Текст книги "Польский бунт"

После раздела 1792 года Пруссии отошли западная Великая Польша и северная Куявия. Пруссаки начали наводить там свои порядки: закрыли доступ к основным должностям для всех, кроме немцев, отменили привилегии для мещан, дарованные Конституцией 1791 года, перевели крестьян под юрисдикцию чиновников. Поляки возроптали, и Костюшко собирался нанести первый удар в Лодзенском воеводстве, тем более что крестьяне, решившие было, что они больше не холопы своих панов, были жестоко образумлены пруссаками. Но тут Игельстрём издал приказ о сокращении вдвое численности польских войск и о том, чтобы поляки записывались в российскую армию. Кавалерийская бригада Антония Мадалинского отказалась ему подчиниться и двинулась на Варшаву; сформирована она была в Великой Польше и потому состояла теперь по большей части из подданных прусского короля. Екатерина направила в прусский лагерь Нассау-Зигена для «координации действий союзников», а на самом деле для того, чтобы узнавать о планах Фридриха-Вильгельма из первых рук.

Появление в лагере тезки принца, Шарля Оде-де-Сиона, тоже успевшего послужить и пруссакам, и полякам, а теперь российской императрице, стало для него подарком судьбы: они быстро поладили, и Нассау начал давать савояру деликатные поручения. Оде же был счастлив услужить человеку, при жизни ставшему легендой: о принце, объехавшем весь мир с экспедицией Бугенвиля, сражавшемся с пиратами и турками, не говоря уже про дуэли, уцелевшем при взрыве батареи в Гибралтаре, лично знавшем всех королей Европы и даже имевшем интрижку с женой таитянского вождя, ходили самые невероятные рассказы. Ничего удивительного, что когда на Нассау, как сейчас, накатывало желание выговориться, он находил в Оде внимательного слушателя.

– Что такое отечество для нас с вами? – развивал свою мысль Нассау. – Вот я: немецкий принц, родившийся в Париже от матери-француженки, испанский гранд, польский магнат, женат на польке и служу России. По-русски знаю всего два слова…

– Какие? – живо поинтересовался Оде, не понимавший по-русски вообще.

– Pirog и griby.

– И что это значит?

– «Вперед» и «греби».

Оде-де-Сион повторил эти слова про себя несколько раз, стараясь запомнить.

– Так где же мое отечество? В Вестфалии, где я никогда не был? Но Зиген теперь захвачен французами. Во Франции? Но революционеров я своими соотечественниками не считаю; те же, кого я могу так именовать, ныне в Кобленце. В Польше? Мой дворец в Варшаве шесть лет назад сгорел. Знаете, как называется улица, где он стоял? Дынàсы. Так они произносят «де Нассау». Крым? Мои владения в Массандре (я ведь насадил там виноградники – хотел возделывать свой сад, как учит Вольтер) отошли в казну за долги. Мне шестьдесят лет, Шарль. Мое отечество – это весь мир. Вернее, нет, не так: мое отечество – это я сам. И вы такой же: родились в Савойе, живёте в Польше, женаты на немке… Кстати, есть какие-нибудь новости?

Оде покачал головой, показывая, что уверенным ни в чем быть нельзя.

– Верный человек сообщил мне, что Каролина жива, родила сына… неделю назад… Имение разграбили подчистую, но ее, по счастью, не тронули. Но как она там одна… Ей всего двадцать два года… И дочка, наш первенец, умерла младенцем…

– Ничего-ничего, – Нассау ободряюще похлопал его ладонью по руке. – Вот увидите, всё будет хорошо. Парадокс жизни заключается в том, что она продолжается при самых не подходящих для нее обстоятельствах и обрывается при самых благоприятных. Уж поверьте мне, я знаю.

Глубоко посаженные серые глаза принца были удивительно прозрачными и притягивали к себе; в них хотелось смотреть, как в чистый источник. Оде знал о прозвище Нассау – Неуязвимый, но подумал, что ему больше подошло бы другое – Непостижимый.

Компания офицеров за соседним столом разразилась громоподобным хохотом, но принц даже не посмотрел в их сторону, как будто никого, кроме них двоих, здесь не было.

– Так вот, на таких людях, как мы с вами, и держится мир, – продолжил он серьезно. – Мы сами выбираем себе отечество, и наши достоинства и недостатки принадлежат только нам самим, не являясь унаследованными от нации или страны, которую мы считали бы своей матерью.

Перед мысленым взором Оде промелькнуло, как в калейдоскопе, несколько картин: круглый донжон замка Фаверж за серой каменной стеной, с навершия которой вечно сыпалась черепица; поросший лесом конус горы Сюлан с проплешинами снега, скошенный зуб Ла-Турнетт, сахарная вершина Монблана, проступающая на фоне лазоревого неба в ясную погоду… Покрытый мелкими водоворотами ручей Глиер, который деревья в долине ревниво укрывают своими ветками… Средневековое аббатство Таллуар, слепые башни отражаются в зеленой воде Роны… Говорят, два года назад Таллуар спалили французы…

– Способность оторваться от материнской юбки – вот что ценится и в человеке, и в нации, – разглагольствовал Нассау. – Мы сами себе отечество, и мы несем его всюду с собой. Италия – это итальянцы, Франция – французы, Германия – немцы. При любом дворе мира найдутся итальянские живописцы, певцы и музыканты; они создают Италию вокруг себя и живут в ней, находясь при этом в Берлине, Петербурге или Варшаве. Вся Европа говорит по-французски, и люди со средствами вплоть до Стамбула выписывают к себе французских поваров, садовников, парикмахеров, виноделов, чтобы те воссоздали у них частицу Франции. В любой академии наук найдутся немецкие химики, физики, философы и инженеры. А кто такие русские, спрошу я вас?

Оде пожал плечами и слегка улыбнулся, показывая, что ответить на этот вопрос ему затруднительно. Но ответа и не требовалось.

– У русских ничего этого нет, но они хотят всё это иметь. Они учатся у итальянцев, немцев, французов, и когда-нибудь у них будет своя литература, музыка, живопись, наука и промышленность. Но пока они могут только покупать чужое, а для этого им нужна их земля – источник их богатства. Русские без своей земли – ничто. Во Франции они сразу начинают подражать французам, в Германии – немцам. Русские умеют отважно умирать, этого у них не отнимешь. Вы знаете эпитафию на Людовика XVI, которую написал бывший паж королевы граф де Тилли? «Король умел любить и умирать. А мог бы править, кабы мог карать». Так вот, это сказано про русских: они умеют любить и умирать, а правят ими те, кто не знает жалости. Страна – источник их могущества; чем больше страна, тем больше могущество, а чем они сильнее, тем больше их страна, потому-то они постоянно воюют: за выход к морю, за новые территории. Отняли у турок Крым, у поляков Литву. И это не предел: им нужна Финляндия, а еще императрица Екатерина грезит о константинопольском троне для своего младшего внука.

– Но ведь это не может продолжаться бесконечно? – подал голос Оде.

Нассау согласно кивнул.

– Когда-нибудь это прекратится. Вы слышали про мой проект похода в Индию, в империю Великих Моголов? Покойный князь Потемкин сделал всё, чтобы он не состоялся. Так что они всё-таки остановятся. Но не при нашей жизни. И можете мне поверить, что этой войной дело не ограничится, а прошлогодний раздел Польши – не последний, и Россия отхватит себе самый большой кусок.

– А поляки? – спросил Оде. – Вот уж кто любит свое отечество!

– Отечество поляков – их славное прошлое, – возразил Нассау. – Конечно, прошлое есть у всех, им можно гордиться, его можно стыдиться, но нельзя забывать, что оно тебе не принадлежит, поскольку было создано не тобой. Нельзя идти вперед, постоянно оглядываясь назад. Знаете, что сделал король Понятовский после встречи с императрицей Екатериной накануне последней войны с турками? Кстати, это я устроил ему ту встречу… Satis. Так вот, он установил в Лазенках памятник Яну Собескому, спасителю Вены от турок. Как будто одним лишь патриотическим воодушевлением можно создать боеспособную армию. Они так носились со своим прошлым, что лишили своих детей будущего. Оте-чество… Отечество – это мы, Шарль. Мы сможем создать его для наших детей, где угодно. Но если мы сами – пустое место, то и отечества не будет ни у нас, ни у них…

* * *

Карету раскачивало из стороны в сторону и подбрасывало на ухабах. Изабелла была бледна, на лбу и верхней губе выступила испарина; Михал ласково сжал ее холодную руку, спросил взглядом: не остановиться ли, но она сделала вялый отрицательный жест левой рукой и бессильно уронила ее на колено.

Что за дороги, Создатель! Английские каретники всегда интересуются у заказчика, для каких мест предназначен экипаж: для езды по мягкому проселку, по булыжникам городских мостовых или для континента? В последнем случае карета должна быть еще крепче городской, потому что на континенте ужасные дороги – там, где в Англии достаточно двух лошадей, в прочих странах запрягают шестериком! И это они имели в виду французские и немецкие дороги, которые в сравнении с польскими ровны, как скатерть. Почему не позаботиться о том, что приведет к общей пользе? Во Франции при Людовике Возлюбленном крестьян, проживающих вблизи дорог, обязали дважды в год их ремонтировать под надзором инженера. Королевская повинность. Бесплатный труд свободных крестьян в течение нескольких дней в году потом припомнили королю как пример его произвола и издевательства над народом. А в Польше, где крестьяне – бессловесный скот, дорог почему-то сделать нельзя. Хотя зачем их строить? Чтобы облегчить передвижение иностранным армиям, которых сюда приводят то одни, то другие?

В России дороги тоже плохие. Хотя зимой, когда ляжет снег и можно ездить на санях, они хороши. От Москвы до Петербурга дорогу уложили бревнами, зимой весь путь можно проделать за три дня, а курьер успеет и за два. Но Михал Клеофас Огинский ехал в Петербург через Ригу… Из Варшавы.

Возвращение в Варшаву в девяносто втором году из Голландии, куда король отправил двадцатичетырехлетнего Огинского полномочным послом, наградив орденом Белого орла вслед за орденом Святого Станислава, было болезненным. Как всё переменилось! После воодушевления Четырехлетнего сейма – подавленность и обескураженность. Понятовский из орла превратился в мокрую курицу. Когда Огинский зачитал ему Декларацию Великого княжества Литовского против Тарговицкой конфедерации, отпечатанную в Гродно, под которой подписались сотни уважаемых людей, король только и смог выдавить из себя: «Это хорошо, очень хорошо, но не боятся ли они все скомпрометировать себя и подвергнуться преследованиям, если положение дел обернется против нас?..» Михалу стало ясно, что дело уже проиграно…

Все, кто считал себя птицами высокого полета, воспользовались крыльями и улетели куда подальше. Дядюшка Михаил Казимир жил в Париже в долг под залог семейного герба и просил его, Михала, как-нибудь выцарапать из лап двуглавого орла фамильные земли под Мстиславлем, а теперь еще и под Минском, приняв на себя заодно и долг в восемь миллионов злотых… Брошенную Огинским гетманскую булаву проворно подобрал Шимон Коссаковский, к которому и пришлось идти на поклон. Зачем он только согласился? Так был уверен в своей правоте… И потом – с какой стати отдавать свое имущество бессовестным хапугам и выскочкам?

Надменный Коссаковский в своем русском генеральском мундире был отвратителен и гадок. Великий гетман Литовский волеизъявлением нации. Как он кичился этим титулом, которым сам себя и наделил. Хмурил брови, пытался запугать. Сказал, что согласие Михала принять на себя миссию в Голландии от сейма, состоявшего из противников России, навлекло на него немилость императрицы, повелевшей наложить секвестр на земли Огинских в Литве. Михал не попался на его удочку. При чем тут императрица? Коссаковский просто сводит личные счеты. Кстати, его брат-епископ этого даже не скрывал. Он сразу изложил Огинскому все три его «преступления»: не взял секретарем посольства в Голландию Юзефа Коссаковского; допустил, что во время большого публичного собрания в его доме некто выкрикнул: «Епископа Коссаковского на фонарь!»; написал письмо председателю суда Литвы, из-за чего свояченица Коссаковского проиграла процесс. Risu emorior[13]13
  Умираю от смеха (лат.).


[Закрыть]. Феликс Потоцкий и Казимир Сапега, великий канцлер литовский, уверяли Огинского, что вопрос о секвестре его земель в генералитете даже не поднимался. Это Коссаковские вымогают деньги, обещая употребить свое влияние для снятия вымышленного секвестра. В самом деле, епископ Юзеф заставил Михала подписать отказ от имения с доходом в две тысячи польских флоринов в пользу одного из друзей семьи Коссаковских и два векселя на двести тысяч каждый, деньги по которым получил бы его брат-гетман. Огинский отправился в Петербург, чтобы искать справедливости там.

Той осенью его Полонез фа-мажор, написанный ещё в Лондоне, исполняли на всех балах, и когда сам автор прибыл в столицу следом за своим произведением, 22 декабря, императрица Екатерина приняла его предупредительно и любезно. Даже сказала что-то вроде того, что ученик превзошел своего учителя – имея в виду Юзефа Козловского, написавшего «Гром победы, раздавайся!». Этот полонез на стихи Державина, сочиненный на взятие Измаила, впервые исполнили на празднике в Таврическом дворце ровно через шесть дней после принятия польской Конституции… Козловский (теперь уже не Юзеф, а Осип) вошел в моду благодаря покровительству покойного князя Потемкина, а когда-то служил гувернером маленького Михала и возил его к дядюшке Михаилу Казимиру… Огинский был представлен императрице вместе с иностранными дипломатами, а не с депутатами Тарговицкой конфедерации. Предателей презирают все, в том числе и те, кто пользуется их изменой. В петербургских салонах тарговичан старались избегать, а поляки, приехавшие по личным делам, встречали радушный прием.

Пока не наступил Великий пост, все торопились веселиться: придворные праздники, балы, спектакли, званые обеды и ужины, катания на санях – четыре недели суетливого безделья. Потом Михала наконец принял Платон Зубов – преисполненный сознания собственной важности и наверняка уже предупрежденный Коссаковским. Он был двумя годами моложе Огинского, отнюдь не ровня ему, а потому держался особенно чопорно. Императрица весьма огорчена произошедшим недоразумением: она и в мыслях не имела секвестировать земли в Польше, не обладая на это правом. По этому вопросу обращайтесь туда, куда положено по закону. (То есть к Коссаковским.) Иное дело – наследство дядюшки в Белой Руси, ведь жители этой провинции – подданные ее величества. Этот вопрос тоже можно было бы решить, отдав приказ генерал-губернатору Пассеку. Но, согласитесь, неудобно начинать знакомство с императрицей, выставляя какие-то претензии или подавая просьбу. Вы, человек высокого рождения, обладающий великим состоянием и неменьшим талантом, не можете отказаться от счастья служить своему Отечеству ради неких филантропических идей. Революционных идей.

Все эти слова были явно заученными. Зубов пел с чужого голоса.

Огинский еще раз мысленно повторил свои ответы, поскольку был ими очень доволен: он приехал не искать милостей у императрицы, а добиваться справедливости; никакого вреда России он не причинил и не может быть наказан за то, что выполнял свой долг, служа своей родине. Незаконный секвестр его земель, возможно, и недоразумение, однако оно способно нанести большой урон его состоянию. Революционером он никогда не был, а филантропические идеи, насколько ему известно, свойственны и самой императрице. Служить своему Отечеству он почел бы величайшим счастьем на земле, но служить горстке людей, навязывающих всем свою волю, грозя призвать русскую армию, – нет уж, увольте. Он окончательно принял решение покинуть свою родину, поскольку все говорят о том, что Польше не избежать еще одного раздела.

– Выбросьте эту мысль из головы, – резко сказал Зубов. – Только враги России могут распускать подобные слухи. Императрица искренне озабочена судьбой польской нации и послала свои армии в Польшу, чтобы спасти ее, склонившись к настоятельным просьбам самых рассудительных членов сейма, не желавших, чтобы в Польше повторилось то же, что творится сейчас во Франции. Вы умный человек; неужели же вы думаете, что императрице нужны новые земли? Если бы она только захотела, Константин уже сидел бы на престоле в Константинополе! Только ваша мелкая шляхта, которая сама не знает, чего хочет, может утверждать подобное! Им, этим якобинцам без гроша за душой, не понять величия ее души и благородства ее чувств! И неужели вы думаете, что Феликс Потоцкий, Ксаверий Браницкий и Северин Ржевуский встали во главе Тарговицкой конфедерации, чтобы предать интересы своей родины? Будь у них столь низменные намерения, императрица не стала бы их слушать!

Разволновавшись, он вскочил с кресла и походил по комнате, чтобы успокоиться. Потом снова принял бесстрастный вид и встал напротив Огинского, положив руки на спинку кресла.

– Однако к делу. Оставаясь в бездействии, вы тем самым покажете свое недовольство новым état de choses[14]14
  Положением дел (франц.).


[Закрыть], отрицая добрые намерения императрицы по отношению к вашим соотечественникам. Я сделаю вам ряд предложений, а вы выберете из них то, что вам подходит. Итак. Королевские владения из-за нынешнего плохого управления сильно потеряли в стоимости и приносят слишком малый доход королю, обогащая лишь тех, кто ими распоряжается. Возьмете ли вы управление ими на себя? Занятие, вполне вас достойное.

– Благодарю за предложение, но не могу его принять: я не имею желания обогащаться, управляя имениями, которые мне не принадлежат, поскольку обладаю собственными значительными владениями и не стану жертвовать ради этого своим отдыхом и спокойствием.

Очень неплохо было сказано. Очень неплохо.

– Хорошо. Тогда возьмите на себя опеку над юным князем Домиником Радзивиллом. Ему идет шестой год, ему необходим присмотр со стороны человека честного и бескорыстного. Вы родственник этого семейства; состояние Радзивиллов огромно, но дела их расстроены.

Опекуном Доминика Иеронима прежде был его дядя Мацей Радзивилл, супруг Эльжбеты Ходкевич – кузины Огинского. Мальчик являлся Несвижским ординатом, и с началом войны Мацей от его имени предоставил в распоряжение литовских войск все принадлежащие ему замки, арсеналы и созванное в Несвиже ополчение. «Прежде Отчизну, а после уж дом Радзивиллов видеть желаю счастливым», – это письмо Мацея Войсковой комиссии тогда специально отпечатали в типографии для распространения. Мацей поэт… И Михал всегда завидовал ему как музыканту: он написал целую оперу… После победы тарговичан Мацея лишили опеки над племянником.

– Я не беру под свою опеку никого, кроме вдов и сирот, не имеющих состояния, – отчеканил Огинский. – Князь Доминик, слава Богу, имеет мать и родственников, носящих ту же фамилию. Чем больше состояние подопечного, тем больше ответственность опекуна; я не желаю брать ее на себя.

По красивому лицу Зубова скользнула тень досады.

– В таком случае примите должность в польском правительстве – любую, по своему выбору. Причин для отказа у вас быть не может. Даю вам несколько дней на раздумье и жду вашего ответа.

На этих словах Зубов стремительно вышел в двери, не дав Огинскому возразить.

Карету встряхнуло так, что у Огинского клацнули зубы, а горничная Изабеллы, сидевшая напротив, выронила корзинку и вскрикнула. Захотелось высунуться в окошко и крикнуть кучеру: «Пся крев, разуй глаза, быдляк! Совсем не смотришь, куда едешь?» Но он сдержался. Что кучер может сделать? Такие дороги. И другого пути нет: лес кругом.

Тогда, в Петербурге, перед ним распахнули дверцы кибитки и заставили решать: садиться в нее или отказаться. Он считал, что выбора нет: не оставаться же одному в лесу, среди волков, с голыми руками! Он забрался внутрь, дверцы захлопнулись, и возница хлестнул лошадей…

Он хотел отказаться от должности подскарбия великого литовского[15]15
  Соответствует должности министра финансов Великого княжества Литовского.


[Закрыть], как только вернулся в Варшаву. Но хитрая лиса Яков Сиверс, новый российский посланник, к тому времени уже выманил короля в Гродно, а тайное соглашение между Россией и Пруссией о втором разделе Польши подготовили еще в январе, когда Михал был в Петербурге. Королю Огинский отказать не мог; седьмого мая его официально утвердили в должности. Люди циничные и беспринципные подавляют людей совестливых и тонко чувствующих…

Проклятая кибитка неслась дальше; остановить ее и сойти было нельзя. Огинский участвовал в Гродненском сейме, при проведении которого были попраны все законы Польши. Но выбора им не оставили, ведь так? Заседания проходили за закрытыми дверями, у дверей стояли русские солдаты. Нескольких строптивцев арестовали, у других отобрали имущество. Сейм наивно просил «великодушную государыню» оградить Речь Посполитую от притязаний прусского короля; Шимон Коссаковский отправился в Петербург… Что толку: Екатерина была автором пьесы, а Сиверсу поручили довести спектакль до конца. Места для публики, изгнанной из зала, заняли русские офицеры; рядом с троном сел генерал Раутенфельд – охранять Станислава Августа, на жизнь которого готовится покушение… Поняв, что кричать бесполезно, депутаты замолчали; их молчание расценили как знак согласия. Две хищных птицы, договорившись между собой, разодрали тело несчастной Польши. Все распоряжения Тарговицкой конфедерации были отменены – теперь она стала не нужна. Екатерина, защитница поляков, «разгневалась» на Сиверса за «упущения» и отозвала его в Петербург, заменив Игельстрёмом, – это тоже было частью пьесы…

Честь погибла, имущество утрачено, зато кибитка остановилась, и Михал поспешил из нее выйти: возвращаясь из Гродно вместе с королем через свое имение Соколув-Подляский, Огинский признался ему, что намерен покинуть Польшу. Они проговорили тогда всю ночь, но удержать Огинского король не смог… У Станислава Августа выбора не было: он снова сел в ту же кибитку и поехал дальше. А Огинский… Думал, что пойдет своим путем, а на этом пути его сшибло бешеной колесницей и потащило по бездорожью.

…Грубый окрик, перебранка; карета замерла. Горничная испуганно смотрела на пана: разбойники? Изабелла, обложенная подушками, закрыла глаза – то ли спала, то ли сомлела… Громкие голоса послышались возле самой дверцы, которая вдруг с треском распахнулась:

– Кто тут есть? Выходи!

Тонкие веки Изабеллы затрепетали. Сделав знак горничной, чтобы позаботилась о пани, Огинский выбрался из кареты и на мгновение зажмурился от яркого света.

Передних лошадей держал под уздцы солдат; в отдалении, на развилке дорог, маячили два конника. Другой солдат пытался ухватить за плечо кучера, который не давался и отругивался. Загораживая их собой, у самой дверцы стоял плотный детина в синем кунтуше на желтой подкладке, затянутый в пояс с кистями, с вислыми усами и саблей на боку. При виде Огинского – в английском сюртуке, длинных серых панталонах и в высокой шляпе, – он удивленно поднял правую бровь.

– Кто такие? Куда следуете?

Огинский молча смерил его взглядом.

– С кем имею честь? – осведомился он.

– Ян Гуща, – с неким вызовом ответил детина. – Командир пограничного разъезда. Так куда путь держите?

– Я Михал Клеофас Огинский, – раздельно проговорил граф. – Следую в родовое имение под Варшавой, сопровождая больную жену. И я вам буду очень обязан, если вы пропустите нас, не отнимая у нас времени.

Детина осклабился и подбоченился.

– Ах, сам пан подскарбий нам честь оказал!

И тут же сменил ёрнический тон на суровый:

– Паспорт.

– Что?

– Паспорт на выезд из княжества Литовского. Или вы уже по-польски понимать разучились?

Огинский почувствовал, как закипает в нем гнев.

– Я Огинский, – повторил он, едва сдерживаясь и глядя прямо в наглые глаза. – Спросите любого; тот не поляк, кто не знает моего имени. Еду в имение своего дяди. Какой еще паспорт, холера ясна!

– Ну конечно, – усмехнулся Гуща. – Вам-то наших имен разве упомнить! Выгнали с должности, оставили без куска хлеба – и позабыли!

Огинский вгляделся в его лицо, но никак не мог признать.

– Я вас уволил? Когда? Вы по какому ведомству служили?

– По таможенному, в Толочине… Два месяца назад вы инспекцию делали… – Глаза Гущи сузились. – К пруссакам утекаешь?

Невольный страх пробежался холодными пальцами по хребту. Перед глазами мелькнуло видение виселицы с болтающейся на ней фигурой… Михал вскинул голову:

– Я депутат порядковой комиссии, член повстанческого Временного совета!

– Паспорт! Выданный Литовской Радой!

Занавеска отодвинулась, и в окошке показалось лицо Изабеллы с синими тенями вокруг глаз. В Огинском боролись два желания: ударить кулаком по ухмыляющейся физиономии и смиренно просить о снисхождении, взывая к человеческим чувствам. Человеколюбие… Существует ли оно еще?

– Разворачивай карету! – крикнул Гуща солдату, державшему лошадей.

– Что это значит? – спросил его Огинский, чувствуя, как к сердцу подступает дурнота.

– Я вас арестую за попытку побега, – невозмутимо отвечал Гуща. – Отвезу вас в Гродно, там разберутся.

– Прекрасно! Замечательно! – пролаял Огинский срывающимся голосом. – Там – разберутся! Там узнают, какой болван командует пограничным разъездом!

И он на ходу забрался в карету, не дав Гуще вставить больше ни слова.

Чтобы развернуть лошадей и экипаж, чуть не завалившийся набок, потребовалось некоторое время и масса ругани. Но вот берлина уже удалялась той же дорогой, по которой приехала.

– И этого наш шляхтич Гуща к полякам не спущал! – подмигнул один солдат другому.

* * *

– Ключи! – повторил офицер. – От амбара, от конюшни – все!

Старый шляхтич медленно отцепил слегка дрожащими руками связку больших кованых ключей от пояса на некогда васильковом жупане и бросил их на стол.

По всему дому бесцеремонно сновали солдаты, откидывали крышки с сундуков, заглядывали в чулан. Старая служанка вжалась в угол и бормотала молитвы. Хозяин, опершись о стол обеими руками в лиловых старческих пятнах, поник головой с венчиком сивых волос вокруг розовой плеши; из его выцветших глаз выкатилась непрошеная слезинка и повисла на кончике крупного носа в красных прожилках. Испуганная хозяйка, кутаясь в платок, стояла у дверей в светлицу. Один из солдат грубо оттолкнул ее и дернул дверь на себя; из комнаты послышался девичий вскрик; старик тотчас выпрямился и обернулся с безумным видом…

– Горенко! – окликнул солдата офицер. – Оставь.

Визжал поросенок, которого два солдата волокли по двору, ухватив за задние ноги; кашевар нес в каждой руке по две курицы с уже свернутыми головами; из конюшни выводили лошадей, тащили хомуты и чересседельники; из амбара выносили мешки. Один уронили, мука рассыпалась белой лужицей, ее топтали сапогами… За этой картиной наблюдали крестьяне, скучившиеся у забора; робость боролась с любопытством.

Офицер вышел на крыльцо и увидел их.

– Эй! – крикнул он и махнул рукой. – Подойди!

Крестьяне испуганно отпрянули назад, но солдаты отрезали им путь к отступлению. Ломая шапки, они поясно кланялись офицеру.

Постепенно двор перед панским домом заполнился мужиками, только перед самым крыльцом остался свободный полукруг. Тонкий аромат цветущих вишен из сада сменился густыми запахами пота, навоза и дегтя; гул голосов повис над головами. Он разом смолк, когда во двор въехал верхом, в сопровождении адъютанта, немолодой уже русский полковник с узким, тщательно выбритым лицом, близко посаженными серыми глазами, большим птичьим носом и плотно сжатым ртом. Спрыгнув с коня прямо на крыльцо, он обвёл взглядом толпу и обратился к ней с речью. Офицер переводил на белорусский:

– Крестьяне! Вы теперь подданные ее величества императрицы Всероссийской! Ей вы должны хранить верность, и она не оставит вас своею милостью! Если пан ваш вздумает бунтовать и подбивать вас выступить против вашей государыни, вы ему больше не слуги! Платить ему подати и исполнять повинности вы более не должны, бунтовщиков же хватайте, вяжите и доставляйте в Сморгонь или сразу в Минск, за то вы получите награду!

Гул возобновился, и Леонтий Беннигсен возвысил голос:

– Если кто из ваших односельчан был силой или обманом согнан в отряды бунтовщические, сообщите им, что ежели они добровольно от бунтовщиков отстанут, то смогут вернуться в свои дома и никакого наказания не понесут!

Дождавшись перевода, Беннигсен ловко вспрыгнул в седло и выехал со двора; крестьяне кланялись ему вслед.

За околицей наперерез коню бросился фельдфебель, прося офицеров остановиться. Вытянулся во фрунт, отдал честь и замер, переводя глаза с полковника на адъютанта и не зная, к кому обратиться.

– Чего тебе? – спросил его адъютант.

– Вот… Осмелюсь доложить, найдено солдатом Осиповым…

Фельдфебель полез за пазуху, достал оттуда мятый, сложенный вчетверо листок и подал адъютанту.

– Что это? – брезгливо спросил Беннигсен.

– Прокламация.

Беннигсен протянул за бумагой руку в перчатке. Это была листовка, отпечатанная в Вильне на русском языке. «Солдаты-россияне! Признав в вас по облику человечьему людей, находящихся в зависимости от суровой воли командиров, мы полагаем вас нашими кровными братьями и сочувствуем вашей доле, что вы, жаждая свободы, не можете ее иметь под варварским управлением…»

– Этот, как его… Осипов… читал это кому-нибудь? – спросил Беннигсен фельдфебеля.

– Никак нет! Неграмотный.

– А ты?

– Никак нет! Я только… глянул и сразу к вашему превосходительству.

Лицо фельдфебеля побагровело, лоб и виски стали влажными. Полковник еще раз пробежал листок глазами и спрятал его за обшлаг рукава.

– Хорошо. Нашедшему выдать рубль на водку, а всем прочим приказать, чтобы впредь так же поступали.

Дав шпоры коню, Беннигсен ускакал.

* * *

Якуб Ясинский быстро взбежал по лестнице, торопливым шагом миновал прихожую, столовую, спальню и бросился к своему столу в кабинете. Нужно было взять с собой кое-какие бумаги и деньги из потайного ящичка. Взгляд упал на неоконченное письмо к Начальнику, лежавшее под пресс-папье, и Ясинский в нерешительности замер, протянув к нему руку: порвать? Или оставить и дописать потом?

С момента начала восстания им не удавалось встретиться лицом к лицу, поговорить – да что там, даже завязать переписку без посредников. Между ними всё время встревали люди, которые начинали плести интриги, вместо того чтобы радеть об общем деле. Костюшке наверняка наговаривали на Ясинского, а тот верил – что ему оставалось? Начальник, добивавшийся единства, требовавший, чтобы все забыли о себе ради Отчизны, верил тем, кто это единство рушил, чтобы не делиться властью…

Костюшко родился в Литве, Ясинский – в Великой Польше, но оба учились в Варшавской Рыцарской школе, хоть и с разницей в полтора десятка лет. Костюшко потом приобретал военный опыт во Франции и применял его в американских колониях, на стороне борцов за независимость. Во время последней войны с Россией он командовал одной из трех польских дивизий, король наградил его орденом Virtuti militari… Но золотой крест этого ордена получил и Ясинский, ставший полковником и комендантом корпуса литовских инженеров в Вильне по протекции Петра Потоцкого. Правда, тщательно возведенные им вокруг Несвижа укрепления не пригодились – город сдали без боя… После того как король был вынужден примкнуть к Тарговицкой конфедерации, Костюшко уехал за границу, а Ясинский остался. Он собирался готовить на родине революцию, как во Франции, но из Парижа этого не сделать. Потому он и не стал подавать в отставку и настолько вошел в доверие к новым властям, что его назначили секретарем Войсковой комиссии Великого княжества Литовского.