Текст книги "Маятник судьбы"

– Так как же… мне быть? – робко спросил Адлеркрейц-младший.

Сюрмен воздел глаза к потолку. Дьявол! Коалиция против России? Сейчас? Нелепость! Это всего лишь жупел, который опытный дипломат сможет показать вовремя и к месту. Поручить такую миссию двадцатилетнему юнцу! О чем Бернадот только думал?

– Я полагаю, что вам и господину барону надлежит выехать в Берлин… и ждать там меня, – непререкаемым тоном сказал Левенгельм. – И ради Бога, ничего не предпринимайте до моего приезда.

* * *

Все окна были освещены, несколько сотен масляных плошек на фасаде Ратуши подсвечивали приветственный транспарант – в Штральзунде встречали Карла Юхана, который наконец-то приехал. Просто счастье, что Левенгельм не успел отплыть в Карлскруну третьего дня: переменившийся ветер помешал этому, зато пригнал на Рюген фрегат с румяным Бернадотом и пожелтевшим стариком Сухтеленом, которого император Александр послал присматривать за северным союзником. Граф Адлеркрейц неожиданно для себя оказался первым, кто приветствовал на земле Померании долгожданного кронпринца, наговорившего ему комплиментов и осыпавшего благодарностями. Зато Левенгельм вызвал неудовольствие Карла Юхана тем, что пренебрег его распоряжением, изложенным предельно ясно и не допускавшим двоякого толкования, – с наивозможной поспешностью отправиться в главную квартиру русской армии, – хотя удовольствие видеть верного сына отечества, храброго и умного офицера и человека, которого кронпринц хотел бы с полным на то основанием назвать своим другом, смягчило его досаду. В этом весь Бернадот, подумал про себя Сюрмен: ему важнее нравиться людям, чем утверждать свою волю. Конечно, нравиться людям – один из способов получить желаемое, и довольно надежный. Бонапарт прекрасно это знает. Но знает он и то, что всем угодить невозможно, да и не нужно: это значило бы бестолково метаться из стороны в сторону, вместо того чтобы идти вперед.

На следующий день Бернадот давал большой обед в честь герцога Кентского, четвертого сына английского короля. За столом герцог больше молчал, брезгливо оттопырив нижнюю губу и сверкая лысиной с начесанными на нее с боков жидкими волосами, зато курчавый кронпринц говорил без умолку, его гасконский нос, точно флюгер, поворачивался то к одному гостю, то к другому. Карл Юхан сыпал упреками, которые, однако, никого не ранили, потому что он по привычке обертывал каждый в несколько слоев красивых фраз. Он возмущался фальшивостью датчан и сообщал о своем намерении овладеть Тронхеймом (этим деревянным городишком в десять тысяч жителей, который десять месяцев принадлежал шведам в 1658 году, а потом шесть раз сгорал дотла); сетовал на невозможность получить Норвегию до заключения мира и негодовал на то, что русские до сих пор не прислали ему тридцать пять тысяч солдат, без которых он не сделает из Штральзунда ни шагу; его огорчало, что император Александр и король Фридрих Вильгельм назначили финна Алопеуса генерал-губернатором Северной Германии, не посоветовавшись с Англией и Швецией, хотя он и одобряет их выбор.

– Я предпочел союз с императором Александром, тогда как мог бы сыграть самую прекрасную роль, уготованную смертному, – использовать мои средства и влияние во Франции, чтобы вернуть ее в естественные пределы и тем принести пользу всему великому европейскому сообществу, ведь с падением императора Наполеона рухнет и его система, – говорил Бернадот, обращаясь почему-то не к генералу Сухтелену, а к его сыну-полковнику, который был прислан графом Вальмоденом из Гамбурга. – Оставаясь союзником Франции, я имел бы права на нее, как все прежние помощники императора, но я предпочел союз с Россией. Семейные узы, детские впечатления, чувство неизгладимой признательности к французским солдатам, которым я обязан своей славой и возвышением, – вот чем я пожертвовал ради вас!

Сухтелен-старший смотрел в свою тарелку, на его пергаментном виске билась синяя жилка; сидевший напротив Сухтелен-младший, все еще державший левую руку на перевязи (память о взятии Берлина), не опускал своих больших лучистых глаз; в их серо-голубых озерцах вся ложь отражалась, как в зеркале. Бернадот как будто смутился и переменил тему.

Новость, пришедшая днем позже, повергла его в настоящее замешательство: генерал Георг Карл фон Дебельн, командовавший шведскими войсками в Мекленбурге, своевольно отправил в Гамбург артиллерийскую батарею и две тысячи солдат: строгий приказ кронпринца не смог перевесить на весах его совести собственное обещание спасти местных жителей. Сюрмен представил себе худощавую фигуру Дебельна с вечной черной повязкой на лбу, костистое лицо со впадинами глаз и щек, на котором был словно начертан его девиз: «Честь, долг и воля»… Бернадот велел отдать генерала под трибунал и отправил в Гамбург Лагербринга с приказом забрать у него командование, но как быть со шведскими солдатами? Карл Юхан переводил взгляд с Адлеркрейца на Сюрмена. Вывести их из Гамбурга значит утратить популярность в Германии, оставить – серьезно поссориться с Францией… Да, всем не угодишь.

Очень кстати явился адъютант, доложивший о том, что привели полковника Пейрона. Бернадот сразу встрепенулся и принял суровый вид. Вот на ком он сейчас сорвет свою досаду! В январе прошлого года Пейрон позволил маршалу Даву занять Померанию, сдавшись в плен; шведский король приговорил его к смертной казни. И вот теперь полковник явился в Штральзунд из Парижа с новыми письмами от герцога Бассано и графини Готландской! Бернадот велел арестовать его и посадить в тюрьму.

Сюрмен и Адлеркрейц хотели уйти, оставив принца наедине с осужденным, но Карл Юхан попросил их остаться: ему требовались свидетели. Пейрон был бледен и казался измученным; Бернадот описывал вокруг него круги, точно гриф над добычей.

– Знаете ли вы, что я могу приказать расстрелять вас прямо сейчас? – спросил он резко, остановившись напротив.

Пейрон поднял голову.

– Знаю, монсеньор, но я предпочел подвергнуться опасности, чем оставаться запятнанным обвинением в измене.

– …которое вы считаете несправедливым?

Губы Пейрона прыгали, он пытался овладеть собой, но это ему не удалось: всхлипнув несколько раз, он разрыдался, закрыв лицо руками. Все молчали, отводя глаза в сторону. Наконец полковник успокоился, достал платок и вытер лицо. Он не слагает с себя вины, долг перед королем предписывал ему обороняться до последней возможности и бестрепетно пожертвовать собой, теперь ему это совершенно ясно, но тогда, не ожидая нападения и значительно уступая в силе противнику, он счел своим долгом сохранить жизни шведских подданных в надежде на скорое урегулирование вопроса дипломатическим путем… Великодушный Бернадот сжал руками плечи Пейрона.

– Я вижу, что вы более несчастны, чем виновны. Завтра же вы отправитесь в Швецию; я напишу королю, чтобы склонить его в вашу пользу.

Глаза полковника вновь наполнились слезами; Карл Юхан отпустил его и пошел к своему столу, но на полпути остановился, словно вспомнив о чем-то.

– Скажите мне, что думают во Франции об императоре?

– Его ненавидят, – не задумываясь ответил Пейрон. – И тем не менее, пока идет война, его будут поддерживать из-за представлений о чести и патриотизме.

Полковника увели. Бернадот пробежал глазами привезенные им письма.

– Во Франции больше не хотят Бонапарта, но меня просят не предпринимать никаких действий против моего отечества, чтобы не лишиться популярности, – сообщил он. – Если Наполеон… исчезнет, я смогу стать регентом при его сыне… Так мне пишут.

– Я полагаю, монсеньор, что это ловушка, – откликнулся Сюрмен.

– Вы думаете?

– Вне всякого сомнения. Все эти предложения вам делают с ведома императора, который таким образом испытывает вас.

Карл Юхан усмехнулся, сложил письма и бросил на стол.

– Предлагать такое мне, – сказал он с горьким удивлением, – мне, сударь! В мои годы, после стольких революций! Как будто я не вижу, что они заманивают меня к себе, чтобы убить. Они же хотели, чтобы я и сына своего привез, – просили, умоляли. Меня считают честолюбивым, – ах, господа, клянусь вам: я ничего не хочу, я доволен тем, что имею. Я отказываюсь вмешиваться в дела на континенте! Если хотите знать, я предпочел бы удалиться в Лапландию – да, в Лапландию! – чем царствовать над выродившимся народом. Простите мне это слово, господин де Сюрмен, я француз, как и вы, но наша нация выродилась.

Генералы молчали, ожидая позволения удалиться.

В последних числах мая в Штральзунд приехала мадемуазель Жорж, подарив скучающим офицерам богатую тему для пересудов и сплетен. Знаменитая актриса не пряталась, появлялась в обществе и позволяла разглядывать себя; ее алебастровая кожа еще сохраняла гладкость и свежесть, пышная грудь и полные руки будили сладострастие, декольте оставляло мало работы воображению. В кофейнях и на офицерских квартирах, в клубах табачного дыма и под стук бильярдных шаров все разговоры вертелись вокруг истинной цели этого приезда. Соскучилась по Бернадоту, с которым она весьма весело провела три месяца в Стокгольме? Решила обольстить кого-нибудь из русских генералов? Или же воспылала страстью к своему прежнему любовнику? Которому? Ну не к Александру же. Да-да, господа, угли первой страсти тлеют долго. Возможно, он сам подослал ее, чтобы все-таки переманить Бернадота на свою сторону. Она считается непревзойденной в трагедиях, но ради Наполеона способна ломать комедию…

Карл Юхан был непредсказуем, как погода. Он то сиял, то хмурился, то метал громы и молнии, то становился тих и светел. Из Гамбурга привезли барона Дебельна; Бернадот не пожелал его видеть. Но на другой день, во время утреннего приема, племянник генерала упал перед ним на колени, умоляя пощадить дядюшку; принц тотчас поднял его. «Вам не в ноги мне следует бросаться, а в объятия, – сказал он ласково, удивив самого просителя. – Из уважения к вам, я не стану упоминать о вашем дядюшке в приказе».

Левенгельм наконец-то уехал в русскую главную квартиру, которая перебралась в Герлиц. Вечером того же дня Сюрмен, которому все никак не удавалось завести с кронпринцем серьезный разговор, прямо спросил его, чтó он думает о сражении при Лютцене.

– Оно было проиграно – нами, – серьезно ответил Бернадот. – Русские дали его, чтобы одержать успех до моего приезда, желая принизить мое значение и возвыситься самим. Это сражение было против меня.

Генерал посмотрел на него испытующе. Нет, похоже, он в самом деле не шутит. Значит, разговора снова не выйдет.

Состояние неопределенности подавляло волю и вызывало отвращение к жизни. Бессмыслица! Постоянный обман, отравивший самый воздух, проникший в кровь и кости, – напускать на себя гордый вид и опрыскиваться тщеславием, чтобы скрыть вонь от разложения изнутри. Мерзость!

Барон фон Дебельн предъявил военному суду письма Вальмодена и Теттенборна и сказал, что решение нарушить приказ он принял сам, хотя все знали, что подчиненные офицеры умоляли генерала идти в Гамбург; его приговорили к расстрелу. Единственная милость, о которой он попросил, – чтобы расстрельную команду набрали из его полка: там меткие стрелки.

Лагербринг вернулся в Штральзунд с вестью о том, что датчане вступили в Любек, а Гамбург заняли французы, шведы отступили к Ратцебургу. Если бы там было больше артиллерии… А теперь шведские банковские билеты превратились в пустые бумажки, годные разве что на разведение костров, у которых греются голодные солдаты.

Дебельна еще не успели расстрелять. Бернадот помиловал его, заменив смерть заключением в крепости.

17

Польских улан на аванпостах заранее предупредили, чтобы они держали себя как обычно, никак не обнаружив присутствия императора переменой в своем поведении. Сойдя с лошадей и передав их унтеру, Наполеон, Ней, Бертье и Дюрок поднялись на небольшой холм.

До рассвета оставалось полчаса, в небе с огрызком месяца уже можно было рассмотреть очертания лиловых облаков, громоздившихся друг на друга; над озимью стелился туман, в котором бродили казаки, кормившие своих коней. Они не обращали никакого внимания на поляков, находившихся от них на расстоянии пистолетного выстрела. С десяток улан остались при лошадях, остальные сидели и лежали у костров, жарили мясо и пили вино. По вершине холмика прохаживался поручик со зрительной трубой в руке. Увидев вновь прибывших, он небрежно приложил два пальца к козырьку своей шапки и продолжал свое занятие.

Бертье расстелил карту на большом плоском камне и подал Наполеону зрительную трубу, Дюрок опустился на одно колено, подставив под трубу свое правое плечо.

Глаз понемногу приспособился к полумраку и теперь видел окрестности гораздо четче. Мерцание бивачных костров очерчивало первую линию неприятельской позиции. Она довольно протяженная: от изрезанного оврагами правого берега Шпрее у Добершау до лесистых холмов за Куницем, с опорой на Баутцен, который прячется за валом и стеной. Вторая, основная, проходила по высотам. Вон там, похоже, редут… и еще… Батарея на холме… Без сомнения, все поселки превращены в укрепленные лагеря, у русских было на это время… Первая линия – лишь средство заставить нас обнаружить свои силы. Скорее всего, русские ожидают удара в центр. В Шпрее впадает несколько широких ручьев; судя по виду травы, берега там болотистые… Хотя… Река неглубока, там должен быть брод. Болото можно загатить. А когда пехота перейдет на правый берег, то с легкостью укроется в лесках между холмами, где ее не достанет неприятельская кавалерия.

Сев на камень, Наполеон подозвал к себе поручика-поляка.

– Давно вы служите?

– С шестнадцати лет, это мое ремесло.

Лицо улана оставалось в тени, но по голосу ему можно было дать лет двадцать пять: уже не юноша, хотя и не зрелый мужчина. С шестнадцати лет – и на груди нет креста? Впрочем, неважно.

– Случалось ли вам драться с русской пехотой?

– Случалось, ваше величество! Отличная пехота, достойная соперница пехоты вашего величества!

– Он прав! – кивнул Наполеон Нею и снова обратился к поручику. – Вы ведь, поляки, говорите с русскими почти одним языком?

– Точно так, сир, мы легко понимаем друг друга, как швед датчанина, а немец голландца.

– Кстати, говорите ли вы по-немецки?

– Говорю, сир!

– В таком случае, ступайте и привезите мне из той деревушки какого-нибудь крестьянина, а я пока буду командовать вашим постом.

Поручик откозырял, бросился к своему коню, точно за ним гнались, и умчался галопом.

Небо посветлело еще больше, раскрасившись розовыми полосами; над иссиня-серыми перелесками, поверх неопрятных рваных туч раскинулось великолепным чертогом облако, приветствуя неудержимое сияние. Мельком взглянув на эту картину, Наполеон вновь приник глазом к окуляру. В деревне, куда ускакал поручик, уже царило оживление: на дальнем ее конце русские егеря подвешивали над костром котел, собираясь варить кашу, на ближнем занимались утренними делами французские стрелки. Послышался топот копыт: поляк вернулся. За спиной у него сидел полуодетый немец – взлохмаченный со сна и бледный от испуга.

– Браво, поручик! – весело воскликнул Наполеон.

Он повернулся к мужику спиной, предоставив Нею переводить вопросы и ответы. Глубок ли ручей в овраге справа? По колено. Можно ли проехать через него на телеге? Пожалуй, хотя на дне кое-где острые камни. Где лучший брод? От моста принять вправо этак с версту, там дно совсем чистое.

– На, выпей за здоровье французского императора!

Наполеон вложил в ладонь немцу несколько луидоров, которые ему передал Бертье; мужик с поклоном поцеловал ему руку. Уланам тоже раздали по луидору.

– Как ваше имя, поручик? – спросил Наполеон перед тем, как спуститься с холма.

– Тадеуш Булгарин, сир!

– Прощайте! Желаю вам скоро стать капитаном!

Взобравшись в седло, Наполеон тронул свою буланую кобылу шагом. Удино перейдет через Шпрее и атакует левый фланг неприятеля, Макдональд ударит на Баутцен, чтобы отвлечь внимание от Мармона и Бертрана, которые поднимутся выше по реке, а Ней обойдет правое крыло русских и двинется на Вуршен, где сейчас Александр…

* * *

Бестии, они усвоили уроки!

Два дня на сражение вместо одного, несмотря на перевес в людях и артиллерии! Два долгих, тяжелых дня и почти сопоставимые потери! Введенные в бой резервы! Это уже не те победы, как при Маренго и Аустерлице…

Старый черт Блюхер все-таки переиграл Нея, хотя и положил почти всех своих людей под смертельной канонадой. Зато Барклай сохранил своих и сумел отступить в полном порядке, а Милорадович даже заставил попятиться Удино, прежде чем ушел к Лебау. Кавалерия! Если бы у Наполеона была кавалерия! Где ты, Мюрат? Потребовались целых три корпуса – Ренье, Латур-Мобура и Императорской гвардии, – чтобы разбить Евгения Вюртембергского при Рейхенбахе. Черт побери, они научились воевать!

Наверное, Даву прав: новобранцы еще не готовы для битв, не мундир делает человека солдатом. Мало научиться чистить ружье и стрелять из него, нужна воля к победе – острая и безжалостная, как штык, железная, но несгибаемая! Спору нет: бросать вчерашних рекрутов в серьезное сражение, не дав им прежде понюхать пороху, обтерпеться под огнем на какой-нибудь осаде, было не слишком разумно. Под Лютценом они были ошеломлены, подавлены, огорошены. Победа не принесла им радости, зрелище того, как легко отнимается жизнь и калечится тело, внушило ужас перед смертью и мучениями. Старые солдаты прозвали их «марии-луизы». Надо полагать, после Баутцена мы снова недосчитаемся нескольких десятков дезертиров… Ничего, остальные закалятся. Французская армия – снова грозная сила. Пленных нарочно провели мимо новых полков, чтобы молодые солдаты посмотрели на тех, кого они победили, – усачей и бородачей, с медалями и крестами. В бюллетене надо написать, что…

Гудящее ядро пронеслось мимо уха маршала Мортье, обдав Наполеона волной теплого воздуха; за спиной раздался треск и вскрик. Наполеон резко обернулся: Дюрок! Он корчился на земле под деревом, осыпанный ошметками коры; рядом лежал убитый наповал Киргенер.

Как нарочно, нога застряла в стремени. К дереву уже бежали ординарцы. «Поднимите его! Осторожно! Разыщите Ларрея!» – командовал Наполеон. В горле вдруг пересохло, язык ворочался с трудом. Дюрок, Дюрок! Верный друг! Двадцать лет!..

Носилки понесли бегом к ближайшей ферме. «Не трясите! У него же все кишки наружу!» – хотел крикнуть Наполеон, но спазм сжал ему горло. Вскочив в седло, он погнал коня в другую сторону.

Около полуночи, объехав в последний раз аванпосты и биваки, чтобы все видели его живым и здоровым, император ушел в свою палатку. Мамлюк Рустам стащил с него сапоги. Походная кровать была застелена, ночник оставили гореть. Наполеон провалился в сон, как в подвал, наполненный мраком и тишиной. Когда он очнулся, уже светало. Доктор Ларрей прислал человека сказать, что Дюрок желает видеть императора.

Губы Мишеля были искусаны и распухли, лоб пожелтел, бледные виски блестели от пота. Наполеон бросил взгляд на Ларрея, тот покачал головой. Маршал Сульт и Коленкур тактично отошли в сторонку.

– Что я могу для тебя сделать? – мягко спросил Наполеон, осторожно присев на краешек кровати.

– При…кончи… меня… – донесся еле слышный шепот.

Глазам стало горячо.

– Я не могу, – глухо ответил император. – Прости.

Он протянул руку, коснулся щеки Дюрока. Тот повернул голову и приник к его ладони губами. Наполеон схватил другой рукой его холодные пальцы и поднес к своим губам.

– Дюрок… Ты веришь в иную жизнь? Ты будешь ждать меня там?..

Карие глаза все еще жили, в зрачках пульсировала боль. Они вонзились прямо в серые глаза Наполеона.

– Моя… дочь… – прошелестел умирающий.

– Я заменю ей отца.

Дочь Дюрока родилась год назад, через неделю после смерти его годовалого сына Наполеона. Дети Жозефины[26]26
  Жозефина де Богарне, первая жена Наполеона Бонапарта.


[Закрыть] стали крестными и дали ей свои имена: Гортензия-Евгения. Дюрок был влюблен в Гортензию. И она в него. Возможно, императору в свое время не следовало препятствовать браку своей «тени» и своей падчерицы, которую он выдал замуж за Луи. Хотя… По меньшей мере, бывшая голландская королева не стала вдовой.

– Уйдите… не смо…

Веки Дюрока опустились, но не до конца. Наполеон боролся с желанием надавить на них пальцами, чтобы не видеть пугающих краешков белков.

– Прощай, друг!

Он встал и почти выбежал в дверь, которую перед ним распахнули.

18

Екатерина Павловна вошла стремительной и уверенной поступью под шелест черного шелка. Все та же грациозная осанка, гордая посадка головы, великолепные волосы, и все же что-то в ней изменилось. Взгляд. Да, ее по-прежнему пленительные карие глаза утратили блеск озорства, но приобрели бархатистую глубину. Волконский произнес положенные по случаю фразы; великая княгиня протянула ему руку для поцелуя; кланяясь, Серж заметил медальон у нее на груди, на простой серебряной цепочке. Должно быть, это тот самый – с портретом покойного принца Георга и прядью его волос.

Мaman, ставшая гофмейстериной Екатерины Павловны, настояла на том, чтобы Серж представился великой княгине. Волконский с радостью уклонился бы от этой обязанности: он очутился в Праге проездом в Карлсбад, куда его отпустили полечиться на две недели, но спорить с maman было бесполезно. Как флигель-адъютант императора, он нанес бы оскорбление государю, не засвидетельствовав своего почтения его сестре.

Справившись о его здоровье, Екатерина Павловна принялась расспрашивать о Лютценском сражении. Ее вопросы были кратки и точны, Серж подивился ее осведомленности в военном деле, однако отвечать старался как можно более уклончиво, самыми общими словами. Она посмотрела на него с усмешкой.

– Вы, вероятно, боитесь, чтобы я не сообщила ваш рассказ моему брату?

Волконский потупился, не выдержав ее прямого взгляда. В самом деле, он так и не научился говорить правду тем, от кого зависела его судьба.

– Что нужды в приятных сказках? Я требую от вас искреннего обсуждения произошедшего, чтобы знать истину о положении дел. Я требую от вас правды не как сестра государя, а как русская, любящая свое Отечество не меньше вас! Не в правде ли заключена настоящая польза для государя?

Устыдившись, Серж начал свой рассказ заново, не утаив от нее ничего – ни неудач, ни горестных их последствий. Но все же закончил тем, что отступление никак не повлияло на боевой дух обеих армий – русской и прусской, – который нисколько не упал. Последнее замечание сильно обрадовало великую княгиню. Откровенность за откровенность: она намекнула Волконскому на то, что Австрия, тайно заключившая перемирие с Россией, возможно, вскоре вступит в войну на стороне коалиции. По крайней мере, эрцгерцог Иосиф, приехавший повидаться с сестрой своей покойной жены Александры, дал ей понять, что князь Меттерних готов к окончательному разрыву с Наполеоном. Нам нужно лишь проявить твердость духа, упорство и…

В дверь робко постучали, в щелочку заглянула дама, незнакомая Сержу, сделала какой-то условный знак великой княгине и скрылась.

– Прошу меня извинить: мой сын ждет меня, чтобы ехать кататься, – сказала Екатерина Павловна с милой улыбкой. – Я скоро буду в Карлсбаде, надеюсь увидеть вас там.

Серж поклонился, протараторил учтивую французскую фразу и вышел, пятясь.

Теплая нежность медленно вытекала из его сердца, наполняя грудь, поднимаясь выше, так что у него чуть не закружилась голова. Заметив кофейню на первом этаже ветхого, но красивого дома с выцветшими сценами из каких-то легенд на фасаде, Волконский зашел туда и сел за столик, чтобы успокоиться и подумать.

Что с ним такое? Почему ему так хорошо и вместе с тем так грустно?.. Девушка в белом чепчике и чистеньком переднике сделала книксен, улыбнулась, показав ямочки на щеках, – чего ему угодно? Серж улыбнулся в ответ, спросил чашку кофе с бисквитом. Она снова сделала книксен и ушла. Проводив ее взглядом, Волконский увидал за другим столиком даму с девочкой лет восьми. Перед девочкой только что поставили тарелку с пирожным, и она смотрела на лакомство с восторгом, предвкушением, поедая его прежде глазами, чтобы растянуть удовольствие, а мать – это была именно мать, не гувернантка! – тихо ею любовалась. Серж понял наконец, чтó наполнило его нежностью: он видел любящую женщину. Любящую сильно, глубоко и щедро, так что даже отсвет этой любви может озарить чужое существование. Эта улыбка при упоминании о сыне… Эта твердость в голосе, когда великая княгиня говорила о своем брате, которому она искренне хочет помочь и потому приехала сюда из Петербурга, оставив второго сына на попечение бабушки… Maman обмолвилась, что Екатерина Павловна нарочно изнуряет себя перепиской, ложась за полночь и вставая в пять утра, находя себе уйму дел, чтобы не иметь досуга предаваться скорби, но Серж видел, как ласково она коснулась пальцами медальона, таким привычным жестом… Она все время помнит о нем, любит его, но не иссушает себя горем, потому что ее любовь деятельна. Ах, существует ли на свете женщина, которая будет любить так Сержа? Maman занималась им, но он не смог бы назвать это любовью; она даже хвалила его строго. А ему так хотелось ласки! Наверное, поэтому он такой влюбчивый: один ласковый взгляд способен притянуть его сердце, на котором уже осталось столько шрамов… Он снова вспомнил пальцы великой княгини на медальоне и представил себе пальцы Сони на своей щеке… Они не объяснились перед тем, как он уехал два года назад, он не писал к ней, чтобы не вызывать пересудов, но очень часто думал о ней. Помнит ли она? О его недавнем награждении должны были напечатать в «Санкт-Петербургских ведомостях»…

…В Карлсбад Волконский так и не попал, узнав от ехавших туда же Милорадовича и Шишкова о новом сражении, произошедшем в его отсутствие. Шишков, отправлявшийся лечиться от нервных припадков, успел сочинить бумагу, в которой «битва на полях Будисинских[27]27
  На старинных картах Баутцен назывался Будисином.


[Закрыть]» представлялась победой русского оружия и разгромом корпуса Лористона доблестным войском под командованием Барклая-де-Толли, но Милорадович не стал скрывать от флигель-адъютанта государя, как обстояли дела на самом деле. Главная квартира теперь в Силезии, не доезжая тридцати верст от Бреслау; Витгенштейн отстранен от командования, потому что союзники им недовольны. Да и то сказать: есть за что. В штабе – полный ералаш, никто не знал даже расположения некоторых полков, не говоря уж про их численный состав, в комнатах вечно толпились праздные офицеры, не умевшие держать язык за зубами, хоть бы речь шла и о секретных делах, полки перемешались, командиры не могли отыскать начальников своих дивизий… (Слушая Милорадовича, Волконский подумал, что c'est l'hôpital qui se moque de la charité[28]28
  Здесь: два сапога пара; на себя посмотри (франц.).


[Закрыть]: генерал сам был известен своей беспечностью, и отыскать его квартиру на походе было делом непростым.) Вся надежда на то, что Барклай, назначенный главнокомандующим, наведет порядок. Немец немцу рознь.

Воспользовавшись пребыванием в Праге князя Шварценберга, Серж близко сошелся с австрийскими штабными офицерами и в разговорах с ними совершенно уверился, что Австрия скоро примкнет к своим старым союзникам. Канцлер Меттерних хлопочет о посредничестве с целью вернуть Иллирию и Тироль; поговаривают, что император Франц уже выехал из Вены и намерен остановиться где-то посередине между главными квартирами Наполеона и Александра; между русскими и французами будто бы уже начались переговоры. Неужели война скоро закончится? Волконский поспешил в Силезию.

Царь уединенно жил в Петерсвальдау, деля огромную усадьбу с одним лишь гофмаршалом Николаем Толстым. Прежние владельцы давно выехали, сад запустел, дорожки заросли травой, пруд затянуло тиной. По вечерам оттуда доносилось призывное стрекотание и утробное кваканье одержимых любовной страстью лягушек, а днем их заглушал стук копыт от нескончаемой вереницы гонцов и ординарцев. Волконский тоже приезжал каждое утро, чтобы получить приказания, а затем возвращался в Швейдниц, бродил по улочкам в надежде встретить знакомых, шел к ним на квартиру, сидел в кофейнях и пивных, вылавливая из гомона обрывки важных фраз, из недомолвок – тонкие намеки. Император Александр отказал в аудиенции обер-шталмейстеру Коленкуру, подосланному к нему Наполеоном, однако граф Павел Шувалов и прусский генерал фон Клейст, уполномоченные якобы главнокомандующим Барклаем, неоднократно встречались с французом в деревушке Плейсвиц, причем даже поодиночке и наедине. Какими бы тайными ни были эти встречи, кое-что из доставляемых в Петерсвальдау депеш просочилось наружу: предложение сепаратного мира было решительно отвергнуто, оба генерала соглашались обсуждать только перемирие и размен пленных, но бывший французский посланник в России настолько одержим желанием положить конец войне, что будто бы сделал Шувалову заявления, которые могут стоить ему головы, узнай о них Бонапарт…

Серж вспомнил давние кавалергардские шалости: разбитые окна в петербургском дворце, отведенном Коленкуру, в комнате с троном и бюстом французского императора… Так герцог Виченцский больше не поклоняется своему кумиру? Кажется, Чернышев говорил о том, что Коленкур не одобрял женитьбы Наполеона на австрийской принцессе и всячески отговаривал его от вторжения в Россию. Что ж, французы получили хороший урок. И все эти герцоги и графы Империи не настолько ослеплены блеском золота и тщеславием, чтобы не понимать, что, служа Бонапарту, они роют себе яму.

Ежедневный маршрут Волконского пролегал мимо квартиры генерала Ермолова, неизменно сидевшего у окна. На обратном пути, не получив никаких распоряжений и не зная, куда себя деть, он по какому-то наитию решил заглянуть к генералу и завязал с ним разговор в шутливом тоне: что именно он высматривает со своего наблюдательного поста?

– Выражение физиономий на пути туда и обратно, – серьезно отвечал ему Ермолов. – О, друг мой, это полный камер-фурьерский журнал, да еще и с примечаниями!

Немного позлословив на счет искателей чинов и должностей, они неизбежно заговорили о том, что волновало всех: когда же возобновятся неприятельские действия?

– Сейчас бы ударить на Бонапарта, – рассуждал Ермолов. – Дивизии его разобщены, люди устали; тревожить бы их постоянно казачьими набегами, не давая дух перевести, пока новых рекрутов не подогнали да боеприпасов не подвезли, перерезать коммуникации, ударить во фланг… Даже Коленкур о том же толкует. Главное – не дать французам до Вислы добраться, а то поляки за них опять горой встанут, и тогда войне конца-краю не видать.

Серж ушам своим не поверил. Французский генерал предлагает атаковать собственные войска? Неужто он перекинулся на нашу сторону?.. Глаза Ермолова были похожи на амбразуры под накатом бровей.

– Им всем при Бонапарте хорошо живется, вот бы и дальше так, – сказал он веско. – Революции им ни к чему, да и война порядком надоела. Им нужно, чтобы император их на троне усидел и чтоб сохранить больше, чем потерять. Да только он, когда фортуна на его стороне, удержу не знает, прет и прет вперед, закусив удила. Они уж изучили его, голубчика. Сейчас, когда он себя снова победителем считает, мир ему предлагать – пустая затея: опять будет ногами топать да грозиться. А вот разбитый – посмирнее станет.