Текст книги "Дьявол против кардинала"

Часть вторая
Герцогиня де Шеврез

Глава 1. Колесо Фортуны

Мари охнула и прижала правую руку к животу.

– Что с тобой? – всполошилась Анна Австрийская.

– Ничего-ничего, – поспешила успокоить ее Мари, – просто ребенок бьет ножкой.

Она поудобнее устроилась на подушках.

Только что вся компания безудержно хохотала, слушая рассказы принцессы де Конти о ее покойном муже – двоюродном брате короля Генриха и известном дураке. Когда речь заходила о прошлом царствовании, принцесса была неистощима на анекдоты, порой заставлявшие краснеть строго воспитанную королеву. А Мари и Габриэль де Верней смеялись до слез. Теперь, когда повисла неловкая пауза, Мари решила поправить дело и рассказать что-нибудь самой.

– А вы видели, как маркиза де Рамбуйе гуляет по саду? – спросила она. – Вот уж умора! Бедняжка все боится утратить свою благородную бледность и носит маску во все лицо, придерживая ее за пуговицу зубами.

Все заулыбались. Мари оживилась.

– Нет, в этом даже есть свой смысл, – продолжала она. – Пока во рту пуговица, она и ее подруги не могут разговаривать. И слава Богу: от их разговоров уши вянут. Знаете, как они называют друг друга? «Моя драгоценная»! И говорят-то мудреными словами, будто и не по-французски вовсе. Еще бы: Малерб в ее голубом салоне частый гость.

– А вас, вероятно, туда не пускают, «моя драгоценная»? – ввернула Габриэль.

Мари фыркнула:

– Очень надо! Если бы я получила от нее приглашение, то просто не знала бы, радоваться мне или горевать. Вот если король выставит меня из Лувра, тогда я, конечно, расстроюсь. – Она вдруг погрустнела.

– Полно, Мари, с какой это стати? – стала утешать ее королева.

– Выгнал же он Антуанетту, потому что она сестра Люиня, да и Кадене с Брантом заодно.

– Но они же остались при дворе! А герцог де Шон – губернатор Пикардии. – Теперь и Габриэль, присев рядом с Мари, гладила ее по плечу. – И потом, твой сын – его крестник.

– Да, но он мал, живет с няней в Кузьере… Вдруг король отправит меня к нему? Мне кажется, он за что-то сердит на меня… Хотя у меня есть гораздо больше причин на него сердиться, – пробурчала Мари, отвернувшись и сделав вид, будто ей в глаз попала соринка.

Принцесса де Конти поскорее взяла лютню и ударила по струнам. Габриэль запела веселую – и неприличную – песенку.

– Не бойся, я этого не допущу, – шепнула на ухо Мари Анна Австрийская. – Знаешь, у меня есть маленький секрет; король не сможет ни в чем мне отказать…

…Было уже за полночь, когда веселый вечер завершился. В Лувре стояла тишина, как в склепе, в коридорах потрескивали факелы, стража боролась со сном. Анна, Мари и Габриэль разговаривали приглушенным шепотом и прыскали, закрывая лицо ладонями. Они прошли мимо часовни и повернули к тронному залу. Там было темно, как в печи. Женщины в нерешительности остановились на пороге. Анна хотела послать за огнем, но Мари ее отговорила.

– Зал же сквозной, – весело сказала она. – Если очень быстро бежать все время прямо, мы вмиг очутимся у тех дверей.

С этими словами она подхватила королеву с одного бока, а Габриэль – с другого, и они понеслись вперед с визгом и смехом. Вдруг Анна вскрикнула, что-то загрохотало… Королева налетела на трон, стоявший посреди зала, упала и сильно ушиблась. Она с трудом поднялась, шагнула и тут же застонала. Ощупью, шаря ногами перед собой, женщины выбрались в приемную, а оттуда в каминный зал. Кликнули слуг; королеву перенесли в ее покои и уложили на постель, вызвали врача. Анна была бледна. Врач осмотрел ее, но ничего серьезного не обнаружил. А на следующий день у королевы открылось нутряное кровотечение. Изогнувшись в судороге, она исторгла из себя какой-то кровавый сгусток и, взглянув на него, дико закричала. Увидев ее расширившиеся, испуганные глаза, Мари все поняла.

– Секрет? – спросила она упавшим голосом.

Анна молча кивнула, уткнулась в подушку и глухо зарыдала.

…Королю о случившемся было решено не говорить. Когда он справился о причине нездоровья супруги, ему наплели какую-то чушь. Впрочем, у короля и без того было много забот: после неудачной прошлогодней кампании приходилось начинать все сначала – нового похода на гугенотов было не избежать, и Конде, жаждавший военной славы, торопил с выступлением. Людовик занялся перевооружением пехоты: солдатам выдали мушкеты и пистолеты с колесцовыми замками и бумажными патронами, введенными в шведской армии; отобрал сто человек из числа королевских карабинеров и сделал из них роту конных мушкетеров под командованием капитана де Монтале. Затем лично отправился в Парижский парламент и добился принятия эдиктов для финансирования кампании. В Вербное воскресенье он выехал из Парижа во главе своих войск, вместе с Конде и Суассоном. Днем позже следом за ним отправилась в путь королева-мать.

В Орлеане Людовика догнало письмецо от его личного врача, старика Эроара. Прочитав его, король задрожал от бешенства. В письме объяснялась истинная причина недомогания королевы и указывалось, что исторгнутый сорокадневный зародыш был «мужеского пола».

Людовик стиснул в кулаке скомканный листок и уставился невидящими глазами в одну точку. Его обуял холодный гнев. Она предала его, предала! Слова, уверения, клятвы – все пустое! Если бы она любила его так, как говорила, то берегла бы в себе частичку его самого, как раковина бережет жемчужину. Тем более теперь, когда он подвергает себя опасности и неизвестно, что может случиться. Этот ребенок был нужен не только ему, он нужен Франции! Да что ей за дело до Франции – ей, испанке! Людовик медленно поднес бумагу к пламени свечи и смотрел, как корчится в предсмертной судороге почерневшая, съежившаяся, обуглившаяся его любовь. И подружек выбрала себе под стать: его сводную сестрицу, порождение греха, да эту вертихвостку, не имеющую представления о чести! Король сел за стол и стал писать, разбрызгивая чернила: «Забота о поддержании порядка в Вашем доме побуждает меня произвести в нем изменения, к Вашей же пользе, как Вы сами признаете со временем. Посылаю к Вам… – король обернулся и поискал глазами, – посылаю к Вам Ла Фолена, который сообщит Вам мою волю, кою прошу исполнить немедленно и неукоснительно». Два следующих письма были адресованы госпоже де Люинь и госпоже де Верней: им предписывалось немедленно покинуть Лувр и более не появляться в покоях королевы.

Получив эти послания, Анна и Мари пришли в отчаяние. Обе написали королю, прося его смилостивиться: нельзя же выгонять из дворца женщину, которая вот-вот родит. Но Людовик был непреклонен: герцогиня де Люинь должна покинуть Лувр, как только разрешится от бремени, пока же пусть удалится в дальние покои и ни под каким предлогом не видится с королевой.

Разумеется, подруги встречались тайком, обдумывая планы спасения. Как только у герцогини начались схватки, из парижских ворот Сен-Мартен выехал всадник и галопом поскакал по дороге на Суассон. Загнав двух коней, едва живой от усталости, он прибыл в Лан и стал расспрашивать, где можно найти герцога де Шевреза, совершающего паломничество по святым местам. Ему с усмешкой указали на кабак.

Шеврез распивал вторую дюжину бургундского со своими закадычными друзьями, когда шевалье де Мем отыскал его и вручил письмо, шепнув, что оно «очень личное и требует срочного ответа». Герцог стал читать, и его брови поползли вверх. «Женитесь на мне поскорей и упредите короля, – говорилось в торопливых строчках. – Нет сомнений, что Его Величество изменит свой приказ из уважения к вам. Решайтесь скорей, ибо, если я покину Лувр, дело будет поправить сложнее».

Даже видавшему виды Шеврезу такое предложение дамы было в новинку. Невзирая на протесты шевалье, он прочитал письмо друзьям. Один из приятелей отсоветовал ему жениться и ссориться с королем. Гонец вернулся в Париж с отказом.

Герцогиня металась по комнате, как разъяренная тигрица, запертая в клетку. Новорожденная девочка, нареченная Анной-Марией, долго не прожила и тихо покинула этот неласковый мир. Узнав о возвращении «паломника», Мари тотчас написала королю, сообщив, что приняла предложение герцога де Шевреза и просит разрешения на брак. Сама же велела заложить лошадей и отправилась к ненадежному любовнику.

Визит соискательницы его руки застал Шевреза врасплох. Он растерялся и не знал, что сказать. Мари пошла напролом:

– Я не прошу вас о милости, – заявила она. – Я знатна, богата, наконец, молода и красива. – Она окинула взглядом Шевреза, который был вдвое старше ее. – Я предлагаю вам сделку: вы женитесь на мне и распоряжаетесь моим состоянием, я остаюсь при дворе и распоряжаюсь своей жизнью. Во всем остальном – полная свобода для вас и для меня. Так вы согласны?

Шеврез не нашел в себе силы возразить.

От холодной воды перехватывало дыхание, и каждый солдат, входивший в нее по пояс, начинал ловить ртом воздух, точно рыба, выброшенная на берег. Было новолуние, в черном полночном небе не видно ни зги, переговариваться строго запретили, и солдаты шли наудачу, подняв над головой карабины и рожки с порохом.

Людовик осторожно направил коня в воду, подталкивая его пятками. Почувствовал, как по всему телу животного волной пробежала дрожь. «Ну-ну, потерпи», – мысленно сказал он коню.

Каким узким представлялся этот канал днем и каким нескончаемым он кажется сейчас! Как будто целый час уже прошел. Зубы стучат, и ноги сводит судорогой. И вдруг впереди, откуда-то сверху, раздался испуганный вскрик: «Тревога!», рассыпались искры от удара кремнем, и грянул выстрел.

То тут, то там в черной ночи вспыхивали огоньки факелов, отовсюду доносились встревоженные голоса, выстрелы зазвучали чаще.

– Вперед! – крикнул король и пришпорил коня.

Вода вокруг уже шипела и клокотала, время от времени какой-нибудь солдат с криком опрокидывался и уходил на дно, пуская пузыри. Но вот наконец под ногами твердая земля. Два бастиона, посверкивая огоньками запалов, точно сотнями злобных кошачьих глаз, плевались свинцом.

– В обход! – прокричал король, наклонясь с коня к капитану мушкетеров. – Обходи справа!

Приказ передавался по цепочке, люди побежали по берегу, командиры постоянно покрикивали, чтобы обнаружить себя и не потоптать конями своих.

Вон там, впереди, беспорядочно мечутся факелы. Пехота выхватила шпаги и с ревом понеслась в атаку.

Поняв, что организовать достойный отпор не удастся, Субиз приказал своим отступать. Остров Рие считался прочной позицией, надежно защищенной болотом и рекой. Кто же мог предположить, что король вздумает форсировать канал, ведший прямо к крепости! Часть застигнутых врасплох гугенотов побежала на север, но вскоре вернулась с ужасным известием: каменный мост через речушку Линьерон разобран, а с той стороны рядами стоят мушкетеры! Придется пробиваться на юг, где наготове корабли, чтобы отплыть в Ла-Рошель. Субизу подвели коня, за ним следом поскакало еще несколько человек. Позади слышались вопли охваченных паникой людей, предсмертные крики, какой-то звериный рык.

Когда на востоке, над заболоченной равниной и тихой рекой, забрезжил призрачный свет, впереди проступили очертания кораблей. Увы, был отлив, и они оказались на мели: о выходе в море нечего и думать.

Королевские солдаты наступали со всех сторон. Гугеноты бросали оружие и падали на колени, моля о пощаде. С трудом удерживаясь на храпящем, танцующем коне, Субиз несколько раз обернулся назад, нервно кусая губы. Наконец он решился: спешился, сбросил плащ и шлем, хотел было стянуть сапоги, но передумал, с разбегу бросился в реку и поплыл. На середине, силясь перевести дыхание, он оглянулся и увидел, что за ним плывут другие, еще и еще. Останавливаться было нельзя: намокшая одежда тянула книзу. Отфыркиваясь, он поплыл дальше…

– Победа, сир! – объявил маршал де Прален. – Гугеноты обращены в бегство и просят пощады. В крепости захвачен обоз. В одной из повозок – колокола. Вероятно, с католических церквей.

Людовик нахмурился.

– Пошлите офицеров принять капитуляцию и забрать знамена, – велел он. – Да, а где Субиз? Как только…

Но он не договорил. Где-то вдалеке с двух сторон послышался многоголосый крик, топот и выстрелы: на помощь королю неожиданно пришли местные феодалы, чтобы отомстить гугенотам, обложившим их налогами. Ярость вновь прибывших передалась и солдатам короля: началась жуткая резня. Королевские военачальники пытались ее остановить, но приказов никто не слушал. Наконец Бассомпьер и Витри верхом врезались в самую гущу пьяных от крови солдат, нанося удары тяжелыми рукоятями пистолетов направо и налево. При этом Бассомпьер так заковыристо ругался, что многие невольно заслушались и остановились.

Уцелевшие гугеноты сбились в кучу, ожидая решения своей участи. Вглядевшись в их лица, Людовик узнал нескольких офицеров, бывших при Сен-Жан-д’Анжели и давших клятву более не обращать оружия против короля. Что с ними делать? Король собрал совет. Конде призывал пощады не давать, прочие полагали, что пленным следует сохранить жизнь. Снаружи шумели солдаты, и было ясно, что их мнение насчет пленных весьма определенно. Поколебавшись, Людовик принял решение: офицеров он объявляет военнопленными, а солдат выкупает у собственного войска и местного ополчения, чтобы отправить их на галеры. «Пусть лучше отправятся на галеры, чем в ад», – сказал он.

Большая церковь была почти пуста. Герцог де Монбазон отказался подписывать брачное свидетельство и не явился на свадьбу дочери. Родня Шевреза оказалась более сговорчивой. Во все время обряда принцесса де Конти поигрывала веером, взглядывая на новобрачную с кривой усмешкой, а выйдя из церкви, шепнула ей мимоходом:

– А вы не промах, моя милая! Далеко пойдете…

Мари не сочла нужным ей отвечать.

Людовик, поставленный в известность о свадьбе, прислал сухое поздравление, однако не разрешил новоиспеченной госпоже де Шеврез появляться при дворе. Новобрачные уехали в Лезиньи. Но там стаями носились воспоминания, из-за каждого куста выступали тени: вот король, совсем юный мальчик, улыбается ей, склонясь в шутливом поклоне, вот Люинь несет ее в спальню (да-да, в эту самую спальню), вот они с Анной Австрийской идут по дорожке… Мари затосковала, они перебрались в Дампьер, поближе к Парижу. Шеврез тоже был сам не свой и, закруглив побыстрее медовый месяц, уехал в Гиень, чтобы потом присоединиться к королю.

В начале июня королевские войска проходили в виду Монтобана, который будто с издевкой смотрел на них со своего холма. Солдаты хмурились: кое-кто из них участвовал в прошлогодней осаде; король был угрюм и молчалив. О повторном штурме не могло быть и речи, но в сердце накапливалась черная вязкая злоба. Впрочем, солдаты отвели душу, разграбив Негрепелис и перебив его население. Оправданием им служило то, что в прошлом году жители города вероломно убили пятьсот человек оставленного здесь королевского гарнизона. Король смотрел на резню мрачно, Конде – спокойно, военачальники постарше – неодобрительно. Среди последних был и Луи де Марильяк, присланный к королю Марией Медичи в качестве своего представителя и военного советника, а фактически бывший осведомителем Ришелье. Королю мерещилась за его плащом лиловая сутана епископа Люсонского, поэтому он не доверял Марильяку. Но и повода отослать его обратно пока не представилось.

Тщеславие королевы-матери было удовлетворено. Она вошла в королевский совет, однако ее сын поставил жесткое условие: Ришелье там не должно быть ни под каким видом. Министры короля, старый Силлери и его сын Пюизье, тоже опасались хитрого епископа и изворачивались, как могли, чтобы не дать кардинальской шляпе увенчать его голову. Из одного перехваченного письма Ришелье узнал, что они пытались подбить короля ходатайствовать перед папой об архиепископе Лионском. Однако на кардинальский пурпур нашелся еще один претендент – новый папский нунций Корсини. Пока противники спихивали друг друга с узкой дорожки, Ришелье перепрыгнул через их головы, «нажав» на королеву-мать и сыграв на чувствительных струнах души короля. Людовику вовсе не было свойственно коварство, слово свое он держал. Поскольку ходатайство о кардинальском сане для епископа Люсонского являлось одним из условий мирного договора с Марией Медичи, в Рим было послано новое представление на Ришелье.

Захватив несколько небольших крепостей в Лангедоке, Людовик изолировал Монпелье – опорный пункт Рогана, однако предводитель гугенотов был слишком умен, чтобы запереться в осажденном городе. Со своим летучим отрядом он наносил королевской армии неожиданные удары и исчезал. Армия огрызалась, словно большой неповоротливый зверь, но оставалась на месте.

Тем временем отдельные протестантские военачальники стали переходить в стан короля – правда, не бесплатно. Сдался Ла Форс, получив взамен двести тысяч экю и маршальский жезл. Сдался герцог де Шатильон, тоже ставший маршалом. Соратники короля хмуро смотрели, как вчерашние враги за деньги клянутся в верности своему государю.

– Похоже, верностью повышения по службе не заработаешь, гораздо надежнее поднять мятеж, – насмешливо сказал Конде, обращаясь к стоявшим рядом маршалам Шомбергу и Бассомпьеру. Те оставили его слова без ответа.

– Ничего, не все еще потеряно, – ободрил их принц, – место королевского фаворита пока свободно. Если, конечно, его не займет какой-нибудь пронырливый гугенот. Или этот Марильяк, который день и ночь зудит у короля над ухом: «Сир, в Вальтелину! Сир, в Вальтелину!»

– Это действительно было бы разумно, – возразил Шомберг. – Испанцы нарушили договор, оккупировали Вальтелину. Когда гризоны подняли восстание, достаточно было направить туда Ледигьера из Дофине – и победа была бы наша.

– Я тогда говорил и сейчас повторю, – возвысил голос Конде. – Пока государство, словно яблоко, точит изнутри червь…

– Король не должен запираться в своем королевстве, иначе это яблоко сожрут другие! – перебил Бассомпьер. – Гражданская война только связывает ему руки. Испанцев надо было заставить сдержать слово, иначе они, того и гляди, добьются своего и станут полными хозяевами в Европе.

Конде покраснел и хотел было ответить резкостью, но сдержался и принял прежний язвительный тон:

– Кстати, Бассомпьер, а почему бы вам не поступить в фавориты к королю?

– Государь не берет фаворитов по решению своего совета, – отрезал тот, отвернулся и замолчал.

– Все любуешься, Комбале? – Усатый мушкетер выхватил из рук молодого человека медальон и принялся разглядывать, прищурив глаз. – Хм, ничего, хорошенькая… Ладно-ладно, держи! – Он вернул портрет в ответ на нетерпеливый жест владельца. Пробормотал сквозь зубы: – Кто знает, доведется ли тебе с оригиналом свидеться…

– Это точно, все лето здесь проторчали, – подхватил другой. – Теперь вон дождь поливает, у меня, кажется, все кости уже отсырели!

– Хорошо еще, хоть крыша есть над головой, каково было бы в чистом поле! – отозвался третий.

– Если в чем и повезло, так в том, что вино еще осталось, – проворчал усач. – От такой воды в животе бы уже давно лягушки квакали!

В тесный домишко набилось с десяток человек. Пахло кожей, немытым телом, плесенью; в духоте было трудно дышать. Кто чистил мушкет, кто пытался приладить отвалившуюся подошву сапога, а кто, как Комбале, просто сидел, занятый своими мыслями.

Отворилась дверь, и вошел еще один мушкетер, в грязном, когда-то голубом плаще с серебряным крестом, в сапогах с отворотами, – заляпанный грязью по пояс.

– Молитесь дьяволу, ребята, – сказал он с порога. – Похоже, сегодня мы всей толпой постучимся к нему в пекло.

– Никак, в бой? – угрюмо спросил усач.

– Угу, – отозвался вновь пришедший. Он пил прямо из горлышка бутылки, запрокинув голову, наконец оторвался и вытер рот рукавом.

– Небось, Сен-Дени полезем штурмовать? – продолжал расспрашивать усатый.

– Точно.

– Этот холм надо было захватить еще в июне, прав был Ледигьер, – вступил в разговор сапожник-самоучка. – А теперь туда лезть – все равно, что к черту на вилы. Самого-то принца нашего Конде в другом Сен-Дени похоронят, под Парижем, а мы все здесь поляжем.

– Не наше дело приказы обсуждать. – Вестник подошел к Комбале и тоже взглянул на медальон. – Давно женаты?

– Два года, – нехотя ответил тот. – А вместе так и года не прожили.

– Детишек не завели пока?

Комбале покачал головой.

– Ничего, женушка сама об этом позаботится.

В углу кто-то громко фыркнул.

– Как ты смеешь так говорить о Мари-Мадлен! – Комбале вскочил, словно его подбросили.

– Остынь. – Усач положил ему на плечо тяжелую руку, а сам в упор посмотрел на грубияна. – Это он так, перед боем хорохорится, на смерть-то страшно идти.

– Что? Я – трус?! – Три руки потянулись к шпагам. В эту минуту заиграл рожок – сигнал строиться и готовиться к бою.

…Две первые атаки были отбиты. Капитаны собирали солдат для третьей, хотя в поле осталось лежать гораздо больше людей, чем стояло сейчас в строю.

– Если вы хотите знать мое мнение, сударь, – сказал маршал де Креки, передавая подзорную трубу Конде, – лучше подвезти пушки, захватить те два бастиона, а уж потом и дуга, что между ними, будет нашей.

– Благодарю, маршал, – сквозь зубы ответил Конде, – но у меня есть свое.

Рожок заиграл атаку. Мушкетеры двинулись вперед. Комбале прицелился: осечка! Выругался, снова взвел курок… Рядом свистели пули, порой кто-то, вскрикнув, валился на землю, алая кровь стекала в рыжую грязь. «Скуси патрон!» – надрывался капитан, подавая команды. Осечка, черт! Мимо строя пронесся герцог де Фронсак, вздернул коня на дыбы, прокричал: «Вперед!» Бросая в грязь мушкеты и выхватывая шпаги, солдаты устремились за ним…

Тело герцога де Фронсака отправили для погребения в его поместье. Комбале похоронили в общей могиле, с раскрытым медальоном на груди.

К концу сентября обе стороны были совершенно измотаны, и вопрос о заключении мира встал с непререкаемой очевидностью. Ледигьер вернулся из Дофине с шестью полками, герцог Ангулемский привел несколько рот, Монморанси подошел с арьергардом королевской армии, и Роган запросил передышки. Переговоры вел Ледигьер, еще весной ставший коннетаблем. Во время осады Монпелье он самоустранился, чтобы не ссориться с Конде, который не терпел над собой старших, но теперь вновь взял командование на себя. Восьмого октября король собрал совет, чтобы обсудить условия мира, предложенные гугенотами. Через некоторое время дверь зала совета распахнулась, и оттуда почти выбежал Конде с искаженным от гнева лицом. «Вы мне за это заплатите!» – прошипел он на ходу. Совет продолжался без него.

На следующий день Конде вновь подступил к королю, требуя продолжить войну: противник ослаблен, достаточно одного сильного удара…

– Не стоит больше об этом говорить, кузен, я так решил, – оборвал разговор Людовик.

– В таком случае, сир, позвольте мне уехать в Лоретту.

– Как вам будет угодно.

Известие о неожиданном отъезде Конде в Италию переполошило министров и обрадовало Марию Медичи и Ришелье. Королева-мать тотчас собралась ехать к королю, епископ тоже готовился в дорогу.

Восемнадцатого октября 1622 года в Монпелье был заключен мир. Людовик XIII подтвердил Нантский эдикт, изданный его отцом и даровавший гугенотам свободу вероисповедания. Кроме того, мятежники получили амнистию и право посылать своих депутатов в парламенты. Взамен они должны были разрушить недавно построенные укрепления, лишившись, таким образом, восьмидесяти крепостей и сохранив за собой лишь Ла-Рошель и Монтобан. Положив конец гражданской войне, Людовик написал Анне Австрийской, чтобы она приехала к нему: он желает ее видеть.

…В ноябре по дороге на Лион катили карета за каретой. По меньшей мере, три ездока стремились вперед, окрыленные надеждой – на почет, на славу, на любовь.

Возле деревушки Ла-Пакодьер у экипажа Ришелье отвалилось колесо. Проклиная все на свете, епископ остановился в доме местного старшины. Вскоре ему доложили, что треснула ось, послали за кузнецом, починка займет целый день, а то и больше. Ришелье возвел очи к небу: чем же он так прогневил Создателя, что Тот постоянно чинит препятствия на его пути? В Лионе не сегодня завтра состоится встреча короля с принцем Савойским, результатом которой должна стать лига между Францией, Савойей, Венецией и швейцарскими протестантами, чтобы вернуть гризонам Вальтелину. Епископ дал необходимые инструкции Марии Медичи, уехавшей вперед, но, конечно, лучше быть там самому. Чем бы себя занять, чтобы не сойти с ума от нетерпения? Ришелье расхаживал по комнате, нервно хрустя суставами пальцев. В виски опять постучалась боль: скоро она уже не будет такой деликатной… За дверью послышался какой-то шум, голоса… Наконец, она отворилась, и вошел человек в дорожном плаще.

– Епископу Люсонскому, в собственные руки. – Он протянул письмо.

Письмо было из Рима и скреплено личной печатью папы. Ришелье поспешно взломал печать.

«…Твои блестящие успехи столь известны, что вся Франция должна отметить твои добродетели священными знаками отличия, ибо они сильнее поражают воображение, нежели ничем не отмеченная добродетель. Споспешествуй и далее величию Церкви в сем королевстве, искореняй ересь. Дави пятой своей аспидов и василисков. Таковы великие услуги, коих требует и ожидает от тебя Римская Церковь…»

Через минуту верный Дебурне выскочил из дома, ликующе вопя на весь поселок:

– Мы кардинал! Мы кардинал!..

Людовику доложили о скором прибытии Анны Австрийской, и он вышел ее встречать. Анна поскорее выбралась из кареты и устремилась навстречу супругу, но, увидев ледяное лицо короля, остановилась, точно наткнувшись на стеклянную стену. Людовик холодно приветствовал ее, спросил, как она доехала. Анна отвечала машинально, вглядываясь в его лицо, ища в его глазах хоть искорку былой нежности и теплоты.

Герцогиня де Шеврез стояла возле кареты, не решаясь подойти ближе. Людовик в конце концов разрешил ей исполнять прежние обязанности при королеве, из уважения к ее новому мужу, однако чувствовалось, что ее он так и не простил.

Заметив Мари, король сухо завершил встречу, властно заявив королеве, что отныне в ее покои закрыт доступ любому мужчине, кроме него самого. Анна отшатнулась, как от удара, но Людовик уже повернулся к ней спиной.

Двадцать второго декабря, в присутствии Марии Медичи, Анны Австрийской, всего двора и князей Галликанской церкви, Людовик возложил на Ришелье пурпурную мантию и кардинальскую шляпу, специально доставленные из Рима. Новоиспеченный кардинал произнес небольшую, но пылкую речь, уверяя короля в своей неизменной преданности и желании служить ему верой и правдой. Людовик выслушал его холодно и отказался от предложенных услуг. Тогда Ришелье подошел к королеве-матери, опустился на одно колено, снял с себя шляпу и положил к ее ногам.

– Сударыня, – торжественно сказал он, – сим пурпуром я обязан вашему величеству, и он всегда будет напоминать мне о торжественном обете: не щадить своей жизни и, если надо, пролить свою кровь, служа вам.

…Эти дни Мария Медичи была счастлива. Улыбка не сходила с ее лица. Заметив разлад в королевской чете (которого нельзя было не заметить), она вызвалась помирить молодых супругов. Людовик, который был на редкость нежен и предупредителен с матерью, с готовностью согласился. Мария отправилась к Анне Австрийской и долго елейным голосом читала ей мораль, какую та была принуждена смиренно выслушивать. Чтобы положить этому конец, Анна воспользовалась паузой и торопливо проговорила, что отныне во всем будет слушаться советов свекрови, целиком полагаясь на ее мудрость и жизненный опыт.

На следующий день, когда королевское семейство собралось за завтраком, Мария подвела Анну к королю, соединила их руки и сказала, умиляясь:

– Да соединятся ваши души так же, как едины сейчас вы сами!

Венценосные супруги, не глядя друг на друга, разняли руки и сели за стол.

Тем же вечером Людовик пришел в опочивальню жены. Франции нужен был наследник.