Текст книги "Дьявол против кардинала"

Сен-Марса приговорили к смерти единогласно, де Ту – десятью голосами из двенадцати.

Сегье тотчас послал известить кардинала.

– Де Ту, де Ту, де Ту! – вскричал Ришелье, с трудом приподнявшись на постели. – Ах, господин канцлер снял с моих плеч тяжкую ношу!.. Но ведь у них нет палача! Нет палача!

Кардинала трясло, как в лихорадке. Послали за врачом. Тем временем Сегье принял свои меры: нашел человека, который согласился за сто экю поработать топором.

Вечером того же дня Сен-Марс и де Ту, исповедовавшиеся и причастившиеся, вышли на крыльцо Дворца правосудия. Господин Главный был верен себе: в свой последний путь он отправился в красивом костюме коричневого сукна с золотыми кружевами в два пальца шириной и в черной шляпе с фазаньим пером. Де Ту был одет скромнее.

У крыльца выстроилась рота лучников во главе со своим капитаном, лионский прево тоже был здесь. Приговоренных ожидала черная карета, запряженная двумя лошадьми.

– Как, сударь, нас повезут в карете? – с напускной веселостью воскликнул Сен-Марс. – А я ожидал увидать позорную колесницу. Так вот, оказывается, как попадают на небеса!

Де Ту молчал, сжав кулаки, чтобы не было заметно, как дрожат его руки.

Палач пожилой человек со впалой грудью, в рабочей робе и фартуке каменщика, шел за каретой, приволакивая ногу. На площади Терро уже собралась толпа, которая загудела при появлении процессии.

Сен-Марса вывели первым. Три хриплых звука трубы водворили тишину; судебный пристав зачитал приговор. Дверца кареты захлопнулась, скрыв эшафот от глаз де Ту.

Анри твердым шагом поднялся по ступеням. Вид плахи его озадачил: это был широкий столб, возвышавшийся на три фута над помостом; перед ним стояла низенькая скамеечка для колен.

Маркиз не позволил палачу прикоснуться к себе, взял у него ножницы и состриг часть своих локонов сам, обратившись затем за помощью к священнику. Прочитал молитву, встал на скамеечку, обхватив руками плаху. Палач поплевал в ладони, взял в руки топор, перехватил его половчее…

– Ну что же ты медлишь? – окликнул его Сен-Марс. – Чего ждешь?

Топор с глухим стуком обрушился на его шею, но головы не отрубил. Палач неторопливо зашел справа, ухватил голову за волосы и стал перепиливать горло. Двумя фонтанами брызнула ярко-алая кровь; голова отскочила и упала на землю; какой-то мастеровой, стоявший в первом ряду, забросил ее обратно на эшафот.

Не обращая внимания на ропот и обидные реплики из толпы, палач раздел свою жертву до рубашки, оттащил тело в угол и прикрыл простыней. Капитан охраны открыл дверцу кареты: настала очередь де Ту.

Тот взбежал по лестнице и, по обычаю, обнял палача, стараясь не смотреть на помост, залитый свежей кровью. Он весь дрожал и, чтобы придать себе храбрости, громко запел псалом. Палач кое-как остриг ему волосы и завязал глаза.

Первый удар пришелся по лбу. Несчастный вскрикнул и завалился на левый бок, инстинктивно схватившись рукой за рану. Палач уже занес топор и отрубил бы ему руку, но его удержал священник. Второй удар сбросил казнимого на помост. Толпа завопила, засвистела. Палач, точно мясник в лавке, продолжал рубить. После пятого удара голова отделилась от тела.

Маршальшу д’Эффиа выслали в Турень; Людовик отказался выплатить ей сто тысяч экю, которые задолжал своему главному конюшему за исполнение его должности; его брата лишили бенефициев; фамильный замок срыли.

Мария де Гонзаг прислала Ришелье письмо, требуя вернуть ее письма к Сен-Марсу и прядь волос, которые ее воздыхатель хранил в своей потайной шкатулке. Кардинал раздраженно ответил, что в шкатулке господина Главного было столько женских писем и столько локонов разного цвета, что принцессе следует прислать образчики своего почерка и волос, чтобы разобрать, которые ее. Секретарь трясся от смеха, представляя себе, какое лицо будет у гордой принцессы Мантуанской, когда она получит этот ответ.

Ришелье было не до нее. После казни он немедленно выехал в Париж. Кардинал спешил, но был вынужден смирять свой неукротимый дух, загнанный в тюрьму беспомощного тела: его поезд продвигался небольшими переходами, предпочитая, где это было возможно, реки дорогам. Капитан де Тревиль и три его друга-гвардейца по-прежнему находились рядом с королем, сохраняя свои должности. Не приведи господь, если гасконец станет новым фаворитом! Ришелье написал Людовику письмо, призывая «время от времени очищать двор от злонамеренных умов» и полагаться во всем только на министров. Ответа не последовало. Встревоженный кардинал отправил к королю Шавиньи.

Исполнительный государственный секретарь явился в Фонтенбло в пять часов утра. Король уже встал и собирался на охоту. Шавиньи вручил ему новое послание Ришелье; Людовик просмотрел его и раздраженно бросил на стол.

– Кардинал болен, он стал мнителен. Мне тоже приятны далеко не все лица из окружения его высокопреосвященства, однако я не требую их удалить.

– Я уверен, что если бы его высокопреосвященство узнал, кто именно вам неприятен, то немедленно расстался бы с этим человеком, – твердо возразил Шавиньи.

– Ну так пусть он уволит вас, – взорвался король, – потому что я вас не выношу!

Он вышел, гневно насупив брови, и тотчас укатил на охоту с де Тревилем, а Шавиньи отправился писать отчет для Ришелье.

Граф вел осаду короля по всем правилам военного искусства. Целую неделю он являлся к нему с утра, напоминал, предостерегал, увещевал. Намекнул на существование показаний, полученных в ходе следствия по делу Сен-Марса, которые от короля пока скрывали, «чтобы не причинять ему лишнюю боль».

– Господин де Тревиль служил мне верой и правдой, – защищался Людовик, – у него есть знаки отличия, он покрыл себя ранами в боях…

– Господин кардинал тоже служит вам верой и правдой, – возражал Шавиньи. – Вы не оставляли его своей милостью, и он тоже не щадил своего здоровья, занимаясь делами государства. Стоит ли выбирать между ним и капитаном мушкетеров?

Ришелье прислал на подмогу Мазарини с письмом, в котором в очередной раз просил об отставке. Король сдался. У де Тревиля выкупили его должность, назначив ему пенсию. Троицу его приятелей-капитанов отправили в Пьемонт. Кардинал мог чувствовать себя в безопасности, однако он предпочел оставить Париж, поселившись в Рюэйе под охраной своих гвардейцев.

Королева навестила его по-соседски. Ришелье принял ее, сидя в кресле: он не мог пошевелиться.

– В Испании кардиналы не обязаны вставать перед королевами, – сказал он ей тихим голосом.

– Я позабыла испанские обычаи, – отвечала Анна Австрийская, – я теперь совершенная француженка.

Они немного поболтали и тепло простились. Королева пообещала писать так же часто и сообщать обо всех делах своего мужа.

Глава 6. Конец?

Кардинал умирал. В конце ноября ему стало плохо: он горел в жару и даже потерял сознание, диктуя инструкции послам. Кровопускания только отняли у больного силы; его терзал мучительный, сухой кашель, отдававшийся острой болью в боку и левом плече, после которого никак нельзя было отдышаться. Герцогиня д’Эгильон стала верной сиделкой своему дорогому дядюшке, но вид его непереносимых страданий вызвал у нее нервное истощение, ей тоже отворяли кровь из ноги.

Второго декабря больного навестил король.

Ришелье лежал в постели в сорочке и ночном колпаке; он часто и коротко дышал; рука, лежавшая на груди поверх одеяла, напоминала собой птичью лапку.

– Ну вот мы и расстаемся, – еле слышно сказал он Людовику. – Я рад, что покидаю ваше величество на гребне славы, в то время как все ваши враги повержены и унижены… Смею просить вас только об одном: позаботьтесь о моих племянниках, не оставьте их вашей милостью… Они будут служить вам до конца своих дней, только в этом случае я дам им свое благословение… И введите в совет кардинала Мазарини, я верю в его способности…

Король обещал. Он еще немного посидел и вышел из спальни. Медленно пошел по галерее кардинальского дворца, останавливаясь и рассматривая картины. Ришелье подарил этот дворец ему, теперь его назовут королевским – Пале-Рояль. Забавно! Надо же, теперь он будет полноправным хозяином не только в своей стране, но и во дворце кардинала! Ха-ха-ха! Людовик пытался сдержать душивший его смех, так как решительно не понимал, что в этом смешного, и на глаза наворачивались слезы. Стоявшая поодаль свита перешептывалась, глядя на него. Людовику стало тоскливо. Он быстро спустился по лестнице, вышел во двор и сел в карету. На его щеках блестели две мокрые дорожки. Теперь он был один, совсем один…

Ришелье призвал к себе врачей.

– Сколько мне осталось? – спросил он.

Врачи замялись. Наконец один из них решительно откашлялся:

– Монсеньор, я думаю, что в течение ближайших суток вы либо умрете, либо встанете на ноги.

– Славно сказано, – слабо произнес кардинал и шевельнул рукой, чтобы они ушли.

Утром четвертого декабря Ришелье стало лучше. Он принял посланцев от Гастона и Анны Австрийской, уверявших его в добрых чувствах своих господ и желавших ему скорейшего выздоровления. Кардинал ничего не ответил: он знал, что сегодня умрет. Слава Создателю, что он позволил своему смиренному слуге предстать пред Ним в ясном уме и твердой памяти. Пришел священник; Ришелье исповедался.

– Простите врагам вашим, – проникновенно сказал тот.

– Мне некого прощать, – прошелестел кардинал. – У меня не было иных врагов, кроме врагов государства…

Место священника заняла герцогиня д’Эгильон. Ее глаза покраснели и опухли от слез. Ей было около сорока, и теперь уже почти ничто в ней не напоминало о той наивной и неискушенной Мари-Мадлен, которая когда-то приехала в Париж из провинции по зову своего дядюшки-епископа. Ришелье так и не избавился от чувства вины: если бы он тогда не выдал ее замуж за Комбале, она могла бы найти себе мужа по любви, иметь детей… Он поднял руку, чтобы погладить ее мягкие черные волосы, в которых уже кое-где серебрилась седина, но Мари-Мадлен схватила ее и поцеловала.

– Помните, что я любил вас больше всех на свете, – прошептал Ришелье. – А теперь оставьте меня. Будет неудобно, если я на ваших глазах…

– Что вы, дядюшка, не говорите так! – Герцогиня глотала слезы. – Вы поправитесь! Знаете, одной монахине из монастыря Босоногих кармелиток было видение: Господь сказал ей, что вы непременно выздоровеете, что от этого не умирают!

Запекшиеся губы Ришелье сложились в подобие улыбки:

– Полноте, это смешно, надобно верить только Евангелию! Ступайте, ступайте, дитя мое…

Мари-Мадлен нехотя вышла, надолго задержавшись на пороге. Отец Леон снова приблизился к изголовью умирающего. Глаза его были закрыты, рука медленно сползла с одеяла и легла вдоль тела. Выждав немного, священник поднес к губам Ришелье зажженную свечу. Пламя продолжало ровно гореть: кардинал был мертв.

В тот же день Людовик вызвал к себе Мазарини и сообщил, что назначает его главой королевского совета. Все прочие министры, назначенные Ришелье, остались на своих постах. Король разослал всем губернаторам письма о том, что принял решение сохранить и поддерживать все установления прежнего правительства как во внешних, так и во внутренних делах. Кардинал продолжал править из могилы.

На следующее утро Людовик выехал в Сен-Жермен, приказав, чтобы канцлер и сюринтендант финансов приезжали к нему туда еженедельно для отчета, а совет собирался не реже трех раз в неделю. Одновременно он велел парламенту зарегистрировать свое заявление о том, что Гастон отстраняется от регентства, и приказал брату не покидать Блуа.

При дворе уже давно не было такого смятения: все ожидали, что смерть, явившись за кардиналом, смахнет своей косой засовы с Бастилии, а «новая метла» вычистит совет, освободив места для новых людей. Выходит, теперь нужно ждать смерти короля? А он, как назло, словно и не собирается умирать!

Единственным человеком, которого не тревожило последнее обстоятельство, была Анна Австрийская. Людовик каждый день видался с нею и детьми. Правда, холодок в их отношениях не исчез, но это скорее был холод от растаявшего льда.

Впрочем, и еще кое-то молил Господа о продлении дней короля – кардинал Мазарини. Он прекрасно понимал, насколько непрочно его положение: у него нет ни французских корней, ни поддержки при дворе. При жизни Ришелье он пытался снискать благосклонность будущей регентши, посылая ей небольшие презенты отовсюду, где бывал. Теперь надо было войти в милость к королю. Для начала Мазарини обратился к нему со смиренной просьбой: позволить графу де Тревилю вернуться ко двору. Разумеется, Людовик с радостью ее исполнил.

Гастон тоже недолго пробыл в изгнании. Тринадцатого января он примчался в Сен-Жермен и едва смог пробиться в кабинет старшего брата сквозь толпу придворных, скучившихся в приемной. Добравшись наконец до цели, он опустился на одно колено и склонил голову.

– Брат мой, я всегда почитал вас как отца и как своего короля, – сказал он, потупясь. – Прошу вас, отмените ваше заявление.

Такой наглости Людовик не ожидал. Он нахмурился и встал к брату вполоборота.

– Я прощаю вас уже в шестой раз, – произнес он отрывисто, стараясь держать себя в руках. – Я прошу вас не повторять прежних ошибок, помнить о ваших обещаниях и советоваться отныне только со мной! Теперь я буду верить только делам, а не словам. Я принимаю вас не как король, а как ваш отец, брат и добрый друг.

На этом он позволил Гастону встать с колен. Братья вышли из кабинета и сдержанно обнялись на виду у придворных, которые приветствовали их примирение бурными рукоплесканиями.

Новый, 1643 год принес свободу и Бассомпьеру с Витри, которых наконец-то выпустили из Бастилии. Бассомпьер тотчас явился засвидетельствовать свое почтение королю.

– Сколько же вам лет, господин де Бассомпьер? – спросил тот, невольно завидуя этому здоровяку, выглядевшему еще хоть куда.

– Пятьдесят, ваше величество.

– Хм, а мне казалось, вам больше…

– Те десять лет, что я был лишен возможности служить вашему величеству, я не считаю, – учтиво отвечал друг Генриха IV.

В конце февраля здоровье короля резко ухудшилось: у него началась дизентерия и сильный жар. В Сен-Жермен съехались все, кто только мог надеяться для себя на перемены к лучшему: зрители расселись в зале в ожидании последнего акта пьесы.

Утром выглянуло солнце и радостно засияло, не найдя на небе ни одной тучки. В спальне короля подняли шторы, и комнату залил яркий свет. Людовик велел откинуть полог кровати, посмотрел в окно. В утренней тишине до слуха доносилось далекое щебетание птиц. Он улыбнулся: весна!

Лакей Дюбуа принес на подносе большой стакан с целебной водой. Людовик старательно выпил все до капли. У него было такое чувство, что к нему приливают силы.

– Вот поправлюсь немного – и поеду в Пикардию, к армии, – сказал он, ни к кому не обращаясь.

– Сир, об этом не может быть и речи! – строго возразил врач, в этот самый момент входивший в комнату. – Вы еще слишком слабы!

При виде этого черного каркающего ворона у Людовика сразу испортилось настроение.

– Вы невежда! – крикнул он со слезами обиды на глазах. – Все мои болезни – от ваших ненужных лекарств! Не стану их больше пить! Сегодня же еду в Версаль!

Врач попытался возразить, но король выгнал его вон и приказал одеваться. Однако, покончив с этой процедурой, сам понял, что погорячился. Сердце колотилось, ноги дрожали, подкатывала дурнота. И все же Людовик не привык быстро сдаваться. Для начала он решил просто пройтись – хотя бы по галерее Нового замка.

Двое слуг поддерживали его под руки; сзади шел Дюбуа со стулом. Время от времени король присаживался, чтобы передохнуть, затем вставал и упорно шел дальше. После этой «прогулки», мрачный как туча, он вернулся в спальню, разделся и лег в постель. Больше он уже не вставал.

Солнце стояло в зените и светило по-прежнему ласково, но Людовик велел опустить шторы. По счастью, приехал Мазарини, и они занялись делами.

Вечером в спальню короля вызвали его любимых певцов. Людовик полулежал в удобном римском кресле, настраивая лютню.

– Разучили ли вы псалмы Давида, господа? – спросил он. – Вот и отлично. Начнем.

Он заиграл на лютне. Камбефор запел чистым, звонким тенором, де Ниер вторил ему баритоном, сам король вел партию баса.

Они заканчивали четвертый псалом, когда появилась королева.

– О, у вас музыка! – воскликнула она радостно. – Вы выздоравливаете?

Король снова стал мрачен.

– Опротивела мне жизнь, не вечно жить мне. Отступи от меня, ибо дни мои суета…

Анна смешалась, не зная, что ей делать.

– Книга Иова, – шепнул ей на ухо Камбефор.

– Спойте еще что-нибудь, – попросила королева.

– Нет, я устал, – сказал Людовик. – Благодарю вас, господа.

Музыканты вышли.

Анна села в кресло, стоявшее в изголовье кровати. Отсюда она видела мужа в профиль, но так, пожалуй, было даже лучше. Людовик все еще рассеянно перебирал струны лютни.

– Герцог Анжуйский сегодня сказал неприличное слово, – заговорила Анна. – Я побранила его и пообещала, что в следующий раз он будет примерно наказан. Поговорите с капитаном охраны, гвардейцы должны выбирать выражения, когда рядом играют принцы.

– Вы, должно быть, скучаете без вашей подруги? – невпопад отозвался Людовик сварливым тоном. – Что пишет вам Дьявол?

Анна пугливо перекрестилась.

– Что вы, я о ней и думать забыла и не давала ей ни малейшего повода писать ко мне! Прошу вас, сир, не позволяйте этой женщине вернуться во Францию, иначе она опять начнет сеять смуту!

– Я устал, – сухо уронил Людовик. – Оставьте меня одного.

– Я приду завтра, – робко произнесла Анна полувопросительным тоном. – Покойной ночи…

Двадцатого апреля в просторной спальне короля собрались принцы крови, герцоги и пэры, министры и высшие чиновники. Королева поместилась в кресле в ногах кровати, рядом с ней встали оба маленьких принца. Людовик полулежал, опершись о гору подушек.

В торжественной тишине секретарь зачитал заявление государя: после его смерти регентшей при малолетнем короле назначается Анна Австрийская, главным наместником – герцог Орлеанский, главой королевского совета – кардинал Мазарини, а в отсутствие Гастона эту роль будет исполнять принц Конде.

Пока продолжалось чтение длинного, витиевато составленного документа, по щекам Людовика катились тихие слезы. Глаза Анны тоже были влажными, из толпы придворных доносились всхлипывания. Но каждый плакал о своем.

Один Гастон был доволен и не скрывал этого, ставя свою подпись в конце свитка. Анна же была уязвлена: она рассчитывала стать единовластной правительницей, как некогда ее свекровь. Почему же Людовик все-таки допустил Гастона к власти, ведь Ришелье предостерегал его от этого опасного шага? Наверняка все дело в происках подхалима Мазарини – хочет угодить и нашим и вашим! Поджав губы, королева тоже поставила свою подпись. Но ничего, не так уж она наивна; годы, проведенные в Лувре, ее многому научили. Она позаботилась о том, чтобы заверить у нотариуса свой протест против обязательства, вырванного у нее «под принуждением».

Когда подписи были поставлены, все уже собрались расходиться, но оказалось, что это еще не конец. Секретарь принялся за второй документ:

– Поскольку нашим стремлением является предостеречь всех подданных, кои могли бы каким-либо образом нарушить порядок, заведенный нами с целью сохранить мир и спокойствие в нашем государстве, памятуя о дурном поведении герцогини де Шеврез и о том, что она до сих пор сеяла смуту в нашем королевстве, о сношениях ее с нашими врагами за пределами страны, повелеваем запретить ей, как мы запрещали, въезд в нашу страну во время войны и желаем, чтобы даже после заключения мира она могла вернуться лишь по распоряжению королевы-регентши, с ведома совета и с тем условием, чтобы не проживать вблизи от двора или королевы…

Услыхав имя герцогини, Людовик, который, казалось, впал в забытье, вдруг очнулся, вздрогнул и обвел комнату лихорадочным взглядом.

– Дьявол! Дьявол! – вскрикнул он.

Присутствующие зашептались и закрестились; герцог де Шеврез побледнел как полотно. Заметив это, король пришел в себя.

– Успокойтесь, – сказал он герцогу, – вы всегда мне верно служили, я этого не забуду.

Часовня замка Сен-Жермен была залита ярким, торжественным светом, струившимся сквозь цветные витражи в стрельчатых арках; гремела музыка. Четырехлетний Людовик Богоданный, с ног до головы одетый в белое, остановился у входа рядом с кропильницей; к нему подошел епископ Мо в праздничном облачении.

– Ваше величество, дорогие крестные, – обратился он к Анне Австрийской, принцессе Конде и кардиналу Мазарини, сопровождавшим дофина, – это прелестное дитя, что стоит перед нами, примет священное таинство крещения; Господь освятит его Своей любовью, подарив ему новую жизнь.

Церемония началась.

При рождении дофин получил только малое крещение, и теперь, когда он мог вскоре взойти на престол, его решили окрестить по всем правилам. Папа Урбан VIII по-прежнему тянул со своим согласием, и Мазарини стал крестным будущего христианнейшего короля не как представитель Его Святейшества, а как частное лицо – неслыханная честь, о которой не мог мечтать даже покойный кардинал Ришелье.

На кудрявую головку дофина низверглись потоки латыни, музыки, пения и три пригоршни святой воды – во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Епископ помазал ему лоб миром, а кардинал передал зажженную свечу – «свет Христов». Когда была прочитана последняя молитва, новообращенный чинно осведомился у матери, не будет ли еще какой церемонии, чем привел всех присутствующих в умиление.

Все общество отправилось в Новый замок – «к папеньке».

Людовик с посеревшим лицом лежал в постели и тяжело дышал. Его только что стошнило, в комнате еще стоял острый, кислый запах, но вошедшие не обратили на это внимания.

– Ваш сын вел себя просто великолепно, – радостно сообщила Анна, – он будет добрым христианином и хорошим королем.

– Я этому рад, – просипел Людовик. Он протянул к сыну руку, приглашая его подойти поближе, и постарался улыбнуться. – Как же вас теперь зовут, мой сын?

– Людовик XIV, папенька, – наивно отвечал малыш.

– Еще нет, сынок, – возразил король с горькой усмешкой. – Но, верно, скоро, если на то будет Божья воля…

– Ах, не говорите так, мы молим Господа о продлении ваших дней, – взмолилась Анна.

Людовик слабо махнул рукой.

– Богу известно, как я хочу к Нему, – сказал он и повернулся к Гастону: – Может быть, пора уже послать за мадам?

– Как? – Гастон в самом деле не понял.

– Ваша жена все еще в Брюсселе?

– Да-да, – поспешно подтвердил Гастон и тотчас испугался, что попался в ловушку, проявив такую осведомленность: – То есть, я так полагаю… Вероятно…

– Пусть приезжает в Париж, – разрешил его брат, – надо же освятить ваш брак по христианскому обряду.

«Уже в третий раз», – уточнил про себя Гастон, но вслух ничего не сказал.

Вдруг Людовик почувствовал, что сейчас с ним случится то, для чего вовсе нежелательны свидетели, и поскорей велел всем выйти. Его пожелание исполнили, но недостаточно быстро.

Дюбуа принес таз с теплой водой и деловито принялся менять белье.

– Какой же я худой! – ахнул король, когда тот откинул одеяло.

Он с удивлением, как на чужое, смотрел на свое собственное тело – кости, обтянутые шелушащейся кожей, с нелепо большими коленками на тонких, как спицы, ногах.

– Послушай, а сколько лет было кардиналу, когда он умер? – спросил он Дюбуа.

– Полных – пятьдесят семь, ваше величество.

– Надо же… А мне еще нет и сорока двух!

– Так ведь вы ж еще и не умерли, – беспечно отозвался слуга, обтирая его влажной салфеткой.

Его слова почему-то рассмешили Людовика. В комнату заглянул герцог де Бофор; в полуоткрытую дверь было видно, что в прихожей стоят и другие вельможи.

«Хотят посмотреть, скоро ли я умру, – зло подумал про себя король. – Ах, если бы я мог поправиться, дорого бы они мне за это заплатили!»

…Двадцать третьего апреля он принял последнее причастие, благословив жену и детей. Анна плакала, принцы тоже. В королевскую спальню набилась такая толпа, что было нечем дышать.

– Дайте же мне жизни! – страдальчески вскрикнул Людовик.

Дюбуа бросился открывать окно; придворные затоптались, понемногу просачиваясь в прихожую. Вскоре рядом с королем остались только врач и священник.

– Я умру? – тихо спросил Людовик врача.

– Сегодня точно нет, – авторитетно заверил тот.

Людовик сотрясался от мучительного, сухого кашля; лицо его покраснело, на лбу вздулась вена. В перерывах между приступами он судорожно, с хрипом дышал, словно ему не хватало воздуха. Но вот, кажется, отпустило – он в изнеможении откинулся на подушки, его грудь все еще часто вздымалась.

Анна сидела в изголовье и горестно смотрела на него. Ей было больно видеть, как он мучается. Теперь она корила себя за все дурные мысли, которые когда-то приходили ей в голову, – Господи, поверь, она вовсе этого не желала!

Король уже давно не вставал с постели; под ним, в специально проделанном углублении в матрасе, постоянно находился тазик, источавший нестерпимое зловоние.

– Отодвиньтесь подальше, сударыня, – еле слышно попросил ее Людовик, – сядьте к окну…

Анна успокаивающе коснулась его рукой. Она держала у носа флакон с жасминовой эссенцией, которую муж в свое время изготовил сам и подарил ей. Нет, она не уйдет, побудет пока здесь. Здесь ей спокойнее. Стоит выйти за дверь, и ее сейчас же возьмут в плотное кольцо завистливые интриганы, бессовестные льстецы, чванливые бездарности. Придворным и министрам сейчас не позавидуешь, они решают сложный вопрос: Гастон или Анна? У кого будет настоящая власть? К кому подластиться сегодня, чтобы завтра не остаться в дураках?

Анна ждала смерти мужа со страхом: что тогда будет? Ришелье правил железной рукой, Людовик ему не уступал, а что делать ей, на кого опереться? И так уже Гастон и Конде решили на всякий случай вооружиться, и маршал де Ламейре, племянник покойного кардинала, с испугу тоже собрал войска. Анна тревожилась за детей и велела удвоить охрану замка.

Все думают только о своей выгоде; вокруг нее постоянно увиваются, но сейчас она более одинока, чем тогда в Шантильи… Гнусный Сегье! Он останется в совете! И Ришелье больше нет…

Людовик слушал жития святых, которые ему теперь ежедневно читали вслух, и смотрел в окно. В ясную погоду он мог разглядеть два шпиля Сен-Дени – скоро он переселится туда навеки.

Анна тихо вздохнула.

Когда Людовик не читает молитв, он слушает донесения с фронта и диктует свои указания маршалам. Испания почти побеждена, еще один удар – и она будет на коленях молить о мире. А если Людовик умрет прежде? Гастон ведь подписал этот ужасный договор! Неужели все пойдет прахом? Какое государство получит ее сын?

Нет, она больше не испанка! Она мать будущего короля Франции! Теперь она знает, что ей делать: она возьмет власть в свои руки и не выпустит ни за что, чтобы сохранить ее для сына…

У Людовика снова начался понос.

– Уйдите, суд…

Он не успел договорить и свесился над другим тазиком, корчась от спазмов. Его рвало желчью, и вдруг в тазик вывалился толстый живой червяк. Анна зажала рот платком и бросилась вон из комнаты.

Бледный, покрытый испариной, с густой синевой под глазами, король лежал на постели и тяжело дышал.

Пробило шесть часов. Дюбуа принес супницу:

– Поешьте бульону, сир…

Людовик еле заметно шевельнул рукой.

– Незачем, – прошептал он. – Умирать пора…

…Дофин стоял у постели и с ужасом смотрел на отца. Он пришел пожелать папеньке доброй ночи и теперь не мог оторвать взгляда от его лица, хотя ему хотелось плакать от страха. Король спал; его рот был открыт, из-под неплотно прикрытых век виднелись белки закатившихся глаз. Было непонятно, жив он еще или уже мертв.

– Хотите вы быть королем? – сладким голосом спросил его Дюбуа, почтительно выгнув спину.

– Нет! Нет! – почти закричал малыш.

– А если ваш папенька умрет?

– Я брошусь за ним в могилу! – Мальчик расплакался и выбежал из комнаты.

Его место в «дорожке» у кровати занял Конде. Наклонился, всматриваясь в лицо короля, и сморщился от вони. Людовик вдруг вздрогнул, что-то забормотал, ворочая головой по подушке, потом открыл глаза и уставился на Конде.

– А, это вы! – опомнился он наконец. – Мне привиделось во сне, что ваш сын, герцог Энгьенский, бьется с врагом. Бой жестокий, упорный, но наши победили…

Конде пролепетал что-то невпопад и откланялся. Выходя из комнаты, он столкнулся со священником.

– Плох, очень плох, – ответил он на немой вопрос, – заговаривается.

Битва при Рокруа, в которой герцог Энгьенский сокрушил испанцев, заслужив себе прозвание Великого Конде, произошла девятнадцатого мая. Но Людовика тогда уже пять дней не было в живых. Он умер четырнадцатого мая, в три часа пополудни, в день Вознесения Христа и ровно через тридцать три года после своего восшествия на престол. Его тело три дня было выставлено для обозрения всем желающим, а затем, в свинцовом гробу, перевезено в Сен-Дени без всяких пышных церемоний. Людовик сам подсчитал, что на его похоронах можно сэкономить три миллиона ливров.

На следующий же день после смерти короля двор переехал в Лувр.

Мебель и все необходимое отправили вперед. Анна Австрийская с сыновьями, Гастон и Конде уселись в карету. Впереди маршировали французские и швейцарские гвардейцы, трусили верхом королевские мушкетеры де Тревиля и легкая кавалерия, печатали шаг оруженосцы королевы, привратная стража, французские солдаты и рота из ста швейцарцев. Позади выступали жандармы короля, фрейлины, шотландские гвардейцы и снова французы и швейцарцы, окружавшие пустую карету покойного короля, которую везли его любимые лошади. В хвосте кортежа брела толпа слуг, в которую уже замешались проститутки; тут же сновали карманники.

К королевскому поезду по пути присоединялись кареты вельмож, выезжавшие навстречу. Вся дорога заняла семь часов. Наконец, уже вечером новый король вступил в свою столицу под приветственные клики толпы. В предместье Сент-Оноре было черно от народа, в окнах торчали головы в несколько рядов. Губернатор Парижа и купеческий старшина произнесли торжественные речи. Так как время было позднее, этим и ограничились.

На другой день, в субботу, королева принимала соболезнования; воскресенье посвятили благочестию – служили заупокойные молебны. Все с нетерпением ждали понедельника, зная, что завещание короля будет опротестовано в пользу Анны Австрийской и что Гастон и Конде уже дали свое согласие.

Бриенн, пришедший, как и прочие, со словами скорби и утешения, между делом сообщил Анне, что Мазарини нарочито собирает вещи и готовится к отъезду в Рим.

– Как вы думаете, согласится ли он остаться? – встревожилась королева.

– А вы предложите – и увидите, – тонко улыбнулся Бриенн.

В понедельник в Большом зале парламента уже в восемь часов утра не было ни одного свободного места, в глазах рябило от пестроты богатых одежд. Здесь собрались герцоги и пэры, маршалы, высшие королевские чиновники и духовенство. На скамьях сидели магистраты в красных и черных мантиях, у самых главных из них на голове были четырехугольные колпаки.