Текст книги "Дьявол против кардинала"

– Ну что, как ваше здоровье, господин кардинал? – вдруг резко спросила Мария грубоватым тоном.

Ришелье почувствовал, как в нем закипает гнев.

– Я чувствую себя лучше, чем многим здесь этого бы хотелось! – выкрикнул он и вышел, стуча башмаками.

«Безмозглая курица, макаронница! – бушевал про себя кардинал, алой кометой проносясь по бесконечным залам, лестницам и галереям. – Тебе селедкой на рынке торговать, а не управлять государством!»

Выскочив на новое крыльцо в виде подковы, недавно сооруженное по распоряжению короля, он задумался, остаться ли ему здесь или сразу уехать во Флери. Впрочем, его сомнения быстро разрешились, так как в этот момент во двор въехал сам король.

Заметив на крыльце кардинала, Людовик спешился и скорым шагом пошел к нему, раскрыв руки для объятий. Обменявшись приветствиями и справившись о здоровье друг друга, они прошли в королевский кабинет. Тут Ришелье не удержался и нажаловался Людовику на королеву-мать. Раз он так не угодил ее величеству, хотя и не знает за собой никакой вины, он просит позволения уйти в отставку и отказывается ото всех должностей, которые были предоставлены ему самому и его родным в свите королевы-матери. Надо полагать, его уход всех обрадует; возможно, и герцог Орлеанский, который тоже как будто сердит на него, вернется во Францию.

Людовик подошел к окну и забарабанил пальцами по стеклу. Лицо его вновь стало озабоченным, даже страдальческим. Как все было хорошо совсем недавно! И вот теперь ему снова надо выбирать – между своим министром, без которого он не может обойтись, и своей матерью, которая способна на что угодно. Прикинув и так, и этак, король решил прибегнуть к верному средству: созвать совет.

Вечером следующего дня, когда в Овальном зале собрались все ближайшие советники его величества, Людовик в лоб спросил Марию Медичи, чем вызвано ее недовольство кардиналом. Мария растерялась и не знала, что сказать, беспомощно оглядываясь по сторонам в поисках поддержки.

– Надо отдать должное его преосвященству, – перешел в наступление Людовик. – Всеми нашими успехами внутри королевства и за его пределами мы обязаны его советам и смелым взглядам.

Не дав матери возможности возразить, Людовик обратился к Марильяку и Берюлю, пожурив их за то, что они, недооценивая кардинала, настраивают против него королеву-мать, которой тот всегда верно служил. Под конец своей краткой речи король призвал всех примириться.

Марильяк и Берюль в сдержанных выражениях обещали последовать мудрому королевскому совету, но Мария Медичи, у которой покраснели даже шея и грудь в вырезе платья, упрямо отчеканила, постукивая в такт пухлым указательным пальцем по столешнице:

– Можете поступать, как вам угодно, но только я больше не намерена прибегать к услугам кардинала и доверять ему.

На том и порешили.

Первый министр испанского короля Оливарес отказался ратифицировать мирное соглашение, заключенное Ришелье; испанцы вновь осадили Казале. Ришелье велел Туара запастись провизией и боеприпасами и держаться до подхода своих; он понимал, что новой войны не избежать, но кардинал де Берюль был иного мнения. Под старость лет святой отец ударился в мистицизм: Провидение с завидным постоянством посылало ему всякого рода знамения и указания, чаще в форме снов и видений, твердя о необходимости мира с Испанией и отказа от военных действий. Ришелье, не получавший советов свыше и полагавшийся на собственный разум, серьезно опасался нового конфликта, когда вдруг Господь забрал Берюля к себе прямо во время мессы, которую тот служил.

Итальянские послы осаждали Людовика, прося его лично возглавить армию и выступить в Пьемонт. Но это было невозможно, поскольку Гастон, единственный на тот момент наследник престола, все еще находился за границей. Мария Медичи резко восставала против похода: на юго-востоке Франции свирепствовал тиф, король не имеет права подвергать себя такой опасности, не говоря уже о трагических случайностях, неизбежных во время войны. Принцесса де Конти всячески поддерживала ее в этом: ведь если король вновь выступит в поход, Бассомпьер снова покинет ее, отправившись на войну. Принцесса просто возненавидела кардинала, считая его главным виновником отлучек своего благоверного.

Узнав, что его дожидается венецианский посланник, Ришелье тяжело вздохнул, но велел просить. Главный королевский министр прекрасно понимал все доводы, которые изложит ему венецианец, и был с ним согласен, но… На юге тиф, Гастон за границей…

– Так, может быть, позволить его высочеству жениться на мадемуазель де Гонзаг? – вкрадчивым голосом ввернул посол.

– О нет, лучше не заводите об этом разговор, – Ришелье замахал руками и сморщился, словно разжевал лимон. – Раз король не может ехать, поеду я.

Когда весть о том, что кардинал лично возглавит французские войска, облетела двор, дела завертелись с головокружительной быстротой. Людовик назначил Ришелье своим представителем и главнокомандующим, которому должны были подчиняться даже маршалы. Войска спешно готовились к выступлению, запасаясь теплой одеждой и провиантом, король, склонившись над картой, сам определил наиболее удобные маршруты следования для воинских частей и обозов. Секретарь испанского посольства дежурил во дворце кардинала, но ему постоянно отказывали в аудиенции.

Однако упорный испанец все же подстерег Ришелье, когда тот направлялся на заседание совета.

– Я взял на себя смелость увидеться с вами, чтобы пожелать вам доброго пути, – лопотал посол, поднимаясь по лестнице вслед за кардиналом. – Я уверен, что ваше преосвященство отправляется через горы, чтобы установить прочный мир…

– У вас неверные сведения, – Ришелье резко остановился и обернулся к послу. – Наш добрый король наделил меня полнотой власти во всем, кроме одного: вершить мир; так и передайте от меня Оливаресу.

Двадцать девятого декабря во дворце кардинала давали балет в честь его величества и обеих королев. А вечером того же дня Ришелье вместе с кардиналом де Лавалеттом, герцогом де Монморанси и маршалами Бассомпьером и Шомбергом выехал из Парижа в Лион.

Мощеный двор отеля Сен-Поль стал скользким от наледи, озябшие веточки деревьев в саду оделись инеем, а обивка стен и кресел в парадной спальне была расписана листьями цвета охры на сине-зеленом фоне – островок осени среди зимы. Потрескивали поленья в очаге, испуганно метались огоньки свечей, прибитые грубой ладонью сквозняка, на душе было холодно и печально, как в ноябрьском лесу.

Мария де Гонзаг, в простом платье из темно-синей тафты и с белой кружевной косынкой на плечах, полулежала на кровати с витыми колонками под балдахином цвета увядшей листвы. Рядом, в проходе, огороженном балюстрадой из низких белых столбиков, сидел на стуле Гастон. Дамы расположились у камина и тихо беседовали. Когда они обращались к стоявшему рядом Пюилорану, тот отвечал невпопад, потому что изо всех сил напрягал слух, пытаясь расслышать, о чем говорят те двое.

Но Гастон и Мария больше молчали. Прошло уже два часа, как герцог Орлеанский был здесь, все уже было сказано, однако Гастон не мог найти в себе силы встать и уйти. Лицо Марии словно окаменело, но в груди ее бушевала буря. «Господи, почему же он не уходит? – мысленно восклицала она. – Ведь я сейчас не выдержу!..»

Явившись к ней сегодня, Гастон с жаром принялся вновь убеждать ее выйти за него замуж. Они обвенчаются, уедут далеко отсюда – в Лотарингию, или в Англию, или в Испанские Нидерланды… Мария покачала головой: принять покровительство испанского короля? Это значило предать ее отца. Она не сможет быть счастлива, зная, что по ее вине отец лишится своих земель и доверия французского монарха. Нет-нет, она исполнит свой дочерний долг и вернется в Италию. Долг превыше любви…

Неслышно вошли слуги и заменили подсвечники на столике возле кровати и на каминной полке. Пора было уходить.

– Ну что ж, прощайте, – сказал Гастон, не вставая со стула.

– Прощайте… – еле слышно прошелестела Мария.

Он взял в свою руку ее холодные пальчики и сжал их. Из уголка левого глаза Марии выкатилась слезинка и прочертила блестящую дорожку на щеке.

– Прощайте, – сказал Гастон, вставая на колени и прижимаясь щекой к ее руке. Опершись на локоть, Мария провела другой рукой по его волосам. Слезы уже ручьями текли по ее лицу.

Дамы у камина обернулись в их сторону, Пюилоран сделал шаг вперед. Выпустив руку Марии, Гастон поцеловал край ее платья и поднялся.

– Прощайте, – сказал он дрогнувшим голосом, поклонился и пошел к дверям. – Прощайте! – выкрикнул он, обернувшись, и опрометью бросился к выходу.

Семнадцатого апреля 1730 года Гастон приехал к Людовику в Труа. Брат принял его радушно, крепко обнял, потом окинул пристальным взглядом, сощурив близорукие глаза и придерживая его руками за плечи. Гастону было уже двадцать два года, он возмужал и повзрослел, хотя в выражении глаз еще порой проглядывало что-то детское. Ни словом не упомянув о причине их долгой разлуки, Людовик заговорил с братом о делах, и это было внове. Король показал донесения от Ришелье: Пиньероль – ключ к Италии – взят. Испания требует его вернуть. Можно выполнить это требование, заключить мир с Испанией, обеспечив себе передышку, – и покрыть себя позором, признавшись в слабости, лишить престола Карла де Невера. Или же настоять на своем, но это значит ввязаться в войну с Савойей, а там и с Испанией. Если выбрать войну, то тогда уж не отступать, не считаться с расходами и (снова пристальный взгляд) забыть о внутренних распрях.

– Конечно! – твердо заявил Гастон, глядя ему прямо в глаза. – Пиньероль не отдавать; Савойю завоюем.

Людовик похлопал его по плечу и улыбнулся.

– Рад слышать это от вас, мой брат, – сказал он. – Вы сами видите, что дела вынуждают меня покинуть королевство и отправиться к армии. Теперь я могу это сделать с легким сердцем, потому что вы здесь, и я назначаю вас моим наместником в Париже и соседних провинциях на время моего отсутствия. А теперь пойдемте; все дела мы обсудим после обеда.

Глава 2. Между жизнью и смертью

Людовик вышел из церкви, беседуя с матерью, как вдруг оборвал себя за полуслове и замер, словно чем-то пораженный. Мария тоже остановилась, удивленно глядя на него.

– У вас новая фрейлина? – спросил наконец король.

Мария проследила за направлением его взгляда и поняла, что он смотрит на белокурого ангелочка с незабудковыми глазами и жемчужными зубками.

– Это Мари де Отфор, – сказала она.

– Мари… – мечтательно протянул Людовик. Он вдруг страшно засмущался, лицо его пошло красными пятнами, и ему не сразу удалось выговорить первое слово, когда он вновь обратился к матери: – В-в-вы п-п-позволите мне служить этой даме и говорить с ней?

Мария от удивления лишилась дара речи, и Людовик поспешно добавил, глядя в сторону:

– Поверьте, у меня нет никакого дурного умысла!

– Я знаю, сын мой, – опомнилась наконец королева, сама ставшая пунцовой, – вы никогда не замышляли ничего дурного, тем более в своем дому. Разумеется, вы можете говорить с дамами и служить им, как любой другой дворянин!

Людовик на негнущихся ногах подошел к девушке и низко поклонился. Та порозовела и присела в реверансе. Они продолжили путь рядом; остальные фрейлины шли позади, шушукаясь и хихикая.

Анна Австрийская, наблюдавшая эту сцену, была поражена не меньше своей свекрови. Она долго стояла, глядя вслед удаляющемуся супругу, пока ее камер-фрау госпожа дю Фаржи не намекнула, что пора бы уже и идти домой.

Вечером королева почувствовала себя нехорошо. Она вышла из-за стола, не закончив ужина, и удалилась в спальню. Ее стошнило, а потом резкая боль перехватила тесным обручем низ живота. Срочно вызванный врач мог только констатировать, что очередным надеждам королевы на материнство сбыться не суждено.

Анна проплакала всю ночь, забывшись тревожным сном только под утро. Проснувшись, она увидела, что в кресле возле кровати сидит Мария Медичи в просторном домашнем платье и в чепце. Анна никогда не видела ее такой. Лицо свекрови было печально и лишено привычной надменности, глаза припухли и покраснели. Она плакала!

Анна шевельнулась в своей постели, и Мария обернулась к ней. Какое-то время они молча смотрели друг на друга.

– Я сказала, что ты нездорова, и велела тебя не беспокоить, – сообщила королева-мать. – Бедная девочка, – вдруг всхлипнула она, – как же ты настрадалась!

В неожиданном порыве Анна вдруг бросилась в объятия свекрови, которую еще недавно считала своим злейшим врагом. Зарывшись мокрым лицом в ее пышную грудь, она рыдала, словно хотела излить в слезах всю свою тоску, все обиды и разочарования. Мария тоже плакала, не утирая слез.

– Да, конечно, – прерывисто вздохнула она, когда обе наконец успокоились, и высморкалась в платок. – Не за того ты вышла замуж…

В начале мая Людовик приехал в Гренобль, куда к нему явился из Италии Ришелье. Ободренный успехами в Пьемонте, кардинал был полон военного пыла, однако Мария Медичи, с наущения Марильяка, воспротивилась продолжению военных действий. Король вызвал обоих к себе в Гренобль, однако те так и остались в Лионе, где обосновался двор, сославшись на слабое здоровье и тяготы переезда. Раз гора не идет к Магомету, Магомет пойдет к горе: Людовик решил ехать сам. Ришелье всячески отговаривал его от этой бесполезной поездки, но напрасно. Очень скоро его худшие опасения подтвердились: как только король уехал, из армии, где свирепствовала дизентерия, сбежало шесть тысяч солдат, и это в то время, когда испанский генерал Спинола осадил Казале! Туара послали подкрепление; Людовик вернулся в Гренобль; в июне Савойя была завоевана. Но тут король почувствовал себя нездоровым и заявил, что через Альпы он не пойдет. Встревоженный Ришелье хлопотал вокруг него, как наседка, вместе с тем заставляя личного врача короля писать в отчетах королеве-матери, что Людовик чувствует себя хорошо и его здоровью ничто не угрожает.

В начале июля имперские войска захватили Мантую, изгнав оттуда де Невера. Людовику было все хуже; он вернулся в Лион, оставив Ришелье руководить операцией. Вскоре кардинал узнал о новом приступе болезни у короля, и это известие сразило его самого: ему пришлось делать кровопускание и промывание желудка. В конце месяца скончался старый Карл Эммануил Савойский, и новым герцогом стал зять Людовика Виктор Амедей. Предоставив отцу Жозефу вести переговоры с ним и с испанцами, Ришелье тоже поехал в Лион – якобы опасаясь эпидемии тифа, но на самом деле – чтобы нейтрализовать Марию Медичи и не дать Людовику вернуться в Париж.

Отношения между королевой-матерью и ее бывшим фаворитом были весьма странными. В отсутствие кардинала Мария поносила его последними словами, однако тотчас стихала, как только он появлялся рядом. Нет его – и она всем говорит, что видеть его не может, но, едва увидав, вновь становится кроткой овечкой. При дворе поползли слухи, что тут не обходится без колдовства; королева ездила поклониться святым мощам и раздавала пожертвования монастырям, но напрасно. Она старалась чаще видаться с сыном наедине, с назойливостью мухи твердя ему о том, что новый поход в Италию – бесполезная и вредная затея, что кардинал мешает королю исполнять свой долг – избавить народ от бремени войны, способствовать возвышению религии и жить в мире с католическими государями. В конце концов Людовик твердо заявил ей, что кардинал ничего не предпринимает без его одобрения, и это заставило Марию замолчать.

Двадцать третьего сентября неожиданно умер генерал Спинола, осаждавший Казале, но Людовик не смог оценить по достоинству эту важную новость: в то время он сам метался в горячечном бреду.

Сквозь закрытые двери доносился певучий речитатив латыни и голоса певчих: в комнате короля служили мессу. Со вчерашнего вечера Людовик был не в силах встать с постели; из него постоянно сочилась кровь. Архиепископ Лионский Альфонс де Ришелье, брат кардинала, исповедал его, причастил Святых Даров и дал приложиться к мощам святого Франциска Сальского. Людовик уже смирился с мыслью о смерти и ждал ее прихода.

В его душе царил покой, которого не было в мыслях тех, кто собрался сейчас в полутемной прихожей, чтобы проститься с умирающим. Ришелье, сам похожий на покойника, стоял у окна. За последнюю неделю он исхудал, даже ссохся, весь пожелтел; глаза потухли, на голове прибавилось седых волос. Здесь, сейчас решалась его судьба, сама его жизнь была поставлена на карту. Вот они, его враги, заранее торжествуют, предвкушая расправу над ним. Благодаря своим шпионам кардинал знал, о чем говорилось на тайных собраниях в покоях королевы-матери. Там уже вынесли ему приговор. Шеврез, его сестрица принцесса де Конти и ее благоверный Бассомпьер непреклонно опустили большой палец книзу: убить. Врач королевы-матери Вотье предложил тихую смерть, однако молодой капитан королевских гвардейцев де Тревиль вызвался повторить подвиг де Витри, сразившего Кончини. Уже несколько дней Ришелье почти ничего не ел и лишился сна. Святоша Марильяк предпочитал говорить об отставке и ссылке. Он уже приготовил список новых министров: первое место, разумеется, отводил себе, второе – своему брату Луи де Марильяку. Шомберга и сюринтенданта финансов д’Эффиа, ставленников Ришелье, собирались тоже отстранить от дел (иначе говоря, посадить в тюрьму). Вон они все шепчутся между собой, поглядывая на него. Ришелье знал, что Людовик, будучи в памяти, твердо просил Гастона, когда тот станет королем, сохранить за кардиналом должность министра, но стоит ли верить обещаниям герцога Орлеанского? Как часто он уже нарушал свое слово, данное старшему брату! Анна Австрийская комкает в руках мокрый платок. «Вот что наделал ваш замечательный поход!» – прошипела она ему сегодня, войдя в комнату. А между тем она уже согласилась выйти замуж за Гастона, когда станет вдовой… Бежать, бежать, пока не поздно! Герцог де Монморанси предложил укрыть его у себя в Лангедоке. Но нет, это не слишком надежно… Лучше в Авиньон, в Папские земли.

Неожиданно двери раскрылись: духовник короля отец Сюффрен пригласил всех подойти к постели умирающего.

Стараясь не шуметь, королевы, министры, кардиналы и все прочие подошли ближе и окружили походную кровать, на которой лежал Людовик. Профиль его заострился, кожа на лице и руках шелушилась; вздувшийся живот казался огромным в сравнении с худыми руками, лежавшими поверх одеяла, и выпирающими ключицами.

– Я не могу говорить… Отец Сюффрен скажет вам за меня все то, что я хотел сказать на смертном одре, – едва слышно вымолвил король. – Я прошу прощения у всех, кому мог нанести обиды, я не смогу умереть спокойно, не получив прощения. Передайте это всем моим подданным.

Каким бы тихим ни был его голос, эти слова расслышали все. Духовник в любом случае не смог бы их повторить: он плакал навзрыд. Вся комната наполнилась рыданиями; Анна Австрийская со слезами бросилась на грудь своему мужу; все остальные встали перед ним на колени.

– Это мы, сир, должны просить у вас прощения, вы никогда и ничем нас не обижали, простите нас, сир! – всхлипывая, повторяли мужчины и женщины.

Певчие запели Miserere.

Людовик поцеловал Анну, подозвал к себе Ришелье и коснулся губами его лба, затем сделал знак всем выйти.

Когда комната опустела, к королю подошли архиепископ Лионский и врач. Один поднес к его губам большой серебряный крест, другой взял его израненную правую руку и в очередной раз ткнул в вену скальпелем. Черная кровь брызнула в подставленную чашку, и в тот же миг зловонная жижа со сгустками крови исторглась через задний проход: у короля вскрылся абсцесс. Постепенно живот опал и стал мягким. Врач и священник обменялись недоверчиво радостными взглядами. Архиепископ первым упал на колени перед распятием и принялся жарко, истово молиться.

…Когда Ришелье сообщили о чудесном выздоровлении короля, он осел на пол и скорчился, закрыв лицо руками. Худые плечи затряслись от беззвучных рыданий, затем послышались какие-то дикие звуки – не то вой, не то собачий лай. До самого вечера не выходил он из своей комнаты, страдая от жестокой головной боли. «Господи, лучше умереть, чем снова пройти через это», – шептал он одними губами.

Поняв, что идет на поправку, Людовик велел перенести себя в другое место, где ничто не напоминало бы ему о мрачных мыслях, посещавших его во время болезни. Ему подыскали дом, выходящий на огромную площадь Белькур – просторную, залитую светом, не идущую ни в какое сравнение с узкими улочками, застроенными черными, неудобными домами. Людовик почти не отходил от окна, так он соскучился по солнцу, по свежему воздуху.

Радуясь исцелению старшего сына, Мария Медичи все же досадовала на то, что ей не удалось избавиться от ненавистного главного министра. Ей не терпелось добиться своего, и, как только Людовик немного окреп, она снова перешла в наступление.

– Вот каковы добрые советы, которые дает вам кардинал! – ворчала она, сидя в кресле у камина, в то время как Людовик занимал свое привычное место у окна. – Посмотрите, на кого вы стали похожи! Все, что он ни затеет, обречено на провал. Эта бесконечная война добром не кончится; солдаты бегут, крестьяне бунтуют…

– Кардинал не Господь Бог, – мягко возразил ей Людовик. – Только Всевышний мог бы предотвратить то, что произошло. Но даже если бы он был ангелом, – продолжал король более твердым тоном, – он не мог бы действовать с большей прозорливостью и осторожностью. Это лучший слуга государства, которого когда-либо имела Франция!

– Но не вы! – запальчиво перебила его Мария. – Вы пригрели змею на своей груди, мой сын! Если хотите знать, кардинал уже давно ухаживает за вашей женой!

Людовик удивленно вскинул брови.

– Да-да! – продолжала королева, все более горячась. – Анна сама мне призналась! И рассказала, как ваш Ришелье танцевал под ее балконом сарабанду под звуки скрипок, в зеленых штанах, с бубенцами на башмаках и с кастаньетами, а она с герцогиней де Шеврез…

Король так хохотал, что из его глаз потекли слезы. Он то сгибался вдвое, держась за живот, то откидывался назад и чуть не свалился со стула. Вот уж, казалось, он успокоился, но, представив себе кардинала в башмаках с бубенцами, выделывающим антраша, снова заливался смехом.

– Боже мой, матушка, – сказал он наконец, отсмеявшись, – неужели вы верите в подобную чепуху!

Пока Людовик веселился, Мария сидела, поджав губы, и недовольно ворочалась в кресле. Ей было совсем не смешно.

– Он подверг вашу жизнь опасности, а вам и горя мало! – с досадой воскликнула она. – Весь этот поход он затеял только ради своей славы, ведь дело о мантуанском наследстве можно было решить полюбовно!

– Нет-нет! – возвысила она голос, отметая возражения Людовика. – Или он, или я!

Король прикрыл лицо рукой, опершись о подлокотник.

– Решайте же! – подтолкнула его Мария.

– Вернемся в Париж – там посмотрим, – устало ответил ей сын.

Людовику опостылели интриги и вынужденное безделье; всей душой он рвался в Версаль и просыпался среди ночи от того, что ему чудился звук охотничьего рога. Как только врачи позволили ему отправиться в путь, он немедленно выехал в Париж. В Роанне его догнало неприятное известие: узнав о тяжелой болезни государя, Брюлар де Леон и отец Жозеф, уполномоченные вести переговоры с императором, поспешили заключить мир. По условиям договора Франция отказывалась от поддержки своих союзников в Италии и обязывалась вывести войска. В Лионе царило ликование; Ришелье был готов рвать и метать. Король разделял его чувства, но все его мысли сейчас были только об оленях и зайцах. Поручив кардиналу дождаться королеву-мать и провести совет, он помчался дальше.

…С трепетом в душе вошел Ришелье в комнату совета. Учтиво приветствовал Марию и Марильяка, сел, сжав руки между коленями, чтобы не было заметно, как они дрожат. К его удивлению, Мария любезно ответила на приветствие и заявила, что готова выслушать соображения кардинала. Подчеркнув, что они одобрены королем, Ришелье изложил их общую позицию: дезавуировать соглашение, продолжать переговоры, дав их участникам более жесткие инструкции. Королева выслушала его, не изменив благостного выражения на лице, и постановила: быть по сему. Ришелье не мог опомниться – как? Она больше на него не сердится? Не удержавшись, он украдкой погладил через мантию амулет, висевший у него на шее.

– Вы позволите сопровождать вас в Париж, ваше величество? – робко спросил он.

Королева и на это милостиво согласилась.

Окрыленный надеждой кардинал ушел к себе, а Мария отправила гонца со срочным письмом в Париж: она требовала у Людовика немедленной отставки Ришелье.

До вражеских позиций оставалось менее одного лье; полки выстроились в боевой порядок и пошли строем, в ногу. Ла Форс выслал вперед отряд мушкетеров и аркебузиров. Вскоре послышались звуки завязавшейся перестрелки.

Крепость Казале возвышалась на холме; перед ней заняли оборону испанцы. Хлопали выстрелы; над шеренгами французов взвивались белые дымки: первый ряд стрелков опускался на одно колено, чтобы зарядить мушкеты и дать выстрелить второму ряду. Вот еще пять минут и, согласно принятому плану, стрелки расступятся, чтобы пропустить пехоту. Ла Форс поднял руку в перчатке.

– К бою! – закричали капитаны.

Вот еще три минуты… две… Ла Форс снова поднял руку.

– Эй! Эй! – послышалось вдруг.

Маршал повернул голову на голос. Какой-то всадник мчался к ним во весь опор, не разбирая дороги, и отчаянно размахивал над головой белым шарфом.

– Alta! Alta! – кричал он. – Pace! Pace![6]6
  Стойте! Стойте! Мир! Мир! (итал.)


[Закрыть]

Рука Ла Форса замерла, потом медленно опустилась. Капитаны недоуменно переглядывались. Всадник наконец приблизился. Конь его был весь в мыле и, хрипя, ронял хлопья пены с истерзанных губ. Да и сам наездник тяжело дышал.

– Джулио Мазарини, представитель Святого престола на переговорах в Регенсбурге, – отрекомендовался он. – Мир, господа! Вот, извольте взглянуть. – Он достал из-за пазухи сплющенный свиток.

Ла Форс взял его, развернул и стал читать. Когда французским военачальникам сообщили о первом мирном договоре, они не приняли его во внимание и продолжили наступление, чтобы вызволить из Казале запертого там Туара. Однако новый договор, похоже, был «настоящим»: французы обязывались возвратить Савойю, оставив за собой Пиньероль и долину Перозы, Карл де Невер становился герцогом Мантуанским. Посовещавшись с командирами, Ла Форс отменил атаку, повязал руку белым шарфом и вместе с Мазарини двинулся к испанским позициям.

Генерал де Корду его уже ждал. Он пока еще не получил официальных инструкций, однако на свой страх и риск согласился выполнить условия договора: снять осаду и вывести войска. Военачальники раскланялись, а с крепостных стен неслось громовое «Ура!» и салютовали пушки.