тревоги и выслала на дорогу факельщиков.

Наутро король явился к матери, объявил, что немедленно уезжает в Париж, и спросил, ожидать ли ее приезда. Ах, вот как? Она, выходит, только гостья в доме своего сына? Слава Богу, ей есть где голову преклонить! Мария в Париж ехать отказалась. В тот же день Людовик вихрем умчался в столицу, за ним потянулся длинный кортеж со свитой. Спустя пару дней поезд королевы-матери неспешно отправился в Анже.

Узнав об отъезде, Ришелье мысленно выругался не подобающим священнику образом и проклял взбалмошную бабу. Но сделанного не воротишь: ему вновь пришлось последовать за королевой-матерью, удаляясь от Парижа.

Не доезжая Анже, их встретил дядюшка Амадор де Ла-Порт во главе пышного эскорта из десяти тысяч человек. Жители города выстроились вдоль улиц, по которым следовал королевский кортеж, и приветствовали его восторженными кликами, женщины махали платочками, высунувшись из окон. Мария повеселела и приосанилась. Однако впоследствии выяснилось, что почет и уважение – это все, чем могут услужить ей ее подданные, а городской арсенал оказался совершенно пуст.

Ришелье поселился поблизости от резиденции Марии Медичи. Довольно скоро он получил письмо от Барбена: несчастного советника наконец выпустили из Бастилии, давняя просьба королевы была удовлетворена. Барбен обращался к нему как к старому другу, сообщал, что положение его отчаянное, и просил выхлопотать ему местечко в свите королевы-матери. Ришелье послал ему немного денег и письмо, в котором дал понять, что в Анже его не ждут.

На Новый год король «лечил» золотушных в Лувре. Длинная вереница увечных, одетых в лохмотья людей, выставлявших напоказ свои сочащиеся или покрытые струпьями язвы, тянулась через двор в большую залу на первом этаже, где в другие дни устраивали балы. Людовик дотрагивался до них по очереди, произнося при этом: «Король коснулся тебя, Бог тебя исцелит». Это был древний обычай, обряд, который король совершал с раннего детства, так что уже привык к этой утомительной обязанности, избавившись от страха и брезгливости. Он даже отказался окунать руки в воду, где плавала кожура лимона. Людовик искренне верил в то, что делал, а потому совершенно не тяготился этой процедурой. Однако сегодня он выполнял все движения и шевелил губами машинально, поскольку мысли его были заняты совсем другим.

В декабре у Анны Австрийской случился выкидыш. Она очень сильно переживала, часто плакала, запиралась у себя в комнате и не хотела никого видеть. Людовик, как мог, пытался ее утешить, хотя, конечно, и сам был удручен. Теперь он и сам понял, что ему необходим наследник, чтобы упрочить свои позиции. Ситуация при дворе была далеко не безоблачной, а на горизонте, он чувствовал, опять собиралась грозовая туча. Летом Людовик сделал своего дорогого Люиня герцогом и пэром, затем – наместником в Нормандии, а с декабря – еще и губернатором Пикардии и соседних крепостей в Нидерландах. Непрекращающийся взлет фаворита вызывал откровенную враждебность у принцев крови и высшей знати, но король с упрямством, унаследованным, верно, от матери, продолжал ему покровительствовать. Кроме того, вернувшись в Париж после встречи с матерью, он велел освободить из Венсенского замка принца Конде, арестованного три года назад (не без участия Ришелье) за заговор против Кончини. Не ограничившись освобождением, Людовик выступил с заявлением о том, что Конде невиновен, всегда споспешествовал величию короля, а его арест был следствием дурных намерений тех, кто, злоупотребляя именем его величества, стремился погубить государство и его самого. Намек делался на самого Кончини, однако, как стало известно, королева-мать приняла его на свой счет и сильно разгневалась. Противники Конде при дворе сплотились в оппозицию Люиню, которому принадлежала мысль освободить принца. Люинь думал выслужиться перед знатью, а оказалось, навлек на себя гнев самых влиятельных людей: графини де Суассон, герцогов дю Мэна и де Лонгвиля, а также обоих Вандомов, сводных братьев короля, которые правили Бретанью. И если они все объединятся, то одними словами и подарками не отделаешься. Война? Что ж, ну и пусть. Повоюем.

…Шествие золотушных продолжалось уже несколько часов, король произнес сакральную фразу не менее четырехсот раз. В зале было душно, ноги затекли от долгого стояния, Людовик почувствовал дурноту. Стоявший поблизости придворный заметил, что король побледнел, подал знак, и слуга поднес чашу с вином, которым Людовик обтер руки и смочил себе виски. Придворный предложил закрыть ворота Лувра, но король помотал головой и продолжил обряд.

Первого января 1620 года в старом замке Сен-Жермен состоялось посвящение в кавалеры ордена Святого Духа, Великим магистром которого был сам король. Орден, принимавший в свои члены только представителей знатнейших дворянских родов и высшего духовенства, пополнился шестьюдесятью новыми рыцарями: Люинем и его друзьями. В ордене могло состоять не более ста человек, и кандидатам Марии Медичи было отказано.

Большая зала была ярко освещена. Король, в тяжелой парадной мантии, расшитой золотом и серебром, с голубой лентой через плечо и с орденом Святого Духа на золотой цепи, стоял на небольшом возвышении, покрытом ворсистым ковром с орнаментом из белых лилий. Рядом, на небольших подушечках, были приготовлены ордена для новых кавалеров: эмалевый крест с восемью шариками на острых концах, между лучами которого проглядывают золотые королевские лилии, а в центре изображен летящий вниз серебряный голубь – символ Святого Духа. Один из них, уготованный Люиню, был на золотой цепи, состоящей из чередующихся лилий и монограмм Генриха III, основателя ордена; остальные – на голубой муаровой ленте. Все это ярко сверкало в свете факелов. Вдоль стен выстроились придворные.

У дверей расположился небольшой оркестр. Когда скрипки заиграли, а гитаристы ударили по струнам, двери распахнулись, и в залу вошли будущие кавалеры. Люинь первым подошел к королю, стал на одно колено и склонил голову. Людовик произнес полагающееся случаю напутствие, Люинь поклялся верно служить королю, быть ревнителем веры и выполнять обязанности рыцаря Святого Духа, после чего король возложил на него цепь с орденом. Люинь отошел в сторону, и его место занял другой. Церемония продолжалась торжественно и размеренно, когда вдруг послышался слабый шум и женский вскрик: Анна Австрийская упала в обморок.

Королеву перенесли в ее покои, она пришла в себя, но чувствовала сильную слабость и не могла подняться с постели. К вечеру у нее начался жар. Врач сделал кровопускание, но больной не стало лучше.

Людовик велел отслужить молебен в часовне при замке, а сам всю ночь провел у постели жены, меняя влажный компресс у нее на лбу и поднося питье. Под утро он забылся в кресле у кровати.

Новый день не принес улучшения в состоянии больной: Анна отказывалась от лекарств и не принимала пищи. Людовик стоял перед ней на коленях, держа ее за руку, плакал, не скрываясь, при всех и умолял принять снадобье. Но Анна, казалось, не слышала его: она стала метаться по подушке, вскрикивать, бредить. Ей снова пустили кровь.

Людовик послал гонцов в Париж, чтобы отслужили молебны в Сент-Шапель и других церквах, помолился Пресвятой Деве в часовне, принеся Ей обеты, а затем снова пошел к жене. Два дня он провел у ее постели, а две ночи – на жестком неудобном диванчике в прихожей. Он сам почти ничего не ел и ни о чем не желал слышать; щеки его ввалились, под глазами залегли тени. На третий день королеве стало немного лучше: она забылась тихим сном, а проснувшись, скушала несколько ложек куриного бульона. Врач уговорил поесть и короля, и постепенно тот вернулся к делам, хотя по несколько часов в день проводил в комнате больной.

Так прошло две недели. Болезнь отступила, но Анна все еще не вставала в постели. Каждый день Людовик приходил к ней утром, справлялся о ее самочувствии, отдергивал занавеси и говорил, что в такой замечательный день, как сегодня, она непременно поправится. Анна слабо улыбалась. В обед Людовик приходил снова и уговаривал ее попробовать какое-нибудь блюдо, которое он сам для нее приготовил: «Съешьте кусочек омлета, ну пожалуйста, прошу вас, хотя бы чуть-чуть! А вот это миндальное пирожное! К вам сразу вернутся силы, как только вы его попробуете!» Однажды вечером, перед сном, Людовик пришел с гитарой и исполнил для Анны песню собственного сочинения, в которой говорилось о том, что ее красота затмевает солнце. Когда он кончил петь, Анна вдруг схватила его руку и стала покрывать ее поцелуями вперемешку с горячими слезами. Людовик тоже не сдержал слез, и они вместе плакали и смеялись, и целовали друг друга, и шептали нежные, глупые слова…