Текст книги "Дьявол против кардинала"

Париж! Она рвалась туда всем сердцем. Перед рождением Шарлотты переехала из Нанси в Бар-ле-Дюк, на «ничейную» землю, поближе к французской границе. Писала мужу и Анне Австрийской, умоляя их добиться для нее разрешения вернуться ко двору, даже превозмогла себя и написала Ришелье. Тот ответил отказом. Наглый выскочка! Узнав, что Гастон овдовел, герцогиня стала строить планы нового заговора, писала шифрованные послания Анне Австрийской, Гастону, Суассону, Роганам, посвятила в тайну Карла Лотарингского. Надо полагать, кардинал что-то об этом пронюхал, потому что неожиданно укрепил гарнизоны в Трех Епископствах, Туле, Меце и Вердене – французских анклавах в Лотарингии. Но Мари это не остановило.

– Госпожа, там вас кто-то спрашивает. – В двери протиснулась толстая румяная служанка.

– Кто спрашивает? – Мари почему-то взволновалась.

– Не знаю, господин какой-то.

– Ах, как ты глупа! Что же ты не спросила, кто он таков?

– Важный такой господин! Только картавый! – Служанка хихикнула.

– Проси его в гостиную, – досадливо поморщилась Мари.

…Едва она увидела силуэт стройного мужчины, стоявшего спиной к окну, как сердце ее занялось от радости. Лорд Монтегю! Этот элегантный, образованный, утонченный англичанин был вместе с тем смелым, даже отчаянным, вездесущим и неуловимым. Герцог Бэкингем доверял ему самые конфиденциальные поручения, а граф Холланд сделал поверенным своей сердечной тайны. Явившись с письмом от графа к герцогине де Шеврез, Монтегю сразу добился ее благорасположения. Мари познакомила его с Карлом Лотарингским и не раз прибегала к его услугам почтальона. Накануне неизбежной войны неутомимый милорд был в постоянных разъездах, носясь из Савойи в Голландию, из Швейцарии в Венецию и Турин. Вот и сейчас он явно заехал сюда по дороге, и Мари жаждала услышать от него свежие новости.

– Ну как дела? – спросила она, когда они обменялись приветствиями и сели в кресла. – Вы едете?..

– Да, в Лондон.

– В Лондон, – эхом повторила Мари.

– Началось! Герцог Бэкингем привел эскадру и захватил остров Ре; французы удерживают только два жалких форта, они окружены.

– Боже мой! – Мари всплеснула руками.

– Я только что из Германии. – Монтегю изящным движением одернул завернувшуюся манжету. – Нам обещали войска. Герцог Савойский и герцог де Роган поддержат нас с юга, в Нанси сулят десять тысяч солдат. Еще немного, и мы будем диктовать Франции наши условия.

Мари вскочила и стала взволнованно ходить по комнате. Наконец-то! Не может быть сомнений, теперь они победят! Они – Бэкингем, Холланд, Мари и Анна! Что сможет им противопоставить этот зануда Людовик, глупая гусыня Медичи и сгнивший изнутри кардинал! Она въедет в Париж на триумфальной колеснице!

Монтегю тоже поднялся.

– Было приятно увидеться с вами, сударыня, но, увы, мне пора ехать.

– Как, вы даже не отобедаете со мной?

– Весьма сожалею, но очень спешу. Если у вас есть что передать…

– Да-да, конечно. Обождите, я на одну минуту.

Мари быстро вышла и вскоре вернулась, держа в руках несколько аккуратно сложенных и запечатанных записочек. Монтегю раскрыл свой походный несессер, с которым никогда не расставался, и убрал их в потайной ящичек с хитрой пружиной.

Мари смотрела в окно, как он вышел из дома и сел в карету, дожидавшуюся во дворе. Раскрылись ворота, кучер взмахнул бичом, и колеса загрохотали по булыжникам.

Выехав за городскую черту, карета покатила по проселку.

Стоял конец июля, солнце плавилось в небе, изливая на землю зной; трава вдоль дороги пожухла и пожелтела, даже птицам было лень щебетать. Кучера разморило, и он не сразу заметил двух всадников в темных плащах и низко надвинутых шляпах, неотступно следовавших позади. Когда он спохватился, было уже поздно: один из преследователей, поравнявшись с каретой, прыгнул на козлы и сбросил возницу на землю, а другой, ловко вскочив на подножку, распахнул дверцу и наставил на Монтегю пистолет:

– Не дергайся, а то свинцом нашпигую!

Слуга милорда побелел как полотно, вжался в угол кареты и поднял кверху дрожащие руки, сам же Монтегю невозмутимо предложил забрать кошелек, висевший у него на поясе. Бородач только усмехнулся. Карета остановилась; сообщники обыскали Монтегю, отобрали у слуги несессер и пистолеты, потом один уселся напротив англичанина, по-прежнему держа его под прицелом, а второй вернулся на козлы и стал нещадно нахлестывать лошадей. Монтегю понял, что это не разбойники.

Они ехали по малознакомым дорогам, вдали от городов, ночевали на каких-то сомнительных постоялых дворах. На ночь один из похитителей оставался сторожить, а другой ложился спать, привязав милорда за ногу к своей руке. Ему они не сказали ни слова, между собой говорили по-баскски, так что ничего нельзя было понять.

К вечеру третьего дня карета въехала в Париж. Монтегю понял это по ни с чем не сравнимому столичному шуму, крикам разносчиков и зазывал, грохоту колес проезжающих экипажей. Поколесив по городу, карета остановилась, возница сошел с козел и открыл дверцу. Монтегю вышел и увидел прямо перед собой мощные высокие ворота, увенчанные тремя скульптурами, а по бокам – две мрачные круглые башни. Бастилия!

Заскрипел ворот, залязгали железные цепи, и через широкий и глубокий ров опустился подъемный мост. Баски сдали пленников с рук на руки начальнику стражи и удалились. Узников провели через темные низкие ворота во двор. Монтегю искоса посматривал на почти глухие стены из темного камня, скрывавшие под собой страшные подземелья. Снова ворота, за ними другой двор, побольше. В глубине возвышалось довольно элегантное здание, украшенное знаменитыми часами: их держали два человека, мужчина в расцвете лет и дряхлый старик, прикованные за шею, за ноги и за талию, концы их оков обвивали циферблат и сплетались спереди в огромный узел.

В коридорах, потрескивая, горели факелы. «К стене!» – привычным голосом кричал караульный, и все стражники тотчас отворачивались лицом к стенке, когда мимо них проводили Монтегю. Отперев дверь огромным ключом, караульный слегка подтолкнул милорда в спину и поставил на стол в его камере едва мерцающую масляную лампу.

Получив известие о том, что английская эскадра вышла из Портсмута, Людовик на следующий же день выехал к армии, однако добрался только до Вильруа, где слег, дрожа от жестокой лихорадки. У короля раскалывалась голова, при глубоком вздохе он чувствовал сильную боль в левом боку. Старик Эроар не отходил от постели своего постоянного пациента. Посовещавшись, врачи решили ничего не сообщать королю о ходе военных действий, оберегая его от лишних потрясений. Людовик пробыл в Вильруа до девятнадцатого августа, а потом вернулся в Париж, не подозревая о том, что остров Ре захвачен англичанами, а Туара, вынужденный отступить после кровопролитного боя, заперся в форте Сен-Мартен.

Уже которую неделю Анна Австрийская пребывала в сильнейшем волнении. Гастон вдов… Людовик тяжело болен… Бэкингем в виду Ла-Рошели… О Боже, что будет, что будет? Мари, как мне не хватает тебя!

Анна с нетерпением ждала ответа герцогини на свое последнее письмо. Известие об аресте Монтегю поразило ее как гром среди ясного неба. У англичанина могли находиться компрометирующие ее бумаги! Что теперь делать? Это все кардинал; у него повсюду шпионы. Король ей не верит, но пока у него нет ни одного прямого доказательства ее вины. Знать бы, что уже известно кардиналу! Но как это узнать?..

Войдя в переднюю покоев королевы, Лапорт испытал привычный трепет. На секунду задержался на пороге, потом шагнул вперед и склонился в поклоне. Прерывистый вздох заставил его поднять голову. Анна сидела в кресле вполоборота к окну. Увидев ее расстроенное лицо, заплаканные глаза, Лапорт вдруг бросился перед ней на колени, схватил ее руку и приник к ней жаркими губами.

– Встаньте, встаньте, – испуганно сказала королева.

Наступило неловкое молчание.

– Господин Лапорт, – заговорила наконец Анна, – я позвала вас, чтобы обратиться к вам с просьбой. Я не могу вам приказывать, и вы вольны отказаться. Речь идет о моей чести, тогда как вы, помогая мне, рискуете жизнью. – Она всхлипнула.

Это было непереносимо. У Лапорта сжало горло тисками.

– Я готов отдать свою жизнь за единую вашу слезинку, – глухо проговорил он.

Анна медленно сняла с пальца перстень с большим бриллиантом, посмотрела на него с сожалением и снова вздохнула.

– Это единственная охранная грамота, какую я могу вам дать, – сказала она.

…Петли заскрипели, и Лапорт, пригнувшись, вошел в отворившуюся калитку. Когда дверь с лязгом захлопнулась, он невольно вздрогнул. Стражник заметил это и ухмыльнулся. Лапорт попытался взять себя в руки, следуя за ним по стертым плитам коридоров, но это удавалось с трудом. Однако ему достало твердости в голосе, чтобы заявить, что перстень перейдет во владение тюремщика лишь тогда, когда он, Лапорт, будет по ту сторону ворот. Тот снова ухмыльнулся, ввел его в пустое караульное помещение и велел ждать. Минуты тянулись, как патока. Тишина была неестественная – ни шороха, ни звука. Поэтому, когда стрелка на часах с цепями достигла восьми и по двору раскатился хриплый звон, Лапорт снова вздрогнул всем телом. В ту же минуту дверь раскрылась, и ввели Монтегю.

С заложенными за спину руками, милорд ровным шагом направился к противоположному выходу, глядя перед собой. В двух шагах позади следовал конвой. Лапорт подбежал, пошел рядом. Шепнув пароль, он сказал, что сильно переживает по поводу двадцать шестого числа: как бы арест милорда не нарушил все планы. Поняв, что речь идет о французской королеве (в шифрованных письмах ее имя обозначалось цифрой 26), англичанин ответил, что планы на двадцать шестое остаются в силе, а на него можно положиться: он будет нем даже перед лицом смерти.

Узника увели. У Лапорта отлегло от сердца. Повеселев, он отправился в Лувр обрадовать королеву, тюремщик подальше припрятал брильянт, а Монтегю вскоре выпустили, не принеся извинений и забрав все бывшие при нем бумаги, включая письма Карла I и герцогини де Шеврез.

Глава 6. Ла-Рошель

Легкие облачка, играя, закрывали собой солнце, но сердитый ветер тотчас прогонял их прочь. Море, подлаживаясь под эти игры, то становилось из лазоревого серым, то вновь сияло синевой. Песчаный берег был пустынен, нигде не спрячешься, и двое солдат тоскливо озирались по сторонам, пока три их товарища торопливо скидывали с себя одежду. Вот они сняли рубашки и повязали их тюрбаном вокруг головы. Солнце снова заслонилось растрепанным клочком серого облака, и голые тела покрылись гусиной кожей.

Пора. Один из солдат попробовал ногой воду – холодная. Наступило неловкое молчание перед расставанием. Двое провожатых на минуту перестали думать о том, как вернутся назад, спрашивая себя, доберутся ли эти трое.

– Не унывай, шампанцы! – бодро улыбнулся один из пловцов. – Где наша не пропадала!

– Удачи тебе, Пьер! – отозвался солдат с изможденным лицом и обвисшими усами. – Удачи вам всем!

Трое, зябко поеживаясь, вошли в воду и поплыли. Двое оставшихся, подхватив их одежду, побежали назад, торопясь добраться до ближайших зарослей кустарника. Оттуда они снова посмотрели на море – три белые точки были уже далеко от берега.

– Alarm! – раздался резкий крик, сопровождаемый мушкетным выстрелом.

Беспорядочную стрельбу оборвал властный окрик командира. Послышалось несколько приказаний, отданных отчетливым голосом, и английские солдаты засуетились на берегу, сталкивая в воду шлюпку. Гребцы сели на весла, командир поместился у руля.

…Холод пробирал до костей. Дыхание перехватывало. А тут еще и не на шутку рассерженный ветер начал гнать волну. Одного из пловцов накрыло с головой, он вынырнул, взмахнул руками, хотел что-то крикнуть, но снова ушел под воду и больше уже не показывался. Пьер оглянулся в замешательстве, но останавливаться было нельзя: сзади быстро приближалась английская лодка, за ней еще одна. Командир, поднявшись на корме, выстрелил в воздух. Пьер поплыл вперед.

– Не могу больше! – прохрипел его товарищ. Он замахал руками, высовываясь из воды, и срывающимся голосом закричал: – Эй! Эй! Ко мне!

Англичане подошли к нему, подняли весла и, что-то лопоча и смеясь, стали вытаскивать француза из воды. Тот посинел и громко стучал зубами от холода.

– Что вы с ним возитесь? – грубо крикнул офицер со второй, поравнявшейся с ними лодки. Он разрядил в пленника пистолет и велел своим гребцам: – Догоняйте третьего!

Впереди отчетливо вырисовывалась кромка берега, но тут над головой Пьера засвистели пули. Он набрал побольше воздуху, нырнул и поплыл под водой. Какая-то рыба укусила его так, что он чуть не вскрикнул. Когда перед глазами стали расплываться красные круги, Пьер вынырнул. Правда, далось это ему нелегко: намокшая рубашка тянула голову книзу, он здорово нахлебался воды. Хотел было дать себе отдых, но сзади послышалось: «Вон он!» – и выстрелы. Он снова нырнул. Так продолжалось несколько раз, пока, наконец, англичане не потеряли его из виду, решив, что он утонул. Прибрежной волной Пьера выбросило на песчаную отмель. Из последних сил он пополз вперед, чтобы его не утянуло обратно, и, вцепившись окоченевшими пальцами в первый кустик травы, потерял сознание.

Очнувшись, он снова пополз. Тело, до крови искусанное рыбами, саднило, глотка горела от морской соли, глаза запорошило песком. Не было сил даже подняться, но он продолжал ползти, медленно-медленно, как черепаха. Неизвестно, сколько времени прошло, пока он добрался до дороги. Ветер стал злее, солнце уже не грело, клонясь к закату. Послышался неторопливый стук копыт и скрип несмазанных колес.

– Тпру! – испуганно вскрикнул чей-то голос. С телеги слез пожилой крестьянин и боязливо наклонился над Пьером: – Мил человек, ты живой?

– Француз? – прохрипел Пьер, с трудом отрывая голову от земли.

– Француз, француз, – радостно закивал крестьянин. – Ну-ка, подымайся…

– Католик? – снова спросил Пьер.

Вскоре он уже лежал в телеге, зарывшись в солому. Его спаситель вез его в форт Луи.

…Герцог Ангулемский с удивлением смотрел на истощенного человека в одной рубашке, который едва держался на ногах. Тот снял с шеи шнурок, на котором болтался жестяной патрон от мушкета, отковырял воск, вынул изнутри маленькую, скатанную в трубочку бумажку и протянул герцогу. Это было шифрованное письмо от Туара: «Если Вы хотите удержать форт, пришлите лодки не позднее восьмого октября, ибо восьмого вечером мы все умрем с голоду».

– Как твое имя? – спросил герцог гонца.

– Пьер Ланье, ваша светлость.

– Я расскажу о тебе королю. Накормите его и выдайте ему одежду, – велел он ординарцам, а сам с озабоченным лицом вернулся в соседнюю комнату, где его дожидались кардинал и инженер Таргоне, развернувший на столе большой план бухты Ла-Рошели.

Прочитав послание Туара, Ришелье тотчас вышел, чтобы отдать распоряжения насчет лодок. Герцог Ангулемский проводил его холодным взглядом и с удвоенным вниманием принялся слушать объяснения инженера.

Открыв огонь из пушек по королевским войскам, ларошельцы поставили себя в положение врагов Франции и союзников англичан. Было решено начать форменную осаду города, но для этого надлежало блокировать его и с суши, и с моря. Еще в первую, неудачную осаду 1621 года итальянец Помпео Таргоне предложил преградить доступ в порт плавающими батареями, установленными на связанных цепью понтонах. Теперь он снова вернулся к этому плану, с жаром расхваливая его достоинства. Красноречие инженера не смогло убедить Ришелье, который весьма скептически отнесся к этой идее. Герцог Ангулемский, назначенный командующим королевскими войсками под Ла-Рошелью и не желавший делить власть с кардиналом, сразу же поддержал итальянца.

– Когда вы сможете завершить это сооружение, синьор Таргоне?

– Я полагаю, месяцев через пять все будет готово, ваша светлость.

– И сколько вам потребуется денег?

– Для начала сорок тысяч ливров, а там… – Инженер осекся под взглядом герцога и благоразумно решил не продолжать. Герцог закашлялся.

– А если… если из вашей затеи ничего не выйдет?

– Придется затопить в порту корабли. Но уверяю вас, все просчитано до мелочей!

Двенадцатого октября Людовик XIII прибыл под Ла-Рошель. Кардинал выехал встретить его заранее, чтобы дорогой ввести короля в курс всех дел. Они встретились, как близкие друзья после долгой разлуки. Каждый, оглядывая другого, подумал о том, как тот побледнел и исхудал, однако вслух выразил радость найти его в добром здравии.

Королевская армия насчитывала девять полков, то есть около двенадцати тысяч человек. С флотом дело обстояло хуже: испанцы обещали семьдесят кораблей, и те в самом деле подошли к бретонским берегам, но не двигались дальше под различными предлогами. Ришелье ожидал около двадцати кораблей из Нидерландов.

– Как Туара? – спросил король.

– Держится. Пять дней тому назад, в новолуние, я послал в форт Сен-Мартен тридцать пять плоскодонок с провизией и одеждой. Англичане их окружили, но двадцать пять лодок все-таки прорвались. С тех пор англичане ничего не предпринимали. Мы посовещались с маршалом Шомбергом и решили, что нужно атаковать самим и выбить их с острова. Но, разумеется, вы сами решите на месте, что следует предпринять, – тотчас добавил кардинал, искоса взглянув на Людовика.

– Денег хватает? – задал король больной вопрос.

Ришелье вздохнул.

– Расходы большие, ваше величество. Только на море тратим двести двадцать пять тысяч ливров в месяц. А еще жалованье солдатам и офицерам, бесплатный хлеб… Скоро зима, потребуется теплая одежда из шерстяного сукна, башмаки… Обирать местное население солдатам строжайше запрещено; мы же в своей стране…

Людовик согласно кивнул.

Карета неторопливо катила по дороге, подпрыгивая на ухабах. Внимание короля привлек монах-капуцин, шедший по обочине в сандалиях на босу ногу.

– Люди отца Жозефа, – пояснил кардинал. – Проповедуют среди солдат, ухаживают за ранеными, отпевают убитых. Каждый день служим мессу.

Король велел остановить карету, вышел из нее, опустился на одно колено перед монахом и попросил его благословить. Тот начертил рукой в воздухе крестное знамение, проговорил положенные слова и пошел своей дорогой – для него король ничем не отличался от всех прочих.

Прибыв на место, Людовик осмотрел позиции своих войск, вникая во все детали, беседуя с маршалами, полковниками, капитанами и простыми солдатами. За неутомимым королем едва поспевала свита. С лица Гастона не сходило кислое выражение: с приездом брата он стал не нужен, его мнение никого не интересовало, он был всего лишь неопытным юнцом. Со всеми вопросами король прежде всего обращался к кардиналу, и это задевало не только Гастона, но и герцога Ангулемского, однако последний благоразумно молчал, затаив обиду. Гастон же молчать не стал. Когда Людовик созвал военный совет, мимоходом заявив брату, что тот может располагать собой, как пожелает, принц вспылил:

– Я останусь здесь, как бы вам ни хотелось отправить меня играть в куклы! Мое место во главе армии, и я ничуть не глупее многих здесь собравшихся! По какому праву, например, здесь кардинал, ведь он, если не ошибаюсь, лицо духовное?

Повисла напряженная тишина. Присутствующие прятали глаза, стараясь смотреть в сторону или себе под ноги. Король ответил не сразу: было видно, что ему стоило больших усилий сдержаться.

– Вам прекрасно известно, сударь, – начал он, заикаясь сильнее обычного, – что господин кардинал исполняет также обязанности военного министра. И вам следовало бы знать, – повысил голос Людовик, – что он занял под свою личную ответственность миллион ливров на покрытие военных расходов. Не думаю, чтобы подобное пришло вам в голову.

Ришелье сделал протестующий жест рукой; присутствующие переглянулись; Гастон продолжал хорохориться, но уже молча. Король открыл совет.

Утром шестого ноября солнце, едва выкатившись на бледное небо, вздрогнуло от грохота пушек и мушкетных выстрелов: англичане повели наступление на форт Сен-Мартен. Застать Туара врасплох им не удалось: он загодя расставил людей по местам, снабдив их боеприпасами и объяснив каждому из капитанов его задачу. Первая атака англичан была отбита, но не успел развеяться пороховой дым, как они снова ринулись вперед.

Милорд Бэкингем наблюдал за происходящим в подзорную трубу. Он предупредил, что не станет выслушивать никаких донесений, кроме одного – о том, что форт взят. Одних солдат бросали в бой, других приносили оттуда на плащах – герцог стоял, бесстрастный и непоколебимый, как скала.

Одна сцена все же привлекла его внимание. Раненый лейтенант, ругаясь, отбивался от санитаров, которые пытались его увести. Голова его была обвязана, на лбу расплылось темно-красное пятно.

– Верните мне мою шпагу! – кричал он. – Я не калека и могу сражаться!

– Кто это? – негромко спросил Бэкингем, взглядом указав на разбушевавшегося вояку. Ординарец побежал узнать.

– Фелтон, сэр! – крикнул храбрец, повернувшись к герцогу. – Лейтенант Фелтон!

Бэкингем кивнул, и Фелтон, получив, наконец, назад свою шпагу, умчался в бой.

…В стане Людовика царило волнение. Коротко посовещавшись с военачальниками, король решил форсировать пролив, чтобы прийти на помощь Туара. Он намеревался лично возглавить войска.

– Но это же будет бойня, сир! – возразил ему маршал Шомберг.

– Я знаю, – спокойно отвечал Людовик, – потому и хочу идти туда. Я посылаю войска на бойню, только когда это действительно необходимо, и готов повести их за собой.

– И все же я настоятельно прошу вас этого не делать, а доверить командование мне, – твердо сказал маршал.

Людовик оглянулся и по лицам окружавших его людей понял, что они все такого же мнения. Он сдался.

…Сражение у форта Сен-Мартен шло уже два часа. Французы вели плотный огонь, и англичанам пришлось отступить. В это время Шомберг переправился через пролив у форта Пре и с ходу вступил в бой. Поняв, что им пришли на выручку, солдаты Туара раскрыли ворота и ринулись на врага. Англичане, взятые в клещи, стали отступать по дамбе на остров Луа, побросав пушки и знамена. Французы устремились за ними. Началась резня.

Так и не получив донесения о взятии форта, Бэкингем спешно поднялся на борт своего адмиральского корабля и, едва дождавшись попутного ветра, отплыл в Англию. Он почти не выходил из своей каюты, угол которой был переделан под маленькую часовенку. Там он часами простаивал на коленях перед лампадкой, теплившейся под изображением Анны Австрийской – тем самым миниатюрным портретом, который она подарила ему в Париже. «Я вернусь, – шептали губы герцога, – я обязательно вернусь…»

Кардинал Ришелье был вне себя. Меткими выстрелами канониры Ла-Рошели вдребезги разбили выстроенную Таргоне деревянную эстакаду, а волны разметали обломки. Сорок тысяч ливров золотом лежали на дне морском! Ришелье больше слышать не хотел о проектах итальянца и запретил говорить ему о нем. Каждый день, в пурпурной мантии, накинутой поверх доспехов, он подолгу стоял на берегу, глядя в подзорную трубу на две толстые башни Ла-Рошели, между которыми была натянута цепь, преграждающая доступ во внутренний порт; на островерхие крыши городских домов, крытые шифером, которые выглядывали из-за крепостной стены. Королевские пушкари начинали стрелять, и порой вдалеке поднимался столб черного дыма. Но сами стены стояли непоколебимо, точно издеваясь.

Принц Конде отправился в Лангедок, чтобы связать руки тамошним протестантам. Гастон потребовал отправить его туда же или позволить вернуться в Париж. Король выбрал последнее, и теперь герцог Орлеанский, по слухам, вел в столице развеселую жизнь, поселившись в гостинице инкогнито.

Ординарец робко обратился к кардиналу, сообщив, что его ожидает какой-то человек. Ришелье обернулся через плечо и увидел невысокого мужчину в простом, но добротном костюме, смотревшего на него прямо, спокойно и без заискивания.

– Кто вы, сударь? – отрывисто спросил кардинал.

– Клеман Метезо, ваше преосвященство.

– Метезо? Вы архитектор, не так ли?

– Инженер. – Человек с достоинством поклонился. – Архитекторами были все мои предки.

– Что вам угодно?

– Я бы хотел показать вам свой проект дамбы. Полагаю, что нам будет удобнее поговорить об этом где-нибудь под крышей.

В самом деле, в месте, где они стояли, их постоянно обдавало водяной пылью от волн, которые бесновавшийся ветер швырял об камни.

Ришелье подивился уверенности, с какой держался его собеседник. Это было даже занятно. Ни слова не говоря, он жестом пригласил его следовать за собой.

Метезо развернул перед кардиналом большой чертеж. Дамбу надлежало строить не из дерева, а из камня. От мыса Корей до форта Луи вбить длинные опорные столбы, соединить их наискось бревнами такого же размера, а промежутки завалить большими камнями, скрепленными илом. В середине оставить небольшое отверстие, чтобы проходила вода во время приливов и отливов, перед ним затопить набитые камнями корабли.

– Но ширина канала составляет шестьсот туазов![5]5
  Туаз – старинная французская мера длины, равная примерно 1,9 м.


[Закрыть] – воскликнул Ришелье.

– Мы все продумали с моим собратом, Жаном Тирио, и все просчитали, – невозмутимо отозвался Метезо. – В своем основании дамба должна быть шириной в шесть с половиной туазов, в верхней части – чуть больше трех.

– Сколько вам потребуется времени?

– Не более трех месяцев, если собрать четыре тысячи рабочих.

– А…

– Все расходы мы берем на себя, – предупредил его вопрос архитектор.

Ришелье сперва оторопел, а потом улыбнулся:

– За всю мою жизнь еще никто не говорил мне таких слов.

…Несколько раз недостроенную дамбу разметало приливом. Никогда не терявший самообладания Метезо начинал все сначала; Тирио руководил подвозом камней и давал указания солдатам, которых тоже использовали в качестве рабочей силы. Ларошельцы, взобравшись на крепостную стену и приставив ладони рупором ко рту, осыпали строителей насмешками. Впрочем, и сами осаждавшие не были уверены в успехе. «Вот увидите, мы окажемся достаточно безумны, чтобы взять Ла-Рошель», – ворчал Бассомпьер. Он тяготился вынужденным бездействием. И мучился мыслью о том, верно ли поступил, сочетавшись в Париже тайным браком с принцессой де Конти и связав себя если не перед людьми, то перед Богом.

Ришелье несколько раз перечитал «Историю Александра Македонского» Квинта Курция Руфа, то место, где речь идет об осаде Тира, и дал прочитать королю. Разве островитяне не потешались над солдатами Александра, таскавшими на себе тяжелые камни, и не ждали помощи от парфян? Однако Александр не отступил и доказал, что он сильнее Нептуна. Вдохновившись этим примером, Людовик тоже решил не отступать.

Но гнилая зима остужала пыл своим зловонным дыханием, просачиваясь серой отравой в умы и души людей. Дороги раскисли, обозы застревали в пути, жалованье и провиант не доставляли вовремя. Ларошельцы порой отваживались на вылазки, и застигнутые врасплох солдаты несли потери. К тому же, несмотря на строжайшее соблюдение правил гигиены, за которым следили капуцины, войска стали косить болезни.

Клод де Сен-Симон, повсюду следовавший за королем, был ранен в бедро, отправившись на разведку в тыл врага. В январе заболел и сам король. Он лежал на походной кровати, бессильно уронив руки вдоль тела после очередного кровопускания, и часами смотрел в одну точку. Изредка брал одну из разложенных рядом на столике морских раковин (они должны были пополнить его коллекцию) и подносил ее к уху. В раковине шумел призрачный прибой. А настоящие валы в этот самый момент разносили в щепы очередную деревянную эстакаду Таргоне – последнюю попытку, на которую, скрепя сердце, дал согласие герцог Ангулемский.

Когда восьмого февраля умер восьмидесятилетний врач Эроар, Людовик не выдержал и призвал к себе кардинала. Ему было совестно покидать своего советника в такой час, оставляя его один на один с трудностями и умножая число его забот. Ришелье понимал, что чувствует король, и говорил с ним искренне и просто.

Сначала он, по обыкновению, доложил о ходе осады: дамба возводится, удалось перехватить несколько легких судов с провизией для ларошельцев. Разумеется, казна пуста, но осаду нельзя снимать ни в коем случае. Взяв Ла-Рошель, мы сможем перенести войну в Англию; в противном случае англичане объединятся с гугенотами, Лотарингией, Савойей и Священной Римской империей и станут творить, что захотят.

Людовик смотрел на Ришелье виновато: кардинал воевал на два фронта – и с мятежниками, и с завистниками. Покинуть его в такой момент! Словно прочитав его мысли, Ришелье сам признался: ему придется нелегко, однако жизнь короля – высшая ценность. Король горячо пообещал, что непременно вернется, как только поправится, и сказал, что назначает кардинала главнокомандующим своими войсками под Ла-Рошелью.

Два дня спустя Людовик уехал. Момент его прощания с Ришелье затянулся. Король не скрывал своих слез и обнял кардинала как брата.

– У меня тяжело на сердце, боюсь, как бы с вами не стряслось беды, – проговорил он сдавленным голосом. – Если вы любите меня, берегите себя, не отправляйтесь в опасные места, как вы делаете ежедневно. Если я вас потеряю, то просто не знаю, что стану тогда делать. Клянусь, что выполню все свои обещания вам.

Кардинал хотел сказать ему что-нибудь ободряющее, но тоже почувствовал комок в горле. Король всхлипнул:

– Как подумаю, что вас не будет со мной, – я пропал. – Он снова залился слезами.

Бассомпьер, взиравший на эту сцену на некотором отдалении, отвернулся и стал ковырять землю носком сапога.

– Разлука с величайшим государем на земле наполняет мое сердце глубокой скорбью и пронзает его тоской, – заговорил наконец кардинал. – Но я утешаюсь тем, что остаюсь, чтобы довести до конца начатое вместе, и верю в нашу скорую встречу.

Хлопнула дверца кареты; кучер стегнул лошадей; охрана из королевских мушкетеров припустила следом; из-под копыт полетели ошметки грязи. Присутствовавшие при проводах короля стали понемногу расходиться, а Ришелье еще долго стоял, глядя на опустевшую дорогу…

Карета герцога Бэкингема выехала из Уайтхолла и, миновав короткую улочку, остановилась перед зданием Вестминстерского дворца. Гвардейцы выстроились в две шеренги, образовав коридор и оттеснив в сторону зевак. Лакей спрыгнул с запяток и откинул подножку кареты. Герцог вышел и с озабоченным видом направился во дворец. Ему предстоял нелегкий разговор в парламенте.

За последние три года король созывал парламент трижды, чтобы тот дал согласие на введение новых налогов, однако палата общин каждый раз просила взамен гарантии против королевского произвола, и ее уже дважды распускали. Сейчас деньги были нужны позарез: герцог планировал новую экспедицию к Ла-Рошели; но упрямцы в войлочных париках требовали подтвердить Великую хартию вольностей. Мерзавцы, боятся угодить в Тауэр! Они и так забрали слишком много воли. Вон французский король сажает в тюрьму кого хочет – и своих, и чужих.