Текст книги "Огонь под пеплом"

11

Рыцарский шлем, увенчанный императорской короной, был водружен на переливавшийся сапфиром щит с золотой каймой, в центре которого гордо восседал готовый взлететь орел с молниями в лапах. С щита свисал пятиконечный крест ордена Почетного легиона с профилем императора посредине, его обрамляли два рога изобилия, наполненные сочными плодами, и всё это вместе обнимала кроваво-красная императорская мантия, усеянная золотыми пчелами, с горностаевым подбоем, из-за которой высовывались жерла пушек, секиры, якорь и лавровые ветви. Наполеон не уставал любоваться этой шелковой портьерой, искусно изготовленной на фабрике Гобеленов и составлявшей пару с другой – с гербом королевства Италия, железную корону которого он тоже возложил себе на голову. Обосновавшись в Тюильри еще консулом, Бонапарт сразу занял апартаменты во втором этаже, выходящие на парадный двор. Теперь в бывших покоях Людовика XVI, короля-пленника, всё сверкало позолотой, пурпуром и хрусталем, бряцало оружием и литаврами – как при Людовике Великом.

Однако любоваться некогда, надо заниматься делами. Неслучайно он избрал своим символом пчёл. На письменном столе стопками разложены бумаги: важные письма, менее важные письма, депеши из-за границы, рапорты, донесения, прошения… Император просмотрел одну из бумаг и принялся диктовать секретарю:

– Евгению Наполеону, вице-королю Италии, в Милан. Сын мой, я получил ваше письмо от 15 ноября. Я рад, что вы прибыли в Милан. Вы написали сочинение о вашем итальянском походе, прошу вас прислать его мне. Я нашел финансовые дела здесь в большом беспорядке. Экспедиция англичан обошлась мне в 50 миллионов. Новые рекрутские наборы и огромные расходы на вооружение для Испании продолжают разорять меня. Вы понимаете, что я никак не могу облегчить бремени королевству Италия. Посылаю вам свое решение на полях вашего рапорта об Иллирийских провинциях…

Мир с Австрией был подписан только четырнадцатого октября, через три месяца после заключения перемирия. Император Франц обязался выплатить Франции контрибуцию в восемьдесят пять миллионов франков, но когда еще эти деньги будут получены… Иллирийские провинции, то есть Далматию, Наполеон собирался присоединить к Италии, лишив Австрию выхода к Адриатике; поляки получили Западную Галицию с Краковом и Люблином; границу между Австрией и Варшавским герцогством провели по реке Сан от Замостья до ее впадения в Вислу, предоставив соляные копи Велички в совместное пользование. Императору Александру пришлось удовольствоваться краешком Восточной Галиции с четырьмя сотнями тысяч душ (почти вчетверо меньше, чем отошло к полякам), и он остался этим недоволен, однако объявил в своем рескрипте, что все мечты о политической революции в Польше умерли и нынешний порядок вещей сохранится навечно. Ах, разве на свете есть что-то вечное? И разве можно предвидеть будущее?

Наполеон вспомнил день своего отъезда из Шёнбрунна, сразу после подписания договора. Это было воскресенье; в пять утра они с Раппом пошли смотреть, как гвардия уходит во Францию. Занимался ясный рассвет, и вдруг полил дождь, заставив их спрятаться под крышу. В то утро расстреляли молодого немца, который хотел его убить, – Фридриха Штапса. Генерал Лауэр написал подробный рапорт. Штапс с четверга отказывался от еды, говоря, что ему хватит сил дойти до места казни. Когда ему объявили о заключении мира, он вздрогнул. Но всё равно выкрикнул перед казнью: «Да здравствует свобода! Да здравствует Германия! Смерть тирану!» Наполеон Бонапарт, принесший в Европу свободу, отменив средневековые пережитки, – тиран… В Штутгарте, где он остановился по дороге в Париж, в королевском саду работали каторжники в цепях. Вюртембергский король пояснил, что это по большей части мятежники из новых владений императора…

Больше всего мятежников, конечно, в Испании, которую он давно бы усмирил, если бы не военная помощь англичан. А тут еще Сульт с Неем окончательно разругались… Нея пришлось отозвать во Францию и заменить генералом Маршаном. В начале октября испанцы начали наступление на Мадрид, в то время как другая их армия разбила корпус Маршана под Саламанкой. Конечно, у герцога Дель-Парко было вдвое больше людей, да и загоревшиеся кусты, к которым оказался прижат правый фланг французов, сильно осложнили положение, но армия императора не имела права терпеть поражение! Жозеф отстранил Маршана от командования. Опять придется ехать туда – исправлять чужие ошибки…

Наполеон продиктовал письмо военному министру:

– Господин генерал Кларк, созовите совет моей Гвардии, чтобы привести в порядок ее финансы и подготовить к Испанскому походу. Я намерен пойти в Испанию с четырьмя полками рекрутов, имея по выходе из Парижа не менее 6000 человек налицо, не считая тех, что в госпиталях; с четырьмя полками стрелков такого же состава, с двумя полками фузилёров (3000 человек), двумя полками старой Гвардии (3000 человек), с 5000 кавалерии и 60 полевыми орудиями, в общей сложности около 25 000 человек. У Гвардии должны быть свои хирурги, свои снабженцы, свои денежные ящики, свои полевые кузницы – в общем, всё необходимое. Я хочу, чтобы она была готова выступить к 15 января. Наполеон.

Чёрт бы побрал этих англичан! Они давно бы сдохли от голода на своем острове, если бы в континентальной блокаде не оказалось столько щелей! Но даже Луи, родной брат Наполеона, не спешит прикрывать лазейки для контрабанды, чтобы не разорить окончательно своих голландских подданных, вынужденных покупать дорогие французские товары и платить высокие экспортные пошлины. Как будто Франция ничуть не пострадала! Лён пока еще не вытеснил хлопок, а сахар из сахарной свеклы – тростниковый; Ла-Рошель, Нант, Бордо, Марсель пришли в упадок из-за сокращения торговли, в то время как коварный Альбион, закупая корабельный лес в Канаде, чуть ли не вдвое увеличил свой флот и наживался на войне, продавая пушки, оружие и мундирное сукно, вместо того чтобы страдать от нее. Министр финансов Спенсер Персеваль умудрялся сводить концы с концами, не повышая налогов, – за счет займов под разумные проценты и мер экономии, так что даже несчастная высадка на Валхерен не опустошила британскую казну. Рост цен на продовольствие всё же вызвал кое-где беспорядки, однако производство подтянулось вслед за ценами, так что, похоже, дурной урожай нынешнего года не слишком испугал Георга III. Англичане настолько обнаглели, что свободно являются в закрытые для них порты, вывесив американский флаг!

Взяв новый лист бумаги, секретарь строчил записку к министру иностранных дел Шампаньи:

– Господин герцог Кадорский, напишите в Голландию, что я не разрешал ни одному американскому судну, груженному хлопком, прибывать во Францию. Все мои порты закрыты для «американских судов».

Хотя лучше будет поговорить об этом с Луи самому.

– Пишите: «Людовику Наполеону, королю Голландии, в Амстердам. Я получил ваше письмо, в котором вы сообщаете о своем желании видеть меня. Вы вольны приехать в Париж».

Стоит ослабить хватку – и те, кого ты держал в кулаке, тотчас заегозят, стараясь высвободиться. Тиран? Деспот? А как иначе, если люди уважают только силу?

– Иоахиму Наполеону, королю Двух Сицилий[6]6
  Маршал Иоахим Мюрат, супруг сестры Наполеона, Каролины.


[Закрыть], в Рим. Я получил ваше письмо от 16 ноября. Я удивлен и возмущен тем, что кардиналы к вам не явились. Прикажите им покинуть Рим и отправиться в Париж в двадцать четыре часа после получения приказа. Вдвойне непростительно, что они не явились по вашем приезде в Рим для выражения своего почтения королю, к тому же правящему от моего имени. Вы скажете, что я намерен устроить в Риме двор, который будет более блестящим и станет тратить еще больше денег, чем папский. Полагаю, я писал вам, что вы вольны приехать в Париж вместе с королевой, когда пожелаете и когда вам позволят дела.

Кардиналов надо держать в узде, пусть ходят по струнке, чтобы все видели, что император Наполеон – покровитель религии. Когда он разведется с Жозефиной, ему нужно будет вступить в новый брак, и тут всё должно пройти без сучка без задоринки. Вся надежда на дядю – кардинала Феска, возглавившего Комитет епископов по рассмотрению конфликта с папой римским, отлучившим Наполеона от Церкви. Кстати!

– Господин герцог Кадорский, вы напишете герцогу Виченцы,[7]7
  Титул, который носил Арман де Коленкур, – французский посланник в Санкт-Петербурге.


[Закрыть] чтобы он в разговорах с императором Александром упомянул о моем сильнейшем желании вступить в брак с великой княжной Анной…

* * *

В камине горел огонь, токайское сияло янтарем в хрустальных бокалах.

– Ни с чем не сравнимый вкус и аромат, вы согласны со мной? – спросил Клеменс фон Меттерних Александра де Лаборда, когда они оба воздали должное напитку богов. – Плоды, рожденные землей нашего отечества, – вот что делает нас патриотами, не так ли?

Французский поверенный в делах не вполне понимал причины, по которой новоиспеченный канцлер пригласил его к себе. Они уже обсудили бал у графини Эстергази и общих знакомых (после того как маркиз де Лаборд погиб на гильотине, его сын служил в гусарах графа Кински и близко знал многих венских аристократов, а граф фон Меттерних до начала прошлой войны был посланником в Париже); разговор, перескакивавший с немецкого на французский, ходил вокруг да около какой-то важной темы, которую, однако, Лаборду пока не удавалось угадать.

– Я признаю достоинства французской кухни, – продолжал Меттерних, – но никогда не откажусь от венгерских вин в пользу мозельских. Ваши яства и наши вина – это прекрасный семейный союз, который следовало бы принять за образец.

При слове «союз» Лаборд насторожился, однако по-прежнему не понимал, к чему клонит канцлер. Они были ровесниками, но французу приходилось признать, что австриец более искушен в вопросах политики, тогда как его самого больше интересовала политическая история и искусство. Отсветы огня на бледном лице Меттерниха с красиво очерченными ноздрями и ртом придавали ему томный вид; рассеянный взгляд его больших карих глаз, который дамы находили романтическим, а мужчины – задумчивым, остановился на честных серых глазах Лаборда.

– Как вам кажется, – спросил Меттерних, – развод императора – дело решенное?

Этот вопрос застал Лаборда врасплох. В прошлом году император брал его с собой в Испанию, а по возвращении сделал его жену статс-дамой императрицы Жозефины. Конечно, слухи о возможном разводе ходили уже давно, и по возвращении из Австрии все заметили холодность императора с супругой: он не брал ее в свою коляску, когда катался по парку Фонтенбло, каждый вечер проводил у своей сестры – княгини Боргезе, но… дело решенное?

– Император еще молод и в полном расцвете мужской силы, – продолжал канцлер, бывший отцом четырех детей. – Он несомненно захочет вступить в новый брачный союз для продления рода. Ах, если бы его избранницей стала австрийская принцесса! Это было бы счастьем для австрийцев и успехом для моего правительства. Разумеется, – словно спохватился он, – это всего лишь мои мечты, я не узнавал намерений его величества императора Франца в этом отношении.

Лаборд отделался общими словами, при первой же возможности откланялся, не желая долее обременять господина канцлера своим присутствием, и направился к себе писать рапорт для Шампаньи.

Простившись с ним, Меттерних с бокалом в руке встал у окна, откуда открывался вид на Хофбург. Он был доволен собой: рыбка проглотила наживку. Развод Наполеона неизбежен, он слишком одержим идеей о наследнике, а после эпизода с несчастным немецким юношей императора преследует страх внезапной гибели. Полтора года назад Меттерних побывал у госпожи Ленорман – знаменитой прорицательницы, на прием к которой нужно было записываться за несколько недель и потом еще часа два ожидать своей очереди в передней среди дам в масках, военных в эполетах, чиновников, актеров и певцов. Она гадала на картах Таро и на кофейной гуще, на отражении воды в зеркале, расплавленном свинце, яичных белках, свечных фитилях и брала до пятисот франков за сеанс. Императрица Жозефина была самой постоянной ее клиенткой (несмотря на строгий запрет мужа), и это имя служило приманкой для других. Меттерних пошел из любопытства, но гадалка совершенно ошарашила его, рассказав некоторые подробности из его детства и в точности повторив слова, которые императрица шепнула ему на бале-маскараде у королевы Каролины. Конечно, тогда он расспрашивал ее только о своем будущем, и ее предсказание, хотя и сделанное сивиллиным языком, в точности сбылось… как он теперь понял. И всё же кое-что в этом пророчестве намекало на… Кстати, из разговоров с Каролиной Мюрат и Лорой Жюно (обе делили с ним постель и ходили к госпоже Ленорман) он понял, что дни Жозефины-императрицы сочтены, чему они были несказанно рады. Но кто ее заменит? Без всякого сомнения, первым выбором Наполеона станет сестра императора Александра; брака с ней нельзя допустить ни в коем случае. Вся надежда на то, что Бонапарту нужно торопиться, а русские никогда не спешат в подобных делах…

* * *

Жозефина рыдала, лежа на кушетке и закрыв лицо платком; рядом стояла горничная с нюхательными солями наготове. За обедом, когда император объявил о своем намерении развестись, императрица упала в обморок; Наполеон принес ее сюда с помощью дежурного камергера и ушел. Гортензия опустилась перед матерью на колени, нежно погладила по руке.

– Всё к лучшему, мама! – сказала она. – Мы все уедем, ты будешь покойна!

– Но вы, мои дети! Что станется с вами?

– Мы поедем с тобой.

Гортензия знаком велела горничной удалиться. Жозефина спустила ноги на пол, дочь села рядом с ней, обняв ее за плечи.

– Всё будет хорошо. Что мы теряем? Брат должен будет отказаться от итальянской короны, мои дети – от французской, но это жертва, достойная нас. Я писала к Эжену, он такого же мнения. Покой дороже величия; впервые в жизни мы позна́ем счастье – вдалеке от света, в кругу семьи…

Жозефина всхлипнула и прерывисто вздохнула.

– Что с того, что твоя высокая роль окончена? – продолжала Гортензия. – Подумай о продлении своей жизни! Отлепись сердцем от этого человека, который заставляет тебя страдать!

– Бонапарт сердит на меня за что-то, – пожаловалась ей мать голосом, огрубевшим от слез. – И эти интриганки, его сестры, настраивают его против меня. А я еще сильно растолстела в последнее время…

– Мама, он тоже больше не тот стройный красавец, каким был когда-то. И полысел…

Во время ужина явился паж императора с повелением королеве Голландии явиться к его императорскому величеству.

Наполеон вышел из своего кабинета; Гортензия присела перед ним в реверансе.

– Вы видели вашу мать, – услышала она его сухой, отрывистый голос. – Она говорила с вами; мое решение принято, оно необратимо. Вся Франция хочет развода, требует его во весь голос. Я не могу противиться воле Франции. Ничто не заставит меня отступить – ни слезы, ни мольбы.

– Вы вольны делать, что вам угодно, сир, – смиренно произнесла Гортензия. – Раз того требует ваше счастье, этого довольно; мы сумеем пожертвовать собой ради него. Не удивляйтесь слезам моей матери. Было бы удивительнее, если бы после пятнадцати лет вашего союза она совсем не плакала. Но она оправится; мы все уедем, увозя с собой воспоминание о вашей доброте.

Она подняла глаза на императора и удивленно распахнула их, увидев мокрые дорожки на его щеках.

– Как! – воскликнул он прерывающимся голосом. – Вы все покинете меня? Бросите? Значит, вы больше не любите меня?

Он встал к ней вполоборота и отвернул лицо в сторону.

– Своим счастьем я бы пожертвовал ради вас, но речь о счастье Франции. Пожалейте лучше меня! Я вынужден это сделать, отказавшись от того, что мне дорого.

Теперь и у Гортензии защипало в носу.

– Мужайтесь, сир! – прошептала она, борясь со слезами. – Нам тоже потребуется мужество, раз мы больше не ваши дети. Мы будем сильны, клянусь вам. Мы будем утешаться тем, что больше не стоим на пути ваших планов и надежд.

Наполеон резко обернулся, шагнул к ней и взял ее за руки. Глаза его еще были влажны, но голос тверд. Он стал уговаривать ее не уезжать: они навсегда останутся родными людьми, Жозефина будет его лучшим другом, Эжен – сыном; он создаст для него королевство из Иллирийских провинций, Тироля или других земель. Вся беда в том, что они не родные по крови, император не сможет сделать Евгения Богарне своим наследником; единственный способ обеспечить будущее спокойствие Франции – родить сына самому, он давно это знал, и лишь нежность к жене удерживала его до сих пор.

– Не думайте, что я поддался на дворцовые интриги. Наоборот, когда я почувствовал, что двор настроен против вашей матери, я короновал ее и хотел назначить преемниками моих племянников – ваших детей, – напомнил он. – Однако люди, которых я сделал великими, хотят остаться ими, а народ, которому я обязан всем, чувствует, что его сила и счастье заключены единственно во мне. После меня настанет анархия, и столько усилий ради Франции пропадут втуне. Но если я дам Франции сына, воспитанного в моем духе, сына, которого она привыкнет считать моим наследником, она, по меньшей мере, воспользуется плодами моих трудов. Всё зло приму я, благом будут наслаждаться другие. Вы мать, Гортензия, а мать должна думать прежде всего об интересах своих детей. Пока я жив, я буду заботиться о них. Так что не говорите о расставании со мной.

Гортензия опустила голову.

– Сир, я нужна моей матери. Мы больше не можем жить подле вас. Это необходимая жертва, и мы ее принесем.

Он повернулся кругом, скрипнув подошвами туфель по паркету, и ушел обратно в кабинет.

* * *

Господину канцлеру графу фон Меттерниху, в Вену.

Париж, 4 декабря 1809 г.

Ваше сиятельство, спешу сообщить Вам, что развод императора состоится в ближайшее время; планы сии были подтверждены ЕИВ 30 ноября. Вопрос в том, кто заменит императрицу. Судя по всему, выбор еще не сделан. Говорят об одной из австрийских принцесс, о саксонской принцессе. Называют даже, и это довольно вероятная вещь, сестру императора Александра, которой скоро исполнится пятнадцать лет. Всё дело известно очень малому числу особ, но я полагаю, что оно весьма скоро разъяснится. Прошу держать это сообщение в строжайшей тайне

Князь Карл цу Шварценберг.

* * *

Карета покачнулась: Эжен встал на подножку и забрался внутрь. Гортензия бросилась ему на шею.

– Трогай! – крикнул Эжен кучеру, продолжая обнимать ее. Потом отстранился и стал рассматривать в тусклом свете, сочившемся через окошко. – Ты так изменилась! Я бы, наверное, тебя не узнал.

Гортензия вздохнула и промокнула глаза платком. Они с братом не виделись почти восемь лет; конечно, она совсем не та юная девушка, какой он ее запомнил. Осунулась, побледнела. Наверное – подурнела. Ей уже двадцать шесть… Эжен старше ее на два года, он в расцвете мужской красоты и пышет здоровьем: пленительные глаза, изящные брови, волевой подбородок… Разве что русые волосы как будто поредели… Или это только так кажется из-за прически, которую теперь носят все мужчины, подражая императору, – зачесывают волосы с макушки на лоб и на виски. И еще его очень красит улыбка, тогда как она разучилась улыбаться со времени своего замужества…

– Мы встретились по хорошему поводу или по плохому? Император вызвал меня телеграфом…

– По плохому.

Гортензия увидела, как помрачнели глаза Эжена: он всё понял.

– Мама держалась мужественно?

– Да.

– Ну что ж, мы обретем покой и окончим нашу жизнь приятнее, чем начали.

Он старался говорить спокойно, но Гортензия слишком хорошо его знала, чтобы не чувствовать подавляемой тревоги.

– Зачем мне надо было жениться на принцессе? – Эжен стукнул кулаком по колену. – Бедная моя жена, вот кого надо пожалеть. Она надеялась на троны для своих детей, она так воспитана, для нее это важно; она думает, что меня вызвали, чтобы объявить наследником французского престола.

Гортензия посмотрела на него с сочувствием. Она никогда не видела своей невестки, но знала, что Эжен с ней счастлив и любит ее. Августа Баварская была пятью годами ее моложе; отец предназначал ее в жены Карлу Баденскому, но Бонапарт решил иначе, выдав восемнадцатилетнюю немецкую принцессу за своего приемного сына, а Карла женив на Стефании Богарне – их с Эженом кузине-сироте, которую Наполеон удочерил, а через месяц отвел к алтарю. Баварию Бонапарт сделал королевством – подарок отцу невесты; Эжен с Августой сразу после свадьбы отправились в Милан, где у них одна за другой родились две дочки – Жозефина и Евгения. Они еще совсем крошки, Бог весть, какая их ждет судьба. А вот сыновья Гортензии…

На ее браке с Луи настояла мать, желавшая укрепить свой союз с Бонапартом. Она тогда уже поняла, что больше не сможет родить, и надеялась, что Бонапарт усыновит племянников, как это делали Цезари в Древнем Риме. Гортензия только-только выпустилась из пансиона, она была любимой ученицей мадам Кампан – бывшей камеристки несчастной королевы Марии-Антуанетты. Самая младшая сестра Бонапарта, Каролина (в то время она еще звалась Аннунциатой), тоже поселилась в бывшем особняке Роганов, занятом под пансион. А Полину привел туда первый муж, генерал Леклерк, чтобы любимая сестра Бонапарта добавила к своей классической красоте хоть немного образования. Это потом, уже став императором, Бонапарт превратил «Воспитательный дом Почетного легиона» в нечто среднее между монастырем и казармой, обнеся его забором, вход за который мужчинам был воспрещен, тогда как пансионеркам «Национального института Сен-Жермена» позволялось танцевать с воспитанниками ирландца Дермотта, жившими по соседству (среди них был и Эжен). Вместо живописи, музыки и танцев – шитье, стирка и готовка: хватит воспитывать королев, Франции нужны добрые жены и матери! Ах, Гортензия вовсе не стремилась стать королевой. Она была влюблена в генерала Дюрока, но ее мать считала, что адъютант Бонапарта – не слишком хорошая партия, тогда как брат… Луи тогда было двадцать пять, но у него уже разбухали суставы и шла носом кровь; надменный, холодный – Гортензия его на дух не переносила. Странно, но и мадам Кампан убеждала ее позабыть о Дюроке – красавце, имевшем бешеный успех у женщин. Ах, Кристоф! Он тоже любил ее. Гортензия никогда не забудет их последнюю встречу. В его карих глазах залегла невыразимая печаль… Слова им были не нужны; он молча смотрел на нее. Из ее глаз катились слёзы; ей хотелось прижаться к нему, покрыть поцелуями его невыразимо милое лицо, изящно изогнутые губы… Что бы он смог сделать? Похитить ее? Она сама бы не согласилась. Она, только она должна была бороться за их счастье, но она решила принести себя в жертву покою матери, думая, что это возвысит ее. Нет, это ее погубило… Мать заказала для нее красивейшее подвенечное платье в цветах, Бонапарт подарил бриллиантовую парюру. Гортензии казалось нелепым так украшать себя в день своего заклания: она надела платье из белого крепа, приколов к нему букетик флёрдоранжа, и нитку жемчуга. Наверное, это была самая печальная свадьба на свете. Бонапарт (тогда он был еще Первым консулом) отдал молодоженам дом на улице Виктуар, где он жил с Жозефиной, когда вернулся из Итальянского похода. Но любовное гнездышко не сохранило своего тепла. С отвращением исполнив супружеский долг, Луи вскоре уехал в свой полк, а оттуда – на воды. Его не было целых семь месяцев; Гортензия делила кров с матерью и отчимом. В августе Дюрок женился на дочери испанского банкира (еще одной воспитаннице мадам Кампан), а в октябре Гортензия родила сына. Сёстры Бонапарта, ненавидевшие всех Богарне, тотчас запустили слух о том, что настоящий отец ребенка – Наполеон. Слух подхватили в Сен-Жерменском предместье, его эхо услышали английские памфлетисты… Потом Жозефина заболела, и тотчас стали говорить, что Наполеон отравил ее, чтобы жениться на Гортензии. Конечно, это не добавило нежности отношениям с Луи, когда он вернулся, и всё же Гортензия родила второго сына. Первенец умер от крупа в мае седьмого года, когда они жили уже в Гааге; это горе сблизило супругов, но ненадолго.

Луи не хотел становиться голландским королем, он рвался уехать куда-нибудь поближе к южному солнцу и целебным источникам, чтобы лечить свой ревматизм, но старший брат заставил Батавскую республику просить Луи сделаться монархом, чтобы покончить с раздорами между унитаристами, федералистами и оранжистами, подарить стране мир и процветание.

Надо отдать должное Луи: он не стал марионеткой Бонапарта. Новый король тотчас принялся изучать свою страну, чтобы быть ей полезным. Вставал в пять утра, с семи до десяти давал аудиенции, потом заседал в Государственном совете до полудня, после работал с министрами, учился голландскому… и окончательно изнурил себя. Гортензия ничем ему не помогала, она просто терпеливо сносила унылую, однообразную, одинокую жизнь в чужом краю с ужасным климатом, занимаясь только детьми. В январе седьмого года, в страшную стужу, в Гаагу донесся глухой звук далекого взрыва – это в Лейдене взлетело на воздух судно, груженное порохом. От корабля остался только якорь, который нашли потом на лугу за городом; сотни домов были стерты с лица земли, повсюду валялись обгорелые человеческие останки… Луи сразу отправился в Лейден и сам руководил спасательными работами: он приказал булочникам из Делфта печь хлеб для пострадавших, вызвал в Лейден своего личного хирурга, устроил госпиталь во дворце Босха; королевская гвардия разгребала завалы… Потом король учредил особый фонд на случай катастроф и сам внес в него тридцать тысяч флоринов, освободив Лейден от налогов на десять лет. Голландцы стали называть его Людовиком Добрым. Недобр он был только с Гортензией. В апреле восьмого года она родила ему третьего сына, в отцовстве которого сразу же усомнились. Каких только нелепых слухов не распускали на ее счет! А всё потому, что за целое лето она виделась с мужем всего два раза, когда он приезжал к ней в Котре и в Тулузу.

Августа утешится. Трон, корона, двор – это всё суета. У них с Эженом есть главное: любовь и взаимопонимание. Ах, Гортензия согласилась бы уехать хоть на край света, жить в хижине вдали от всех этих дворцов, лишь бы ей оставили детей и не заставляли быть рядом с их отцом…

* * *

И этот туда же!

Наполеон с ненавистью смотрел на испитое лицо Луи с потухшим взглядом и глубокими морщинами у рта. Брат моложе его на девять лет, но выглядит почти ровесником, только волосы пока сохранил. Упрямый осел!

Почему все его братья вставляют ему палки в колеса, вместо того чтобы подталкивать его колесницу? Один – мягкотелый сибарит, другой – самодур, третий строит козни у него за спиной, четвертый – пустоголовый повеса и бабник… Все они (кроме Люсьена) принимают у него из рук короны, награды, деньги, как будто так и надо, почему-то не собираясь за всё это воздавать! А ведь это не часть отцовского наследства, это завоевания Франции и ее императора! Так почему же он один должен думать об интересах Франции и подчинять ей свои собственные, наступая на горло своим чувствам, не зная ни покоя, ни отдыха, тогда как они считают себя вправе поступать, как им вздумается?

Началось всё как раз с Люсьена – казалось бы, самого верного, самого надежного! Без него переворот 18 брюмера с треском провалился бы и Наполеон не стал бы Первым консулом. Это Фуше их поссорил, но не оговорил же он брата: тот и вправду тратил безумные деньги на целый полк любовниц, смотрел сквозь пальцы на злоупотребления своих любимцев, а самое главное – вызвал беспорядки в армии, допустив печатание памфлета «Параллель между Цезарем, Кромвелем, Монком и Бонапартом». Отправленный послом в Испанию, он брал там взятки, не следовал инструкциям Талейрана, который был тогда министром иностранных дел, однако Наполеон, вместо того чтобы наказать его, обеспечил ему синекуру в Трибунате. Как оказалось, зря: Люсьен решил, что ему сойдет с рук что угодно. Когда, нежданно овдовев, он встретил эту… женщину, любовницу Лаборда, Наполеон запретил ему жениться на ней: он приготовлял брату достойную роль в мировой политике. И что же? Сначала Люсьен пустился на какие-то нелепые ухищрения, словно вычитанные из плутовских романов: велел выкопать подземный ход между своим особняком и соседним домом, где он поселил свою дульсинею, чтобы попадать из своей картинной галереи прямо к ней во двор (отводил глаза соглядатаям Первого консула), а потом всё же женился на ней тайком, когда она родила ему сына. Наполеон потребовал немедленно расстаться с ней, Люсьен ему нагло заявил: «Ты тоже женился на вдове. Только моя не старуха и не смердит». Как смел он так сказать о Жозефине! Знал, что матушка на его стороне: она никогда не любила Жозефину, даже на коронацию нарочито не пришла. Но матушка – это одно, а младший брат – иное. Наполеон велел ему убираться; Люсьен уехал в Рим под крылышко к папе и наслаждается там теперь семейным уютом, не упуская случая бросить камушек в огород императора французов. На ошибках полагается учиться. Больше никаких поблажек! Ни в чём! Никому!

Глядя в упор в воловьи глаза Луи, Наполеон отчетливо произнес, стиснув кулаки:

– Благодаря тебе Голландия превратилась в английскую колонию. Так знай: я сожру Голландию!

* * *

Маленькая белая собачка вертелась и тявкала, вырываясь из рук хозяйки – широколицей дамы лет тридцати пяти – сорока, в отороченном мехом салопе и с тюрбаном на голове. Фуше выжидал, пока шавка успокоится, невозмутимо перекладывая бумаги на своем столе.

– Я полагаю, карты предупредили вас о вызове в полицию, – сказал он, когда лай прекратился.

– Не карты, но мой гороскоп.

– Довольно, мадемуазель, пошутили – и хватит. – Министр раздраженно захлопнул папку с бумагами. – Тюрьма сделает вас покладистей. А по моей милости вы сможете пробыть там долго.

– Нет, недолго, – спокойно отвечала дама. – В полной колоде выпал трефовый туз.

– И что это значит?

– Это ваш преемник, который скоро займет ваше место, – герцог де Ровиго.

Фуше скривился.

В последние дни агенты доносили об участившихся визитах к гадалке с вопросами о грядущем разводе императора. В доме на улице Турнон перебывал весь двор, а позавчера девицу Ленорман специально привезли на улицу Черутти, в особняк королевы Гортензии, где императрица проговорила с ней не меньше двух часов. Узнав об этом, Бонапарт пришел в ярость: Жозефина снова его ослушалась! Он запретил ей видаться с гадалкой еще восемь лет назад, когда Ленорман открыла жене Первого консула, что она станет больше чем королевой, но Жозефина продолжала встречаться с ней тайно, и даже ее собственный казначей не знал, какие деньги она тратит на гороскопы. Бонапарт подозревал, что не гадалка предсказывает Жозефине будущее, а Жозефина выбалтывает ей тайны, которые та потом выдает всему свету за свои пророчества. Разве карты не открыли мадам Моро грядущий арест ее мужа, приказ о котором Бонапарт велел держать в секрете? Когда сивилла возвестила о провале высадки в Англии, Первый консул примчался из лагеря в Булони, злой как черт, и велел немедленно посадить ее в камеру, но через две недели она вышла на свободу. Правда, полиция с тех пор не спускала с нее глаз, докладывая о каждом ее шаге.