Текст книги "Нашествие 1812"

Император прочитал и подписал.

…Война!

По ликующим возгласам молодых голосов можно было определить, где уже зачитан приказ по армии. Серж Волконский тоже чувствовал радостное возбуждение, легкое покалывание на коже, словно вдоль хребта, по груди, ладоням пробежал электрический разряд. Наконец-то мы отомстим! За Аустерлиц, Пултуск, Эйлау, Фридланд!.. Он оторопел, когда главная квартира получила приказание выступить из Вильны на Свенцяны.

Губернским предводителям дворянства, полякам Сулистровскому, Любецкому и Рокитскому, составлявшим продовольственный комитет, было велено также следовать за государем, однако жителям Вильны ничего не объяснили. Возле графа Румянцева хлопотал хирург: при вести о переходе французами границы с министром сделался удар.

Огромная туча пыли двигалась вверх по Трокскому тракту к Погулянке, где стояли биваком два корпуса Первой армии. Из тучи доносились окрики, щелканье хлыстов, протяжное мычание – казаки гнали в лагерь стадо быков и коров. От протестантского кладбища до выстроившихся в ряд еврейских шинков горели бивачные костры; часть быков забивали сразу, деля на порции между полками. Обоз смешался с артиллерией, лошадьми и скотом; солдаты разного рода войск переходили с места на место, обмениваясь новостями, которые были по большей части слухами: кто говорил, что француз уже в Троках, а кто – что только в Янове; иные рассказывали, что многие поляки нам изменили, перебежав к Наполеону, и уже перехвачены несколько гонцов с сигналом о всеобщем возмущении. Молодые офицеры сбивались в кучки, поднимались по холму, пытаясь разглядеть оттуда, что происходит, и застывали при виде впечатляющей картины огромного муравейника, какую представлял собой лагерь. На закате вспыхнула корчма, взметнувшись огненным кустом среди бузинника; еврей-хозяин бегал вокруг нее, заламывая руки и причитая; двое солдат, облившись из ведра водой, нырнули внутрь, чтобы спасти то ли детей его, то ли бочонки с водкой…

Поздно ночью государь вызвал к себе Балашова.

– Отправляйся к Наполеону и объяви ему, что, ежели он намерен вступить в переговоры, они могут начаться хоть сейчас, но с одним условием: чтобы его армия вышла за границу, – сказал он, передавая министру запечатанное письмо. – В противном же случае я не стану ни говорить, ни слушать о мире.

Александр Дмитриевич замялся: он уже отправил свой обоз вперед со всеми вещами, у него нет при себе ни генеральского мундира, ни орденской ленты…

– Ну так достань где-нибудь! – в раздражении воскликнул Александр. – Возьми с собой полковника Орлова и через час непременно отправляйся.

Александровскую ленту министру одолжил граф Петр Толстой, но как быть с мундиром? Евграф Комаровский, адъютант цесаревича, еще не успел отправить свои вещи. Они с Балашовым были почти одних лет, вот только мундир высокого и стройного Евграфа Федотовича с трудом налез на кряжистого и плотного Александра Дмитриевича. Пообещав как можно меньше есть в дороге, Балашов взял с собой трубача, казаков для охраны и с рассветом уехал.

* * *

Казаки редко вступали в перестрелку, отделываясь несколькими выстрелами. Они появлялись ниоткуда, точно из воздуха, то с одного фланга, то с другого, а порой даже и с тыла, раззадоривали гусар, пытавшихся захватить их в плен, ловко отбивались пиками, вертя их перед собой за древко и отражая сабельные удары, а потом удирали врассыпную на своих низкорослых, но быстроногих лошадках, завлекая преследователей в смертельную засаду.

Там и сям к небу поднимались столбы темно-серого дыма: русские сжигали магазины с провиантом. Пока французы у Ковны наводили мосты на опорах, строили хлебные печи и укрепления для защиты складов, оборудовали госпиталь, польский авангард продвигался вперед по местам, больше напоминавшим кладбище: вытоптанные поля, срубленные деревья, разгромленные хаты без крыш, дверей и лавок, пустые хутора, безлюдные поселки… Лишь изредка мелькнет вдали крестьянская семья, бегущая к лесу, гоня перед собой скотину, и тотчас скроется за деревьями.

* * *

Звуки труб и барабанов возвестили зорю. Ночная тишина сменилась утренними шумами: командами разводящих караулы, лязгом затворов, дребезжанием артельных котлов, которые везли на скрипучей телеге к реке за водою, потрескиванием дров в полевых кухнях. Из Вильны долетал на Погулянку унылый звон колоколов, сзывавший на молитву встревоженных жителей. От Антоколя по почтовому тракту тянулись телеги, нагруженные деньгами из губернского казначейства, под охраной двух взводов пехоты. Их обгоняли гвардейские части и армейские корпуса, шагавшие на восток вместо запада; все гвардейские полки было решено передать под командование князя Багратиона.

…В Свенцяны прибыл гонец от графа Салтыкова, председателя Государственного совета, сообщавшего о том, что французский посланник Лористон вручил ему ноту с объявлением войны. Лицо Александра осталось бесстрастным. Барклай-де-Толли прислал ординарца с запиской: «Не хочу отступать, пока достоверно не узнаю о силах и намерениях Наполеона. Не видя перед собой превосходного неприятеля, не почитаю нужным отходить назад». «Когда увидит, будет поздно», – подумал про себя государь. Ординарец повез обратно приказ о ретираде.

Вымокнув до нитки под внезапным ливнем и чуть не растянувшись в грязи, Шишков прибежал в еврейскую корчму с земляным полом, где ему отвели квартиру. Из-за ненастья стало темно, пришлось зажечь сальную свечу на столике у окошка, и на свет тотчас сбежались тараканы. Примостившись на трехногом табурете, Шишков отщелкивал пальцами прусаков, которые падали сверху на бумагу, и переводил с немецкого пространную бумагу, написанную пруссаком Фулем для напечатания в «Русских ведомостях». Это было уведомление о вторжении неприятельской армии, расположении русских армий и причинах их отступления. Те места, которые могли привести читателей в уныние, Шишков выбрасывал или заменял призывами верить в силу русского оружия и уповать на Бога. В окно поминутно стучали солдаты, требуя пустить их в корчму. «Подите прочь! Здесь стоит генерал!» – отвечал им Шишков, продолжая свою работу.

…Все городские ворота Вильны баррикадировали; обывателям было велено сидеть по домам и не шататься по улицам без дела. Улицы опустели, лавки закрылись, окна заслонились ставнями; люди притаились за ними, как крысы в норах, запасшись провизией, вслушиваясь в тишину и призывая избавление от пытки неизвестностью. Что это? Пушки?! Нет, похоже – гроза…

Флигель-адъютант Сергей Волконский мчался проселком на походной почтовой тройке, не зная наверное, что ждет его впереди. Государь вручил ему пакет для передачи генералу Платову в Гродне и приказал уничтожить бумаги в случае пленения. Странный приказ: если он попадет в плен, то когда успеет сжечь пакет? А если уничтожит заранее, то с чем приедет к Платову?

* * *

Встреченный с радостью ливень скоро смыл ее дочиста. Потоки воды низвергались с небес до самого вечера, заменив одни мучения другими. Все дороги развезло, повозки застревали в колеях, солдаты оскальзывались, падали, выбивались из сил. А тут еще лошади начали дохнуть одна за другой. На протяжении всего двадцати верст от Ковны адъютант Наполеона насчитал не меньше двенадцати сотен лошадиных трупов с оскаленными зубами и вытянутыми в последней судороге ногами, хотя множество солдатских команд, закрыв лицо платками, уже целые сутки махали лопатами, копая для них могильники. Никто не мог объяснить, в чём причина этой беды. В том ли, что из-за нехватки фуража лошадей выгоняли пастись в поля, щипать невызревший хлеб?

Не только лошади валялись мертвыми у обочины – и люди не выносили суровости похода, порой намеренно обрывая свою жизнь. Вдоль дорог, с трудом переставляя ноги, тащились отставшие от своих полков; другие нарочно оставались в деревнях, прячась в амбарах.

Перед началом кампании император предупредил свои войска, что им придется действовать в скудной стране и быть готовыми обходиться собственными средствами. Каждая рота должна была иметь при себе запас пайков на двадцать пять дней; позади колонн брели стада в сотни тысяч голов, скрипели колесами телеги, нагруженные хлебом, овсом, вином и водкой; шествие Великой армии напоминало собой Великое переселение народов. Обозы и стада отстали еще в Варшавском герцогстве, завязнув в знаменитой польской грязи; там же, за Вислой, остались и магазины с провиантом.

После пятнадцати часов тяжелого марша иссушенные утренней жарой и вымоченные полуденным дождем голодные уланы польского авангарда из кавалерии нежданно превратившиеся в пехоту, достигли к полуночи одинокой усадьбы на холме. Большинство попадали без сил под кусты и деревья, прямо на мокрую траву; самые крепкие обшарили дом, и скоро окрестности огласились радостным воплем: «Водка!» Командир эскадрона, сам едва волочивший ноги, не успел предотвратить неминуемого: когда он вошел в большую залу, повсюду лежали вповалку бесчувственные тела, а в воздухе плавал резкий винный запах. В противоположных дверях застыла хорошо одетая дама, готовившаяся встречать освободителей; в ее глазах блестели слезы разочарования… К утру подошли несколько сотен отставших, а с тысячу человек так и заблудились в лесу.

* * *

Стук трости по паркету раздавался звонче из-за наступившей тишины. Князь Адам Казимир Чарторыйский шел через Сенаторский зал к председательскому месту неловкой походкой подагрика. Его старческий профиль с хищным орлиным носом, запавшим беззубым ртом и скошенным затылком отражался в зеркалах меж коринфскими пилястрами, отнюдь не выигрывая от сравнения с римскими бюстами. Собрание, однако, было поражено не дряхлым видом своего председателя, а белым фельдмаршальским мундиром, в который князь облачился по случаю открытия сейма. Австрийский мундир! Старик явно не соображал, где он и зачем он здесь.

Видеть Чарторыйского-отца маршалом сейма пожелал император Наполеон: князь Адам Казимир должен был стать противовесом князю Адаму Ежи, известному своими прорусскими убеждениями. Министр финансов Матушевич сам съездил в Пулавы и уговорил старика выбраться в Варшаву. Бывший кандидат на польский престол, казалось, лучше всех подходил на роль патриарха-вдохновителя, мудрого отца нации, и лишь сейчас все вспомнили, что с тех пор прошло больше полувека.

Часто моргая подслеповатыми водянистыми глазками, Чарторыйский произнес напыщенную речь в лучших традициях прошлого века. Начав с воззвания к благородству, верности и самопожертвованию, он обратился к дамам на трибунах и заговорил о патриотизме матерей, сестер и жен. Супруга и дочери ответили ему звонкими клятвами и принялись бросать в зал красно-белые кокарды. Всё это выглядело нелепо и неуместно; депутаты потупились от смущения. Сменивший князя посол императора Наполеона, архиепископ Мехеленский Прадт, говорил так хитро и туманно, что смысла его слов никто хорошенько не понял и каждый истолковал по-своему. Зато Тадеуш Матушевич откровенно описал тяжелое положение в стране с пустой казной, вынужденной кормить наводнившие ее войска, находясь на грани голодной смерти. Впрочем, и он не обошелся без метафор.

– Меч погибели висит над головами виновников наших несчастий! – вещал он. – Этот меч висит на тонкой нити, и, быть может, мы вскоре узнаем, что она порвалась!..

Наконец, огласили петицию, подписанную представителями знатнейших родов и требовавшую от сейма немедленно приступить к великому делу возрождения отечества. «Теперь или никогда! Вооруженная рука и пылающее мужество ждут только вашего знака. Дерзайте! За дело! После понесенных утрат нам осталось одно только мужество, но с его помощью мы должны достигнуть величайшего в мире блага – вернуть Отчизну себе и передать ее нашим детям».

* * *

Бряцание оружия на бегу, глухой топот сапог, стук лафетных колес, дробное цоканье подков: «Скорей! Скорей!» Приникнув к закрытым окнам, виленцы вслушивались в уличные звуки. Погасли звезды, сквозь щели в ставнях сочился рассвет… К восьми утра в наступившей тишине раздавался только стук сердец. На улицах ни души. Но вот самые смелые начали выходить из домов, направляясь к Погулянке: русские ушли, значит, здесь скоро будет Наполеон. Вот бы на него посмотреть!

На севере, за Вилией, поднимались в небо большие клубы черного дыма – это горели хлебные магазины в Снипишках. Трещал, пылая, Зеленый мост, загодя обвязанный просмоленной соломой. От него проскакали галопом два казака, пригнувшись к шеям своих лошадей, свернули с Епископской на Свентоянскую, оттуда на Замковую… За ними гнались два французских конных егеря. Французы в городе! Чу! Слышите? Стрельба… Это от Антоколя! Там бой?..

Солнце сияло в зените, слепя глаза белизной костелов. Звуки бравурной военной музыки вмиг притянули всех к окнам. Это поляки! По улицам, выстроившись по трое, ехали польские уланы и гусары; впереди гарцевал на белом коне светловолосый всадник в васильковом мундире. Князь Доминик Радзивилл! Ура! Женщины махали кавалеристам платками; из окон вывешивали узорчатые ковры; члены городской управы отправились в Понары при всем параде встречать императора, положив на подушку ключи от города…

Наполеон проехал через Вильну, не останавливаясь. Отправил людей тушить мост и магазины, разведать окрестности, а сам выехал к аванпостам в Антоколе. Ему навстречу попались уланы Сухоржевского, которые вели горстку пленных казаков в монастырь Св. Казимира. Принц Гогенлоэ тяжело ранен пикой… Корпус Багговута снова ушел, Барклай уклонился от сражения… Дьявол! Император вернулся в город и занял во дворце освободившиеся апартаменты Александра.

Адъютант императора Филипп де Сегюр шел в отведенные ему комнаты, когда его окликнул гофмаршал Дюрок. Красивое лицо генерала было печально. Он взял Сегюра за руку и сжал ее в своих ладонях. «Ваш брат Октав… Его рота попала в засаду и почти вся истреблена… А его не нашли…» Не дослушав, Филипп скатился с лестницы, вскочил на своего коня, которого еще не успели отвести в стойло, и поскакал в Антоколь.

Октав был старше его всего на год, но женился десятью годами раньше, в восемнадцать лет, на их кузине Мари. Через шесть лет у него было уже трое сыновей, но именно тогда, без предупреждения приехав в Суассон, Октав увидел свою жену в саду с другим мужчиной… Он прислал ей прощальное письмо из Булони; Филипп немедленно помчался туда, обегал весь французский лагерь, расспрашивая всех и каждого, но так и не нашел своего брата, сменившего имя и записавшегося в армию простым солдатом. Восемь долгих лет он ничего не знал об Октаве: где он, что с ним. Сам Филипп был при Аустерлице и на осаде Гаэты, женился, попал в плен к русским в Польше, вернулся в Париж после Тильзитского мира, отправился в Испанию, получил пять ран в ущелье Сомосьерра… Жена сообщила ему о рождении их третьего ребенка, Наполеона, когда Филипп уже выступил с императором в поход на Россию. В Ковне, после парада, гусарский капитан из дивизии Брюйера отсалютовал бригадному генералу де Сегюру и назвал его по имени…

Они не успели даже как следует поговорить. Октав сражался с пруссаками, побывал в плену у австрийцев… Через три дня после их долгожданной встречи дивизия Брюйера выступила в половине третьего ночи, чтобы обойти Вильну и перерезать дорогу русским…

По обе стороны от тропы, пересекавшей сосновый бор, лежали мертвые тела, уже обобранные мародерами. Филипп переходил от одного к другому, вздрагивая при виде черных кудрей (у Брюйера служили в основном пруссаки и поляки, среди которых преобладали блондины). Сопровождавший Сегюра гусар бесцеремонно хватал голову за волосы, показывал Филиппу лицо, облепленное песком, – нет, и это тоже не Октав! К нему подошли двое раненых: вы не найдете здесь капитана. Он дрался как лев; его сбросили с коня, он продолжал отбиваться от казаков, его еще дважды пронзили пиками. Видит Бог, он был еще жив, когда два русских офицера увезли его с собой… Октав в плену! Филипп разыскал ординарца своего брата и отправил с трубачом парламентером к русским.

На небо набежали тучи, сиянье дня внезапно сменилось сумерками. Сколько он уже ждет? Час? Больше? А вдруг русские не отпустят парламентера, а ночью вернутся сюда и захватят в плен его самого? Адъютант императора – ценная добыча… Как глупо. Зато он увидит Октава. Он восемь лет мечтал… Топот? Это трубач! Филипп жадно выхватил у него из рук письмо, развернул, ловя ускользающие лучи. Капитан де Сегюр ранен, однако можно надеяться на его исцеление. Его бесстрашие и славное имя обеспечат ему почетные условия в плену… Конечно, его не отпустят и не обменяют, ведь он первый француз, захваченный в плен в этой кампании.

* * *

Уже четыре дня Балашов куковал в главной квартире маршала Даву, а адъютант, посланный к Наполеону, всё не возвращался. Как можно не найти за это время императора, зная, что он перешел границу в Ковне? Генерал потребовал встречи с маршалом и прямо спросил, не считают ли его здесь пленным. Флегматично глядя на него слегка раскосыми глазами из-под убегающей к затылку лысины, Даву отвечал, что военные правила ему хорошо известны, особа парламентёра священна, а задержка вызвана тем, что адъютант не поспевает за императором, объезжающим многочисленные корпуса своей армии. Наконец, посланный возвратился, Балашова отправили под конвоем в ставку Наполеона, завязав ему глаза. Когда повязку сняли, Александр Дмитриевич чуть не вскрикнул от удивления: он стоял в той же самой комнате губернаторского дворца, в которой государь вручил ему свое письмо. Теперь ему оставалось только передать его Бонапарту.

Близко поднеся листок к глазам, Наполеон прочитал письмо, положил его на стол и принялся расхаживать по комнате, заложив руки за спину.

– Я удивляюсь, что ваш император сам находится при войсках: что ему тут делать? – говорил он на ходу. – Он природный государь, ему должно царствовать, а не воевать. Я – другое дело. Я солдат.

Он остановился и в упор посмотрел на Балашова.

– Я не могу согласиться на требования вашего императора. Когда я что занял, я считаю это своим. Оборонять столь обширную территорию со столь малым числом войск… Увидим, чем всё это кончится.

Парламентёра пригласили обедать с императором; за стол сели также Бертье, Дюрок, маршал Бесьер и обер-шталмейстер Коленкур. Наполеон один занимал длинную сторону стола, оставив стулья рядом с собой пустыми.

– Вы были, кажется, начальником московской полиции? – спросил он Балашова, но тотчас обернулся к Коленкуру: – Вы знаете Москву? Большая деревня со множеством церквей. К чему они? В наш век осталось мало набожных людей.

Стараясь говорить спокойно, Балашов ответил:

– Не знаю, ваше величество, есть ли набожные люди во Франции, но в Испании и в России верующих много.

Обед продлился не больше получаса; голубцы с салом и шпинатом никого не прельстили, и Наполеон, придвинув к себе блюдо, съел всё один. Выйдя из столовой, Коленкур шепнул тихонько Балашову, чтобы тот перед отъездом зашел к нему.

Высокий, чистый лоб Коленкура прорезала продольная морщина, придав его красивому лицу страдальческий вид.

– Передайте императору Александру, что я не забыл его милостей, оказанных мне в Петербурге, не забыл и не забуду. Мне, право, очень жаль, что мы вынуждены быть врагами. Конечно, я исполню свой долг, но… я искренне желаю его величеству оставаться твердым в своих предприятиях.

* * *

 
По коням, братья, по коням!
Из ножен достаньте свой меч!
За славой мчитесь в погоню,
Чтоб рыцарску честь уберечь!
В святый день правый бой возгорится,
Скоро Польша опять возродится!
 

Марш Кароля Курпиньского, написанный на провозглашение Генеральной конфедерации Польского королевства, несколько раз исполнили на «бис». Варшавский сейм отправил депутацию в Вильну – просить императора Наполеона принять Конфедерацию под свое высокое покровительство и призвать литвинов в свои ряды. «Восстанавливаем Польшу не только мы, вкушающие сладость ее возрождения, но и все жители разных стран, ожидающих своего освобождения, – говорилось в учредительном акте. – Жители Литвы, Белой Руси, Украины, Подолии и Волыни – наши братья. Они поляки, как и мы, и имеют право называться поляками».

Наполеон выслушал депутатов, похвалил за любовь к отечеству, которая есть первая добродетель цивилизованного человека, но предупредил, что ему приходится примирять разные интересы, исполняя многочисленные обязательства. Благословив поляков на новые подвиги и пообещав поддерживать по мере сил их решения, он посоветовал им, привлекая на свою сторону народы, которые они считают братскими, не посягать на владения австрийского императора. Пусть Франц I сохранит то, что ему осталось от польских провинций, а вы идите в Литву, Самогитию, на Волынь, Украину – если и они воспылают тем же неугасимым огнем, что горит в Великой Польше, святому делу гарантирован успех.

Император был занят текущими делами: составлением военных планов, наведением мостов, снабжением войск, устройством лазаретов, формированием временного правительства из ветеранов восстания Костюшко, чтобы оно взяло часть этих дел на себя. Вильну провозгласили столицей Великого княжества Литовского; входившие в нее Виленскую, Гродненскую, Минскую губернии и Белостокскую область переименовали в департаменты; военным генерал-губернатором стал голландец Дирк ван Хогендорп, политическими вопросами распоряжались барон Биньон и герцог де Бассано. Пережидая отвратительную погоду с холодным дождем и сильным ветром, французские штабные офицеры танцевали на балах в лучших домах Вильны, оказывая знаки внимания польским патриоткам. Обезлошадевшие уланы и гусары рыскали по окрестностям, забирая всех более-менее годных лошадей и скашивая им на корм крестьянский хлеб.

* * *

О Балашове не было ни слуху ни духу, и это начинало тревожить императора. Совершив шесть переходов, главная квартира разместилась в Видзах и собиралась уже двигаться дальше, как запропавший генерал наконец-то возвратился: отдал государю собственноручное письмо от Наполеона, а Комаровскому – его мундир.

Письмо было мешаниной из упреков, напоминаний и угроз. «Итак, между нами объявлена война. Сам Бог не смог бы воротить соделанного. Но я всегда буду готов к мирным переговорам, и когда Ваше Величество пожелаете высвободиться из-под влияния врагов Вашей семьи, Вашей славы и славы Вашей империи, Вы всегда найдете во мне те же чувства и истинную дружбу». Бонапарт утверждал, что это он первым прислал парламентера (графа де Нарбонна), прежде чем перейти Неман, но его мирные предложения были отвергнуты. «Если Ваше Величество хочет окончить войну, я готов. Если Ваше Величество решились продолжать ее и хотите установить правила на более либеральных основах, например, не считать людей в госпиталях за пленных, чтобы обеим сторонам не нужно было спешить с эвакуацией, влекущей за собой людские потери, каждые две недели производить обмен пленными по спискам, чин на чин, и тому подобных, принятых в войне между цивилизованными народами, я согласен на всё».

Балашова засыпали вопросами, он рассказал, что́ с ним было, что удалось услышать и узнать. Даву тремя колоннами выступил из Вильны на Лиду, Ошмяны и Глубокое, чтобы отрезать от главных сил Вторую армию генерала Багратиона, стоящую в Слониме; следом должен спешить Жером Бонапарт, который со своими вестфальцами занял Гродну, оставленную генералом Платовым. Но вряд ли он успеет соединиться с Даву в назначенное время: вся дорога усеяна околевшими лошадьми, верховыми и ломовыми; кавалерия сильно пострадала, обозы отстали. Говорили, что Жером отказался двигаться с места, пока не получит полмиллиона порций хлеба, говядины и водки для своих солдат; его фуражиры разоряют помещичьи имения, хотя Наполеон, по своему обыкновению, издал декрет, запрещающий грабить обывателей под угрозой расстрела…

Нежданное явление Волконского (небритого, заляпанного грязью) с донесением от Платова повергло всех в изумление: государь уже смирился с мыслью о том, что он в плену. «Как вам это удалось?» – спросил он, вскинув вверх изящные брови. В голове у Сержа замелькали картины последних дней: вот он стоит в своих дрожках, наставив пистолеты на помещика, пока два драгуна и верный Василий выпрягают уставших лошадей и заменяют их свежими; вот Платов с несчастным видом давно не пившего пьяницы бранит, трепеща усами, м… чудо-начальников, которые пригнали всех на границу, растыкали как шашки, сидели рот разинув, а теперь задали стречка; вот наши мародеры выбивают из хаты рамы и снимают солому с крыш, а Серж едет мимо: где мародеры, там французов быть не должно, дорога надежна…

– Удачей своей поездки я обязан преданности помещиков вашему величеству, – сказал он вслух. – Довольно было сообщить, что я послан русским императором, чтоб получить от них усердное содействие.

Губы Александра сложились куриной гузкой: когда тебя гладят по шерстке, это приятно.

– Я очень доволен вами, – сказал он Волконскому. – Признаюсь, что прежде я не был расположен к вам, будучи наслышан о ваших петербургских шалостях, но я рад, что вы дали мне случай изменить мое первое впечатление. Подите отдохните.

К Багратиону в Слоним поскакал ординарец с приказом идти на северо-восток, через Новогрудок и Вилейку, чтобы у Дриссы соединиться с Барклаем-де-Толли, который пока что стоит в Свенцянах. Отдохнувший Волконский наутро снова был в пути: граф Аракчеев отправил его в Динабург осмотреть крепостные укрепления и мосты и решить на месте, как распорядиться запасами провианта в случае натиска неприятеля.

* * *

У Раковской заставы переминались с ноги на ногу члены Минской рады – Ян Ходько, князь Михал Пузына и пан Сераковский. Идут, идут! Князю подали рушник с караваем и поставленной сверху солонкой. В самом деле, теперь уже ясно было слышно громкую полковую музыку, исполнявшую бравурный марш. Оркестр отступил в сторонку, продолжая играть; вперед выехали офицеры в шитых золотом мундирах, рядом трусили Людвик Каминский, председатель Рады, и уездный предводитель дворянства Игнатий Монюшко.

Офицеры спешились. Один из них, с греческим носом и слегка раскосыми глазами, подошел к встречающим, которые с поклоном подали ему хлеб-соль. Отломив кусочек и отправив его в рот, маршал Даву передал каравай своему адъютанту. Припомнив всё, что когда-то учил, князь Пузына сказал по-французски, что в лице маршала жители Минска приветствуют императора Наполеона. Даву на это ответил, что Великая армия пришла не покорять, а освобождать население Литвы.

– Vive Napoléon libérateur![10]10
  Да здравствует Наполеон-освободитель! (фр.)


[Закрыть] – кричали люди, собравшиеся у Ратуши.

Женщины бросали цветы под ноги коням генералов и офицеров; городской оркестр, стоя на крыльце, играл спешно разученную «Походную песню». Но больше всего Даву был доволен тем, что минчане сберегли для французов семь с половиной тысяч пудов муки, полторы тысячи фунтов пороха, запасы овса для лошадей и лазаретного имущества для больных.

…Багратион стоял в Несвиже, поджидая обозы и предаваясь мрачным мыслям. Планы приходилось менять на ходу. Когда князь Петр с большим трудом переправился через Неман у Николаева, его ждал неприятный сюрприз: маршал Даву был уже у Вишнева, заслонив дорогу на Сморгонь и Вилейку. Пришлось резко свернуть на юго-восток, намереваясь кружным путем, в обход Минска, через Слуцк и Бобруйск выйти к Могилёву, а оттуда двинуться на север к Витебску и по Двине спуститься к Дриссе. В Новогрудке уже поляки – кавалерия и пехота, которые ведут князь Юзеф Понятовский и Ян Домбровский; австрийцы заняли Брест-Литовск и Кобрин; в Гродне вестфальцы, Даву вступил в Минск, вбив клин между двумя русскими армиями… Если отходить дальше будет нельзя и придется дать сражение – князь готов, трусом его никто назвать не сможет. Хочет министр Барклай, чтобы генерал Багратион защищал всю Россию, – костьми ляжет, а долг свой исполнит.

* * *

«Венценосные друзья Франции! Дела в Европе приняли иной оборот. Повелеваю как глава Рейнского Союза для общей пользы удвоить свои ополчения, приведя их в готовность пожинать лавры под моим начальством в поле чести. Вам объявляю мои намерения: желаю восстановления Польши. Хочу исторгнуть ее из неполитического существования на степень могущественного королевства. Хочу наказать варваров, презирающих мою дружбу. Уже берега Прегеля и Вислы покрыты орлами Франции. Мои народы! Мои союзники! Мои друзья! Думайте со мною одинаково. Я хочу и поражу древних тиранов Европы. Я держал свое слово и теперь говорю: прежде шести месяцев две северные столицы Европы будут видеть в стенах своих победителей Европы».

Так. Это, стало быть, дрезденская речь Наполеона. А вот письмо корсиканца к вероломному прусскому королю:

«Ваше Величество! Краткость времени не позволила мне известить Вас о последовавшем занятии Ваших областей. Я для соблюдения порядка определил в них моего принца. Будьте уверены, Ваше Величество, в моих к Вам искренних чувствах дружбы. Очень радуюсь, что Вы как курфюрст Бранденбургский заглаживаете недостойный Ваш союз с потомками Чингисхана желанием присоединиться к огромной массе Рейнской Монархии. Мой Статс-Секретарь пространно объявит Вам мою волю и желание, которое, надеюсь, Вы с великим рвением исполните. Дела моих ополчений зовут теперь меня в мой воинский стан. Пребываю Вам благосклонный, Наполеон».

Варвары! Тираны Европы! Потомки Чингисхана! Кто мог распространять в Москве такую клеветническую мерзость? Конечно, мартинисты!

Генерал-губернатор Ростопчин прошелся взад-вперед по кабинету, потирая руки.

Квартальный Спиридонов рад золотым часам, полученным в награду за арест купеческого сына Михайлы Верещагина – самозваного переводчика речей Бонапарта, но Верещагин что? Так, мелкая сошка! За его спиной стоит почт-директор Ключарев – масон, друг Новикова и Сперанского! Давно, давно пора было прижать мартинистов к ногтю, да всё никак не удавалось! Ну, теперь уж не отвертятся.

На допросе Верещагин поначалу показал, что поднял гамбургскую газету с земли на Кузнецком мосту, против французских лавок. Да только отцу своему он проговорился, что получил ее от своего приятеля Михаила Ключарева, сына почт-директора. Уличенный в этом, стал отпираться и брать всю вину на себя, хотя как раз вины-то за собой не признавал: говорил, будто перевел газетную статью, чтоб прочитать своей матери, «что пишет злодей француз». А на что ж он тогда читал те же листы в кофейне турка Федора Андреева отставному губернскому секретарю Мешкову, пожелавшему их переписать? Пошла гулять мерзость по Москве! Ключарев попросил переговорить с Верещагиным наедине, полицмейстер Дурасов ему позволил (святая простота!), а злодей, верно, пообещал купчику свое заступничество (у него и в Петербурге есть друзья, сибирский губернатор Пестель письма к сыну через почт-директора передает). Вот детинушка и запел по-новому, от всех прежних слов отрекся: якобы он сам сию прокламацию сочинил. Куда ему, сиволапому! Ключаревский сынок – студент Московского университета, вот откуда бы заразу искоренить! Будь его, Ростопчина, воля – повесил бы мерзавца, ей-богу, повесил! Да только прежде нужно разъяснить корни разврата. Ростопчин уже известил министра Балашова о том, какого изверга он откопал в Первопрестольной, но ответа пока не получил. Надо написать самому государю!