Текст книги "Дьявол против кардинала"

– Ваше преосвященство! – воскликнул он, бросаясь перед кардиналом на колени и покрывая поцелуями его руку. – О, монсеньор! Вы пришли!..

– Довольно, довольно. Встаньте, сын мой. Выслушать страждущего – моя обязанность.

Шале так взволновался, что из глаз его потекли слезы. Усадив кардинала на единственный стул, а сам оставшись стоять, он начал говорить о том, что его обвиняют в страшных вещах, тогда как он ни в чем не виноват.

– Вас часто видели с герцогом Анжуйским в Блуа, – прервал его излияния кардинал.

– Да, верно. Это я помешал бегству принца в пути, создавая впечатление, будто готовлю его. Ведь мы же с вами так и условились! – Шале по-детски вытер глаза кулаком. – И в Сомюре именно я не дал его высочеству уехать в Ла-Рошель.

– Знали ли вы о том, что его высочество посылал гонцов, чтобы обеспечить себе отступление?

Шале удивленно посмотрел на кардинала, встревоженный металлическим тоном его голоса.

– Нет… не знал… – пробормотал он. – А если бы и знал, в чем тут моя вина?

– Поскольку вы сразу не предупредили короля о сношениях принца с заговорщиками, вы уже виновны в глазах королевского правосудия, – весомо произнес Ришелье.

– Но как же… монсеньор… я ведь состоял в заговоре всего тринадцать дней. Этого недостаточно, чтобы нарушить порядок в государстве величайшего из королей!

Ришелье горько усмехнулся и поднялся со стула.

– Но как же… – Шале бросился вперед, загородив ему путь к двери. – Ваше преосвященство, ведь вы же знаете, что я не виноват. Ведь это я предупредил вас о покушении на вашу жизнь!..

– Не вы, но ваш дядя, командор де Валансе, которому Господь надоумил вас открыться, тогда как именно вы должны были привести замысел в исполнение.

– Но второй, второй раз я же сам… Монсеньор! – Всхлипнув, Шале вновь упал перед ним на колени. – Смилуйтесь, монсеньор! Я не могу здесь больше находиться! Здесь так ужасно! Освободите меня, и я скажу все, все, что хотите!

Ришелье вырвал из его рук подол своей сутаны и твердым шагом пошел к двери.

– Я не знаю, что наговорил на меня Лувиньи, – взвизгнул Шале, – но это лишь потому, что она выбрала меня, а не…

Дверь, скрипнув, закрылась.

– Да будьте вы прокляты! – во весь голос завопил Шале, вскочив на ноги и потрясая кулаками. – Отправляйтесь к черту в пекло! Разрази гром всю вашу святую церковь!

Приникнув ухом к двери, начальник шотландской стражи шевелил губами, повторяя его проклятия, чтобы как следует их запомнить и потом донести, куда следует.

Давно уже в Нанте не бывало такого блестящего общества. По узким мощеным улочкам, перегороженным вывесками лавок с самыми разными товарами, расхаживали важные господа в бархатных плащах и колетах и с умопомрачительными перьями на шляпах. По каналу вдоль острова Фейдо скользили лодки, в которых сидели дамы, одетые по последней парижской моде. Вот только радостно не было никому, и утренний туман над Луарой, облачка, порой набегавшие на солнце, казались сотканными из тревожных мыслей, веявших над городом.

Мать и беременная жена Шале остановились при монастыре кордельеров. Госпожа де Талейран сразу же принялась писать королю письма, прося его сжалиться над ее сыном. «Я отдала его Вам с восьми лет, – писала несчастная женщина, и строчки, выведенные дрожащей рукой, расплывались от крупных слез. – Он много раз доказал Вам свою преданность, покрыв себя ранами под Монпелье и Монтобаном…»

Между тем уголовная палата под председательством Мишеля де Марильяка приступила к следствию по делу о заговоре. Герцог Анжуйский был несколько раз допрошен в присутствии короля, первого министра и королевы-матери. Он не задумываясь сдал всех, кому в свое время обещал защиту и покровительство. Поняв, какую опасность таит в себе холостое положение Гастона, Людовик решил немедленно его женить.

Чтобы сделать идею брака более привлекательной для принца, король предложил ему «компенсацию» – титул герцога Орлеанского, владение графством Блуа, пятьсот шестьдесят тысяч ливров ежегодного пенсиона и еще сто тысяч экю ренты. Повеселев, Гастон согласился. Мадемуазель де Монпансье с матерью срочно вызвали в Нант, а жених с друзьями отправился на мальчишник в Круазик. Для смеха они поехали верхом на мулах и ослах без седла, как цыгане.

Пятого августа Шале, прильнув к окошку в своей Речной башне, с тоской смотрел на пляшущие факелы и огни, мерцавшие в зале Малого дворца: там проходили торжества по случаю помолвки Гастона. Ришелье сам благословил нареченных. На следующий день они обвенчались в церкви при монастыре минимов. Никто еще не видал такой невеселой свадьбы: жених был в ношеном костюме, невеста – в платье из белого атласа и в жемчугах, одолженных обеими королевами. Музыка не играла, не было даже скрипок. Только Мария Медичи, добившаяся своего, сияла от счастья.

…Кардинал читал донесения, когда ему доложили, что его желает видеть герцогиня де Шеврез. Поспешно прикрыв ворохом бумаг красную сафьяновую папку, лежавшую на столе, Ришелье поднялся навстречу посетительнице. Та явно нервничала и ответила на его приветствие раздраженным тоном.

– Долго это будет продолжаться? – спросила она, когда кардинал предложил ей стул.

– Что вы имеете в виду? – спокойно осведомился тот.

– Вы прекрасно знаете, что граф де Шале не виновен в том, в чем его обвиняют.

– Простите, сударыня, но откуда вам это известно?

Мари вскочила со стула и принялась расхаживать по комнате. Ришелье остался сидеть и наблюдал за ней, полуприкрыв глаза.

– Вам нужен козел отпущения, потому что вы не в силах наказать тех, кто действительно виновен! – заявила герцогиня, остановившись против его стола.

– А вы бы желали, чтобы они были наказаны? – раздельно произнес Ришелье, пристально глядя на нее.

Не дав смешавшейся герцогине опомниться, он встал из-за стола и, порывшись среди бумаг, достал одну из них.

– У меня есть любопытное письмо от вашего протеже. Вот, не угодно ли? Прочтите это.

Кардинал передал ей письмо и отошел в сторону, заложив руки за спину. Мари начала читать, и бумага в ее руках задрожала.

– Читайте вслух, сударыня! – твердым голосом велел кардинал.

– «Слепо повинуясь всем Вашим приказаниям, – начала Мари, – скажу, что сия дама, Лукреция, говорила со мной о Великом приоре, но я не изменил Вам. Тогда, видя, что я считаю ее предложения опасными, она захотела завлечь меня иным способом и сказала, что Вы в нее влюблены, дабы возбудить во мне ревность…»

Ришелье усмехнулся и окинул герцогиню взглядом, который показался ей дерзким.

– Читайте, читайте!

– «Сия дама говорила, что, если Бог призовет короля, принц сможет жениться на королеве…» Негодяй!

Кардинал вовремя оказался рядом и выхватил из рук у Мари листок, который она хотела разорвать.

– Я, кажется, должен торжествовать, раз мой соперник повержен? – насмешливо спросил он, пряча письмо. – Конечно, я бы на его месте не пошел на убийство. Я не ревнив. И все же согласитесь, что ваш выбор оказался не слишком удачным.

– Вы такое же ничтожество, как и он! – вспылила герцогиня. Кровь прилила к ее щекам: никогда еще ей не приходилось терпеть такого унижения.

В запальчивости она наговорила кардиналу резких слов, попутно обозвав Шале мерзавцем, трусом и предателем. Ришелье так и подмывало показать ей красную сафьяновую папку, в которой Шале, через слугу-баска, передавал адресованные ей любовные послания, состоящие вперемешку из пылких признаний, насмешек и обвинений в неверности. Однако он удержался. Излив свой гнев, герцогиня ушла.

Утром девятнадцатого августа Шале вызвали в зал суда и велели стать на колени. Марильяк зачитал ему приговор: виновный в оскорблении его величества, он должен быть обезглавлен и четвертован. Части его тела будут выставлены для всеобщего обозрения на городских воротах, наследники лишены дворянства, а имущество конфисковано. Бледный как смерть, граф молча выслушал страшные слова.

– Ежели у вас есть еще сообщники, назовите их, – велел судья.

– Нет, других нет, – еле слышно вымолвил Шале. Потом сглотнул слюну и добавил погромче: – Ваша честь, все, что я рассказал о двух дамах – только выдумка со злости. Это ревность и досада говорили во мне. Прошу вас отметить: они невиновны.

Марильяк кивнул, и приговоренного увели.

Солнце стояло в зените, когда Людовик, сопровождаемый Туара, выехал в ворота замка. Едва он оказался по ту сторону рва, как наперерез его коню бросились две женщины и упали перед ним на колени. Та, что постарше, не могла говорить, давясь рыданиями, а та, что помоложе, в черном вдовьем платье, воздела к нему руки, воскликнув:

– Пощады, сир, пощады!

Конь затанцевал, пятясь назад и мотая головой. Удерживая его, Людовик сказал госпоже де Талейран:

– Ваш сын умрет как дворянин. Это все, что я могу для него сделать.

Копыта простучали по мосткам, и два всадника скрылись из виду.

– Благодарю, сир, – беззвучно прошептала мать.

– Ваша светлость! – Крик был таким отчаянным, что Марильяк даже вздрогнул. В кабинет влетел его секретарь: – Ваша светлость, палача нигде нет!

Министр похолодел. Казнь назначена на шесть часов, а сейчас уже два! Так вот почему Гастон был весел, отправляясь на прогулку, и так лукаво на него посмотрел! Черт знает что, мальчишка! Что за глупые детские уловки!

– Немедленно отправляйтесь в тюрьму, – велел Марильяк секретарю, – и найдите там висельника, который согласился бы купить себе жизнь ценой грязной работы!

Желающий сыскался быстро.

В половине шестого Шале снова привели в тот же зал и, коленопреклоненному, сообщили о королевской милости: он будет только обезглавлен.

– Король здесь? – спросил граф, выслушав приговор.

– Нет.

– А принц?

– Тоже нет.

– Значит, придется умирать, – вздохнул он.

Перед замком выстроились две роты гвардейцев. Еще две образовали цепочку вдоль улицы, ведшей на площадь Буффуа, и вокруг сооруженного на ней эшафота. Шале, со связанными спереди руками, шел вдоль мрачных домов из черного камня, перебирая четки и время от времени поднося к губам деревянный крестик на них. Позади шел священник.

При появлении осужденного по толпе, заполнившей площадь, пробежала волна вздохов. Шале поднялся на эшафот. Щуплый палач в красном колпаке с прорезями для глаз неловко обрезал ему волосы и пышные усы пшеничного цвета. Шале содрогнулся, но совладал с собой. С трудом, связанными руками, достал из кармана маленький часослов и отдал священнику. Затем встал перед ним на колени и начал молиться.

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

Палач завязал приговоренному глаза.

– Не затягивай, дружок, – произнес Шале ритуальную фразу и сам положил голову на плаху.

Палач замахнулся мечом и обрушил его на шею казнимого. Тупой меч, который никто и не подумал наточить, отскочил; Шале вскрикнул и свалился на помост. Палач-недотепа бросился к нему и стал тюкать мечом по шее, пытаясь ее перерубить.

– Да положи ты его на плаху! – вскрикнул священник.

Толпа роптала. Крики казнимого пробудили жалость и возмущение даже в гвардейцах.

– Эй, держи! – Стоявший в первом ряду зрителей бочар бросил палачу долото. – Может, хоть этим доконаешь!

Только после тридцать четвертого удара голова страдальца наконец отделилась от туловища. До двадцать девятого он все еще кричал.

Толпа разошлась, бурно обсуждая увиденное зрелище. Тело и голову положили в гроб и в карете госпожи де Талейран отвезли в монастырь кордельеров для захоронения.

Казнь Шале не поставила точку в деле о заговоре, ведь главным виновным считался д’Орнано. Судьба избавила его от плахи: в начале сентября он скончался в Венсенском замке от задержки мочи. При дворе кто-то усиленно распространял слухи об отравлении, кивая при этом в сторону кардинала. Это была такая нелепость, что тот даже не пытался оправдываться. Хотя, говоря по совести, воздух в Венсенском замке был ничем не лучше мышьяка. Тем не менее королю донесли о третьем покушении, якобы готовящемся на Ришелье, и он своим указом учредил личную гвардию кардинала: чтобы отличаться от других, пятьдесят конных мушкетеров и тридцать пеших гвардейцев отныне должны были носить красные плащи с серебряным крестом.

Едва вернувшись в Париж, король созвал Большой совет. В креслах, поставленных бок о бок, восседали Людовик и Мария Медичи, позади расположились Ришелье, Марильяк и другие министры; принцы, герцоги и прочие члены совета разместились вдоль стен. Секретарь выкликнул имя Анны Австрийской. Под гробовое молчание она вышла на середину зала. Ей предложили складной стул, на котором было неудобно сидеть. Королева чувствовала себя как на скамье подсудимых.

Громким голосом секретарь зачитал показания Шале, в которых говорилось, что он действовал по приказу королевы и герцогини де Шеврез. По рядам присутствующих пробежал ропот удивления.

– Что вы на это скажете, сударыня? – ледяным тоном осведомился Людовик.

– Только одно: ни о каком заговоре я ничего не знала и не отдавала никаких приказов преступникам и клеветникам.

Людовик сделал знак рукой, и секретарь огласил признание Гастона в том, что Анна несколько раз за три дня просила его не вступать в брак.

– Вы собирались замуж за моего брата, сударыня? – все тем же неприятным голосом продолжил допрос Людовик.

– Не слишком бы много я выиграла от подмены! – гордо отвечала королева.

Ропот и перешептывания стали громче.

Выждав немного, Людовик знаком руки восстановил тишину.

– Мы уничтожим все документы в этом деле, касающиеся королевы, ибо полученного ею урока достаточно для сестры католического короля, – изрек он величественно.

Лицо Анны покрылось красными пятнами.

Умильно на нее поглядывая, Мария Медичи разразилась длинной речью, в которой призывала невестку жить, как жили другие французские королевы, и обещала любить ее и наставлять, признавшись, что до сих пор не уделяла ей достаточно внимания. Едва дождавшись окончания речи, Анна попросила позволения удалиться.

После ее ухода слово взял Ришелье. Вернувшись к показаниям Шале, он заявил, что если виновность королевы вызывает сомнения, то вина герцогини де Шеврез доказана вполне. Именно она объединила вельмож в партию противников брака, связалась с мятежниками-гугенотами и замышляла покушение на королевского министра.

В совете начались бурные споры. Дело оказалось непростым: процесс над герцогиней был невозможен, поскольку она являлась супругой пэра Франции. Шеврез то вскакивал со своего места, порываясь что-то сказать, то снова садился и стискивал кулаки. Наконец король принял решение: поскольку герцогиня неподсудна – изгнать ее. Пусть отправляется в Пуату, к своему брату принцу де Гимене. Королевский вердикт был встречен шумным одобрением. Шеврез в очередной раз вскочил и, ко всеобщему ошеломлению, громко заявил, что его жена невиновна.

– Да, невиновна! – вызывающе повторил Шеврез в звенящей тишине. – Я подчиняюсь решению его величества, поскольку его воля для меня священна, но знайте, монсеньор, что вас я смертельно ненавижу!

Выпалив все это, герцог поклонился королю и широким шагом вышел из зала.

…Обо всех перипетиях заседания совета герцогиня узнала от графа де Ботрю, своего доверенного лица, не раз бывавшего в Лондоне с деликатными поручениями. Она слушала его рассказ, дрожа от злости, и часто прерывала его гневными восклицаниями.

– В общем, король приказал вам отправляться к вашему брату в замок Верже, – заключил Ботрю.

– Ха! Король! – вскинулась герцогиня. – Дурак и бестолочь! Игрушка в руках этого выскочки в красной сутане! Просто стыдно, что во Франции у власти – замухрышка кардинал с гнилым задом!

Ботрю кашлянул в кулак, чтобы скрыть смешок. Мари же разбушевалась не на шутку.

– Они меня еще не знают! – восклицала она, расхаживая по комнате и грозя невидимым врагам. – Они думают, что у меня на уме одно кокетство, но я им покажу, на что я способна, я ни перед чем не остановлюсь ради мести.

Она встала напротив Ботрю и выпалила, топнув ногой:

– Да я скорее отдамся последнему солдату, чем им покорюсь!..

Совсем смешавшись, Ботрю поспешил откланяться и удалиться, а Мари, отведя душу, приказала горничным собираться в дорогу. Уже на следующий день карета с гербом Шеврезов выехала из Парижа. Только путь ее лежал не в Пуату, а в прямо противоположном направлении – в Лотарингию, в Нанси.

Глава 5. Чего хочет женщина

Резкие звуки охотничьего рога оборвали нежное пение скрипок. Гости, только что оживленно беседовавшие за огромным столом, удивленно замолчали и принялись вертеть головами. Вновь затрубил рог, и с высокого потолка прямо на стол опустилось подобие облака, на котором стоял… настоящий красавец-олень с ветвистыми рогами! Минутное замешательство сменилось восторгом, гости бурно зааплодировали. Милорд Бэкингем, сидевший во главе стола, улыбался в усы, довольный произведенным впечатлением.

Слуги, облаченные в костюмы мифологических героев, быстро разобрали на части оленя, оказавшегося уже изжаренным; облако вновь взмыло ввысь. Исполняя балетные па, слуги принялись обносить гостей.

– А кому же рога? – громко спросил какой-то шутник.

Присутствующие расхохотались, со всех сторон посыпались лукавые предложения, вызывавшие новые приступы смеха.

Только один человек не разделял всеобщего веселья – посол французского короля барон Франсуа де Бассомпьер. Он мрачно сидел за столом, почти не притрагиваясь к еде. Золотая и серебряная посуда, драгоценные столовые приборы, костюмы слуг, наряд самого хозяина с бриллиантовыми пуговицами, хитроумные машины – на все это были потрачены многие тысячи пистолей, которых так не хватало французской казне! Золото, золото! Оно было у Англии, потому что у нее был флот. Золото! Это была сила, власть, угроза! Когда позавчера Бассомпьер явился на прием к королю, тот сразу спросил его в лоб: «Уж не войну ли вы явились мне объявить?» За этим суровым приемом последовало приглашение на пир к королевскому фавориту: Англия бряцала золотым оружием.

Герцог Бэкингем оживленно болтал со своим соседом, утробно хохочущим толстяком с красными прожилками на лице. Но вот он отвернулся от собеседника и встретился взглядом с Бассомпьером. Глаза его сузились и сверкнули жестоким блеском.

Война с Англией была неизбежна, это все прекрасно понимали. Но король, потрясенный в большей степени, чем могло показаться, недавно раскрытым заговором против своей особы, не мог заниматься делами и постоянно пропадал на охоте. У него появился новый фаворит – Клод де Сен-Симон, тщедушный и невзрачный юноша, которому никто не предрекал подобной судьбы. Однако «клопеныш», как прозвал его Бассомпьер, оказался на редкость сообразительным: он догадался подводить королю во время охоты сменных лошадей так, чтобы вечно торопящемуся Людовику не приходилось спешиваться. Лошадь подводили в обратном направлении, и король, вынув ногу из стремени, разом перемахивал на свежего скакуна, разворачивал его и продолжал погоню за оленем. Это усовершенствование, а также непревзойденное умение трубить в рог, не пуская в него слюни, принесло «клопенышу» должность главного королевского егеря, а затем – капитана замка Сен-Жермен.

Весь груз государственных забот свалился на кардинала. После смерти коннетабля Ледигьера к нему отошла часть полномочий адмирала, и Ришелье рьяно взялся за строительство флота. В Голландии было закуплено несколько кораблей для образца, на собственных верфях заложено восемьдесят новых судов. Чтобы облегчить себе работу, кардинал выкупил Гавр у губернатора города. Все это требовало денег, и немалых, поэтому Ришелье всеми силами старался поддержать хрупкий мир с гугенотами. Такая политика вызвала неудовольствие «партии святош», в частности Мишеля де Марильяка, с которым у кардинала возникли серьезные разногласия. Чтобы не восстанавливать против себя святош, возглавляемых королевой-матерью, а заодно заручиться дополнительной гарантией безопасности для Франции, Ришелье зимой 1628 года отправил в Мадрид Пьера де Берюля для переговоров с первым министром Оливаресом о заключении военного союза. Как говорил кардинал, неискренний союзник лучше открытого врага. Берюлю удалось переиграть на дипломатическом поле Питера Пауля Рубенса, на время забросившего кисти, чтобы добиться союза между Испанией и Англией. Удачливого дипломата встретили на родине кардинальской шапкой.

В марте мятежные ларошельцы отправили в Лондон посольство, прося Карла I о заступничестве. Французские подданные жаловались на своего государя, который не выполнил условий заключенного договора, не разрушив форт Сен-Луи. С этого момента высадки английского десанта ждали со дня на день.

Большой зал герцогского дворца в Нанси был огромен. В пляшущем свете сотен факелов вспыхивали тисненные золотом кожи, которыми были увешаны стены. Напротив входа соорудили помост, покрытый драгоценными тканями. На нем в креслах восседали придворные дамы; в центре – Николь, супруга герцога Лотарингского, и герцогиня де Шеврез, в честь которой и устраивался праздник. Герцог де Шеврез происходил из Лотарингского дома, поэтому его жену принимали здесь как родственницу и дорогую гостью.

Мари была ослепительна: ее вьющиеся белокурые волосы рассыпались по прелестно округлым плечам, большие выразительные глаза томно смотрели из-под длинных ресниц, а свежие губы сложились в загадочную улыбку искушенной женщины. Она физически ощущала устремленные на нее взгляды, но это не смущало ее, а лишь наполняло уверенностью в себе. Рядом с ней миловидная, но не блещущая красотой Николь выглядела совершенной простушкой, несмотря на крупный жемчуг в темно-русых волосах, в ушах и на шее. Карие глаза с короткими ресницами глуповато глядели из-под тонких, выщипанных бровей, а нос казался массивнее из-за соседства с маленьким ртом. Правда, подбородок с небольшой ямочкой придавал ее лицу некоторую пикантность.

Затрубили рога, двери зала широко распахнулись, и в них въехал на колеснице Карл Лотарингский, окруженный трубачами, лютнистами и факельщиками. На нем была античная туника и сандалии. Позади следовали принцы и вельможи, наряженные богами. Сделав круг почета по залу, Карл сошел на землю. Поприветствовав зрителей, он затрубил в рог, висевший у него на поясе. Ему откликнулся соперник в маске. Дамы зашушукались, строя предположения о том, кто бы это мог быть. Поединщики вышли на середину круга и встали друг против друга, чуть нагнувшись и напружинив ноги, готовые ринуться вперед. По знаку герольда они схватились врукопашную, силясь повалить друг друга на землю. На высоком лбу Карла, перечеркнутом глубокой продольной складкой между бровей, набухла голубая жилка. Поднатужившись, он крякнул, ловкой подсечкой сбил противника с ног, навалился и прижал его плечи к земле. Зрители завопили. Герцог встал, тяжело дыша, и помог подняться сопернику. Снова приложил рог к губам… После третьего боя желающих больше не нашлось, и герцог был признан абсолютным победителем турнира. Под рукоплескания собравшихся он медленно поднялся по ступеням помоста и опустился на одно колено перед герцогиней де Шеврез, которая торжественно вручила ему награду – осыпанную драгоценными камнями шпагу. Пользуясь правом победителя, Карл расцеловал ее в обе щеки, и Николь почувствовала укол ревности.

Праздник продолжался: рыцари состязались в точности метания кинжалов. Придворный художник Жак Калло делал быстрые наброски с натуры, чтобы потом изготовить гравюры, иллюстрирующие великолепное зрелище. Портрет герцогини де Шеврез был приготовлен заранее. Спустя пару дней Калло преподнес Мари свежий оттиск, на котором она была изображена в виде Дианы-охотницы рядом с королевским оленем, со стрелой в одной руке и рогом в другой. «Вы, сударыня, прославившись на всю Францию блеском своих совершенств, явились принять то же суждение от наших глаз, наших голосов и наших сердец, – гласила подпись под портретом. – Мы признаем, о прекрасная принцесса, что Лотарингия никогда не видала такой красоты, тем более славной, что она произросла не на чужбине».

Приближался Великий пост, и турниры сменялись охотой, охота – балами; придворные торопились навеселиться перед долгим воздержанием. Мари мелькала и тут и там, и почти всегда рядом с ней оказывался молодой «герцог печального образа», не сводивший с нее своих темных глаз навыкате под дугообразными, точно удивленными, бровями. Мари смеялась, запрокидывая голову, и подгоняла коня или устремлялась в круговерть танца. И все же ей не было по-настоящему весело. Она поняла, как же ей хочется туда – в Париж, в Фонтенбло, на худой конец, в Лондон… Здесь совершенно не с кем поговорить, эти надутые лотарингские дамы не заменят ей общества Анны Австрийской и всего их кружка, а герцог, хоть он и ловок и силен, все же еще слишком молод и неопытен – не чета Бассомпьеру или ее дорогому Холланду и уж тем более милорду Бэкингему… Ах, Париж! Но дорога туда закрыта красной сутаной ненавистного кардинала. Ничего, и на него найдется управа! Из ворот особняка герцогини один за другим выезжали гонцы, пуская лошадей галопом по дорогам Лотарингии – в Пьемонт к герцогу Савойскому, в Севенны к Рогану, в Прованс к графу де Суассону…

Всадник проскакал в ворота Дофина, бросил взмыленного коня во дворе и, гремя шпорами, поднялся на крыльцо. Услышав пароль, швейцарцы разняли копья, и гонец, торопясь, взбежал по лестнице.

Король совещался с Ришелье.

– Плохие новости, ваше величество! – с порога выложил вестник. – Супруга его высочества, герцогиня Орлеанская, скончалась родами.

– А ребенок, ребенок? – нетерпеливо нарушил Людовик его скорбное молчание.

– Девочка жива.

– Девочка! – ликующе воскликнул король, и лицо его озарилось улыбкой. – Слава Создателю, девочка!

– Это, безусловно, тяжелая утрата, – заговорил Ришелье. Даже ему нескрываемая радость короля показалась неприличной. – Его высочество вправе ожидать от нас участия и поддержки.

– Да-да, конечно, – опомнился Людовик. – Так молода, так красива… Я сам сообщу королеве-матери.

Он поспешно вышел; у него даже веко задергалось от усилия подавить улыбку. Душа так и пела: «Не мальчик! Девочка! Девочка!»

…Королева-мать оказалась тактичней своего старшего сына: она выждала несколько дней, прежде чем заговорить с Гастоном о новых матримониальных планах. Внезапно овдовевший герцог Орлеанский тяжело переживал утрату: сам того не ожидая, он всей душой полюбил жену, умницу и красавицу, и теперь не представлял без нее жизни. Порой его даже мучило раскаяние: если бы он тогда не противился женитьбе, многих трагических событий удалось бы избежать. Но Гастон тотчас гнал от себя такие мысли. Ему и самому хотелось куда-нибудь убежать, скрыться, оказаться там, где ничто не напоминало бы ему о прошлом.

…Принц с Бассомпьером шли через залы дворца Фонтенбло, занятые серьезным разговором о предстоящей войне с Англией. Их путь лежал через зал Генриха IV. Тут-то Гастона и подстерегла Мария Медичи.

– Сын мой, мне необходимо с вами поговорить. – Королева выплыла на середину комнаты, загородив своими юбками проход.

– Я охотно выслушаю вас, матушка, но сейчас у меня важный разговор с господином маршалом, – с досадой проговорил Гастон и попытался проскользнуть к двери.

– Я вас надолго не задержу. Вы тоже можете остаться, господин де Бассомпьер, – милостиво разрешила Мария.

Гастон вздохнул.

– Я понимаю вашу скорбь и разделяю ее, – начала королева, – но вы должны подумать о будущем. Я уверена, что Мари, которая сейчас смотрит на нас с небес, желает вам счастья, так же, как и я. – Она возвела глаза к потолку и быстро перекрестилась. – Вы должны снова жениться.

Гастон скривился и сделал нетерпеливый жест рукой.

– Матушка, не говорите мне об этом! Рана еще слишком свежа, не растравляйте ее каленым железом!

– Сын мой! – Мария возвысила голос и выставила руку ладонью вперед. – Вы уже не мальчик и должны думать не только о себе. Подумайте о вашей новорожденной дочери, о вашем брате, об интересах государства, наконец!

Королева встала возле внушительного мраморного камина, полка которого была увенчана бюстом ее покойного супруга. Таким образом, она говорила как бы от лица их обоих. Но надменная, самодовольная мина королевы настолько не сочеталась с ироничной улыбкой насмешника-короля, что Бассомпьер с трудом сдержался, чтобы не рассмеяться.

– Хорошо, мы поговорим об этом позже! – Гастон снова попытался улизнуть.

– Зачем же откладывать? Вам надо только сделать выбор, а остальное я беру на себя!

Поняв, что ему так просто не отделаться, принц решил выказать смирение и выиграть время.

Обрадованная мать разложила перед ним портреты невест и принялась зачитывать довольно длинный список возможных партий.

При каждом новом имени Гастон морщился и жестом обрывал перечисление всевозможных достоинств девиц и молодых вдов, которые могли бы составить его счастье – в основном благодаря своему приданому. Исчерпав возможности Франции, королева перебралась в Италию.

– И наконец, – при слове «наконец» Гастон воспрянул духом, – есть две девушки в Тоскане. Одна из них очень хороша собой, но как будто уже обещана герцогу Пармскому. Другая же не так красива, но приданое за обеими одинаковое.

– Ах, эта! Говорят, она сущее чудовище, а другая весьма недурна.

Гастон повертел в руках портрет.

– Если бы я захотел жениться – от чего я весьма далек, – поспешно предупредил он, – то на девушке из вашего рода, матушка, именно на этой. Но я ни о чем таком не думаю! – осадил он просиявшую королеву.

– Всему свое время, сын мой! – примирительно сказала она. – Боль уляжется, и… На все воля Божья; быть может, вы станете королем…

– Вот поэтому я и хочу заняться настоящим делом! – перешел в наступление Гастон. – Почему мне не доверяют командовать войсками?

– О чем вы говорите? – Мария притворно захлопала глазами. – Ведь войны сейчас нет!

– Нет, но скоро будет! Мы же с вами вместе бываем на совете. В общем, так: я женюсь на флорентийке, только если войска под Ла-Рошелью передадут под мое начало. И это мое последнее слово!

Гастон по-военному поклонился матери и вышел с гордо поднятой головой. Мария проводила его нежным взглядом.

Мари смотрела на свою малютку Шарлотту, припавшую к груди кормилицы, и сердце ее переполняло новое, до сих пор неизведанное чувство. Ей вдруг захотелось, чтобы это ее грудь теперь жадно сосал ненасытный ротик, чмокая от нетерпения. Она осторожно погладила пальцем тыльную сторону маленькой ручки, и та сразу сжалась в сердитый кулачок. Мари рассмеялась.

Шарлотта родилась месяц назад, здесь, в Лотарингии. Теперь это крошечное существо было единственным родным человеком, делившим с ней хлеб чужбины. Мари подолгу сидела у ее кроватки, пока она спала, приходила смотреть, как ее кормят. По сути, она впервые задумалась о том, что она мать. Где-то теперь ее дети? Старшая дочь воспитывалась в монастыре, младшая была еще на руках у няни. Сыну скоро восемь лет. Король сдержал слово, данное его умирающему отцу, и сохранил за ним все должности де Люиня (кроме коннетабля, конечно), нанял хороших учителей… Ни один из ее детей, пожалуй, и не узнает ее при встрече, не протянет к ней руки, не назовет мамой… Но теперь у нее есть Шарлотта. Кушай, кушай, доченька моя ненаглядная. Ты вырастешь большая и будешь несравненной красавицей. Все знатные дамы будут завидовать нам с тобой, весь Париж будет носить тебя на руках…