Текст книги "Нашествие 1812"

Прусский король всё-таки приехал. Поддавшись на уговоры Дюрока, Наполеон согласился его принять. Ему уже надоело в Дрездене, он ждал только возвращения Нарбонна, чтобы отправиться дальше.

Нарбонн не смог сообщить ему ничего утешительного. Русские сознают опасность, но не напуганы; они предпочли бы обойтись без кровопролития, но готовы на жертвы, чтобы затянуть войну и победить измором. Граф советовал ограничиться оккупацией Литвы, объединить ее с Варшавским герцогством и, перезимовав в Варшаве и Вильне, с новыми силами двинуться на Москву. Наполеон покачал головой.

– Варварские народы суеверны и простодушны, – сказал он. – Стоит мне нанести удар в самое сердце империи, занять их матушку-Москву, как вся эта огромная масса превратится в беспомощное стадо. Я знаю Александра. Сила и натиск способны поразить его воображение. Я не боюсь расстояний, когда в конце пути меня ждут победа и мир. И потом, Россия – лишь начало долгой дороги к берегам Ганга. У меня есть карты земель, по которым мы пройдем от Эривани и Тифлиса до английских владений в Индии. От Парижа до Москвы – семьсот пятьдесят лье. По дороге нам предстоит несколько сражений. Когда Москва будет взята, Россия разгромлена, а царь опозорен или убит (в России любят устраивать дворцовые перевороты), Великой армии откроется путь, которым прошел Александр Македонский. Вся Европа встанет под наши знамена, я заключу союз с Турцией, в России рабы восстанут на своих господ…

Нарбонн вновь принялся развивать свои аргументы, но император остановил его:

– Посмотрим, надолго ли хватит упорства Александра. Англичане дают ему дурные советы; он хочет войны – я начну ее. Пробка вынута – вино надо выпить.

* * *

– Амуницию снять!

Назар снял с себя патронную сумку и портупею со штыком в ножнах; подержав недолго в руке, аккуратно сложил на землю у ног. Унтер-офицер Авдеев замахнулся тесаком и дважды ударил им Назара плашмя по спине. Всё нутро сотряслось, ажно дух занялся. Дождавшись команды, парень с трудом наклонился, поднял портупею и снова надел.

Авдеев невзлюбил Назара с самого начала и всячески над ним измывался. Заставлял стоять на часах лишнее время, придирался к каждой мелочи. Зуботычины нужно было принимать, не отворачиваясь… Назар терпел, молчал, но по ночам ему не раз снилось, как ненавистное рыло брызжет кровью под его кулаком…

– В чём дело?

Унтер вытянулся во фрунт перед юным прапорщиком, хмурившим тонкие брови.

– Ваше благородие, рядовой Василенко дважды не смог произвести выстрел из ружья, за что был подвергнут наказанию!

Прапорщик подошел к Назару и велел дать ему ружье. Пока он разглядывал замок, Назар украдкой посматривал на самого офицера. Молодой совсем, губы пухлые, ресницы длинные и пушистые, как у девушки. Должно быть, они с Назаром одногодки. Видно, что паныч: руки маленькие, узкие…

Ружье английской работы, по виду – исправное и содержится в порядке. Пестель напряженно размышлял, что же могло произойти. Подмоченные патроны? Он спросил, когда были получены заряды; оказалось – нынче же, перед учением. Хм. Озаренный внезапной догадкой, он велел подойти солдату, которому стрельба удалась, и обменяться патронами с наказанным. А теперь пусть они оба выстрелят.

– Заря-жай! – командовал унтер. – Товсь! Цельсь!

Назар волновался, ему не хотелось оплошать снова, перед офицером. Тогда и двадцать пять горячих всыпать могут. «Не спеши», – услышал он тихий шепот. Резко зажмурив и раскрыв глаза, прицелился в горшок, надетый на воткнутую в землю палку, приник щекой к прикладу. «Пли!» Порох вспыхнул с шипением, пуля вылетела из ствола, горшок разлетелся вдребезги. А вот ружье товарища дало осечку…

– Я доложу капитану, что не все патроны хороши, – сказал прапорщик Авдееву. – Продолжать учение. Без вины не наказывать!

– Слушаюсь, ваше благородие!

Капитан Петр Арцыбашев командовал 2-й гренадерской ротой с начала нынешнего года, будучи переведен в Литовский полк из Преображенского, так что в полку он был новым человеком, как и прапорщик Пестель. Павел легко и быстро сошелся с ним, как только добрался до Свенцян и отрапортовал о своем прибытии. Арцыбашев был молод (ему недавно исполнилось двадцать пять), небогат (его отец владел небольшим имением в Вологодской губернии), серьезно относился к службе и любил читать; свободные вечера они с Пестелем проводили за разговорами, а не за карточным столом и штофом, как остальные офицеры. В местечке Свиры, отстоявшем на шестьдесят пять верст от Вильны, трудно было сыскать себе иное занятие, кроме игры и выпивки, а Пестель не имел для них ни средств, ни желания. Он аккуратно писал подробные письма домой, однако на все его рассуждения о недостаточности мер, принимаемых перед лицом грозящей опасности, о долге офицера и о патриотизме отец отвечал лишь сдержанным одобрением, советами избегать ненужных расходов и не роптать на Всевышнего, с мужеством и покорностью перенося все невзгоды, сообщениями о погоде (в Петербург лето так и не пришло, в начале мая шел снег), о маменькиных хворях, просьбами повлиять на младшего брата Воло, который нисколько не прилежен в учебе и водит знакомство с Windbeutel[8]8
  Вертопрах (нем.).


[Закрыть], заключая свои письма надеждами на то, что войны не будет: «Да исполнится воля Божья, да устроит Он всё наилучшим образом на благо нашей родины и нашего превосходного Государя, который хочет ей блага». Отец писал и полковнику – Ивану Федоровичу Удому, прося ссужать при необходимости его сына в долг и обещая покрыть все эти расходы. Павел был очень смущен, когда полковник вызвал его к себе и спросил, не надобно ли ему денег на покупку новой верховой лошади взамен пострадавшей. Если бы Удом узнал об этой неприятности из собственного рапорта Пестеля, то Павел, конечно же, принял бы помощь с большою радостью, но сведения были почерпнуты из папенькиного письма, поэтому он поблагодарил и отказался. Ему было совестно обременять полковника, недавно лишившегося любимой жены, которая скончалась от болезни, оставив ему трех дочерей и сына-младенца. Зато капитан Арцыбашев оказался тем самым подарком судьбы, о котором твердил отец: с ним можно было и поговорить по душам о чём угодно, и попросить взаймы, не сгорая со стыда.

Петр Сергеевич нахмурился, выслушав рассказ Пестеля о патронах, но сейчас заниматься этим было некогда: ожидали прибытия цесаревича Константина, который собирался смотреть полк. Солдаты маршировали повзводно, поротно и побатальонно, отрабатывая строевые эволюции: захождение плечом, марширование рядами и полуоборотом во фронт.

…Первый батальон привел великого князя в восторг: славно идут! Точно плывут, а не маршируют, ногу держат, верность и точность беспримерны, осанка, тишина необычайная! Прямо движущаяся стена! Истинные чада российской лейб-гвардии! Но второй батальон допустил ошибку при перестроении, и хотя она была тут же исправлена окриком, Константин Павлович сошел с коня и сам принялся обучать солдат: показывал, как ловчее подогнать ремни, чтобы грудь была колесом, как держать голову, где у ружья быть руке и пальцу, как делать поворот на ходу…

– Атакующий фронт должен идти на неприятеля сколь можно осанисто и стараться быть совершенно сомкнутым в рядах, ибо от сего наиболее зависит успех в атаке! – назидательно сказал он Удому.

Шишков не верил своим глазам. То ли время сейчас, чтобы заниматься такими мелочами! Не к парадам солдатушек надо готовить, а…

– Ты, верно, смотришь на это, как на дурачество? – строго спросил его великий князь.

Смутившись из-за того, что мысль его с такою легкостью была угадана, Шишков не нашелся что сказать и только низко поклонился.

Он многого не мог взять в толк, однако остерегался о том высказываться. Русские в Вильне встревожены не на шутку: не сегодня-завтра Бонапарт с несметным полчищем будет здесь, а наши что же? Никто как будто и не готовится давать ему отпор, офицеры веселятся и буянят, полякам раздают ордена и камергерские ключи, хотя они только и ждут Наполеона, чтобы переметнуться на его сторону! Станут оборонять Вильну или нет? В город свозят запасы, как будто для длительного сопротивления, а укреплений не возводят – как это понимать? Шишкова это тоже беспокоило: похоже, Вильну изначально предполагалось оставить, чтобы увлечь за собой неприятеля в глубь России. Но зачем было стягивать сюда столько войск и припасов? Неприятель бы и без нашего отступления пошел к нам, а бегство пред ним лишь даст пищу слухам, сеющим повсюду страх и малодушие. Кто командует нашими войсками? Государь? Но его величество называет главным их распорядителем Барклая-де-Толли, а тот от сего звания отказывается. Да и вправду сказать: Михаил Богданович честный человек и хороший полководец, но души солдатской не постиг, любви не снискал. Сможет ли человек с нерусской фамилией повести за собой русского солдата в огонь и в воду?..

* * *

– Я уполномочен его величеством говорить от его имени и сообщить вам о его твердом намерении восстановить Польшу и провозгласить вас польским королем, если вы отложитесь от императора Наполеона и увлечете польское войско за собой.

Серые глаза со светлыми ресницами смотрят прямо, почти не моргая. У полковника Толя круглое честное лицо немецкого бюргера, для которого уговор дороже денег; партикулярное платье только усиливает это впечатление. Князь Юзеф Понятовский – тоже человек слова; полковник поймет его и передаст его ответ царю надлежащим образом.

– Я благодарю императора Александра за его намерение, но честь не позволяет мне принять его предложение. Передайте его величеству, что в знак признательности и уважения к нему я оставлю его предложение без огласки.

По привычке щелкнув каблуками, Толь поклонился, повернулся по-военному и вышел.

Князь Юзеф сел, облокотился о стол и обхватил голову руками, запустив пальцы в черные волосы. Возможно ли сохранить свою честь, ни в чём не покривив душой? Поляки верят в Бонапарта, потому что Понятовский поддерживает в них эту веру, несмотря на сомнения и разочарования. Вера даст им силу, которая нужна для отвоевания свободы. И еще – сознание своей правоты. Сдержит ли Бонапарт свои обещания?.. Бог ему судья. Князь Юзеф поклялся в верности императору Наполеону и не изменит своему слову; хотя бы перед собственной совестью он останется чист. Великая армия стоит на Висле. Вчера князь выдал рекомендательные письма французскому капитану д’Опулю, который отправился в Тересполь в польском мундире под видом штаб-офицера князя Понятовского, чтобы разведать окрестности Бреста, проехать берегом Буга, собрать сведения о силах русских в направлении Слонима, а также в Брянске, Бельске и Белостоке, подобраться как можно ближе к Гродне, разузнать пути через леса и болота и передать все эти сведения Наполеону, уже выехавшему в Познань. Коней на переправе не меняют.

* * *

Каждый раз после ухода гостей княгиня Мещерская принимала бестужевские капли: от разговоров голова шла кругом, аж темнело в глазах. Сестра, Надежда Николаевна Шереметева, вываливала разом целый ворох слухов, собранных в гостиных, у Архаровых и Апраксиных, а подруга ее Анна Николаевна Неклюдова толковала их самым мрачным образом. Говорили, что открыли общество, состоявшее из молодых людей очень хороших фамилий, которые занимались рисованием подробных карт Москвы для отправки Бонапарту. Мадам Обер-Шальме, к которой вся Москва ездила за модными шляпами, арестовали и сослали – якобы за фальшивую монету. В сельце Воронцове, в усадьбе князя Репнина, которым теперь владеет княгиня Волконская, поселился какой-то немец с помощником-курляндцем. Их привез туда лично гражданский губернатор Обресков; вроде бы им поручено устроить там фабрику для изготовления новоизобретенных зарядов для пушек. А вот уж самое верное известие: графа Гудовича, московского главнокомандующего, государь отправил в отставку по болезни, прислав ему похвальный рескрипт и свой портрет с бриллиантами. Но только настоящая причина отставки – не здоровье графа, а доктор, который его пользовал, по фамилии Сальваторе, то ли француз, то ли итальянец, передававший Наполеону всякие тайные сведения и за то получавший от него шесть тысяч франков в год.

– Да от кого же такое может быть известно? – не выдержала Авдотья Николаевна.

– От графа Ростопчина, который, как говорят, назначен государем на место Гудовича.

Княгиня только всплеснула руками: вот уж действительно беда – доверить Москву балаболу и пустосвяту!

Анна Николаевна собиралась ехать в Тамбов, пока француз не застал их врасплох и всех не переколол.

– Полно смущать-то нас, что за йечи ты ведешь! – качала головой Надежда Николаевна (она тоже картавила). – Что с того, что Бонапайт нам грозит? Разве мы п’ежде не воевали? То с немцами, то с туйками, то со шведами…

– Чьи ты слова повторяешь, глупая? – накидывалась на нее Неклюдова, уперев руки в боки. – Краснобая этого, Ростопчина, который всем вам головы морочит? Послушай лучше меня, генеральшу! Ни немцы, ни шведы к нам сюда не жаловали, турок мы уж сколько лет одолеть не можем, а как явится француз в Москву, тут уж поздно будет.

– Да с чего ты взяла, что он к нам явится? Пост’ящает да и конвенцию какую заключит. Вон и Яковлев Иван Алексеич говойит, что войны не будет…

– А что ж он тогда из Штутгарта-то сбежал? Позора не побоялся, беременную девицу с собой приволок, обрядив ее в штаны!..

И так продолжалось без конца, пока не подавали чай с закусками.

Мещерская сама собиралась в Аносино, как только распогодится, – подальше ото всех этих забот и разговоров. Пасха в этом году выдалась холодная, тепло всё никак не приходило, отъезд в деревню то и дело откладывали. Княгиня решила отпраздновать день рождения Настеньки в Москве, а там уж и отправиться.

Гостей пригласили немного, только ближнюю родню и нескольких друзей. Графиня Кутайсова передала имениннице письмо от жениха, которое та приняла как самый дорогой подарок. Генеральша Неклюдова привезла двух своих дочерей – Вареньку и Маришу, почти одних лет с Настенькой; сестры Волковы тоже приехали, с братьями, а еще Вяземские. Гостиная тотчас наполнилась звонким смехом княгини Веры, которая не утратила своей бойкости и резвости, несмотря на слегка округлившийся живот. Молодежь музицировала, танцевала, играла в фанты; Авдотья Николаевна была рада, что Настенька весела. Зато за столом вернулись к главной новости – возвышению Ростопчина.

Разговором завладел Петр Вяземский, знавший многие подробности от Николая Михайловича Карамзина, своего попечителя, поселившегося теперь во дворце графа на Лубянке. О назначении Ростопчина московским генерал-губернатором хлопотала великая княгиня Екатерина Павловна. Государь долго противился, говоря, что Ростопчин как обер-камергер, состоящий в гражданской службе, не может носить военного мундира, сестра же ему возражала, что «c’est une affaire de tailleur»[9]9
  Это дело портного (фр.).


[Закрыть]. Решение было принято якобы еще в феврале, но указ государь подписал только сейчас, в Вильне. Узнав о том, Карамзин поздравил Федора Васильевича с избранием «калифом на час», прекрасно понимая, что, если б не угрозы от французов, Ростопчин так и сидел бы в своем Воронове, как петух на насесте. Минует угроза – слетит и Ростопчин. Теперь же ему предстояло играть в Москве роль выдуманного им же Силы Андреевича Богатырева, балагурящего с Красного крыльца для воспламенения в народе патриотических чувств. Конечно, вряд ли кто пожалеет о старике Гудовиче, гонителе очков и троечной упряжи, – разве что завсегдатаи его балов и обедов…

– Гонителе очков? – не поняла графиня Кутайсова.

– Именно так, – подтвердил ей Вяземский, поправив круглые очки на своем курносом носу. – Очконосцев к нему не допускали; даже и в чужих домах, бывало, подошлет к такому наглецу слугу с наказом: нечего вам здесь так пристально разглядывать, извольте снять.

Верочка прыснула.

– Но это еще ничего, – продолжал ее супруг, – сие требование могло доставить неудобство только желающим использовать измышление человеческого гения для исправления своих природных недостатков. А вот приказ всем прибывающим в Москву на тройках выпрягать у заставы одну лошадь и привязывать ее сзади наделал куда больше вреда, поскольку лошадь, подвергнутая остракизму, с досады лягала пешеходов.

Молодежь рассмеялась. Генеральша Неклюдова разразилась бурной и грубоватой тирадой в адрес нового генерал-губернатора – притворы и лицемера, к тому же не меньшего сумасброда, чем его предшественник. Ему лишь бы пыль в глаза пускать! Едва явившись в Первопрестольную, велел отслужить молебен перед всеми чудотворными иконами. То ли сам свое назначение чудом почитает, то ли нам всем теперь только на святых заступников и уповать осталось! Авдотья Николаевна была с ней в этом согласна: истинная вера скромна, а любовь молчалива. Князь Вяземский добавил, что политика неизбежно внесет разлад в семейную жизнь отечественного Демосфена, женатого на католичке: у них и так не стихают ссоры из-за того, что Ростопчин арестовал Наполеона, поставив его бронзовый бюст (стоивший ему что-то очень дорого) в отхожем месте; Екатерина Петровна заявила мужу протест по поводу такого обращения с коронованной особой, помазанной римским первосвященником… Последние слова потонули в общем хохоте.

Вечером, когда гости разъехались, Настенька дала матери прочесть письмо от Кутайсова из Вильны. Александр Иванович, поставленный начальником над артиллерией Первой армии, поздравлял невесту с шестнадцатилетием и просил запастись терпением и мужеством, поскольку обстоятельства вновь отдаляют их встречу. Семейное счастье станет наградой им обоим, после того как он исполнит свой долг перед государем и отечеством.

Июнь

«Германцы! За что воюете вы с Россиею, за что проникаете через границы ее и с оружием в руках нападаете на народы, кои в течение нескольких веков состояли с вами в приязненных отношениях, принимали в недра свои тысячи соотчичей ваших, даровали талантам их вознаграждение и определяли занятие трудолюбию их?» Начало хорошее: просто, ясно, сразу к делу. А вот это уже нехорошо: «Безродный выскочка, грязным сапогом поправший древние троны…» Оскорбляя победителя германцев, мы унизим их самих. Напротив, взывать нужно к их достоинству, хвалить за стойкость и патриотизм, обещая помощь в избавлении от ига. Вычеркнув все резкие выражения в адрес императора французов, Александр утвердил текст воззвания, повелев отпечатать его в типографии на немецком и французском языках, за подписью Барклая-де-Толли, и распространить через агентов в Варшавском герцогстве и Пруссии среди немецких солдат Великой армии и гражданского населения.

Жаль, что нельзя отдать проект Русско-немецкого легиона целиком в руки Карла фон Штейна – бывшего главы прусского правительства, изгнанного Фридрихом-Вильгельмом по требованию Наполеона. Единоначалие идет во благо любому делу, но нельзя же было отказать Ольденбургским. Они родня и тоже немцы. Граф Кочубей выступает арбитром между бароном и двумя герцогами, которые никак не могут прийти к согласию по поводу главного принципа: будет ли добровольческий отряд частью регулярной армии или народного ополчения. Лишь бы и здесь не вышло, как в крыловской басне про «Квартет»…

Время, время! Его почти нет, решения принимаются в спешке, а меньшее из зол всё равно остается злом… Кутузов поспешил, заключив в Бухаресте мир с великим визирем Ахмет-Пашой. Россия удержит за собой лишь часть Бессарабии и устье Дуная и вернет туркам Молдавию и Валахию в обмен на разрыв их союза с Францией. Договор еще не ратифицирован, и у Александра рука не поднимается подписать его… Адмирал Чичагов, генерал-губернатор Молдавии и Валахии, стремился помешать этому миру, мечтая повести на турков сербских повстанцев и нанести удар по Наполеону с юга, но когда он прибыл в Яссы, было уже поздно. Столько сил, денег, жизней потрачено зря! Опять приходится применяться к обстоятельствам, а не управлять ими…

* * *

Аванпосты русских выставлены вдоль естественной границы, то есть по берегам Буга, Нарева и Немана, однако их настоящая линия обороны проходит по Двине и Днепру. Значит, переправляться через Буг у Бреста, чтобы затем пройти правым берегом Припяти до Днепра и чуть выше Киева повернуть на Москву, не имеет смысла. Идти через Гродну на Минск и Смоленск? Там леса и болота. Лучше всего взять севернее и отправиться через Ковну на Вильну и Витебск, врезаться между двумя русскими армиями и разбить их поодиночке. Да, именно так. Макдональд перейдет через Неман в Тильзите, Эжен – в Пренах, Жером – в Гродне, а сам Наполеон с гвардией, Даву, Удино и Неем форсирует реку у Ковны. Черт побери, какая жара…

* * *

Нет, нет, нет, не может быть!

Этот кошмар снился ему наяву: стропила медленно прогибались и наконец ломались с громким треском; подкосы выпадали один за другим; вот и вся кровля рухнула вниз, увлекая за собою стены. Оглушенный грохотом, Михал Шульц оцепенел. Всё было так красиво, воздушно, изящно! Государь сам осмотрел деревянную галерею и остался доволен. Правда, граф Армфельт, распорядитель праздника, отозвал Михала в сторонку и приказал поставить дополнительные опоры, иначе он воспрепятствует входу императора в павильон. Дополнительные опоры? Они испортят весь вид! И как между ними танцевать? Должно быть, это Вейс наябедничал финну на Шульца, рассказав про потолок в университетской гимназии, обвалившийся после реконструкции, и про аварию в бывшем костеле пиаров, переделанном в жилой дом – самый высокий в Вильне… Это было недоразумение, роковое стечение обстоятельств, полиция не имела права… О Господи! Его ведь могут заподозрить в дурном умысле! В покушении! Не помня себя, Шульц бросился бежать к берегу Вилии.

…Вернувшиеся с обеда рабочие потрясенно молчали, созерцая разгром: они ведь могли оказаться внутри… Бог отвел! Не сговариваясь, все перекрестились. Архитектора нигде не было видно; неужели?.. На всякий случай послали известить генерала Беннигсена; тут прибежал мальчишка с вытаращенными глазами: по реке плывет шляпа пана Шульца, ей-богу, чтоб мне солнца не видать! Несколько парней побежали на берег. Остальные судили-рядили, вспоминали разные случаи, пока не приехал генеральский слуга с наказом: обломки убрать, вместо стен ставить вазы с цветами и кадки с померанцевыми деревьями. Погода хорошая, дождя не будет, праздник состоится: государь не верит в приметы.

* * *

Кавалерийская дивизия генерала Брюйера растворилась в Панемунском лесу; с русского берега Немана можно было разглядеть только польские ведеты. Солнце нехотя скрылось за холмами, однако ночь была светла, часовые у биваков видели друг друга за версту. Звуки тоже разносились далеко в ночной тишине, поэтому стук копыт и поскрипывание колес заранее возвестили появление дорожной кареты, запряженной шестеркой рысаков. Рядом с ней скакали несколько конных егерей из Императорской гвардии.

Лагерь пришел в движение; послали за генералом. Из распахнувшейся дверцы кареты выскочил император в конно-егерском мундире; следом, не так проворно, выбрался маршал Бертье – начальник Генерального штаба. Они огляделись вокруг; к ним тотчас бросились несколько офицеров за приказаниями; примчался галопом Брюйер. Наполеон выглядел усталым и озабоченным. Спросил, где дорога к Неману, где выставлены сторожевые посты, что слышно о русских… Получив ответы, подумал и снял с себя мундир; Бертье последовал его примеру. В тот же миг пять или шесть офицеров, включая Брюйера, сняли верхнюю одежду, оставшись в одних сорочках, и протянули ее Наполеону. Он выбрал редингот коренастого полковника Панговского и его же фуражку: уланская шапка показалась ему тяжеловатой. Бертье облачился в мундир майора Сухоржевского. Им подвели коней полковника; поручик Зрельский, выставлявший караулы, проводил их до Алексоты.

Высокий левый берег, покрытый крутыми холмами, был здесь более пологим и ближе спускался к воде; правый же берег, выгнувшийся подковой, был совершенно ровным и хорошо простреливался. Император приставил к глазу зрительную трубу, как вдруг выскочивший из лесу заяц метнулся прямо под ноги его коню, прошмыгнул между ними и прыгнул в воду. Испуганный конь поднялся на дыбы, Наполеон свалился на песок, но тотчас встал и снова залез в седло. «Римлянин повернул бы назад», – негромко произнес Бертье. Бонапарт посмотрел на него, но ничего не ответил, дал коню шенкелей и поехал вдоль берега.

В польский лагерь он вернулся около полуночи. Шутил, улыбался, спросил пару раз, идет ли ему польский мундир. Ему принесли угощение. Он поел стоя, на обочине дороги, потом вернул одолженную одежду, вновь облачившись в свой мундир, сел в карету и уехал.

В трех местах, указанных императором, принялись наводить переправы. Несколько вольтижёров переправились в лодках на тот берег и закрепили канаты, которые им дали понтонёры. Казаки маячили вдалеке, не приближаясь, и смотрели, как рабочие строят лопатами откос для обозных фур. Оттуда выгружали понтоны; легкая кавалерия переправлялась вплавь.

Ночные сумерки плавно перешли в рассвет; император прилег вздремнуть в своей палатке; войскам зачитывали прокламацию:

«Солдаты!

Вторая Польская война началась. Первая завершилась в Тильзите! В Тильзите Россия поклялась заключить вечный союз с Францией и вести войну с Англией. Сегодня она преступила свои клятвы; она не желает давать объяснений своему странному поведению, чтобы французские орлы не перелетели Рейн, оставив наших союзников в ее власти. Россия ступила на роковой путь; ее судьба должна свершиться. Считает ли она, что мы уже не те? Разве мы больше не солдаты Аустерлица? Она заставляет нас выбирать между бесчестьем и войной; наш выбор очевиден. Идемте же вперед, пересечем Неман, внесем войну в ее пределы! Вторая Польская война покроет славой французское оружие. Но мир, который мы заключим, станет ее залогом, положив конец пагубному влиянию России, какое она уже полвека оказывает на Европейские дела».

Неман! При этом слове сердца поляков забились быстрее. Вот он – плещется у копыт их коней! Литва и Польша снова объединятся, Речь Посполитая возродится!

Палатка императора стояла на самом высоком холме, хорошо видная десяткам тысяч солдат, конных и пеших. Войска покрывали вздыбившуюся волнами землю подобно легкой пене, готовой унестись вперед по воле ветра. Как только солнечные лучи отразились в пушечных стволах, штыках и начищенных медных бляхах, вся эта масса зашевелилась и разделилась на три потока, низвергавшихся с холмов, змеившихся по прибрежной равнине и тонкими струйками перетекавших по трем переправам. Все стремились первыми ступить на противоположный берег. Две дивизии столкнулись у моста, не желая уступать первенство; дошло до драки; командиры насилу восстановили порядок. Наполеон спустился к Неману и смотрел на своих солдат с высоты своего коня. «Vive l’empereur!» – кричали ему, перекрывая плеск воды и стук подошв по деревянному настилу.

Выбравшись из реки, легкая кавалерия проскакала вперед на триста саженей, развернувшись фронтом; за ней выстроились пехотные колонны, разделенные полевой артиллерией; тяжелая конница прикрывала тыл. С подходом каждого нового корпуса передовые части продвигались вперед на полверсты, сохраняя боевой порядок и высылая вперед разведчиков-вольтижеров, но не встречая на своем пути никого, кроме горстки казаков. Прошло уже несколько часов; император переправился через Неман, продвинулся с авангардом на целых два лье в глубь русской территории и уже не скрывал своего удивления, не видя перед собой неприятеля. Во все стороны отправили польских офицеров расспрашивать местных жителей; полученные ответы совпадали, хотя и звучали невероятно: генерал Багговут увел свой корпус из Ковны три дня назад! Полуденное солнце плавилось в небе, суля еще один день жаркой духоты. Сопровождаемый уланами Красинского, Наполеон отправился в бело-рыжую Ковну, чтобы под сенью красно-кирпичного монастыря Святого Креста обдумать всё как следует и составить план дальнейших действий. Стекавшие с холмов человеческие потоки не иссякали; плавучие мосты колыхались под множеством ног. Лишь когда солнце, утомленное однообразным зрелищем, закатилось за холмы, а легкий полог из облаков накинул на правый берег спасительную тень, людские ручейки истончились.

* * *

Растянувшиеся над горизонтом облака окрасились в нежно-розовый цвет, оттеняя небесную лазурь. Ласкаемые мягкими лучами, сосновые стволы дразнили взгляд, маня коснуться их упругой теплой плоти. По парку Закрета и берегу Вилии расхаживали дамы в бальных туалетах и кавалеры в блестящих мундирах. Вдруг все они всполошились и устремились в одном направлении: на праздник приехал государь.

На лице Александра сияла кроткая улыбка. Час назад Балашов сообщил ему об эстафете из Ковны: Наполеон начал переправу. «Я этого ожидал, – спокойно ответил ему император, – но бал всё-таки будет». Генерал Беннигсен с женой, уже оправившейся от родов, встречали его у входа во дворец, приветствуя от своего имени и от лица адъютантов главной квартиры. Оркестр подобрался довольно неплохой; Александр прошелся с генеральшей в польском, потом танцевал вальс и котильон… Все гости веселились от души; за право быть здесь каждый заплатил по сто червонцев. Государь остался на ужин и вернулся в Вильну уже за полночь.

Шишкова подняли с постели в два часа ночи. Наспех одевшись, он поспешил в кабинет царя. Александр что-то писал, сидя за столом.

– Неприятель вступил в наши пределы, он уже в Ковне, – сообщил он госсекретарю, едва взглянув в его сторону. – Надобно теперь же составить приказ нашим войскам и отписать в Петербург к фельдмаршалу графу Салтыкову. Я не стану мириться, покуда хоть один неприятельский воин будет оставаться на нашей земле.

Поклонившись, Александр Семенович засеменил назад. За окном уже светало, но в голове было мутно, тревожные мысли роились под шум в ушах, не складываясь в ясные, понятные слова. С чего начать? Придвинув к себе чистый лист бумаги и обмакнув дрожащее перо в чернильницу, Шишков принялся писать, словно объясняя сам себе:

«Приказ нашим армиям.

Из давнего времени примечали Мы неприязненные против России поступки французского Императора, но всегда кроткими и миролюбивыми способами надеялись отклонить оные. Наконец, видя беспрестанное возобновление явных оскорблений, при всём Нашем желании сохранить тишину, принуждены Мы были ополчиться и собрать войска Наши; но и тогда, ласкаясь еще примирением, оставались в пределах Нашей Империи, не нарушая мира, а быв только готовыми к обороне. Все сии меры кротости и миролюбия не могли удержать желаемого Нами спокойствия. Французский император нападением на войска Наши при Ковне открыл первый войну. Итак, видя его никакими средствами непреклонного к миру, не остается Нам ничего иного, как, призвав на помощь Свидетеля и Защитника правды, Всемогущего Творца небес, поставить силы Наши противу сил неприятельских. Не нужно Мне напоминать вождям, полководцам и воинам Нашим об их долге и храбрости. В них издревле течет громкая победами кровь Славян. Воины! Вы защищаете Веру, Отечество, свободу. Я с вами. На зачинающего Бог».