Текст книги "Маятник птиц"

Я не хотела.

– …отвечу – нет.

Он взял рюмку, слегка поболтал янтарную жидкость и сделал небольшой глоток.

– Пушкин много о любви писал. Я когда-то думал – все вранье, нет никакой любви. Есть тяга. Химия. Как угодно назови, но только не надо склонять направо и налево слово «любовь». Не фиг романтизировать обычное животное чувство. У всех млекопитающих оно есть, закон природы!

– А сейчас?

– Что – сейчас?

– Сейчас ты изменил свое мнение?

Он неопределенно качнул головой.

– Не знаю… Наверное, любовь существует, но не для всех. Некоторые люди в принципе не способны на любовь. Некоторые могут любить только родственников. Ну типа мать любит дочь, бабушка – внука, и так далее. Но есть и те, кто от рождения четко сделан, по самым крутым лекалам. Вот они могут испытывать настоящую любовь. Душа у них приспособлена и пылать, и страдать. Что реально странно – таких людей довольно много. Причем совсем необязательно, что они и в остальном круче всех. Такие кадры бывают – хоть стой хоть падай. А любить умеет. Есть у меня один знакомый, полубомжик. В коммуналке прописан, но жить его туда не пускают. И кто не пускает? Главная любовь его жизни. Бывшая жена. Он пятый год тусуется около драмтеатра – там рядом полно баров и кафе, подкармливают его люди, – спит зимой в подвале, летом то на скамейке в парке, то в кустах, и все грезит о своей… как там ее…

– Джульетте? Дульсинее?

– Что? Да нет, какая там Джульетта… Валька ее зовут вроде. Или Людка. А, точно, Людка! Ты бы ее видела… Бр-р-р… Но мой знакомый абсолютно точно любит ее. Не повернут на ней. Именно любит. Считает, что выгнала она его не потому, что тварь – а она тварь, Аня, прости за такое слово, – а потому, что людям свойственно ошибаться, на нее затмение нашло, а так-то она добрейшая душа и вообще крольчонок. Не мое слово, он ее как-то так назвал – «крольчонок». Ни злости, ни обиды у человека… Как будто другими глазами на нее смотрит и видит нежную фею, а не здоровущую злую бабищу. Вот так… Хотя он далеко не святой. И своровать может, и соврать, если понадобится… Но в принципе мужик неплохой. И я тебе скажу, Аня, эта крольчиха многое потеряла, когда спелась с соседом-ментом и вышвырнула Федусю на улицу… Его Федором зовут, кстати. Федор – Федуся. Ну неважно… Ты спать не хочешь?

– Нет.

– А что вино не пьешь? Хорошее же вино.

– Как не пью? Почти полбутылки уже уговорила. Ты лучше скажи, Денис, что ты о себе думаешь? Ты тоже сделан по крутым лекалам?

– Если б я знал… Я хотел бы полюбить, Аня, честное слово, очень хотел бы. Моя жизнь какая-то… Пустая. Вроде все есть, а чего-то не хватает. Или кого-то.

Он поставил рюмку на стол и встал.

– Потанцуем? Музыка не слишком подходящая, но мне без разницы.

Он выключил верхний свет, а я включила переливающийся разными яркими цветами ночник, оставшийся от родителей. В детстве я так долго просиживала по-турецки на диване, загипнотизированная каруселью красных, белых, желтых, синих и зеленых цветов, что в конце концов ночник отдали мне. Сегодня днем я снова перенесла его в гостиную.

– Одинокий путник приглашает самую красивую женщину этого города на… На красный танец.

И он протянул мне руку.

Снова словно молнией вспыхнуло в мозгу воспоминание: дача, Новый год, рука Яна… Похоже, я все семь лет не отходила далеко от той самой реки, в которую нельзя ступить дважды.

Я тоже протянула руку. Денис легко поднял меня, мягко положил ладонь мне на спину. Не в такт музыке мы тихонько покачивались, молча, в собственной космической тишине. В эти минуты я чувствовала нашу оторванность от всего мира. Как же давно я не испытывала таких странных и приятных ощущений. Мой вакуум будто раскрылся и впустил в свое пространство еще одного человека. Наверное, ненадолго. Но сейчас мне было все равно.

– А почему танец красный? – спросила я.

– Цвет любви, – ответил Денис. – Мне Федуся сказал. А он в этом деле спец. Ты спать не хочешь?

***

И словно не было этих семи лет. Наскоро постеленная на раскладной диван простыня, куда мы повалились, ловя друг друга горячими руками, одновременно срывая с себя одежду, быстро скомкалась под нами. Все мысли разом улетучились. Время понеслось с реактивной скоростью и я не смогла бы даже приблизительно определить, прошел час или двадцать минут с момента нашего падения – в прямом и переносном смысле – до того, как мы оба замерли, тяжело дыша.

– Уф… – наконец сказал он, перевалившись на спину.

Я лежала рядом с ним, глядя в потолок, по которому бродили кругами разноцветные отблески. Мой пульс постепенно возвращался к норме.

– Хочешь, открою секрет? – спросил Денис через некоторое время.

Я не хотела.

– Я сам в целибате уже почти год. – Он помолчал, потом добавил: – Так получилось. Слушай, ты не против, если я еще рюмашку хлопну?

– Хлопни, – ответила я.

– А тебе вина налить?

– Не надо.

– Хорошее же вино.

– Хорошее.

– Ну как знаешь…

Он сел, взял в одну руку бутылку, в другую – рюмку, на дне которой плескались остатки коньяка, и наполнил ее до краев. Затем медленно, небольшими глотками, выпил.

Я смотрела на его голую спину с выпирающим позвоночником и подавляла в себе желание провести по ней пальцами. Осторожно, едва касаясь. И в то же время я уже сожалела о том, что произошло сегодня. Весь день, от начала и до ночи, я бы вычеркнула из жизни, если бы могла. Где-то здесь сейчас маячил брат Абдо, но я не желала его замечать.

– Всё неправильно, Аня… – произнес Денис так тихо, что я едва расслышала.

– Что?

– Всё неправильно, – повторил он чуть громче.

– Ты о чем?

– Обо всём. Ты – другое дело. А в моей жизни все неправильно. И ну ее к черту тогда…

Он снова налил полную рюмку коньяка и выпил, на сей раз залпом, после чего кулем свалился на диван, несколько секунд лежал неподвижно, потом внезапно повернулся ко мне, кулаком подпер щеку.

– Знаешь, – произнес он после паузы, во время которой неотрывно смотрел на меня, – я пока ехал, говорил себе: так просто не получится, не тот вариант. Будет неловкое молчание, но это ладно – я на всякий случай несколько удачных строк Пушкина вспомнил, если что – вставлю… Еще, думал, надо посерьезнее быть. Показать себя с лучшей стороны. И понял, что давно уже забыл, когда я был… Когда я был другим. Ладно… Что-то меня занесло не туда. Я буду собой, окей? Я довольно обычный парень. Ничего такого, – он покрутил пальцами, – во мне нет.

Я зевнула.

– Ну вот… А я только хотел сказать, что зато я не скучный.

– Ты не скучный, Денис, – проговорила я, улыбнувшись, – я просто хочу спать.

– Очень хочешь?

– Очень.

– Тогда спи.

Он откинулся на спину, сунул правую руку под голову, а левой взял меня за руку, слегка сжал мои пальцы.

– Спи, – тихо повторил он. – Но если бы ты знала… Если бы ты только знала, как мне жаль…

Вскоре я уснула.

В тревожной пелене неглубокого сна мне виделись лица родителей, слышался, словно издалека, их негромкий смех; кажется, играла музыка. Потом вдруг я увидела открытое окно, встала на подоконник, посмотрела вниз и почувствовала, как некая сила тянет меня туда, в зияющую идеальным черным бездну. Я сделала шаг… И проснулась.

Поначалу я еще ощущала сосущую пустоту внутри – как резонанс моего короткого полета, однако очень скоро дыхание восстановилось, сердце вновь стало биться ровнее и спокойнее.

Я повернула голову. Дениса рядом не было.

Сквозь тюль в темное пространство комнаты попадал слабый свет уличного фонаря.

Несколько минут я лежала, прислушиваясь к тишине большой квартиры. Ни звука. Лишь едва различимый шум проезжающих где-то далеко машин. Лишь… Я насторожилась. Я только что явственно услышала какой-то шорох в глубине квартиры, затем глухой стук – словно упала книга или яблоко.

Я села на диване, прислушиваясь, но было тихо. Тогда я встала и пошла в коридор, бесшумно ступая босыми ногами по паркету. Возле двери в комнату одна плашка скрипела и я перешагнула через нее.

В коридоре было темно, однако в самом конце, возле отцовского кабинета, на полу лежала полоска света. Я приблизилась и, немного не дойдя до двери, остановилась. Дверь была приоткрыта. Я видела бо́льшую часть кабинета.

Денис – голый, как был – стоял возле книжных полок и рассматривал какие-то бумаги. Затем он засунул их обратно, на книги, взял с полки кожаный несессер, открыл его…

Время, сегодня выписывавшее какие-то невероятные кульбиты, сейчас остановилось. Для меня. Я словно окунулась в вакуум – не мой, привычный, а чужеродный, враждебный. Выключились звуки. Я наблюдала за движениями Дениса и чувствовала себя зрителем в кинотеатре, в пустом зале, где на экране показывают немое кино.

Он не замечал меня, деловито роясь в ящиках стола моего отца и бубня «Лет ит би, лет ит би-и…»

Я сделала шаг назад, помедлила с пару мгновений, потом тихо вернулась обратно.

Он пришел минут через пятнадцать, оделся, не особо стараясь не шуметь, звякнул бутылкой и рюмкой, видимо, решив выпить «на посошок». А я лежала с закрытыми глазами, тоже не особо стараясь притворяться спящей, и ждала, что он сделает дальше. Но он лишь потоптался немного возле дивана, затем глубоко, прерывисто вздохнул, пробормотал что-то вроде «К черту всё», и вышел из комнаты. И вскоре я услышала, как щелкнул дверной замок. Денис ушел.

В эту ночь я больше не уснула. Отчаяние сковало меня. Мыслей не было почти никаких. Я до боли, до стона сожалела о том, что попалась на крючок как юная девица, вспыхнула непонятно почему, оттаяла не с тем человеком, вообще все сделала не так. И вся моя жизнь – одно большое недоразумение. Какой идеальный мир? Я даже не на подступах к миру обычному, простому и сложному одновременно, в котором каждый взрослый человек легко ориентируется, а я заблудилась в трех соснах и дала маху.

Я знала, что в кабинете отца Денис ничего не нашел. Денег там не было, важных бумаг тоже. Все документы лежали в сейфе в «Фениксе-1» и добраться туда без ведома Байера было невозможно. Но понимание того, что меня не смогли обокрасть потому, что красть оказалось нечего, не утешало.

Спустя два или три часа я поднялась без сил, с тяжелой головой.

Вместо пробежки в половине шестого утра я сидела с ногами на просторном подоконнике эркерного окна, пила кофе и смотрела в темное небо, на горизонте уже подсвеченное первым солнцем.

Острое чувство одиночества резануло меня изнутри внезапно и сильно. Мне захотелось снова приставить к виску дуло пистолета. Но я знала, что не сделаю этого. Не по такой причине. И не теперь. Мой брат исчез. Я осталась одна. Если он не вернется, мне надо дотянуть «Феникс» хотя бы до совершеннолетия Николая.

Долг – вот что привязывает нас к жизни крепче любви. Крепче всего остального. Мне понадобилось семь лет, чтобы осознать это.

Без двадцати десять я аккуратно упаковала в бумажный пакет бутылку «Карпинето» и поехала к Байеру.

***

У моего отца не было времени на хобби, но один интерес он все же приобрел, после поездки во Францию, где познакомился с владельцем небольшой винодельни: поиск и приобретение хороших вин. Интерес продлился недолго, вина он покупал хаотично и почти все потом раздаривал по любому удобному случаю, тем не менее кое-что после его смерти осталось. В этой квартире, в кладовке, ключ от которой лежал в кухонном буфете.

«Карпинето» девяносто третьего года не может стоить полторы тысячи рублей. Значит, подумала я вчера, Денис купил контрафакт. Употреблять сомнительный напиток я не собиралась. Я точно знала, что такая же бутылка есть в кладовке – одна из самых дешевых, но и ее цена не меньше десяти тысяч, – поэтому, пока мой гость ждал меня в комнате, заменила его бутылку на свою. И пила настоящее «Карпинето».

После визита к Байеру я полдня проездила по делам «Феникса», вернулась домой, отключила звук у обоих смартфонов, сделала себе бутерброд с сыром, прошла в гостиную и упала в кресло, чувствуя, как стремительно обрушивается на меня усталость.

Последний месяц я плохо спала. Внутри меня зрела тоска, далеко не впервые, так что я не волновалась по этому поводу. Ночные мысли, в основном связанные с исчезновением брата, не отпускали меня; часто бывало, я балансировала на грани яви и сна, засыпая и тут же просыпаясь, и к утру не могла понять, удалось ли мне вообще уснуть хотя бы на час.

Короткий гриппозный период дал небольшую передышку. Тогда мой сон был больше похож на коматозный, чем на здоровый, но зато я на какое-то время полностью отключалась от всего, меня качало на волнах тягучей болезненной дремоты, не содержащей абсолютно ничего, кроме собственно пустоты. После гриппа, я помню хорошо, морально мне стало немного легче. И вот все вернулось…

Погода сегодня колебалась с самого утра. То было пасмурно, небо темнело и темнело, угрожая ливнем, но пролился лишь копеечный дождь; затем вдруг прояснилось, выглянуло солнце; затем выплыли нежданно белые облака, сначала одинокой шеренгой, а теперь ими был покрыт весь небосклон – кучевые, огромные, они скрыли солнечный свет, и уже к семи часам вечера сумрак опустился на город.

Уходя, я оставила окно открытым, и сейчас в комнате было холодно. Но я сидела в кресле, не в силах пошевелиться, с закрытыми глазами, и старалась не вспоминать ничего из вчерашнего дня – ни минуты. Надкусанный бутерброд лежал на журнальном столике, так и не убранном с вечера. Пустая бутылка из-под коньяка стояла на полу, а все остальное – покрытое засохшим жиром блюдо с крылом утки, две грязные тарелки, пустая рюмка и бокал с капелькой вина на дне, бутылка «Карпинето», опустошенная чуть более чем наполовину – так и осталось на заляпанной винными и коньячными пятнами большой салфетке из джута. Тамаре было сказано: до пятницы не приходи. Сегодня был четверг. Поэтому убрать бардак кроме меня было некому.

Я вздохнула, открыла глаза и, дав себе еще несколько секунд неподвижного покоя, все-таки встала, чтобы прикрыть окно.

В стремительно наступающих сумерках зажигались уличные фонари и окна в жилых зданиях. Темно-серое небо вдали было покрыто красноватыми полосами. От него веяло едва ощутимым чувством бесконечности и незыблемости всего сущего, ложным, но успокаивающим. Облака исчезли. Я долго всматривалась в темнеющую даль. Вот уже растворились постепенно красноватые полосы, а серое стало черным, как и тонкая полоска горизонта – та ее часть, которую я могла видеть в проемах между домами. Теперь улица освещалась лишь электрическим светом.

Я снова села в кресло. Контрафактное «Карпинето» Байер отдал на экспертизу, а остатки оригинального я решила допить сейчас.

Тюль всколыхнулся от порыва сквозняка. Брат Абдо стоял у окна, сочувственно глядя на меня. Точь-в-точь фрагмент из прошлого, из полумрака моей комнаты. Казалось, это было забыто давно, но вдруг вспомнилось в одно мгновение, ясно и отчетливо. День, когда меня в очередной раз не стало.

***

Меня никогда, даже в юности, не занимала романтика. Я не думала о любви. Другой идеальный мир – вот что влекло меня неизменно. Вся моя энергия уходила туда, а о прочем я размышляла лишь иногда и лишь коротко. Но жизнь вносит в твои планы свои коррективы, как любит говорить дядя Арик. Я никогда не ждала счастья, но получила его. Я не ждала несчастья, но получила его.

Семь лет назад я не сомневалась: моя жизнь кончилась, мир вокруг меня рухнул, я не смогу выжить в его руинах. И я даже не собиралась пытаться.

В тот день я с утра поехала в суд – слушалось одно из дел, где «Феникс-1» выступал адвокатом истца. Дело было сложное, запутанное, я готовилась пробыть в суде до вечера, но неожиданно ответчик не стал ломаться и признал вину. Суд закончился уже в половине пятого, немногочисленные посетители, тихо переговариваясь, с облегчением потянулись к выходам. Я покинула небольшой душный зал в числе последних – вместе с адвокатом и истцом. На улице мы распрощались. Я села в машину и позвонила мужу. Он не ответил.

Почему-то я очень хорошо помню те мартовские сумерки. Грязный снег лежал колючими сугробами по краям тротуаров, на приствольных чугунных решетках, в центре которых замерли голые деревья, раскинувшие тощие ветви. Уже зажглись фонари, освещая заледеневшую плитку и отражаясь в ней. Ясное темно-синее небо распростерлось над городом. Было довольно холодно, но в остром сыром воздухе неуловимо чувствовался запах скорой весны.

По дороге домой я заехала в магазин, купила все для пиццы и бутылку белого вина.

Время от времени мы с Яником устраивали себе маленькие праздники без повода: сами делали пиццу и потом ели ее, запивая вином, подшучивали друг над другом, делились новостями. «Кузнечик, – говорил он, вдруг становясь серьезным, – ты понимаешь, что я тебя люблю? Очень, очень сильно люблю». И брал меня за руку. «Я тоже люблю тебя», – отвечала я. И это была абсолютная, чистая, беспримесная правда, от осознания которой становилось тепло и спокойно.

Его глаза цвета стали никогда не были холодными. Его руки с узкими запястьями и длинными пальцами касались меня только нежно, легко. Он весь – точеный и ладный, скорее из прошлого века, из тех стильных шестидесятых, чем из этого, никакого, – отпечатался во мне, наверное, навсегда. В моей душе, в моей памяти, в моем теле.

Когда мы жили вместе, мне нравилось думать о нем, даже мимоходом: в машине, на пробежке, в паузе во время разговора с кем-то. И одна мысль о том, что скоро я снова увижу его, приносила ощущение мирной, идиллической радости.

Так и в тот раз: я думала о нем, загружая в машину пакеты с покупками, улыбалась и с нетерпением ждала встречи, хотя мы расстались только утром; и поднималась в лифте, предвкушая: сейчас я открою дверь нашей квартиры и он выйдет ко мне, удивленный, расцветет своей неотразимой улыбкой, обнимет меня…

Войдя, я сразу услышала голоса. Ян был не один.

Играла музыка – я узнала песню Северина Краевского.

«Вином и пиццей придется поделиться», – подумала я почти стихами и пошла в комнату – нашу спальню.

«Ну она реально вся в этой безумной благотворительности, Яник, как ты это терпишь?» – узнала я голос подруги и резко остановилась, не дойдя до двери всего полшага. «Не говори о ней, – ответил мой муж, – ни слова, ни намека, договорились же. Лучше иди сюда…» Она засмеялась – своим особым смехом, который раньше я считала заразительным, а теперь, не видя ее, расслышала в нем неприятные, визгливые, резкие нотки.

Я вошла в комнату. Они не сразу заметили меня – он подносил к ее губам бокал с шампанским, а она смеялась и шутливо отворачивалась. «Глоточек за Яника, – со смехом говорил он, – давай-давай, не увиливай!»

На полу у кровати стояла открытая бутылка шампанского, а вокруг нее валялась одежда, его и ее. На журнальном столике лежал рассыпавшийся букет альстромерий – моих любимых цветов.

«Ой!» – вдруг сказала она и резко села, закрывшись одеялом и уставившись на меня зелеными крапчатыми глазами, под которыми размазалась жирная тушь.

Ян обернулся. «Кузнечик… – растерянно пробормотал он, – ты пришла…»

Я не знаю, сколько длилась пауза. Может быть, несколько секунд, а может, минуту. Когда я почувствовала, что уже могу пошевелиться, я развернулась и вышла из комнаты. Он что-то крикнул мне вслед, я не разобрала ни слова – уши заложило. Вообще в тот вечер я чувствовала себя так, будто меня контузило. Автоматически я выполнила все необходимые действия: нажала кнопку лифта, а потом кнопку первого этажа, вышла из подъезда, села в машину…

И уехала. Домой. Потому что теперь мой дом был не здесь.

Этот путь длиною, должно быть, не более получаса, я помню довольно смутно. Вечерние улицы, полные ярких огней, авария на проспекте, у обочины – машины ГАИ с проблесковыми маячками…

Но затем картина проясняется и ни одного слепого пятна – до самой полуночи – в памяти нет.

***

Когда мне было лет восемь, я, перечитав все доступные мне в доме книги, тайком пробралась в кабинет отца, где стоял большой книжный шкаф. Он занимал почти всю стену. В стекле его полок отражалась противоположная стена и портрет дедушки, Иллариона Дмитриевича, широкоплечего красавца с усами, в форме генерал-майора артиллерии. А в стекле портрета, в свою очередь, отражался огромный стол с настольной лампой, заваленный папками и документами. Здесь отец работал над своими чертежами.

Выбрав книгу (том неизвестного мне на тот момент Мопассана, которого я прочитала как Мопа́ссан), я уже собралась было покинуть кабинет, как мой взгляд наткнулся на ключ, торчащий в нижнем ящике стола. Ключ был старинным, тяжелым, с резной головкой в виде тигриной морды с оскаленными клыками. Прежде я никогда его не видела. Или не замечала. Естественно, я повернула его. При этом мы оба издали звуки: ключ – скрип, я – стон. С не меньшим трудом мне удалось вытащить ящик. В нем лежала большая шкатулка. Нет смысла писать, что я испытала смущение, сунув нос куда не следует. Несмотря на то, что я росла довольно тихим и послушным ребенком, во мне был (в то время только тлел) уголек энергии – еще нерождённое пламя, и некоторые действия я совершала без раздумий и сомнений. Так было тогда, когда я проникла в кабинет, куда нам с братом запрещалось входить в отсутствие отца, и тогда, когда повернула ключ. Так же, без всяких сомнений, я взялась обеими руками за крышку шкатулки и открыла ее.

Внутри, в темно-красном замшевом ложе, лежал пистолет. Я широко раскрыла глаза. Хотя прежде мне не доводилось видеть вообще никакого оружия, я почему-то сразу поняла, что пистолет настоящий. «Какая прелесть…» – прошептала я, вытаскивая его из шкатулки. Он был тяжелый, темно-серый, матовый. На нем (а точнее – на затворе, это я узнала гораздо позднее) имелась полустершаяся гравировка: «Бесстрашному Иллариону». Я прицелилась в окно, за которым колыхалась верхушка ясеня, потом в дедушку Иллариона… Внезапно из коридора донесся знакомый звук – кто-то открывал входную дверь. Я быстро сунула пистолет обратно, задвинула ящик, повернула ключ, схватила Мопассана и выскочила из кабинета.

Ночью мне снилась большая пушка, на которой висел транспарант с надписью «Бесстрашной Анне». Небо было свинцовым, низким. Вдалеке грохотали взрывы.

Про пистолет я никому не сказала. Это была моя вторая тайна от брата.

В следующий раз я увидела этот пистолет два года спустя, поздней осенью девяносто пятого. В том же кабинете. В руке отца.

Вернувшись домой раньше, чем предполагалось, и услышав в нашей огромной квартире полную тишину, я бросила на пол ранец и направилась в кабинет с целью порыться на книжных полках. К тому времени я уже обследовала почти весь шкаф, но до верхних полок не могла добраться даже с помощью стремянки – все равно не хватало роста. И все же попыток не оставляла.

Приоткрыв дверь кабинета, я просочилась в образовавшийся небольшой проем и замерла, то ли в ужасе, то ли в шоке. Мой отец сидел за столом, держа в правой руке тот самый пистолет.

Лицо отца было почти белым, окаменевшим, так что я в первое мгновение даже не узнала его. По-моему, в это мгновение он тоже не узнал меня. Понимание – а вместе с ним и ужас, и шок – отразились на его лице уже в следующее мгновение. Он аккуратно положил пистолет на стол, не спуская с меня глаз. «Почему ты… – начал он, но голос был слишком охрипшим. Тогда он прокашлялся и повторил: – Почему ты не на экскурсии?» Я открыла рот, чтобы ответить, что экскурсию отменили, но у меня голоса не было вообще.

Спустя годы я не могла понять, что же меня так напугало. Ведь тогда мне и в голову не пришло, что отец собирался покончить с собой. Он просто держал пистолет в руке. Ствол не был приставлен к виску. (Сейчас я уверена, что до последнего действия оставалось несколько секунд.) Скорее всего, я была потрясена антуражем: маска вместо лица моего папы, пистолет в напряженной руке, цепкая тишина, внутри которой все остановилось на эти секунды. Так и не ответив, я закрыла рот. Отец медленно встал, подошел ко мне, присел на корточки, взял мои руки в свои. «Ты же умеешь молчать, Аник…» Я кивнула. Я умела молчать. «Не говори никому об этом». Я снова кивнула.

Это была моя третья тайна от брата. И последняя.

Отец умер от очередного инфаркта через пятнадцать лет после этого случая. Я забрала шкатулку с пистолетом из ящика его стола и положила в свой – нижний ящик комода, туда, где лежала тетрадь с записью «Что случилось с AND»…

Пришло время достать его.

Из дома мужа я вернулась в родительскую квартиру, пустующую после смерти отца. Я точно знала: там, где Ян, меня больше не будет, никогда. Я снова живу здесь. Недолго. Может быть, до вечера. Или до завтра.

Я бросила сумку на пол в коридоре, прошла в свою бывшую комнату, раздвинула шторы. Здесь было чисто – Тамара по-прежнему раз в неделю делала небольшую уборку. Я увидела потертый коврик на паркетном полу, у моего старого дивана. Секретер, за которым когда-то я делала уроки. Старинный комод. Сейчас мне казалось, что прошла целая вечность с тех пор, как я оставила родной дом. Все тут было чужим и хорошо знакомым одновременно.

Я легла на диван, закрыла глаза и вскоре провалилась в глубокий сон, вязкий как мед, черный как зимняя мгла. Мне ничего не снилось. Только время от времени в черноте проносились яркие всполохи света.

Спустя несколько часов я очнулась. За окном было темно. По подоконнику постукивали редкие капли дождя.

Когда-то я думала, что нет жизни и смерти, а есть нечто третье, смутно и изредка ощущаемое каждым, кому выпал шанс провести определенный отрезок времени на этой планете. Чувствуя себя чужой в многомерной иллюзии, именуемой «жизнь», я предполагала, что являюсь отражением кого-то столь же нереального, и всё, что я вижу, и все, кого я знаю, тоже всего лишь отражения. Брат возражал мне. «Может быть, – говорил он, – где-то во вселенной существуют наши отражения. Но мы – реальны, потому что сами материальны и духовны и также можем создавать материальное и духовное». Конечно, он не видел брата Абдо, стоявшего в углу комнаты и улыбавшегося мне. Абдо был согласен со мной.

Сейчас он на пару секунд возник у окна, чуть всколыхнув занавеску, посмотрел на меня печально, пожал плечами, но потом кивнул.

Все несчастливые женщины несчастливы одинаково. Горечь, обида и тихое отчаяние, тлеющее внутри ежесекундно, даже в моменты веселья или задушевных разговоров. Ощущение невостребованности или брошенности. Вместо вопроса «Почему?» – вопрос «Что со мной не так?». Всё это постепенно разрушает изначально целостный образ.

Я включила торшер; желтый мягкий свет озарил часть комнаты. Посмотрела на часы – круглый циферблат в золотом обрамлении на хрустальном постаменте, подарок отцу от коллег на сорокалетие. Было без пяти двенадцать.

Я открыла ящик комода, вынула шкатулку. Помедлив немного перед тем, как взять пистолет, я подумала: «Почему бы и нет? Зачем мне нужна эта жизнь? Что в ней может быть такого, ради чего стоило бы продолжать движение? И что изменится, если меня не станет?».

Просто не будет моего отражения. Вот и все.

***

Перед тем, как мой отец выдохнул свою часть жизни в последний раз, я сидела у его кровати в больнице, держала его за руку, всматривалась в матово-бледное исхудавшее лицо с глубокими морщинами на впавших щеках. Его прикрытые веки подрагивали. Он дышал тяжело, с едва слышным присвистом. Врач сказал: «С минуты на минуту». И я ждала этой минуты, надеясь, что брат успеет приехать до того, как все случится.

Отец медленно открыл глаза. Увидел меня. Тень улыбки проскользнула по его губам.

«Папа, я здесь…» – шепотом произнесла я, наклоняясь ближе к нему.

Он снова прикрыл глаза, отдыхая. Затем, спустя примерно полминуты, посмотрел на меня и что-то пробормотал.

«Что?»

Я не расслышала ни слова.

«Не другой идеальный мир. Этот…»

«Папа, я не понимаю…»

«Этот мир – идеальный, – очень медленно и очень тихо, но отчетливо проговорил он непослушными губами. – Потому что в нем… в нем есть…»

Он замолчал и закрыл глаза.

В этот момент в палату ворвался брат. Он бросился к кровати, быстро, но бережно взял отца за другую руку.

«Папа!»

Губы отца вновь шевельнулись, но мы не услышали ни звука. Через несколько секунд он умер. Отсутствие движения. Отсутствие дыхания. Как по команде свыше «стоп» остановилась жизнь моего отца. Я ждала этого мгновения, однако оно потрясло меня.

***

«Как?.. – подумала я сейчас, – как бы все сложилось, если б он покончил с собой тогда, в девяносто пятом? Мне было десять, брату двенадцать. Маме оставалось прожить меньше семи лет».

Несколько минут я сидела не двигаясь, свесив руки с коленей, опустив голову, глядя в пол. Трещины расползлись по паркетным плашкам, складываясь в незамысловатый узор. «Надо заменить паркет», – мысль появилась и стала крутиться медленной каруселью, а вместе с ней, словно с испорченной пластинки, заунывно тянулась в недрах моей памяти какая-то веселая мелодия.

«Ну и ладно, – вдруг подумала я, возвращаясь к основной теме. – У меня – другое. У меня нет обязательств. А брат поймет».

Пистолет лег в ладонь легко и непринужденно, словно я родилась с ним. Я приставила ствол к виску. Вспомнила всю картину: Яник в нашей постели с моей подругой, оба веселые; он подносит к ее губам бокал с шампанским; букет альстромерий, рассыпанный на журнальном столике; одежда на полу – его красный кашемировый джемпер и темно-синие вельветовые брюки, ее ажурная белая блузка и черная кожаная юбка, горка колготок. Они. Не я и он. Уже нет. Они.

Мой палец на спусковом крючке дрогнул. Всего доля секунды и…

Другой идеальный мир. Не этот. Не этот, папа. В этом нет ничего, что всерьез может стать причиной для того, чтобы в нем остаться. Если, конечно, у человека нет любви. И обязательств. Нас держит здесь на стальном крючке только это – любовь и чувство долга. Все остальное – мимо.

Что насчет моих обязательств? Их нет. Как и любви. А брат поймет. Он справится с «Фениксом» один. Он – не я. Он соткан из правильного материала. Я, полная противоречий, дефектов и странностей, безнадежно одинокая, неспособная сохранить любовь, не потянула бы эту громаду без него. Он без меня – сможет.

Какое лицо у меня сейчас? Такое же белое и застывшее, как маска из папье-маше? Что думал ты перед тем, как приставить ствол к виску? Какая причина была у тебя сделать это? Тайна, которую ты не открыл мне. И я уже никогда не узнаю…

Но я и не хочу знать. Зачем?

Похоже, это и есть главный вопрос жизни: зачем?

Я усмехнулась и нажала на спусковой крючок.