Текст книги "Польский бунт"

В Литве у него не было родни, а круг знакомств ограничивался офицерским и масонским. Его сторонились, считали чужаком, не доверяли. Однако он продолжал посещать тайные собрания, где спорили, говорили дельные вещи и не очень, строили планы… Надо было действовать – осторожно, но действовать, действовать… Якуб знал, что Польша восстанет, а следом за ней восстанет и Литва. Главное – вместе, а для этого нужно установить связь с Варшавой.

В конце лета 1793 года, находясь по делам службы в Гродно, Ясинский познакомился с полковником Игнацием Дзялынским и генерал-майором Яном Цихоцким, комендантом варшавского гарнизона. Тогда же он узнал, что в Лейпциг отправлена делегация к Тадеушу Костюшке с просьбой взять на себя руководство будущим восстанием, которое должно было начаться в сентябре. Но Костюшко перенес восстание на весну следующего года: силами одних лишь регулярных войск победы не одержать, нужна поддержка всего народа, и только за шляхту он сражаться не станет. Это нравилось далеко не всем, но больше никто не решался взвалить на себя бремя диктаторской власти. Осень и зима прошли в лихорадочной деятельности, постоянном страхе перед предательством и арестами, а 17 марта в Вильну пришло известие о том, что первая великопольская кавалерийская бригада Мадалинского взбунтовалась и движется из Остроленки на Краков. Через два дня в Новогрудке, куда шляхта съехалась на контракты, полковник в отставке Кароль Моравский и бывший стражник великий литовский Игнаций Гелгуд прилюдно побили палками двух тарговичан, которые посылали Игельстрёму ложные доносы на своих земляков. Один из доносчиков сбежал в Несвиж к Тутолмину, другой искал защиты у командира русского отряда в самом Новогрудке. Началось! Ясинский написал стихотворное воззвание «К народу», призывая «погладить мечом» изменников и пособников врага. «Где народ сказал: хочу быть вольным, там он вольным стался!»

Он не считал себя поэтом. Просто стихи хорошо воспринимаются народом, их подхватывают, словно песню, а с песней легче идти в бой. И ещё это была для него отдушина: Якуб поверял бумаге то, чего не мог высказать вслух. Не была ли такой же отдушиной музыка для Михала Клеофаса Огинского, подскарбия великого литовского? Он тоже был тогда в Новогрудке на контрактах и поделился с друзьями новостью, полученной из Варшавы: в Кракове восстание! Костюшко принял на себя командование!

Ясинский узнал об этом позже: в Новогрудке он не был и в число друзей Огинского не входил. Весть о восстании дошла до него через канцелярию гетмана Коссаковского, куда доставили секретное письмо от его брата-епископа из Варшавы… Наконец-то! Надо непременно наладить связь! Ясинский послал в Варшаву майора Эйдзятовича, а в лагерь Костюшки отправили Кароля Моравского, которому после новогрудского побоища приходилось прятаться от властей. И вовремя: Станислава Солтана, готовившего восстание на Новогрудчине, арестовали. За бывшими полковниками польских войск Каролем Прозором и Томашем Вавжецким установили слежку, чтобы не сбежали. В Гродно Цицианов арестовал семь пехотных офицеров литовской гвардии. В Вильне тоже начались аресты, и промедление становилось подобно смерти.

Эйдзятович вернулся из Варшавы, переодетый в крестьянское платье, и сообщил, что столица поднимется 17 апреля. Костюшко разбил генерала Тормасова под Рацлавицами в Малой Польше. Нам тоже надо начинать! На тайном совещании план восстания, предложенный Ясинским, утвердили, но хотели всё-таки дождаться Моравского с инструкциями от Начальника.

О совещании кто-то донес. 14 апреля гетман приказал арестовать Эйдзятовича и полковника Ксаверия Неселовского, командира шестого полка Литовского войска. К счастью, обоих тогда уже не было в городе. Может, и Моравский уже схвачен? Ясинский не стал дожидаться, когда придут и за ним.

Кто-то распустил слух, что он избежал ареста, потому что его предупредил Коссаковский. Какая чушь! Как будто за арестами стоял не сам гетман. Ясинский только делал вид, что служит новым властям, а на самом деле служил Отечеству. Коссаковский же притворялся, что служит Отечеству, а радел только о себе…

Арест, Смоленск и Сибирь грозили всем заговорщикам, и они покинули опасную Вильну, договорившись встретиться 16 апреля в Шавлях, на сессии земского суда. Вся местная шляхта непременно съедется туда. Рано утром Неселовский, отставной генерал-майор Ромуальд Гедройц и витебский воевода Антон Прозор собрались на квартире Николая Сулистровского, командира кавалерийской бригады. Бригаду эту русские приказали сократить вдвое, ради чего в Шавли прибыл генерал-майор Антон Хлевинский. К нему-то и отправились бунтовщики с предложением… встать в их главе! Хлевинский, не знавший о восстании ни сном ни духом, был вынужден согласиться, иначе его самого могли арестовать. Ясинский опоздал. Когда он явился в Шавли с планом восстания в Литве под своим руководством, в зале заседаний земского суда уже зачитали Акт собрания, учиненного военными, и принесли присягу, поклявшись отдать все силы и имущество на дело защиты свободы, равенства и независимости и признав наивысшим начальником вооруженного народа Тадеуша Костюшку. А главнокомандующим в Великом княжестве Литовском был избран Хлевинский.

Ясинский не подписал этот документ. Он положил столько сил на подготовку восстания, рисковал свободой, даже жизнью, Хлевинский же явился на всё готовое! Но дело важнее всего, и Якуб встретился с новоиспеченным главнокомандующим. Тот утвердил его план, приказал возвращаться в Вильну и начинать. С рапортом к Костюшке отправили шляхтича Покубяту, а Ясинский поехал в Вильну – на свой страх и риск…

В город он проник под видом трубочиста; узнал об аресте своих ближайших помощников; разыскал всех участников заговора, оставшихся вне подозрений, провел тайное совещание в Антоколе. Каждому назначил конкретную задачу: майору Нелепецу – арестовать генерала Арсеньева, майору Собескому и капитану Гавлясинскому – захватить русскую гауптвахту. Помимо литовского гарнизона, можно было рассчитывать на пять сотен гражданских, которых заранее снабдили ружьями, пистолетами, саблями и обучили пользоваться оружием. В общей сложности тысячи четыре… Вечером 22 апреля все приготовления были закончены, и Ясинский перебрался в арсенал.

В половине первого ночи дали выстрел из пушки. Тотчас зазвонили колокола в костелах и униатских храмах, темные улицы наполнились народом; зазвучали выстрелы и призывы к оружию; завязались сражения между русскими и поляками. Ясинский на сером коне носился по всему городу и появлялся в самых опасных местах. Он был и при атаке на дом Арсеньева, и при аресте Коссаковского, и на Ратушной площади, где изрубили русских гренадер и бомбардиров, – приказал запереть триста русских солдат, захваченных на гауптвахте, в костеле Святого Казимира, а на ворота костела нацелить пушку. В три часа всё было кончено. Все старшие офицеры перебиты либо взяты в плен; только капитан Тучков, знавший польский язык, сумел выбраться из города под покровом темноты; он и принял командование всеми русскими войсками, каким удалось спастись, – пехотой, конницей, казаками. На рассвете русские артиллеристы, стреляя зажигательными снарядами с Погулянки, устроили пожары в десяти разных местах и взорвали пороховой склад. Атака повстанцев окончилась неудачей: казаки заманили польских военных и горожан прямо на пушки, их выкосило картечью. К вечеру Тучков всё же решил отступить и направился в Гродно, сжигая все селения на своем пути… Гедройц припозднился и не смог захватить русскую артиллерию ни в Вильне, ни на марше в Гродно. Генерал Елинский, командовавший двумя татарскими уланскими полками, не пожелал признать Костюшку начальником восстания, поскольку не получил в этом подтверждения от короля, и отказывался выполнять его распоряжения. Елинского арестовали, но из-за этого под Вильну не пришли татары. Ясинский стал новым комендантом Вильны и вместе со всеми присягнул Всемогущему Богу и Святой Троице в том, что будет служить Отечеству своей жизнью и имуществом и сделает всё возможное для защиты народа. Огласили Акт восстания народа Великого княжества Литовского: кто не с нами, тот наш враг; победа или смерть. Выбрали Литовскую Раду, создали Уголовный суд, Депутацию по снабжению, Депутацию Общественной безопасности, Депутацию Общественного имущества… Огинский, за день до восстания бывший на званом вечере у генерала Арсеньева, отказался от своей должности подскарбия великого литовского и княжеского титула, прося отныне именовать его «гражданином»; его тотчас избрали в повстанческий Временный совет. «Да здравствует свобода, да здравствует родина, да сгинут предатели!» – кричал он. Вошел в Совет и Хлевинский, которого тогда в Вильне не было, но уже не с титулом главнокомандующего. Временным командующим литовскими вооруженными силами, вплоть до установления связи с Костюшкой, Литовская Рада назначила Ясинского. Якуб отправил к Начальнику своего адъютанта – Игнация Ходкевича: уведомить о произошедшем, просить помочь Литве пушками, амуницией и деньгами.

В Варшаве Ходкевич столкнулся с Покубятой, державшим сторону Хлевинского. Временная Рада бурлила; казнили изменников, разоблачали предателей. Литовскую Раду обвинили в самовольном захвате власти, Ясинского заклеймили литовским сепаратистом. Томаш Вавжецкий, которого Якуб попросил приехать в Вильну, сообщил ему о сомнениях Начальника. В те же дни и выяснилось случайно, что Костюшко назначил главнокомандующим литовских войск Кароля Моравского, но тот был арестован русскими на обратном пути… Гуго Коллонтай, один из авторов Конституции 3 мая, а ныне член Народной рады, написал Ясинскому от имени Костюшки, требуя внести изменения в Виленский акт: добавить обязательство повиноваться единому главнокомандующему и выбросить слова про слабого короля и мужественный французский народ, протянувший литвинам руку помощи… В самом деле, руки никто не протянул. Ясинский вёл баталии с Радой в Вильне по вопросам рекрутского набора, вольностей и обеспечения обывателей всем необходимым: одно дело – щеголять модными тростями с наконечником-«гильотиной», а другое – по-настоящему думать о народе, отказавшись от своих привилегий…

Хлевинский отказывался исполнять распоряжения Литовской Рады и выставлял себя в Варшаве несправедливо обойденным, а Ясинского – узурпатором. Начальник пригрозил обрушить всю свою мощь на фальшивых патриотов и интриганов, но на деле раздал генеральские патенты и Хлевинскому, и Ясинскому, а еще Павлу Грабовскому, взбунтовавшему войска в Сморгони, и двадцатитрехлетнему Францишеку Сапеге, который не мог похвалиться военным опытом, зато гонором был наделен с лихвой. Чтобы покончить с двоевластием, он утвердил Наивысшую национальную Раду – единую для Польши и Литвы, состоявшую из восьми человек и самого Костюшки. От Литвы в нее вошли Вавжецкий и Сулистровский. Ясинскому в ней места не нашлось…

Что ж, он предпочитал словесным баталиям сражения с врагом. Когда Хлевинский наконец-то соизволил явиться в Вильну, Ясинского там уже не было: он сражался с русскими под Полянами на Ошмянчине… и потерпел поражение. Уже второе, после Неменчина… Впрочем, камень в него бросить было некому. Браслав не смог примкнуть к восстанию, потому что его спалил русский секунд-майор Стафеапул, имея под своим началом не больше сотни человек; Вавжецкий вовремя не пришел туда из Ошмян, а Богуслав Мирский, командовавший отрядом в двести сабель, побоялся прийти на выручку, завидев зарево. Костюшко приказал Хлевинскому, Грабовскому и Сапеге идти под Гродно, чтобы окружить и разбить отряды Цицианова, пока тот не соединился с пруссаками и не перерезал пути сообщения между Литвой и Польшей. Гродно откупился от русского генерала большой контрибуцией; Цицианов вез в своем обозе, двигавшемся на Новогрудок, имущества на полмиллиона злотых, мебель, ткани с суконной фабрики – неповоротливая, легкая добыча! Однако дивизия Сапеги вместо Гродно двинулась на Слоним и пропала; пришлось высылать курьеров на ее розыски. Выполнять приказы Ясинского Сапега категорически отказался: он считал себя главным, потому что вскоре после восстания в Вильне получил вместе с патентом генерал-лейтенанта личное письмо от Костюшки, в котором Начальник, дав свои наказы, писал, что вверяет Литву его заботам, надеясь, что он, в отличие от своей родни, положит все силы на защиту Отчизны. Ясинский был в глазах Начальника переметной сумой, а не нюхавший пороху начальник артиллерии – пламенным патриотом! Конечно, Костюшко не мог знать, как обстояли дела на самом деле, а Якубу не приходилось рассчитывать на то, что кто-то расскажет Начальнику о его заслугах… Но остановить Цицианова всё-таки надо. А для этого нужно соединиться с дивизией Хлевинского и взять русских в клещи.

Ему скоро тридцать три года, возраст Христа. Что его ждёт? Шельмование, крест и посмертная слава или?.. Он не станет молиться о том, чтобы чаша сия его миновала. Будь что будет.

– Якуб?

Шорох платья, легкие шаги – и в дверях появилась Текля. Подняла обеими руками вуаль со шляпы…

– Текля? Зачем ты… – Якуб перебил сам себя, чтобы не показаться грубым. – Тебя могли увидеть…

– Пусть видят! – Ее лицо пылало от радостного возбуждения. – Муж согласен на развод, мы будем вместе!

Он обнял ее, и она с готовностью приникла к нему всем телом, доверчиво, безоглядно.

Якубу стало не по себе. Он постоянно помнил о том, что внизу, у дверей, ждёт ординарец, держа в поводу лошадей, которые нетерпеливо мотают головами и переступают копытами. Он сам был сейчас подобен такой лошади, но это тёплое дыхание у него на шее, мягкие волосы у щеки…

– Скажи мне, как лакедемонянка: «Со щитом или на щите!» – попросил он, стараясь казаться шутливым.

Глаза Текли внезапно наполнились слезами; лицо ее изменилось, точно она увидела нечто такое, что до сих пор было скрыто от нее.

– Со щитом, Якуб! Со щитом!

В ее устах это прозвучало не напутствием, а мольбой. Он немного смутился. Потом вспомнил.

– Подожди немного!

Метнулся к столу, начал рыться в бумагах, с досадой бросая ненужные прямо на пол.

– Вот, нашел! Это тебе.

Не дав ей посмотреть, что это, он быстро сложил листок несколько раз и протянул ей; Текля, не отводя взора от его лица, спрятала листок за перчатку. Ее зрачки метались, словно ощупывая лицо любимого, как незрячие делают это кончиками пальцев, запоминая каждый изгиб, каждую выемку, каждую морщинку. Растрепанные каштановые волосы падают на высокий лоб, тонкие брови, миндалевидные глаза орехового цвета, простоватый, немного толстый нос, маленький рот со слегка выступающей нижней губой, округлый подбородок…

– Прости. Мне… пора.

Они вместе прошли в прихожую, и там Якуб быстро поцеловал ей руку над перчаткой, сжав ее пальцы в своих. Сложив ладони вместе, словно молилась о нем, Текля молча провожала его взглядом. Якуб спустился до конца лестничного пролета и обернулся в последний раз.

– Со щитом, Текля! Со щитом! – взмахнул рукой, словно потрясая этим самым щитом, и скрылся.

Текля медленно вернулась назад, в кабинет. Но здесь всё еще было полно присутствием Якуба, и от этого сердце сжалось, а слезы хлынули неудержимо. Батистовый платок уже не мог их вобрать. Текля опустила вуаль и вышла на улицу.

Дома она бережно развернула листок и перечитала его несколько раз.

 
Ты знаешь сам, о Боже правый,
Чего себе желаю.
Не нужен трон, не нужно славы —
Одной любви алкаю.
 

Глава III

Рысью миновали развилку, взобрались на пригорок, откуда уже был виден помещичий хутор – беленый дом между двумя старыми липами, в три окна по каждую сторону от крыльца; покатая крыша с торчащими из нее двумя печными трубами, крытая гонтом и смотрящая двумя глазками на двор; коновязь у стены, увитой диким хмелем; кусты жимолости, подступающие под самые окна. Основной отряд Городенский оставил на дороге, с собой взял полтора десятка человек. Спешившись, они протопотали по мосткам, переброшенным через канаву, и пошли гурьбой через заросший травой двор.

Хозяин стоял на крыльце между двумя круглыми колоннами, под двускатным навесом с петушком на коньке. Позади него – еще двое, в синих свитках. Городенский остановился напротив, подождал, пока его люди выстроятся полукругом.

– Принимай гостей, пан Папроцкий! – сказал с угрозой.

– Гость в доме – Бог в доме, – отозвался хозяин с нескрываемой насмешкой. Глаза его смотрели злобно. – Кто первый сунется – угощу свинцом.

И выставил вперед пистолет.

За спиной Городенского зашептались и зашевелились. Он упер руки в боки и слегка наклонил голову набок, чувствуя, как по телу знакомо поднимается яростная дрожь.

– Напрасно пан считает, что подданство российское убережет его от мести народной и от геенны огненной, уготованной предателям! Пшишла крыска на Матыска![16]16
  Здесь: тебе конец, крышка (польск.).


[Закрыть]

Грянул выстрел. Пуля просвистела мимо левого уха Городенского; сзади вскрикнул Загревский, зажав рукой рану на плече.

– Бей, руби! – Городенский выхватил саблю и ринулся вперёд.

Слуги, стоявшие за спиной Папроцкого, быстро передали ему ещё два заряженных пистолета; один дал осечку. Городенский вспрыгнул на крыльцо; Папроцкий отбил его удар пистолетом, но в это время противник толкнул его ногой в живот. Шляхтич повалился на своего слугу, помешав ему сделать меткий выстрел; на них набросились, били прикладами, кулаками и сапогами. Второй слуга убежал в сени, оттуда по коридору в кладовую и на чердак, отбросил ногой приставную лестницу и придавил чем-то сверху крышку люка. Вскоре из слухового окна вылетели две пули; на дворе, охнув, распластались двое.

– В дом, под окна! – крикнул Городенский. – В укрытие!

Лестницу приставили обратно, но крышку люка было не поднять; стрелять наугад по чердаку бесполезно. Городенский отправил пятерых человек в овин за соломой. В доме поснимали со стен трапезундские ружья и старинные ятаганы – гордость хозяина, забрали всё, что было ценного, остальное разбили, сломали, порвали в клочья. Сквозь кровь, заливавшую лицо, Папроцкий смутно различал заплывшими глазами, как под стенами его дома ходят налетчики. Потянуло дымом, затрещал веселый огонь, разгораясь. Заскрипели ступени крыльца под тяжелыми шагами. Голос Городенского: «Этих двоих…» Обмякшее тело резко рванули под мышки, и его тысячей кинжалов пронзила боль. «А с тем как быть? – Да пусть его…»

Гудел огонь басовой струной, нарастая; лопнули стекла, и он выметнулся наружу жадными рыжими языками. Крыша занялась, посылая в небо отчаянные клубы черного дыма. В треске и гуде потонул звериный крик погибающего человека. Искры долетали до старых лип; на суках болтались двое повешенных.

* * *

Поляки строились в боевой порядок. Передовые отряды состояли из крестьян-косиньеров в серых сермягах; за ними синели мундиры регулярных войск; на правом фланге – светло-зеленые уланы Мадалинского в черных широкополых шляпах, с бело-зелеными значками; слева разворачивали полевую артиллерию, за ней была конница Евстахия Сангушко. Два года назад, под Маркушувом, когда всё уже было решено, король присоединился к Тарговицкой конфедерации и велел войскам прекратить сопротивление. Несмотря на приказ, его племянник Юзеф Понятовский бросил двенадцать эскадронов в бессмысленный бой против казаков и сам уцелел лишь благодаря князю Сангушко. Понятовский потом сбежал за границу, а Сангушко, чтобы сохранить свои имения, поступил на русскую службу. Но лишь только в Кракове зазвонили колокола, он сбросил русский мундир и явился к Костюшке добровольцем… Игельстрём медленно переводил подзорную трубу вдоль линии войск. Задержался, увидев конную фигуру в серой свитке и конфедератке с султаном из петушиных перьев. Он? Костюшко? Верно, он. Напутствует своих солдат.

Осип Андреевич опустил трубу и глянул вправо, на грузную фигуру Фридриха-Вильгельма II, взгромоздившегося в седло. Треуголка надвинута на лоб поверх парика; двойной подбородок спускается на туго повязанный галстук, жилет на животе натянут, как барабан. Сейчас уже десять часов утра, он успел плотно позавтракать. Не случилось бы с ним апоплексического удара – июньский день обещает быть жарким.

Прусский король тоже смотрел в подзорную трубу. Сюда, под Щекоцины, он прибыл вместе с князем Евгением Вюртембергским, разбил лагерь в трех верстах от русского и взял на себя общее командование союзными войсками. По разделу 1793 года Пруссия отхватила себе изрядный кусок с Гданьском и Торунем, более миллиона новых подданных. Есть за что драться.

Щекоцины остались у русских за спиной; справа догорала деревня. Игельстрём велел ее сжечь, разобрав предварительно несколько изб на бревна для сооружения брустверов и флешей, за которыми укрылись артиллерийские батареи. Часть войск отвели за холм, спрятав в небольшой лесок – в резерв. Конницу поляков возьмёт на себя Федор Петрович Денисов, который и заманил их сюда. С месяц назад «Денис-паша» уже изрядно потрепал здесь повстанцев, отомстив за поражение Тормасова.

Забили барабаны, и польские отряды двинулись вперед. Первые шеренги окутались дымками выстрелов, и тотчас заговорила артиллерия: весь план пруссаков как раз и строился на огневой мощи. Ядра взрывали землю, люди падали, но ряды смыкались, движение не прекращалось.

Трубач подал сигнал к атаке; из-за артиллерийских позиций вылетела прусская конница генерала Фаврата. Фридрих-Вильгельм приник к подзорной трубе. К его удивлению, крестьяне не побежали. Встав плечом к плечу, они махали своими косами, насаженными на древки, словно молотили хлеб на току. Кони взвивались на дыбы, всадников стаскивали вниз и добивали. Покалеченные лошади с ржанием и хрипом бились на земле в предсмертных судорогах; придавленные ими седоки извивались, тщетно пытаясь уцелеть… Кавалерия повернула назад, перестроилась, атаковала снова – и опять была вынуждена отступить. Отразив несколько атак, крестьяне с победным криком бросились вперед, на прусскую батарею. Двенадцать орудий плевались картечью; чугунные пули с визгом разлетались, пробивая черепа и груди, отрывая руки и ломая ноги. В надежде на то, что сила солому ломит, косиньеры с маниакальным упорством бежали навстречу смерти, которая равнодушно срезала их своей косой… В это время польские солдаты уже вступили в бой с семитысячным корпусом, который Игельстрём привёл сюда из-под Ловича. Барабаны и флейты задавали ритм; солдаты четко выполняли команды. Достаточно было одному из офицеров крикнуть: «За Варшаву!», – как из сотен глоток вырвался яростный рёв, заглушивший полковую музыку, и пехота ринулась в штыковую.

Игельстрём видел, как Костюшко скачет вдоль рядов своих солдат, побуждая идти вперёд. Двое из его спутников спешились и встали во главе отрядов, выхватив сабли. Вот один из них упал… Вот другого подхватили и понесли в тыл… Конь Костюшки вдруг подогнул задние ноги и завалился набок, всадник упал вместе с ним… Неужели? Игельстрём приник к окуляру. Если Костюшко убит, весь этот сброд сейчас разбежится, и… Нет, выбрался, живой. Стреляйте же в него, ну! Кто-то подъехал, заслонив Костюшко своим конем… Кто это? А, Сангушко… Помог ему взобраться на круп позади себя и увез… Заговоренный он, что ли?

Из-за холма с диким свистом выскочили донские казаки Денисова, пригнувшись к шеям своих низкорослых лошадей. Они вихрем налетели на польских улан, смяли их, обратили в бегство; замелькали шашки над головами канониров, прикрывавших их руками…

– От генерала Денисова с донесением!

Усатый ординарец в заломленной на ухо шапке, из-под которой выбивался чёрный чуб, осадил коня рядом с Игельстрёмом.

– Захвачено шестнадцать пушек; отряд преследует кавалерию противника!

– Молодец, – ответил Игельстрём. Подумал, вытащил из кармана серебряный рубль и протянул казаку.

– Рад стараться! – ухмыльнулся тот.

Сражение еще продолжалось, но Костюшко, видно, уже понял, что это самоубийство. Русско-прусские войска обладали почти вдвое большим численным превосходством и имели впятеро больше пушек. Поляки дали сигнал к отступлению. Подобрав легко раненных и бросив мертвецов и умирающих, они перебрались за Пилицу.

* * *

Первым делом – помыться. Сбросить с себя, точно змеиную кожу, грязную одежду, провонявшую потом и дымом, погрузиться в ванну, наполненную до краёв горячей ароматной водой, и блаженствовать, смывая с себя грязь, усталость и воспоминания…

Занять Минск оказалось непосильной задачей для отряда Огинского. Меньше полутысячи сабель и ни одной пушки! А Неплюев собирался держать крепкую оборону и стянул в город войска. Кроме того, он кое-как вооружил местных крестьян и сколотил из них передовой отряд, чтобы первый удар на себя приняли именно они. Бить соотечественников? Это было немыслимо. Это значило загубить всю идею восстания! Нет, не стоит слишком торопиться. Мужик тугодум, ему нужно время, чтобы разобраться в происходящем. Когда он сам повернет оружие против захватчика, вот тогда…

А может, граф всё-таки занялся не своим делом? Ведь он никогда не служил по военной части. Везде нужен опыт, навыки, образование, наконец… К дипломатической карьере Михал оказался подготовлен всем своим воспитанием: владел языками, знал, как себя вести при дворе, в светских салонах и канцеляриях, о чем говорить, когда промолчать, когда ответить уклончиво, когда сказать цветистый комплимент. Должность подскарбия он мог исполнять, поскольку имел опыт управления своими и дядиными имениями, а это, слава Богу, не какая-нибудь деревенька с полутора десятками душ. Сейчас он командующий вольными войсками, возглавляет конный летучий отряд – потому что он шляхтич, с детства умеет держаться в седле, любит парфорсную охоту… Но всё же охота – это одно, а война – другое. Не зря же офицеров обучают тактике и прочим марсовым премудростям в рыцарских школах…

Чушь, чепуха! Он не претендует на лавры Ганнибала или Фридриха Великого! Восстание в Варшаве вообще организовал башмачник – некий Ян Килинский. Правда, это не простой сапожник, умеющий только сучить дратву и орудовать молотком. Башмачник делает обувь на заказ для дам из высшего общества, в его руках ремесло достигает уровня искусства. К тому же этот Килинский был старшиной своего цеха и заседал в городской раде, организаторского опыта ему не занимать. Да ещё и горячий патриот! И вот теперь Килинский – полковник. Так почему же Михал Клеофас Огинский не может быть генералом?

Захватив Измаил, русский генерал Суворов сказал, что смелость берет города. Отряд Огинского напал на небольшой русский гарнизон в Воложине и захватил значительные запасы боеприпасов и провианта – исключительно смелостью, быстротой и натиском! Михал отправил обоз под Ошмяны, на главную квартиру повстанцев. Обоз до места назначения добрался, но его охрана – два десятка конников – назад не вернулась: казаки подняли тревогу, дороги перекрыли, поляки попали в плен. Огинский тогда был уже в Ивенце, где русские бросили армейские склады. Обыватели выслушали его пламенную речь («Возвратим Отечеству вольность или дадим погрести себя в его развалинах!») в совершенном молчании; даже хоровое исполнение патриотического марша, написанного Михалом на слова Ясинского, не смогло их расшевелить. Один местный шляхтич так и сказал ему: если бы поляки сразу вошли в новые российские пределы, то и белорусы бы им помогали, а теперь они хотят одного – покоя…

Огромный обоз в две сотни возов двинулся на Бакшты не по прямой дороге, а через лес: боя в чистом поле Михал решил избегать. Лошади надрывались, увязая в топкой грязи, в которую телеги погружались по ступицы; на сухих местах колеса цеплялись за корни деревьев, шины лопались, постромки рвались… И после всех этих мучений Николай Зубов и Леонтий Беннигсен настигли отряд под Вишневом, рассеяли и отняли всю добычу. Уже в Ошмянах, у Ясинского, к которому Огинский явился с рапортом и повинной головой, он узнал, что третья часть его отряда уцелела, вышла к Крево под Сморгонью и соединилась с авангардом повстанцев. А если бы на его месте был другой?..

Ясинский не стал его корить и попрекать. В конце концов, Зубов с Беннигсеном недавно разбили его самого под Липнишками, хотя численное превосходство было у поляков. К тому же цель, можно сказать, достигнута: литовские летучие отряды заставляют русские регулярные войска метаться то туда, то сюда, не давая им соединиться в единый кулак. Вот именно! А главная задача – поднять на восстание крестьянство! Если объявить крестьянам из имений Огинских под Минском и Могилевом, которые теперь захвачены русскими, что они получат свободу, ряды патриотов увеличатся на двенадцать тысяч человек! Не нужно забирать их в рекруты – какой из мужика солдат? Нежданная победа под Рацлавицами внушила Начальнику мысль о том, что и с косами можно идти на пушки. Но отрезвление наступило быстро. Через два дня после поражения Костюшки под Щекоцинами, где погибли около тысячи косиньеров, русский генерал-поручик Вильгельм Дерфельден разгромил под Хелмом корпус генерал-майора Юзефа Зайончека, пытавшегося не пустить его за Буг. Полк Дзялынского мужественно держал удар, а посполитое рушение и косиньеры в панике разбежались. Из двух тысяч мужиков половина погибли или пропали без вести… Нет! Жечь усадьбы новых хозяев, бросать свои дома, уходить в леса, забрав фураж и провиант, – вот что должны делать крестьяне! Когда у захватчика будет гореть под ногами земля, солдат и лошадей станет нечем кормить, – вот тогда он сам запросит переговоров, и на первый план снова выйдут дипломаты! Надо учиться побеждать не только в открытом бою…

Как всё же хорошо, что Изабеллу выпустили в Польшу и она сейчас у отца в Бжезинах, далеко от всего этого… По крайней мере, она не увидит мужа грязным, заросшим щетиной, с волосами, пропахшими дымом от костра. Слава Богу, что у него шелковое нательное белье, иначе он подхватил бы на биваке насекомых… Михала передернуло от одной этой мысли.

Он отсутствовал в Вильне чуть больше двух недель, но у него такое чувство, будто он не был здесь целый год. С восторгом смотрит на высокие красивые дома, шпили костелов, мощеные улицы… Нет, лагерная, походная жизнь решительно не для него, но это необходимая жертва, которую он должен принести своей Отчизне…

Слуга подал ему подогретый халат.

Пока старый камердинер его брил и подстригал бакенбарды, Михал закрыл глаза и ни о чем не думал. Потом открыл и стал изучать своё отражение в зеркале. Глаза покраснели… Но это пройдет. От носа к краешкам губ протянулись тонкие морщинки… Ему скоро тридцать – на следующий год… Если доживет… Волосы бы тоже не мешало подстричь сзади… А может, отпустить и стягивать в хвост – катоган, как это делают военные? Нет, сейчас и военные, и даже дамы перешли на прическу а-ля Тит… Республиканскую. Кстати, как посмотрели бы французские революционеры на то, что гражданина Огинского бреет его холоп? «Вольность, ровность, неподлеглость…»[17]17
  Свобода, равенство, независимость (польск.).


[Закрыть] Откуда взялась эта надпись на раме зеркала? Ах да, он же сам и заказал ее перед отъездом… Михал встал и велел подавать ему одеваться.