Текст книги "Огонь под пеплом"

– Потрудитесь припомнить, что и кому вы предсказали за последние три дня.

Темные, глубоко посаженные глаза Фуше уставились на гадалку, точно два пистолетных дула.

– Трон сотрясется; колосс, вставший одною ногою на севере, другою на юге, падет; львы растерзают орлов…

Фуше устало встряхнул колокольчик.

– В камеру, – кратко приказал он вошедшим полицейским.

Конечно, это шарлатанка, которая просто дурит голову богатым остолопам. И всё же нельзя отрицать, что некоторые из ее предсказаний сбылись. Бонапарт сам рассказывал, как еще в девяносто пятом году, когда он, отчаявшись сделать карьеру после термидорианского переворота, намеревался поступить на службу к турецкому султану, Ленорман раскинула свои карты и предрекла ему: «Паспорт вы не получите; вам суждено сыграть важную роль во Франции. Одна вдова составит ваше счастье; благодаря ее влиянию вы достигнете больших высот, но остерегайтесь быть к ней неблагодарны, иначе удача от вас отвернется». Два года назад, когда Бонапарт впервые подумал о разводе, Жозефина, валявшаяся у него в ногах, воскликнула: «Я приношу тебе удачу!» – и он не решился расстаться с ней, потому что готовился выступить в Испанию. Трефовый туз… Хм… Нет, не может быть. Конечно, Бонапарт забрал у Фуше портфель министра внутренних дел, когда вернулся из Австрии, оставив ему только министерство полиции, зато он сделал его герцогом Отрантским. Нет, он ни о чём не знает и не догадывается. Даже если бы курьера в Австрию перехватили, письма при нём бы не нашли: тайник совершенно надежный.

* * *

Слуга снёс вниз последние коробки, кучер привязывал ремнями чемодан к задку кареты, горничная оглядывала комнаты в последний раз – не забыли ли чего? Мария передала Дюроку прощальную записку для императора.

За целый месяц, что она провела в Париже, они виделись всего один раз: он занят делами, разводом, планами нового брака… Она ему больше не нужна. Она возвращается в Польшу.

* * *

Господину де Шампаньи, герцогу Кадорскому, министру иностранных дел, в Париж.

Париж, 9 декабря 1809 г.

Господин герцог Кадорский, я думаю, что необходимо отправить курьера в Россию с моей речью в Законодательном корпусе. Вы сообщите герцогу Виченцы настоящие известия о поражении русских и дадите ему понять, что из-за этих поражений я счел необходимым говорить о присоединении Валахии и Молдавии к Российской империи; пусть император видит, что я не кривлю душой и делаю даже больше, чем обещаю. Я желаю также, чтобы герцог Виченцы дал почувствовать во время их разговоров, что Россия могла бы действовать и получше во время последней войны, ее войска ни разу не обнажили клинков за всю кампанию, австрийцы были убеждены, что они ничего не сделают, они еще не перешли свою границу, как я уже был в Вене; я не стану подражать столь вялому поведению, когда речь зайдет о помощи с моей стороны, я выступлю с 200 000–300 000 человек. Герцог Виченцы должен сказать графу Румянцеву в точности такие слова: «Вы чувствуете, что в Вашем прошлом поведении нет ничего, чего император не постиг бы; в австрийских делах Вы вели себя вяло. Как поступил император? Он подарил Вам провинцию, которая приносит больше денег, чем понесенные вами расходы на войну, и он громко заявляет, что Вы присоединили Финляндию, Молдавию и Валахию к Вашей империи».

Наполеон

12

Стоя по колено в воде и стуча зубами от холода, солдаты срезали камыши, которые затем очищали и раскладывали на берегу сушиться, пока не зарядили дожди. Другие заготовляли жерди для стен и крыш, третьи, во взмокших от пота нательных рубахах, копали ямы, четвертые месили босыми ногами глину, смешанную с коровьим навозом, чтобы обмазывать стены полуготовых землянок-бордеев; умельцы складывали внутри каменные печи. Всех, кто не был занят на строительстве и не стоял в караулах, поделили на отряды и отправили на фуражировку: надо было поспешать, пока не выпал снег.

Князь Багратион с адъютантами объезжал верхом позиции, осматривая работы; офицеры подбегали за приказаниями; солдаты при виде генерала вытягивались во фрунт. «Молодцы, ребята!» – говорил им князь; «Рады стараться, ваше высокопревосходительство!» – отвечали ему. Багратион напоминал офицерам, чтобы отхожие ямы не копали близ реки или впадающих в нее ручьев, а всех больных сразу отделяли от здоровых.

Государь требует идти за визирем в Балканы, но от Дуная до гор раскинулась голая степь – чем кормить армию? Одного продовольствия потребуется везти на восьмидесяти тысячах волах, которым самим надобно пропитание, а ведь нужен еще фураж для лошадей, без которого конные полки превратятся в пехоту. Можно было бы встать в линию от Силистрии до Базарджика, уперевшись левым флангом в берег Черного моря, но это не решит задачи по снабжению армии, к тому же родятся новые препоны: Дунай никогда не замерзает так, чтобы транспорты можно было препровождать по льду, зато льдины непременно сорвут мосты, которые уже устроены или устроятся потом. Нет, решиться на зимовку на правом берегу – значит погубить армию. Лучше оставить гарнизоны в крепостях, снабдив их всем необходимым, а прочие войска переправить на левый берег и там зазимовать, чтобы весной, где-нибудь во второй половине марта, снова переправиться через Дунай, ускоренным маршем пройти к Балканским горам, опередив армию верховного визиря, и заставить его заключить мир силой оружия. Багратион так и написал в Петербург и теперь с нетерпением ждал ответа, не решаясь исполнить свой план самовольно, без приказа государя. Тем временем солдатам и офицерам урезали ежедневные порции, лошадям выдавали меньше овса. Князь Петр терпел лишения вместе со всеми, тратя на закупку провианта собственные деньги, лишь бы не касаться экстраординарной суммы. Он лучше умрет голым, чем ошельмованным; честь дороже жизни.

Уже вторая половина ноября! Дни становятся короче, ночи – холоднее и ненастнее, надо на что-то решаться. Доставленный курьером пакет от канцлера Румянцева Багратион вскрывал в лихорадочном нетерпении, но то, что он нашел внутри, словно окатило его ушатом холодной воды. Упрекая генерала за бездействие в удобный момент, когда французы увязли в Испании, Бонапарт не может действовать враждебно против России или направлять к тому Австрию, граф Николай Петрович приложил к своему письму записку о Татарицком сражении барона Казимира Гибша, генерального консула Дании в Константинополе, а еще – список с «Мысли» своего отца, генерал-фельдмаршала Румянцева-Задунайского, адресованной тридцать лет тому назад Екатерине Великой. Мальчишкой, что ли, его считают? Школяром, не выучившим урока и заслуживающим порки за свою леность? Князь Петр был вне себя. Румянцевым ему тычут в глаза! Так ведь и Румянцев, не сумев взять Силистрию, вернулся за Дунай, а по весне напугал турков обходным маневром, перерезав путь на Адрианополь, и тем мир заставил подписать. Разве Багратион предлагает что-то иное?

Схватив перо, Петр Иванович яростно макал его в чернильницу, покрывая лист быстрыми, скачущими строчками:

«Покорно благодарю вас за заметку! Я очень знаю, что Румянцев был умнее Багратиона! Он собрал совет и перешел обратно – я ни того, ни другого не сделал, слепо повинуюсь воле монарха! Напрасно трудились присылать книгу батюшки вашего, я ее давно читал, и содержание мне ведомо. Не лучше ли воевать против турок, нежели против меня и общего блага? Я здесь ближе всех и лучше знаю! На что вы мне мешаете?»

Он перевел дух, словно после гонки. Ему не верят, а иноземцев слушают! Они уж напишут, будьте покойны! Под Татарицей турков было вполовину больше против русских, но все их атаки были отражены, семнадцать знамен захвачено! Багратион весь день удерживал поле боя и лишь после подхода великого визиря Пегливана-паши с главными силами отступил из-под Силистрии, чтобы не угодить в клещи. «Лучше дайте мне волю, лицом в грязь не ударю, – продолжал он писать, – а если верить чужеземцам, тогда я выйду у вас трус, а я трусом не бывал! Понять не могу, что за выгода? Это жалко, грустно, неполезно, больно и вредно. Я знаю много храбрых издали и после баталии! Прошу Торнео и Аланд в пример не ставить, совсем не то».

Князь Петр вспомнил, как приехал в Галац в исходе июля, к угасавшему на глазах генерал-фельдмаршалу Прозоровскому, который тотчас подписал указ о его назначении командующим главным корпусом Молдавской армии вместо Кутузова. Жизнь в старике еле теплилась, одна лишь боязнь ослушаться государя не давала его душе расстаться с телом. «Император приказал мне форсировать Дунай, я должен умереть на другом берегу…» Его посадили в лодку, перевезли через реку и высадили у моста, по которому уже прошел авангард. Он умер близ Мачина, который Багратион взял неделю спустя, следом пал Гирсов под напором Платова. В бумагах Прозоровского князь Петр не нашел никакого общего плана военных действий; ни фуража, ни провианта, ни боеприпасов заготовлено не было, в случае похода у русской армии остались бы в тылу сильные крепости с большими гарнизонами… А тут еще к армии начали слетаться искатели чинов и крестов, которые всю Финляндскую кампанию провеселились в Петербурге, затем спохватились и отправились на Дунай, – Багратион помнил таких ловкачей еще по Эйлау!

Армия – последний довод королей, главное орудие их политики. Она красиво смотрится на шахматной доске: пешки-пехота, прикрываемая легкой и тяжелой кавалерией, туры (осадная артиллерия) или ладьи, – всегда готовые пожертвовать собой, если ферзи-дипломаты окажутся не слишком дальновидны и сделают неверный ход. Вот только на деле клеточное поле оказывается пересеченной местностью с лесами, снегами, болотами или безводными степями, идти через них приходится в лютую стужу или адскую жару, фигуры перемещают не по правилам, а по прихоти начальства, которое жертвует ими безо всякой выгоды, а порой и в ущерб государственным интересам, сражаться же приходится не только с армией неприятеля, состоящей из таких же пешек и коней, а с тучей интриганов, лицемеров, корыстолюбцев, мздоимцев, кляузников, перебежчиков, столпившихся у тронов, засевших по департаментам. Если бы Ланжерон, стоявший со своим корпусом в Бухаресте, не выдвинулся навстречу туркам, шедшим от Журжи, и не разбил их, диван Валахии раболепно приветствовал бы войско султана, при котором боярам жилось совсем неплохо. Ланжерон сменил в Бухаресте Милорадовича – храброго генерала, устоявшего под турецкими ядрами, но павшего от стрелы Амура. Он по уши влюбился в мамзель Филипеску – дочь стольника, заправлявшего делами всего княжества, и первейшего врага России. Александр Филипеску знал по-латыни и по-гречески, говорил по-французски и по-итальянски, в свое время учился в Австрии, но держался османов: что бы Багратион ни затеял, турки тотчас узнавали о том от Филипеску. Милорадовича он совершенно опутал своими сетями: мало того, что генерал сделался от любви как блаженный, так еще и задолжал в Бухаресте тридцать пять тысяч рублей. Багратион насилу сплавил его в Киев военным губернатором. Покуда Валахия была под властью османов, она доставляла пропитание на пятьсот тысяч человек, находившихся на правом берегу Дуная, теперь же вдруг оказалась не в силах прокормить пятьдесят тысяч русских. Диван ссылался на изнурение обывателей, а на самом деле собирал с них вместо оброка натурой налоги деньгами, определенные еще турецкой властью, совершенно их разоряя, поскольку тот же хлеб или ячмень у крестьян покупали за бесценок. Вот и приходится Багратиону, помимо забот о войске, ограждать обывателей от незаконных притеснений местных властей, чтобы все беды народные не валили на российскую армию. А сколько раз добытое кровью возвращали обратно, представляя сие как поступок истинного великодушия? Виноваты же всегда оказывались именно воины, не щадившие живота своего, и получалось, что беззаветная доблесть сродни глупости! Но нет, князь Багратион не опустится до тех, кому неведомо слово «честь»!

«Мне кажется, общее благо должно совестить каждого, – продолжал он свое сумбурное письмо. – Три года армия здесь стояла неподвижно. Кроме сплетни и побиения от неприятеля, ничего не делали. Флота на Черном море я не имею, хотя и должно, и о том только и думаю. Виноват ли я, что в 24 часа не мог победить Оттоманскую Порту? Прежние войны длились по нескольку лет, имея при том союзников, и оканчивались почти ни с чем при мире, а ныне я один, флота нет… Очень хорошо, дайте мне 50 000 кавалерии и столько же пехоты, и я на будущую кампанию заставлю их – верно, иначе не можно. Для великих дел надо великие способы, иначе далеко не уйдешь. Я смело и торжественно скажу, что никому не удалось такой кампании, как нынешняя. Если недовольны, я сожалею, и охотно отдам другому, а сам останусь как прапорщик».

Когда надо было идти на шведов по льду, князь Багратион был хорош, а ныне его попрекают бездействием! Еще бы корсиканца в пример привели, как будто тот не ведает неудач! Перо снова заскрипело по бумаге:

«Есть вещи невозможные. Почему в Египте не держался Наполеон, а ушел? Армиею ворочать – не батальоном. В одну позицию влюбляться вредно. Прошу одной милости: дать мне волю или вольность, иначе истинно принужден буду по крайности духа и тела моего остаться и просить избавления. Вот вам, ваше сиятельство, мое чистосердечие. Весь ваш кн. Багратион».

Что за беда – перейти через Дунай? Он здесь главнокомандующий, ему вверены тысячи жизней, он не покинет их на верную погибель. Повиноваться князь умеет, но и думать своей головой ему не возбраняется. Багратион отдал приказ войскам начать переправу.

«Я требую отложить намерение ваше к переходу за Дунай, – читал он через день рескрипт государя, который везли к нему ровно три недели. – Употребите самые крайние усилия держаться в стране, вами занимаемой, и если невозможно идти далее или вызвать визиря на генеральную баталию, то удерживать, по крайней мере, ваше положение, отражая все покушения неприятеля. Какое впечатление должен произвесть обратный переход ваш над теми самыми турецкими войсками, кои с самого начала командования вашего в разных делах доселе были побеждаемы? По свойству сего народа, к кичливости всегда преклонного, возмечтает он, что превосходством своим принудил вас к отступлению. Таким образом, весь плод предыдущих побед, все последствия сделанных доселе на той стороне усилий я считаю совершенно потерянными, как скоро переход ваш свершится. Надобно будет снова начинать войну, и начинать ее не раннею весною, но в июле месяце, ибо и на будущий год от разлития вод дунайских те же самые встретятся препятствия, как и в предыдущем и, следовательно, война с Турциею, переходя от одного года к другому, к крайнему ущербу польз наших будет длиться, тогда как самая существенная цель ее есть скорое окончание».

Бумага трепетала в дрожащих пальцах. Удерживать свое положение! Как удерживать? На всём пространстве от Силистрии до Базарджика нет ничего, кроме неба и земли, – ни единого обывателя, ни жилища, ни пристанища, там не добыть ни горсти муки, ни жмени овса; в армии уже начались болезни, в вонючих курных землянках они только усилятся. Да и какие это землянки – могилы: леса-то в округе нет, земляные стены укрепить нечем, дожди всё размоют… Турки же подвозят продовольствие и фураж из глубин своей земли, в их руках – крепости с большими запасами и магазинами! Надобно написать человеку, который видел армию не только на парадах и знает, в чём она имеет нужду.

«Вся прежняя служба моя может, я надеюсь, служить доказательством, что я не трус, но безрассудную отвагу признаю я также большим в полководце пороком, – писал князь Пётр военному министру Аракчееву. – Войска, здесь остающиеся, принуждены жить в палатках (из коих многие так ветхи, что только наименование палаток имеют) и претерпевать все впечатления осенних невзгод и жесткости зимы. Не один Дунай рождает непреоборимые препоны, но и все другие реки, как то: Серет, Мильков, Бузео, Яломица и другие, которые часто мгновенно разливаются, сносят мосты и прерывают коммуникацию иногда дня на два и на три, а иногда на неделю. Три дивизии не имеют ни шинелей, ни панталонов, и никто сапогов. Если эти, почти нагие войска оставить на зиму без пристанища, то, конечно, по крайней мере половина оных перемрет до весны, из остальной же части едва ли останется половинное число здоровых. Тогда весной неприятель со свежими и всем удовлетворенными войсками придет на меня и истребит тощие остатки сил моих».

Граф Алексей Андреевич – человек умный и хороших правил. Он хотя и говорит, что с русских надо требовать невозможного, тогда они и способны на невозможное, однако знает, что творить чудеса способен один Господь. Вся надежда на него, что заступится пред государем, ототрет в сторону завистников и льстецов. Закончив письмо и велев отослать его с остальной почтой, но не гонять курьера по раскисшей грязи с одной депешей (лошадей надо беречь), князь накинул на плечи шинель и вышел во двор, где уже ждал оседланный конь.

13

Затрудняясь объяснить свою мысль по-русски, Георг переходил на немецкий, но затем вновь возвращался на язык своего приемного отечества. Александр слушал его с мягкой улыбкой, удобно устроившись в кресле. Тверским дворцом он остался доволен, планы благоустройства города и чертежи новых построек, представленные Карлом Росси и Осипом Бове, тоже вызвали его похвалу, в особенности проекты манежа и кавалерского корпуса: Тверь имела все возможности к тому, чтобы стать третьей столицей империи. Теперь же принц подробно разъяснял царственному шурину задуманную им реформу уездных и земских судов, чтобы покончить со взяточничеством, волокитой и безответственностью, разгрести эти авгиевы конюшни, где скапливались горы нерешенных дел. Александру стало скучно, он подавил зевок. Екатерина заглянула к ним в кабинет: ужин уж подали, где же вы?

– Что ж, меры справедливые, – одобрил Александр, встал и предложил руку сестре, чтобы идти в столовую.

К ужину были приглашены гости из числа тверской аристократии, которые затем должны были остаться на бал: Гагарины, Мышецкие, Загряжские, Батюшковы… Начавшись со дня именин великой княгини, праздники длились уже целую неделю, Екатерина Павловна прекрасно играла роль радушной хозяйки.

– Ах, вы так хорошо говорите по-русски! – воскликнула одна из дам, желая сделать ей комплимент.

– Я русская и говорю по-русски – в чём же диво? – отвечала ее высочество.

Александр любезничал с дамами; Георг старался перевести разговор на серьезные темы. Он находил чрезмерно строгими наказания для крестьян. К чему, например, ссылать их в Сибирь за порубку леса, когда можно ограничиться простым штрафом? Это против пользы самих помещиков, которых лишают работников. Не правда ли, господа? Вглядевшись в кроткое лицо императора, господа согласились, что это, действительно… Принц ободрился и начал порицать телесные наказания: они слишком суровы! За малейший проступок – пятьдесят, а то и сто плетей, а уж розгами наказывают и вовсе нещадно: по десять-пятнадцать тысяч ударов! Немыслимо!

– Помилуйте, ваше высочество! Разве можно не наказывать мужиков? Этого никак нельзя-с! – возразил ему краснолицый генерал с двумя орденами на шее. – Этак они, шельмы, совсем от рук отобьются.

Генерала поддержали: наказывать необходимо. Конечно, не до смерти, не тираническим образом: это и противу законов, и для самих опасно, однако сечь надо – умеренно, но чтобы знали: спуску им не дадут. Ведь ежели не сечь, и мужики, и бабы станут предаваться дурным наклонностям: лени, пристрастию к вину, повадятся дерзить и воровать.

– Вот мой Андрей, к примеру, – продолжал генерал, воодушевившись. – Поехал я осенью на охоту, велел ему моего Варяга вести в поводу, чтоб был рядом. Смотрю – ахти, батюшки! Хвост-то Варягов совсем рядом с колесом коляски, даже задел пару раз! Ну уж я леса-то для шельмеца не пожалел! Так он, Андрей-то, мне заявляет: вам, барин, бессловесная скотина дороже людей! Еще разговаривать начал! Мне, между прочим, Варяг в пять тысяч обошелся! За такие деньги я дюжину таких Андреев…

Все согласились, что так и до бунта недалеко. Старая княгиня Енгалычева пояснила принцу, что мужики – как дети: коли не держать их в строгости, добра не жди. Вспомнив, как их самих пороли в детстве – дома или в кадетском корпусе, гости оживились и принялись рассказывать забавные истории. Георг переводил взгляд с одного на другого, дивясь этим рассказам, а еще более веселью, ими вызываемому; Екатерина взглядывала на него с материнской снисходительностью.

После ужина все проследовали в бальную залу: Александр с Екатериной впереди, Георг с княгиней Енгалычевой следом за ними.

– Спасибо тебе за Жоржа, я так счастлива с ним! – украдкой шепнула брату великая княгиня.

Бал открылся торжественным полонезом; государь выступал впереди об руку с сестрой. Танцующих было много: когда еще доведется увидеть самого императора, даже вальсировать с ним – или рядом с ним! В промежутке между танцами к Александру подошли два посланца Первопрестольной: высокий и худой граф Остерман и благообразный князь Федор Голицын. Важный Остерман, которому было уже за восемьдесят, облачился в синий бархатный французский кафтан поверх белого пикейного камзола, нацепив все свои ленты и ордена, напудрил парик, нарумянился, выступал в башмаках на красных каблуках и опирался на длинную трость – в точности, как при дворе великой Екатерины; князь Федор Николаевич, клонившийся к шестидесяти, тоже был одет старомодно, но более скромно, имея своим украшением только Мальтийский и Аннинский кресты, пожалованные покойным императором Павлом. Оба явились просить его императорское величество почтить своим посещением древнюю столицу, в которой он не был уже восемь лет, раз уж он находится в столь близком от нее расстоянии. Екатерина присоединила свой голос к их просьбе; Александр ответил, что отчего же нет, пожалуй, но только если она составит ему компанию. А про себя подумал: «Вот отличный предлог промедлить с возвращением в Петербург, где Коленкур вновь будет испрашивать аудиенции для получения ответа на сватовство Наполеона, а матушка – устраивать истерики».

Лубяновского вызвали во дворец.

– Не взял я с собой никого из статс-секретарей, хотел поближе с тобой познакомиться, – сказал государь, вперив в него свои голубые очи. – Я намерен прибыть в Москву к Николину дню с великой княгиней и принцем. Напиши об этом рескрипты к графу Гудовичу и господину Валуеву; если успеешь, то сегодня же и отправь. Ты поедешь со мной, я говорил об этом с принцем.

Александр вернулся к танцам, а Лубяновский прошел в свою контору. Николин день уже завтра! Надо послать кого-нибудь домой предупредить жену. К ним гости званы на обед, но что поделать – воля государя. Пусть жена распорядится, чтобы ему собрали в дорогу самое необходимое. И денег нужно захватить с собой – мало ли, сколько придется пробыть в Белокаменной. Быстро набросав записку супруге, Федор Петрович сел писать к московскому главнокомандующему и президенту Дворцовой конторы. В полчаса оба рескрипта были готовы, император снова отлучился в кабинет и подписал; курьер умчался в декабрьскую ночь. Следом за ним, прямо с бала, выехал и государев поезд; под утро остановились отдыхать на даче князя Барятинского, чтобы Слободской дворец успели подготовить к прибытию высоких гостей.

В последний раз Александр был в Слободском, когда приезжал на свое коронование. Здесь всё напоминало ему об отце, получившем эту огромную хоромину в подарок от графа Безбородко, хотя внутренняя отделка сохранилась еще со времен Екатерины: резные венские стулья с позолотой, бронза, купленная за бесценок у французских эмигрантов, китайские вазы, драгоценная посуда и богатые обои, выписанные из-за границы или сделанные в России… Рассказывали, что слуги Безбородки за одну ночь выкорчевали все деревья во внутреннем саду и засыпали ямы, потому что Павел заметил мимоходом, какой отличный плац для учений вышел бы на этом месте. Когда император взялся переделать загородную усадьбу в свою резиденцию, здесь круглосуточно работали больше полутора тысяч человек: строили деревянные галереи, соединявшие главное здание со служебными, возводили домовую церковь, надстраивали третий этаж… При Александре все работы прекратились – зачем тратить деньги на дворец, который годами пустует.

Для Екатерины Павловны подали парадную придворную карету, ее брат и муж гарцевали верхом. Москва встречала их колокольным звоном, пушечной пальбой и своим неповторимым запахом – смесью свежести снега с паром от конского навоза, аромата калачей с кислой вонью помоев, выплескиваемых на тротуары из полпивных. Этот запах ощущался и на Тверской, и на Арбате, и даже на Кузнецком мосту с его модными лавками, поэтому в Кремль ехали не по Ильинке, где к сложному букету добавлялись оттенки квашеной капусты и отхожих ям, а по древней Варварке. В дверях Успенского собора стоял митрополит Платон, свершавший в свое время коронование императора Александра и императрицы Елизаветы, – высокий дородный старик с прозрачной белой бородой и серебристыми вьющимися волосами, спускавшимися на плечи из-под митры.

Вновь прибывших захватило вихрем московских праздников: балы у генерал-губернатора, у Долгоруковых, Шереметевых, Куракиных, у графа Ростопчина… К Ростопчину Александр бы не поехал, кабы не заступничество Катиш. Бывший любимец их отца был отправлен в отставку со всех должностей и выслан в Москву за три недели до гибели императора Павла, который и хотел его вернуть, да не успел. С тех пор Федор Васильевич засел в своем Воронове этаким Вольтером, поругивая новое правительство и вельмож-либералов в сочиняемых им памфлетах. Аустерлиц он назвал Божьей карой за убийство Павла Петровича, нового государя считал идеалистом и мечтателем, который заботится о некоем «общем благе», в то время как Россия большими шагами движется к гибели своей: у советников императора нет ни русского взгляда, ни русской мысли, ни русского сердца; молодежь стала хуже французской – многих Робеспьер с Дантоном охотно взяли бы себе в приёмыши; сонмище ухищренных злодеев (то есть французов, притулившихся в России, и масонов отечественной выделки) губят умы и души русских подданных; в народе брожение – готов в любой момент взбунтоваться. Давно пора вынуть из Кунсткамеры дубину Петра Великого да выбить дурь из дураков и дур!.. На записку Ростопчина о слухах и положении в провинции Александр ответил рескриптом, в котором выразил удивление подобному образу мыслей, расходящемуся с его собственным. Мер, употребленных в свое время его бабкой против Радищева, он принимать не собирался: граф даже не пытался распространять свои сочинения, собственноручно сжигая их после прочтения кружку своих знакомых. Вот только знакомых Федор Васильевич имел довольно много, в том числе и в высшем свете. В те четыре года, что Ростопчин исполнял обязанности кабинет-министра по иностранным делам, его ставили наравне с англичанином Питтом, считая вершителем судеб Европы. Именно он настоял на временном союзе с Францией для обуздания самовластья Англии и удержания в узде завистниц России – Австрии и Пруссии, считая при этом, что России не должно иметь с прочими державами иных связей, кроме торговых, поскольку все они ей враждебны – если не явно, то скрытно, а потому соседей своих надлежит в страхе держать. Границу между Россией и Пруссией Ростопчин хотел провести по Висле, а не по Неману, Грецию с островами объявить республикой, чтобы со временем она сама перешла под скипетр российский, Османскую империю, сего «безнадежного больного», – разделить между четырьмя главными европейскими державами, позволив русскому государю объединить престолы Петра и Константина. Сторонников этих взглядов было немало и теперь. Москва, почитавшая себя истинно русской, противопоставляла себя Петербургу, населенному «русскими по необходимости», «вольноопределяющимися в иностранцы». Это всё были ростопчинские словечки, ушедшие гулять в народ, а уж его «Мысли вслух на Красном крыльце», которые граф всё-таки напечатал, мало кто не знал наизусть. «Уж ли Бог Русь на то создал, чтоб она кормила, поила и богатила всю дрянь заморскую, а ей, кормилице, и спасибо никто не скажет?» В Петербурге на подобные сентенции только пожимали плечами, в губерниях же их охотно повторяли. Длинными темными вечерами в помещичьих усадьбах читали гостям мысли Силы Андреевича Богатырева, костерившего на все корки французов и Бонапарта («Мужичишка в рекруты не годится: ни кожи, ни рожи, ни виденья; раз ударить, так след простынет и дух вон, а он-таки лезет на русских»). Такие тирады встречали дружным смехом и возгласами одобрения, хотя ни самого Бонапарта, ни порой даже и французов читатели в глаза не видали, зато замечания о Российской империи, призванной стать первейшей державою мира, произносили с умилением: в России государь милосердный, дворянство великодушное, купечество богатое, народ трудолюбивый, а уж от воинства русского победоносного враг бежит как голодный волк, только озирается и зубами пощелкивает. Истинная правда!

Вдохновившись ростопчинскими идеями, отставной майор и литератор Сергей Глинка (потомок поляков, воспитанник дяди-масона и дядьки-немца, последователь Княжнина и протеже придворного шута Нарышкина) взялся издавать журнал «Русский вестник». Ранее промышлявший переделкой французских пьес для театра Медокса, сей восторженный фантазёр пустился сочинять героические драмы на сюжеты из русской истории (понятие о которой имел самое приблизительное) и яростно нападать на Францию, Бонапарта и всё французское; дошло до того, что Коленкур выразил протест. Цензор получил тогда выговор, сам редактор был уволен от московского театра, однако продолжил издавать свой журнал на деньги Ростопчина, наполняя его по большей части своими опусами, в которых превозносил всё русское и старину, утверждая, что самое наименование «славяне» происходит от слова «слава», поносил французские моды и идеи и договорился до того, что назвал «Афалию» Расина украденной из «Стоглава», а «Андромаху» – подражанием сказке «Как мыши кота погребали». Расходились его книжки плохо: не удавалось продать и сотни экземпляров, но это не охлаждало кипучего энтузиазма Глинки, нашедшего свое призвание.

Екатерина Павловна уговорила брата принять опального графа, который был представлен императору княгиней Дашковой (тоже отдавшей пару сочинений в «Русский вестник»). Принцу Георгу, стремившемуся узнать русскую жизнь изнутри, было интересно побеседовать с Федором Васильевичем, который к тому же ставил в своем имении опыты по внедрению новых способов земледелия и изобретал какие-то машины.