Текст книги "Дьявол против кардинала"

Маргарита ушла вслед за служанкой, а инфанта удержала Гастона подле себя.

– Я скоро умру, – сказала она, глядя ему прямо в глаза.

– Боже мой, тетушка, что вы такое…

– Не перебивай! Я скоро умру, и ты должен исполнить мою последнюю волю.

Гастон наклонил голову в знак согласия и внимания.

– Прежде всего, обещай мне любить свою матушку, помогать ей и утешать ее.

Гастон хотел было что-то сказать, но передумал и снова кивнул.

– А еще обещай примириться с братом и вернуться во Францию. Он простит тебя, он настоящий христианин.

– Да, тетушка, – тихо отвечал Гастон, не поднимая головы и не утирая крупных слез, катившихся по щекам. – Я вернусь во Францию и никогда больше не пойду против короля…

Его высокопреосвященство был поглощен важными государственными делами. С раннего утра и до поздней ночи он разбирал бумаги, читал донесения, составлял записки для короля; секретари работали, не покладая перьев; в приемной, сменяя друг друга, толпились иноземные послы, министры, откупщики, ученые и литераторы; то и дело являлись гонцы из разных мест со срочными известиями. Невозможно было себе представить, как в одной голове, к тому же посаженной на столь хлипкое тело, можно удержать все эти разношерстные, но в равной степени важные сведения, ничего не упустив из виду и не перепутав.

Более всего кардинала занимали внешние дела. С тех пор как шведский король Густав-Адольф погиб в битве при Лютцене, из колоды его преосвященства выпал крупный козырь. Австрийский император Фердинанд II мог теперь воспользоваться случаем и восстановить мир с протестантскими государями, взяв Францию в кольцо. Этого мира, то есть усиления Габсбургов, нельзя было допустить, как нельзя было допустить и прекращения войны между Испанией и Голландскими провинциями.

Теперь многое зависело от того, на чьей стороне выступит знаменитый Валленштейн, до сих пор воевавший за императора. Его шпага стоила дорого: Мария Медичи не смогла набрать денег, чтобы направить ее против войск своего сына. Но оказалось, что предводитель наемников не только корыстолюбив, но и амбициозен: его мечтой было стать королем Богемии. Ришелье тайно пообещал ему союз и признание в обмен на его услуги, однако вскоре после этого Валленштейн был убит в своем замке по приказу Фердинанда. Людовик не пожалел о смерти полководца, предавшего своего сюзерена, но Ришелье понимал, что его кончина приблизила тот день и час, когда Франции придется открыто вступить в войну против Габсбургов. После аннексии Лотарингии Карл IV отрекся в пользу брата-кардинала и поступил на службу к императору. Благодаря его поддержке имперские войска, соединившись с испанцами, разбили шведов при Нердлингене. Теперь война была вопросом месяцев, а может быть, и дней.

Однако казна была пуста, солдат не хватало, как, впрочем, и командиров: Ла Форсу уже перевалило за семьдесят, он, правда, еще держится молодцом, но смены ему нет… Война требует денег, а чтобы их раздобыть, придется выколачивать новые налоги. Кардинал знал, что король против неоправданных расходов и введения новых поборов, крестьяне бунтуют, но как поступить иначе?

Слушая хвалебные оды в свою честь, которые наперебой строчили придворные поэты, Ришелье не давал себя убаюкать красивыми словами. Он знал, что его ненавидят, и мучился этим. Ему было важно, чту о нем думают, а главное – что думает о нем король. Для этого нужно было повсюду иметь глаза и уши. И что ни говори, а смерть страшила его – смерть нелепая, от руки продажного убийцы, направленной тупоголовым упрямцем, смерть, которая не дала бы сбыться его замыслам и в конце концов погубила бы Францию.

Это были не пустые страхи: шпионы его высокопреосвященства перехватили письмо королевы-матери к ее дочери Кристине: Мария Медичи подробно описывала колдовские приемы, к которым прибегала, чтобы свести кардинала в могилу, и сообщала, чту станет делать после его скорой кончины. Перехваченное письмо чудесным образом вернуло кардинала к жизни, когда тот действительно лежал при смерти. Не менее тревожные вести приходили из Турени: оставив мужа и детей в Кузьере, герцогиня де Шеврез со своей любимицей Шарлоттой поселилась в Туре, вела там беспечную жизнь и открыто говорила в салонах об убийстве Ришелье. За ней неотступно следовал новый восторженный поклонник – двадцатидвухлетний принц де Марсильяк, изгнанный из Парижа за невоздержанность языка и настойчивые ухаживания за Анной Австрийской. Вот таких влюбчивых молокососов и надо опасаться: видно, участь Шале их не напугала.

Что-то теперь поделывает «его податливое высочество»? Опять отправился на осаду Маастрихта, взял у испанцев деньги на новую армию, а сюда шлет гонцов – обещает вернуться, если король уплатит его долги и сделает Пюилорана герцогом. Кому он дурит голову? Ладно, лишь бы вернулся – все-таки легче будет за ним присматривать…

Над пожухлыми лугами низко стелился молочный туман. Солнце лениво поднималось по бледному, заспанному небу. Лес вырядился в алый бархат и золотую парчу, чтобы достойно встретить осень; неуклюжие ели в темно-зеленых ливреях стояли позади в ожидании распоряжений.

Холодный воздух вздрогнул от звука охотничьих рожков, и сразу по всему лесу забегало, заголосило эхо, подхватывая заливистый лай собак, перекличку егерей, ржание лошадей, хруст веток, приглушенный стук копыт по опавшим листьям.

Конные охотники рассыпались цепью и углубились в лес. Впереди бежали егеря, с трудом удерживая на поводках рвущихся собак. Где-то сбоку, со стороны поля, опять затрубил рог.

Гастон ударил пятками коня и поскакал вперед, забирая влево. Пюилоран не отставал, держа в поводу свободную лошадь. Два других фаворита, дю Фаржи и дю Кудрэ, держались рядом. Понемногу лай собак стал отдаляться.

– Подняли уже, ваше высочество! – К ним наперерез скакал разгоряченный охотник, указывая в сторону, противоположную той, куда направлялся принц. – Вот такущий лис! Матерый!

Гастон натянул поводья; конь затоптался на месте, мотая головой. Взглянув на лицо принца, охотник понял, что лисы занимают его сейчас меньше всего на свете.

– Дай-ка сюда! – Гастон протянул руку за охотничьим рожком. Коротко протрубил несколько раз. Послышался треск сучьев, топот, и на поляну съехались три десятка всадников. Остановились, недоуменно переглядываясь и спрашивая друг друга вполголоса, что случилось.

– Господа, – хриплым голосом заговорил Гастон. – Господа, вы все – мои верные товарищи, не покинувшие меня в трудную минуту. Не могу бросить вас и я. Король, мой брат, согласен принять меня вновь и обещает прощение всем, кто последует за мной. Я решил вернуться во Францию, и теперь вам самим решать – поехать ли со мной или остаться здесь.

– Домой! – раздался крик, тотчас поддержанный многократно. – Хватит! Давно пора!

– Ну что ж, тогда не будем терять времени!

Гастон гикнул и пустил коня во весь опор.

Лес тянулся и тянулся без конца. Деревья пытались подставить подножку, выпрастывая из земли свои корявые корни, мохнатые ели мстительно хлестали колючими лапами по спине, засохшие березы лезли прямо в глаза ломкими веточками. Земля дрожала и гудела; бешеная кавалькада неслась, не разбирая дороги; лесное зверье притихло и попряталось, даже птицы не осмеливались подать голос.

Солнце стояло уже высоко, когда лес наконец начал редеть. Гастон вылетел на перепаханное поле. Но тут его конь споткнулся, всхрапнул и упал, коротко заржав; всадник кубарем покатился по земле. Вскочил, прихрамывая, бросился к коню, в горячке потянул за повод – «Ну, вставай!» – и увидел, что из ноздрей несчастного животного сочится кровь. Тут подоспел Пюилоран, ведя в поводу свежую лошадь; Гастон вскочил на нее и помчался дальше.

Сумасшедшая скачка продолжалась весь день без роздыху. Кто-то отстал, под кем-то пала лошадь. Ночь давно вступила в свои права, когда самые быстрые беглецы достигли стен Капели под немигающим белым глазом луны.

Завидев приближающихся всадников, часовые забили тревогу. У бойниц выстроились стрелки. Новый комендант крепости, барон дю Бек, сам вышел на крепостную стену.

– Остановитесь и назовите себя! – строго приказал он. – Кто вы?

– Господин барон, не приказывайте стрелять! – прокричал Гастон. – Я здесь с позволения короля и по его воле!

Ворота раскрыли, подъемный мост опустили.

– Побыстрей накормите нас, мы не ели восемнадцать часов, – попросил Гастон коменданта. Он едва держался на ногах, но ему хотелось смеяться от радости.

…Двери большого зала дворца Сен-Жермен растворились, капельдинер взмахнул смычком. Скрипки запели стройными голосами; Людовик встал со своего кресла и раскрыл объятия Гастону, который торопливым шагом шел ему навстречу; придворные зааплодировали.

Братья обнялись, потом молча принялись разглядывать друг друга. Из-за плеча Гастона выглядывал Пюилоран; за спиной Людовика маячил Ришелье. У герцога Орлеанского в глазах стояли слезы; он поднес руку к горлу, словно чтобы протолкнуть застрявший там ком.

– Не знаю, страх или радость мешают мне говорить, – вымолвил он наконец, – но мне ничего не остается, как просить вас простить меня за все, что было.

– Я вас простил, – великодушно произнес Людовик, – не будем говорить о прошлом, но лишь о моей великой радости видеть вас здесь.

Он вновь обнял брата, а затем, чуть помедлив, Пюилорана. Гастон тотчас заключил в объятия Ришелье.

– Брат мой, – торжественно сказал Людовик, – я прошу вас любить господина кардинала.

– Я буду любить его, как самого себя, я решил во всем следовать его советам, – с готовностью откликнулся Гастон.

Через две недели он выехал в Блуа, а еще через десять дней Пюилоран пошел под венец с мадемуазель де Поншато – племянницей Ришелье. Устраивая этот брак, кардинал надеялся разрушить другой – герцога Орлеанского и Маргариты Лотарингской, в чем ему обещал помочь новый родственник. Разумеется, не бесплатно.

Глава 6. Марс и Венера

Подали обед. Ришелье был оживлен и весело шутил. Принц Конде, канцлер Сегье и сидевшие за столом финансисты с готовностью смеялись его шуткам. Дю Фаржи и дю Кудрэ недоуменно переглядывались. Фаворитов герцога Орлеанского удивляло все: неужели это и есть тот суровый кардинал, чьими заботами ранее пустовавшая Бастилия снова заселилась? И зачем их пригласили сюда? Правда, его преосвященство намекнул, что поможет друзьям его высочества избавиться от кое-каких затруднений. Это было бы очень кстати: жизнь принца в Париже состояла из кутежей, развлечений и походов по веселым домам, на что, конечно, требовались деньги.

После обеда прошли в гостиную, где уже стояли карточные столы. Кардинал – картежник? Молодым людям хотелось себя ущипнуть, чтобы проверить, уж не снится ли им все это.

В самый разгар игры прибыл гонец от короля, сообщивший, что его величество ждет кардинала в Лувре на репетицию балета. Ришелье попросил передать, что, к сожалению, не может приехать, поскольку занят важными делами.

– Я слишком много потерял, хотелось бы отыграться, – заговорщически шепнул он своим партнерам. Хозяин дома, Пьер Сегье, еле заметно усмехнулся.

Гонец ушел, но вновь появился через некоторое время, сообщив, что король не станет танцевать, если его преосвященства не будет на балете. Кардинал поднялся из-за стола.

– Нет-нет, ради Бога, оставайтесь, – сказал он вскочившим дю Фаржи и дю Кудрэ. Видя, что те смущенно замялись, он положил на стол увесистый кошелек и добавил с улыбкой: – Доиграйте за меня.

Принц Конде вышел вместе с кардиналом.

Тем временем Людовик в Лувре пересказывал Гастону и Пюилорану сюжет нового балета, который предстояло сыграть в воскресенье. Сам он должен был появиться на сцене в первом акте, в небольшой роли торговки силками.

– Сир, но почему же вы никогда не даете себе главной роли?! – подобострастно воскликнул Пюилоран.

– Мне достаточно того, что я играю ее в жизни, – ответил король.

– Балет об охоте? – осведомился Гастон.

– Не совсем; но вот следующий, «Мерлезонский», уж точно будет об охоте, – оживился Людовик. – Я сам пишу к нему музыку.

– Полагаю, сир, она будет чудесна, – снова вставил Пюилоран. Людовик досадливо поморщился.

– Я стараюсь передать пение дрозда, – сказал он брату, – но это довольно трудно. Вот послушайте: фюить-ти-ти… А, вот и господин кардинал!

– Прошу прощения, ваше величество, что не смог явиться по первому вашему зову…

– Вы его получили. Идемте репетировать, господа!

Дойдя до лестницы, ведущей в большой зал, Людовик остановился и предложил Гастону зайти к королеве – поздороваться. Ришелье с Пюилораном остались ждать.

Едва шаги короля стихли за дверью, кардинал тоже ретировался под благовидным предлогом, а вместо него в зал вошел капитан королевских гвардейцев.

– Вы арестованы, – объявил он Пюилорану и забрал у него шпагу.

Ошеломленного фаворита отвели наверх, в бывшую комнату покойного де Люиня, и обыскали.

– Принц тоже арестован? – замирающим голосом спросил Пюилоран.

– Нет, – безразлично ответил капитан.

…Людовик с Гастоном не дошли до покоев королевы. Они остановились в каминном зале, и король обнял принца за плечи.

– Дорогой брат, я люблю вас как сына, – торжественно начал он. – Знайте же, что все мои поступки имеют своей целью единственно ваше благо.

– Я тоже люблю вас, – пробормотал сбитый с толку Гастон, не понимая, к чему тот клонит.

– Пюилоран арестован, – объявил король, не любивший околичностей.

– Как?! – Принц не мог опомниться. – За что? Неужели за его прошлые провинности? Но вы же обещали…

– Не за прошлые, а за новые его преступления, весьма вредные для вас, – с нажимом сказал Людовик.

– Не может быть!.. – На лбу у Гастона выступила испарина. – Но если это так, верьте мне, я бы сам его покарал!..

Пока Пюилорана везли в карете в Венсенский замок, герцог Орлеанский отправился ужинать в обществе кардинала де Лавалетта.

Между тем в доме канцлера Сегье тоже сели за ужин.

В разгар трапезы явился посланный от Ришелье сообщить, что его преосвященство скоро вернется и желает после ужина смотреть комедию.

– Где же я найду ему актеров в такой час? Да и сцены у меня в доме нет, – удивленно поднял густые брови Сегье.

– Актеры будут, а для представления подойдет и комната с двумя-тремя декорациями, – успокоил его гонец.

– Что ж, пойду распоряжусь, – буркнул Сегье и вышел из столовой, но тотчас вернулся – уже с охраной.

В тот же момент двор его дома заняли полсотни солдат под командованием Конде. Фаворитов герцога Орлеанского арестовали и отвезли в Бастилию. В это время их покровитель танцевал в Лувре; он отправился спать только в три часа утра.

«Балет торжеств» прошел с большим успехом.

После представления статс-дама королевы, госпожа де Сенесей, подвела к королю молоденькую черноволосую фрейлину, сказав, что у ее протеже чудесный голос – просто птичка поет, и она могла бы блеснуть в новом балете его величества. Людовик с интересом взглянул на певицу и увидал устремленные на него большие, влажные глаза, светящиеся любовью.

«Мерлезонский балет» сыграли пятнадцатого марта в замке Шантильи, отошедшем к французской короне после казни Монморанси. У юной фрейлины действительно оказался дивный голос, но к тому времени король находил в ней дивным все. Двор задержался в Шантильи на две недели, и каждый день Людовик устраивал охоты, приглашая на них королеву, – разумеется, вместе с фрейлинами. Мари де Отфор кусала губы с досады: новенькая затмила ее во всем. Луиза де Лафайет была брюнеткой, как и король (и это в царстве блондинок!), так же, как он, не умела лукавить, старательно вникала во все тонкости псовой и соколиной охоты, терпеливо выслушивая пространные объяснения короля, а главное – ничего для себя не требовала и всегда была готова раскрыть свое сердце, чтобы Людовик мог найти в нем утешение и опору.

Король забыл о меланхолии, он снова был неутомим и бодр. Госпожа де Сенесей и дядя новой фаворитки, епископ Лиможский, строили лихорадочные планы, чтобы полнее использовать открывшуюся возможность; два ее брата спешно приехали из провинции в Париж. Партия Мари де Отфор укрепляла оборону, готовясь перейти в наступление и выжить соперницу. Кардинал Ришелье решил, что настало время поближе познакомиться с мадемуазель де Лафайет. Ему нужен был верный человек в ближнем окружении короля, чтобы подробно информировать его обо всех словах и поступках Людовика. Долгое время эту роль исполнял Сен-Симон, но с недавних пор он окончательно рассорился с королем из-за своего грубого языка и распущенности, и тот услал его в армию – пусть срывает зло на врагах.

А повод вступить в схватку представился очень скоро. Двадцать шестого марта 1635 года испанцы захватили Трир и пленили архиепископа-курфюрста Филиппа де Сотерна, находившегося под покровительством французского короля. Девятнадцатого мая герольд Людовика XIII прибыл в Брюссель и по средневековому обычаю объявил войну королю Испании Филиппу IV.

Отец Карре возвращался в Лувр в прекрасном расположении духа. Он только что переговорил с настоятельницей монастыря Явления Девы Марии, и та согласилась принять новую послушницу. Теперь нужно было ковать железо, пока горячо: сообщить обо всем Луизе де Лафайет, пока она не изменила своего решения.

Монах поднялся по лестнице на третий этаж, где находились комнаты фрейлин, распахнул дверь – и остановился как вкопанный: в приемной сидела госпожа де Сенесей с суровым выражением на лице, за ее креслом стоял епископ Лиможский.

– Явились, святой отец? – насмешливо приветствовала духовника статс-дама. – Как вам не совестно! Сбивать с толку неопытную девушку, которая еще ничего не знает о жизни!

– Мадемуазель Луиза уже не дитя, она заботится о спасении души, и если она так любит Господа…

– Она еще ничего не знает о любви! – прикрикнула госпожа де Сенесей. – Не вам распоряжаться ее судьбой!

– Мадам, – сдержанно отвечал отец Карре, чувствуя, как в нем закипает злость, – вы друг мадемуазель де Лафайет и можете давать ей советы, как и я; ее право – выбирать, к кому прислушаться.

– Так вот, вы ей советов давать больше не будете! – Госпожа де Сенесей оглянулась на епископа. – Скажите же ему!

– Да-да, – спохватился тот, – на правах близкого родственника я запрещаю вам отныне видаться с Луизой. Мы найдем ей другого духовника.

Доминиканец вышел, взмахнув полами белой сутаны, и направился прямиком во дворец кардинала. Когда он явился туда, его злость утихла, остался только страх: он ведь не выполнил возложенную на него задачу.

Луиза де Лафайет не любила Ришелье и с негодованием отвергла все его авансы. Более того, беседуя с королем, она со свойственным ей прямодушием говорила все, что думала: что Людовик на всем экономит, одевается, как бедный офицер, а Ришелье купается в роскоши и всегда ходит в шелке и кружевах; что сама эта война против католиков в союзе с протестантами – разбой и грабеж; и что если бы король был ласковее с королевой, возможно, и войны удалось бы избежать.

Андре де Буасонваль, камер-лакей короля, напрягал слух до звона в ушах, подслушивая у дверей, чтобы потом пересказать эти разговоры кардиналу. Он оказался не столь щепетилен и согласился за звонкую монету доносить Ришелье на свою благодетельницу – ведь именно Луизе он был обязан своей должностью.

Кардинал сумел рассорить девушку с ее лучшей подругой, отказавшейся за ней шпионить, и приставил к ней своих соглядатаев в юбках. Разжалованная Мари де Отфор, со своей стороны, всячески донимала ее мелкими уколами и придирками. Малейший промах ее соперницы отверзал поток язвительных насмешек, придворные острословы преследовали ее издевательскими стишками. Луиза невыносимо страдала и поверяла свои обиды духовнику – отцу Карре, не зная, что тот, настоятель монастыря Святого Доминика, каждый год приносил клятву верности Ришелье. Именно он подсказал ей, как избавиться от преследований и обрести душевный покой…

Известие о том, что Луиза решила уйти в монастырь, стало для кардинала подарком судьбы. Он настоятельно просил отца Карре не затягивать с исполнением этого решения. И вот теперь все расстроилось…

Ришелье был мрачен, отец Карре стоял перед ним с виноватым видом. В это время явился гонец от короля. Кардинал распечатал записку. «Дорогой кузен, – неровные строчки прыгали по бумаге, – спешу поделиться своей радостью. Девочка раздумала идти в монастырь! Все наконец уладилось…»

К лету 1636 года ситуация на фронтах стала угрожающей. Конде не сумел взять Доль во Франш-Конте, а император воспользовался неудачной осадой города как поводом для вступления в войну: Габсбурги взяли Францию в клещи.

Маршал Креки, как мог, удерживал от прорыва итальянскую границу; на испанской пришлось сдать Сен-Жан-де-Люс; герцог де Шон рапортовал из Нормандии, что у него нет ни солдат, ни денег; граф де Суассон в Пикардии, прикрывавшей собой столицу, тоже жаловался на отсутствие войск. Ришелье послал ему на подмогу своего племянника, маршала де Брезе, но ситуация все равно была критической.

Девятого июля пала Капель; дорога на Суассон и Реймс была открыта. Через две недели испанцы захватили Ле-Катле. Возмущению Людовика не было предела: крепость сдалась всего через два дня осады! Ришелье на совете потребовал арестовать комендантов обеих крепостей – барона дю Бека и маркиза де Сен-Леже – и предать их суду. Предложение было принято без обсуждения, однако Сен-Леже успел покинуть страну до приезда курьера с приказом о его аресте. Процесс устроили заочно; обоих комендантов признали изменниками и приговорили к четвертованию и поражению в правах; казнь совершили над их изображениями на Гревской площади. Все это время Ришелье терзала мысль о том, кто же мог предупредить Сен-Леже о надвигающейся грозе. Ответ напрашивался сам собой: Сен-Леже был дядей Сен-Симона, а тот присутствовал на совете. Фаворит не стал запираться и попросил у Людовика позволения покинуть двор. Конец карьеры «клопеныша» был столь же бесславным, как и ее начало.

В начале августа армия под командованием Суассона была вынуждена отойти за Сомму. Отход прикрывал шевалье де Монтеклан, засевший на мельнице с тридцатью солдатами. В мельницу угодило тысяча восемьсот ядер. Суассону, имевшему под своим началом всего десять тысяч пехоты и артиллерию без пороха и фитилей, противостояли тридцать семь тысяч немецких наемников и сорок пушек. Немцы сжигали дома и церкви, убивали священников. В Париже началась паника: люди бежали в Шартр, Орлеан и Тур.

Кардинал Ришелье тоже был близок к панике. Ему казалось, что все эти люди, покидающие город, навьючившись узлами, проклинают его и желают ему погибели. Он заперся в своем дворце, вздрагивая от любого звука и каждую минуту ожидая услышать звон бьющихся стекол. Приход отца Жозефа стал для него спасением; кардинал бросился ему навстречу, с трудом сдерживая истерические рыдания.

Капуцин с серьезным видом рассказал о том, что ему было видение Пресвятой Девы, а это добрый знак. Король должен просить Богоматерь взять Францию под свою защиту; пусть затеплят вечно горящую лампаду перед алтарем в соборе Ее имени. Ришелье вглядывался в обветренное, выщербленное оспой лицо в окладе рыжеватой бороды и думал: уж не издевается ли над ним отец Жозеф? Но в спокойном взгляде умных и цепких глаз не было ни капли насмешки. Когда Ришелье немного успокоился, отец Жозеф посоветовал ему почаще появляться на публике: толпа бьет тех, кто бежит. Кардиналу пришлось собрать все свое мужество, чтобы последовать совету капуцина, но оказалось, что его страхи и вправду напрасны: горожанам было не до мести, они готовились к осаде.

Король появлялся за день в десяти разных местах, занятый многочисленными и неотложными делами. Ему требовалось собрать армию в тридцать тысяч человек, а это было непростой задачей. На наемников не хватало денег, а тут еще природа словно вступила в заговор с врагом: солнце палило немилосердно, мелкие речушки пересохли, а в остальных вода стала гнилой. Люди умирали от дизентерии десятками тысяч. Попробуйте заставить солдат воевать, когда они не в силах поднять оружие!

Людовик издавал ордонанс за ордонансом. Все дворяне должны были отправляться на войну, а горожане – выставить конных воинов в полном вооружении. Всех лакеев и слуг, способных носить оружие, учеников и подмастерьев, а также бродяг Людовик посылал в ратушу к Ла Форсу, записываться в ополчение. Новых солдат наскоро обучали и отправляли на фронт. Вельмож, обладавших собственным выездом, обязали сдать лошадей на нужды армии. Со всей округи в Париж свозили зерно на случай осады, на Сене строили мельницы. В Большой галерее Лувра Людовик принял делегатов от всех ремесленных цехов столицы – башмачников, портных, булочников, мукомолов, – каждого обнял и для каждого нашел нужные слова. Когда он проносился верхом по улицам, в сопровождении всего двух конных мушкетеров, ему навстречу неслось громовое «Да здравствует король!». Но среди всеобщего воодушевления грянул новый удар: после девяти дней осады пал город Корби, открыв дорогу на Париж. В тот же день Людовик выехал к армии, чтобы лично руководить разрушением мостов и бродов на Уазе.

Все это время герцогиня де Шеврез не сидела сложа руки: с самого начала войны она держала кардинала-инфанта, командовавшего испанцами, в курсе того, что ей удавалось узнать о французской армии, в надежде побить карту Ришелье. Главным источником информации была королева. Кузьер вновь превратился в штаб-квартиру заговорщиков; с наступлением ночи в дом герцогини съезжались всадники в темных плащах и широкополых шляпах, надвинутых на глаза, а поутру, еще до рассвета, разъезжались в разные стороны. Монтегю вез шифрованные письма в Англию, к королеве Генриетте, с целью предотвратить возможный союз между ее мужем Карлом и братом Людовиком. Кузина герцогини, Одетта де Жуар, служила связной с Карлом Лотарингским. Другой гонец, Ожье, передавал письма Анны Австрийской к бывшему испанскому послу Мирабелю, находившемуся теперь в Брюсселе. Англичанин Крафт набился на прием к первому министру Оливаресу.

В парижском особняке герцогини устроили целую химическую лабораторию: верный Лапорт целыми днями, а то и ночами напролет смачивал особым составом и расшифровывал полученные письма, шифровал и писал лимонным соком новые. От отправки в армию он сумел уклониться, сказавшись больным.

Испанцы не приняли эти послания всерьез. Жалкая кучка интриганов сводит счеты; они подсовывают нам сведения, не имеющие большой цены, а потом потребуют за это денег. Пусть французы грызутся между собой; они разделились сами, а властвовать будем мы.

– Господин де Буасонваль! – Бледное личико Луизы просияло. – Вы были там! Вы видели короля!

Буасонваль был одет по-военному в простую полотняную куртку и штаны, его сапоги были заляпаны грязью.

– Да, я только что оттуда. Письма, поручения, – промямлил он.

– А мне… его величество ничего не передавал? – Щеки девушки запылали румянцем.

– Нет. – Буасонваль разглядывал паркет у себя под ногами.

– Ну конечно, у него столько дел, – произнесла бедняжка упавшим голосом. – Ему некогда…

– Мадемуазель Луиза, да верно ведь говорят: с глаз долой – из сердца вон. – Буасонваль приложил руку к груди. – Его величество о вас и думать забыл.

– Он и не должен думать обо мне, когда все его мысли сейчас – о спасении Франции. – В черных глазах Луизы даже мелькнул испуг.

– Однако у него нашлось время написать к королеве и сделать приписку для мадемуазель де Отфор и мадемуазель де Шемеро!

Буасонвалю сразу же стало совестно за эти слова, которые к тому же были ложью.

– Я рада, что король внимателен к ее величеству, – сдавленным голосом прошептала Луиза, борясь со слезами. Ей очень хотелось убежать и зарыться лицом в подушку.

– Может быть, вы ему записочку напишете? – предложил Буасонваль. – Я передам.

– Да-да, конечно! – Девушка взглянула на него с благодарностью. – Вы ведь можете немного подождать? Я скоро!

Она убежала к себе.

Через полчаса Ришелье уже вертел в руках сложенное, незапечатанное письмецо, которое Буасонваль достал из-за обшлага рукава.

– Что ж, благодарю вас. Ступайте.

Буасонваль замялся.

– А если… его величество спросит про ответ на свое письмо?

– Скажете, что его не было.

Взгляд серых глаз кардинала был ясным, острым, холодным. Как сталь топора. Буасонваль неловко поклонился и вышел.

В конце августа Гастон собрал в Орлеане около семи тысяч всадников и тоже выступил в поход. Людовик передал армию, занимавшую оборону на Уазе, под совместное командование своего брата и Суассона, дав им в наставники старика Ла Форса. Уже в сентябре французы отбросили испано-германские войска за Сомму и осадили Корби. Суассон, Ла Форс и Шатильон хотели штурмовать крепость; Людовик сомневался. В октябре зарядили дожди, в армии началась эпидемия какой-то болезни, которую солдаты называли «чумой», даже в ставке короля умерло пять человек. Гастон тоже высказался за штурм. Людовик предоставил им действовать, велев Ришелье снабжать осаждающих всем необходимым. Девятого ноября французы, по колено в воде, пошли в атаку под градом вражеских пуль. Крепость капитулировала! На следующий день гарнизон покинул ее, оставив все пушки и продовольствие. «Это рука Провидения!» – в экстазе воскликнул Ришелье. «Это моя старая гвардия, – пожал плечами Людовик. – Молодые бы разбежались».

Кардинал приехал из Парижа и с триумфом вступил в отвоеванный город. В тот же день на главной площади казнили двух нотаблей, подозреваемых в сговоре с врагом.

– Скольких теперь еще схватят? Скольких посадят в Бастилию? – мрачно сказал Гастон, когда ему сообщили о казни.

Ему вдруг стало страшно. Еще совсем недавно кардинал выглядел побитой собакой, а теперь, когда опасность миновала, вновь смотрит победителем. Его боятся, перед ним заискивают. И никто не знает, что, когда Ришелье приезжал в королевскую ставку, на него готовили покушение. Или знают?..

У Гастона застучало в висках. Планы убийства строил его новый фаворит граф де Монтрезор со своим кузеном, служившим Суассону. Кого они успели посвятить в свой заговор? И не поторопятся ли теперь вчерашние заговорщики донести обо всем кардиналу? Нетрудно догадаться, кого тогда запишут в главные виновники, тем более что Суассон упорно не желает породниться с Ришелье, всячески уклоняясь от брака с его любимой племянницей – госпожой де Комбале. Год назад в Венсенском замке умер Пюилоран, а сейчас, как говорят, там готовят апартаменты для «важной птицы». Надо предупредить Суассона!

Девятнадцатого ноября оба сокомандующих покинули армию: герцог Орлеанский выехал в Блуа, а граф де Суассон – в Седан, к герцогу Бульонскому.

Неожиданный отъезд обоих принцев заставил Людовика встревожиться. В Блуа поскакали гонцы с заверениями в том, что Гастону не о чем беспокоиться. Тем временем герцог Бульонский воспринял приезд Суассона как сигнал к действию. Он тотчас связался с королевой-матерью; Суассон отправил своего фаворита Александра де Кампьона к герцогине де Шеврез, чтобы «все подготовить», ждали только прибытия Гастона, и тогда можно выступать. Но тот не приехал: в феврале к нему в гости нагрянул старший брат с женой, прихватив с собой – на всякий случай – две тысячи солдат.