Текст книги "Дельфийский оракул"

Скажет тогда ему Лето, что любила его, что по собственной воле не оставила бы гибнущий остров, да и теперь желает умереть, лишь бы рядом с ним быть. Глядела она на волны, на весла, что, подобно крыльям, взлетали по-над морем, уводя корабль все дальше.

– Ах, госпожа моя. – Ниоба, которую при всех назвали свободной и признали дочерью царя, вышла из тьмы. Испугалась Лето, почудилось ей, что одно из мрачных порождений Тартара взошло на корабль. Но тотчас поняла свою ошибку. Ниоба, это – всего-навсего Ниоба, которой выпала нелегкая участь.

Но разве рыдает она?

Нет. И Лето не станет плакать.

– Довольно печали, – сказала Ниоба, обнимая уже не госпожу – подругу. – Всех слез не пролить, всех бед не перечесть. Так надо ли докучать богам стенаниями? Сон принесет тебе облегчение, Лето. А муж твой, славный Лай, залечит раны сердца любовью.

Долго бродил корабль по просторам океана, не приставая ни к какому берегу, пусть и появлялся он, близкий, манивший своей пышной зеленью. Спешил Лай в сияющие Фивы. Нес отцу и брату страшную весть о предательстве Зефа. И Лето уже верила ему – видела она во сне, что все было именно так, как говорил ей Лай.

И Ниоба, кроткая, милая Ниоба, всячески укрепляла ее в этой мысли.

– Боги наказали предателя, – шептала она, расчесывая волосы царевны, но думала лишь о том – самой бы ей так сидеть перед бронзовым зеркалом, и чтобы покорная рабыня ласкала ее черные кудри гребнем. – Боги спасли тебя… боги желают, чтобы жила Лето, чтобы подарила она мужу сыновей, столь же сильных, как он сам, и дочерей красоты невиданной…

Слушала Лето. И слезы застывали на ее глазах. А раны души затягивались. И вот показался впереди берег. Был он похож на все берега разом, но запнулось в быстром беге сердце Лая. Узнал он скалы и узкую полоску прозрачной воды, в которой веселились нереиды.

Ныне летели они за кораблем, протягивая прозрачные руки к Лаю, звали его голосами волн:

– Убийца, убийца…

Отворачивался Лай, но лишь для того, чтобы подставить щеку ветру.

– Убийца! – кричал и ветер.

Но никто, кроме Лая, не слышал этих голосов.

– Смотри же, любимая, – так сказал Лай, подавая руку Лето, чья красота за время пути поблекла, источенная болью и слезами. Но все еще была Лето хороша, краше многих иных дев, которыми славились Фивы. – Вот берег, который я называю родным. Он станет домом и для тебя. Забудь про отца, забудь про кровь, что пролилась там, отдай Тартару злые сны свои. Отмщен Кей. И ты свободна. Стань же моей царицей пред людьми. Пусть полюбят они тебя так же, как полюбил я!

Говорил Лай громко, чтобы не услышала бедная Лето голосов нереид и ветра. И она, глядя на чужой берег, заплакала, вспоминая иной мир, оставшийся за краем моря.

Были ее слезы прозрачны и чисты, падая в воду, превращались они в драгоценный жемчуг, который волна выносила на берег, пытаясь написать струями воды одно слово: «Убийца».

Моряки с криками радости кинулись в воду, спеша, наконец, коснуться великой Геи, пусть и славили они прежде владыку морей. Трогали они землю дрожащими руками, черпали ее горстями, благодаря за пристанище, и собирали белые жемчужины, как чудесный дар.

Нет города, столь же великолепного, как Фивы белокаменные. Крепко стоят они – во славу богов. Плодородные поля окружают город, тучные стада пасутся на окрестных лугах. Высокая стена окружает город, и семь врат открываются на семь дорог.

Никого и ничего не боятся Фивы, лишь гнева богов.

Однако милостив Зевс к своим потомкам, и даже ревнивая Гера умерила свою ярость, потому что восславили ее имя, имя великой матери и хранительницы очага. Для всех олимпийцев нашлось место в Фивах, и особо – Гермесу хитроумному.

Под его рукой процветает торговля. Со всей Эллады везут в Фивы товары, широкие реки вливаются в эти ворота – золота ли, серебра ли, диковинных ли плененных зверей или чудесной посуды; реки зерна, шерсти и других тканей, ароматных масел, скота, рабов… бессчетное множество товаров каждый день меняет хозяев, и кипит рынок, бурлит рынок.

Людские голоса оглушили Лето.

Чужие лица напугали ее, и прижалась она к мужу, ища защиты.

Ниоба же глядела на Фивы и жадно вдыхала чудесный аромат города, который уже видела своим. И отзывалась она на голос города. Разве услышит его трепетная Лето, привыкшая к тишине отцовского дворца? Боится, дрожит она, и снова – слезы в ее глазах.

Да разве можно плакать? Этак всю красоту выплакать недолго.

Так думала Ниоба и глядела на Фивы хозяйским взглядом. Быть ей женой Амфиона, названного в честь прадеда – основателя города и, по слухам, столь же сильного, как тот, прежний Амфион. А что до Лая с его замыслами, то не так уж умен молодой царь, как им он мнит себя.

Улыбалась Ниоба. Счастлива она была.

Улыбался Лай, глядя на такое знакомое, пусть и позабытое немного бурление жизни. Глядел он на улицы, на дома, на прохожих случайных, вдыхал все запахи, которыми богаты были Фивы. Дома он! И навек останется здесь. Еще не знал Лай, как он убьет Амфиона, но знал, что убьет непременно, не себя ради, но для счастья своих будущих детей.

Встречали Лая мать и отец, уже постаревший, весь седой и до боли похожий на убитого Кея. Нет, мерещится Лаю, это просто тени легли на отцовское лицо, придавая ему сходство с посмертною маской… обнял Лай отца. Низко поклонилась царской чете Лето, заговорила она дрожащим голосом, и говорила долго, не стесняясь ни горя своего, ни слез. Рассказала Лето о коварстве Зефа, о доме своем, разрушенном, и о божественном гневе.

Горьки были ее слова. И схватился за сердце Ладбак, будто незримая молния пронзила его. Отнялись руки, отнялись ноги. Упал он, как стоял, и умер в одночасье. Завыла раненой волчицей Фетида, бросилась к мужу.

– Ты! – Фетида в горе своем не видела никого, кроме Лето. Как смела эта чужачка обвинить Зефа в подобном злодеянии?!

Придумала она все!

Солгала!

– Будь ты проклята! – Фетида обняла умершего мужа, с которым многие годы прожила. – Будь проклята ты, Лето, дочь Кея! Желала ты получить моего сына? Пусть же отвернется от тебя его сердце! Желала воссесть на Фиванский трон? Пусть не для тебя он будет предназначен! Да услышат боги мои слова!

И где-то за краем небосвода раздался рокот грома, а небо затянула тень. И умерла Фетида с улыбкой на устах, веря, что наказала единственно виновную во всем.

Страх объял Лето. Хотела она бежать от несправедливого проклятья, но ноги перестали слушаться ее. Не позволил Лай жене упасть, подхватил на руки и отнес в покои. Три дня металась в бреду Лето, звала отца, клялась, что говорила лишь правду, протягивала руки к теням, подходившим к ее ложу, умоляла их забрать ее с собой или хотя бы подарить ей забвение.

Не знала Лето, что во время болезни сидел рядом с постелью ее Амфион, слушал слабый лепет чужеземной царевны, думал о многом…

И что приходила к Амфиону Ниоба, якобы желавшая помочь бедной Лето, что притворялась она ласковой и заботливой…

…и что горели погребальные огни, в дым превращая царя и царицу…

…и что плакали Фивы о внуке Кадма…

…и что звали на престол его правнука – Амфиона. Он же все чаще останавливал свой взор на гибкой темноликой Ниобе. И та краснела под этим взором. Никого не любила Ниоба прежде, но и каменное сердце ее раскололось. Синими были глаза Амфиона. Золотом отливала борода его. Кожа его была смуглой, как бронза. И руки – сильными были. Крепко обнимали они Ниобу.

– Будешь моею царицей, – шептали его губы.

Слаще меда диких пчел оказались его поцелуи. И ответила Ниоба – честно, как никогда прежде:

– Сделай меня своею женой. И рожу тебе столько сыновей, сколько врат имеют Фивы. И столько же дочерей…

Смеялся Амфион – отвечал ей:

– Роди мне сыновей. Роди мне дочерей. Подари мне себя, женщина, потому что свое сердце я тебе уже отдал.

Приняла великий этот дар Ниоба – бережно. И, страшась, что задумал Лай недоброе, поспешила к нему, вошла и говорила так:

– Убил ты брата, а я помогла тебе, и это было правильно, потому что ранил Зеф мою душу своей гордыней. Но не позволю я тебе тронуть Амфиона!

– И как же помешаешь ты мне?

Лай был зол. Он уже придумал: надо застрелить брата на охоте и обвинить во всем богов, якобы возлег Амфион с рабыней, назвал ее царицей, сравнил ее красоту с красотою премудрой Афины, чем и прогневил богиню. Покарала она святотатца. Уже приготовил Лай лук и стрелы позолоченные, но – воспротивилась Ниоба.

– Пойду я к Амфиону тотчас, упаду пред ним на колени и расскажу ему всю правду! Пусть знает, сколь коварен его брат!

– Тогда казнит он и тебя!

– Любит меня Амфион. Простит он слабую женщину, но не сильного мужчину. Отступись!

Ушла Ниоба, и задумался Лай. Не испугали его ее угрозы, скорее уж решил он, что настало время избавиться и от той, кто знает правду. Одна стрела? Нет, две! Покарает Премудрая и ее, осмелившуюся бросить ей вызов дерзкими речами своими.

Богаты были фиванские рощи дичью. Водились там дикие вепри и легконогие лани, зайцы и лисы, а также множество другого зверья и птиц. Раздолье охотнику! Рано вышел из покоев Амфион. Был он легконог и неутомим в беге. Силился Лай угнаться за братом, но не сумел, отстал, сказав:

– Иди, возле ручья ждать тебя стану, – молвил он, пытаясь отдышаться.

Засмеялся Амфион обидным смехом и унесся прочь, подобный самому Гермесу. Но стоило скрыться ему, как присел Лай у камня, который недавно появился на обочине тропы. С легкостью поднял он этот камень и вытащил из-под него лук и стрелы. Легла первая стрела на тетиву, и зазвенела она, готовая отправить в полет смертоносное жало стрелы. Но – нет, не сейчас.

Идет Лай к ручью короткой тропой, о которой, верно, позабыл Амфион. Идет тихо, крадется, словно тень ночная. С каждым шагом он все ближе и ближе к нужному месту. Вот вода журчит, и тонколикие наяды повторяют следом за морскими своими сестрами:

– Убийца, убийца…

Что Лаю до песни их? Он ждет, скрытый в сени огромного дерева. Прежде Лай приходил сюда с братьями мериться силой, играть в глупые детские игры, ссориться, мириться… прежде.

Хорошее слово.

Ныне он ждет. Но отчего-то медлит Амфион. Что задержало его? Неужто встретил он свирепого зверя и тот оборвал жизнь нового царя? Нет, не настолько милосердны боги, не избавят они Лая от его тяжкой участи.

Собственной рукой выпадет ему – лишить брата жизни.

Знает Лай об этом. Ждет.

Затаил он дыхание, и притихли наяды, испугавшись, что измарает Лай воды ручья человеческой кровью. Умолкли птицы. И лишь деревья шумят грозно, желая упредить Амфиона.

Легки его шаги.

Ближе и ближе подходит брат. И стрела уже готова слететь с тетивы, ужалить брата в грудь, в самое сердце. Вот и показалась тень меж деревьев. Более не медлит Лай. Отпускает он стрелу. Взвизгнула та, рассекая воздух, сбила в полете зыбкий зеленый лист и вонзилась в тело.

Закричал человек – страшно, упал на берег, как срезанный колос.

Выдохнул Лай, отпуская страх. И дрожь в коленях смирил. Умер брат? Свободен отныне престол! Встретит город нового царя, как встречал и прежнего – с радостью, с надеждой. Опустил лук Лай, вышел из кустов, подошел к лежащему и отпрянул: не Амфион лежал на берегу, но – незнакомый какой-то человек в царских одеждах. Стрела вошла в самое его сердце, только вот не для этого сердца она предназначалась.

– Стой, где стоишь, брат, – раздалось рядом.

Обернулся Лай, уже зная, кого сейчас увидит.

Стоял в тени старого дуба Амфион. Черным было его лицо – от гнева и горя, а за плечом могучего воина виднелась тень Ниобы. Коварная! Не стала ждать она, что сдержит Лай слово, знала его, как знала самое себя. И поспешила упредить убийство.

Вышли из укрытия и воины, окружили царя, готовые защитить его, если вздумает Лай броситься на брата.

– Кто этот человек? – спросил Лай, вынимая из его тела свою стрелу. Не боялся он Амфиона, потому что – пусть и силен он, но и добр. Не решится он пролить кровь родича.

– Раб, которому я дал свои одежды и велел идти этим путем. Не верил я словам моей Ниобы, но мольбам ее – уступил. И что я вижу? Правду говорила она! Ты, мой брат, мой друг, с которым я готов был разделить все, что имел, вздумал убить меня, как убил кроткого Зефа? Ты сочинил историю о его предательстве, хотя предателем был сам!

Так обвинял Амфион Лая, и гнев, и горечь точили душу его.

– Когда пришла моя Ниоба в слезах и, упав на колени, умоляла выслушать ее, я слушал – и не верил. Разве мог брат убить брата? И многих иных людей, которые не желали ему зла? А после – принес он лживую весть отцу и остановил ею его сердце? Чего ради?

Правда в словах Ниобы смешалась с ложью. Знала она, как трудно бывает отделить одно от другого. И не боялась обвинений Лая, понимала, что не поверит отныне Амфион ни единому слову брата.

– А теперь ты и меня убить задумал. Что сделал я тебе, Лай?

– Что сделаешь ты со мной, Амфион?

Помрачнел Амфион сильнее прежнего. Не мог он простить брату предательство. Но не мог и казнить Лая.

– Забирай свою жену, – сказал он после долгого молчания. – Ту, ради любви которой решился на ужасное преступление. Забирай – и уходи прочь.

– Куда?

– Куда пожелаешь. Но если вздумаешь вернуться в Фивы, не рассчитывай на мое милосердие. Быть тебе тогда мертвым!

Так сказал Амфион, и воины стали свидетелями слов царя.

Снова путь. Дорога бесконечна. Серые скалы, редкие птицы и жаркое солнце, что, гневаясь на людей, шлет к земле стрелы жаркого света. Тяжко дышать, но – дышит Лето, хоть и с трудом.

Больше не плачет она.

– Решила Ниоба царицей стать, – шепчет Лай, держа за ее руку. Бледна эта рука, и едва-едва стучит сердечко Лето, которая вовсе растерялась. Вновь отняли у нее дом, обретенный ею совсем недавно. Чем же так провинилась она?

– Поднесла она Амфиону тайное зелье, и воспылал он к ней безумной любовью. Ослеп, оглох, лишился сердца мой несчастный брат. – Лай шел рядом с серым осликом. Его одного дозволили ему взять, поскольку слаба была Лето после болезни. – Коварна Ниоба. Она не желала делить любовь Амфиона ни с кем. Она придумала, что я решился на убийство брата, что я лишил жизни Зефа, что я… я во всем виновен. И ты.

Он глядел Лето в глаза, и она не видела ничего, кроме Лая.

Бедный, бедный… любимый.

– Что будто бы ты так сильно желала стать царицей, что повелела мне убить отца.

Как можно поверить в подобное?

– Слишком красива ты, чтобы желала Ниоба видеть тебя рядом с собой… Завистливая она. И злая.

Каждый день повторял Лай эту историю, пока не увидел, что верит Лето каждому его слову. Она, покрывшаяся пылью, с посеревшей жесткой кожей, с потемневшим от болезни лицом, уже не была так прекрасна, как прежде. И злился Лай из-за того, что ушел он с острова Кея, что отказался от маленького царства, желая большого, но не получил ничего.

И утешался он лишь тем, что недолго продлится его изгнание.

Вернется он в Фивы и отомстит Ниобе, низвергнет Амфиона… вот только бы найти того, кто согласится приютить бездомных беглецов.

Стояла Ниоба на берегу, глядела на синие-синие волны, слушая их голоса. Держала в руках чашу, со дна которой глядел на Ниобу седовласый грозный старец.

– Не боюсь я твоего безумия, Нерей, – так говорила она морю. – Нет во мне твоей крови! Но есть кровь дракона, служившего Кадму! Из зуба его, посеянного великим героем, вырос мой отец! Из семени его выросла я сама! И слышу я голос огня в моей крови!

Вставали волны на дыбы, грозные и белогривые, обрушивались на скалу, желая смыть в море дерзкую деву, но не получалось у них добраться до нее. Лишь мелкие брызги целовали стопы Ниобы.

– Видишь, стала я царицей! Получила такого мужа, которому нет равного под небом Эллады! Рожу я ему сыновей, и будут они сильны, как быки. Рожу дочерей, и станут они прекрасны, как лани. И вновь соединится кровь Кадма в этих детях! Пойдут они по земле, восславляя Фивы белокаменные!

Гремело море. И почерневшие воды его метались от края до края, от берега до берега. Дрожали далеко уплывшие корабли, и лишь дельфины не оставили радостной своей игры. Дельфины их кричали:

– Ниоба!

Она, наклонившись, зачерпнула соленой волны и поднесла ее к губам.

– И желаю увидеть я, как свершится все сказанное! А в том, что свершится именно так, не имеет сомнений Ниоба!

Выпила она из чаши уже не воду – терпкое коринфское вино, которое отдавало едким запахом лавра. Закружилась голова у Ниобы, будто ветер обнял ее, завертел, унес прочь, раскрывая один за другим дни грядущего.

Вот дети ее играют… до чего же хороши они!

Семеро сыновей у Ниобы. И каждым гордится Амфион.

Семь дочерей у Ниобы, одна другой краше. Черноволосые, черноглазые, с огнем в крови. Идет слава о дочерях Амфиона по всей Элладе, и спешат к ним женихи с дарами. Каждый желает породниться с царем.

И смеется Ниоба, радуясь, что и сама, без помощи Нерея, умеет прорицать.

Но вновь кружит ее ветер, дальше несет, и еще дальше… и видит Ниоба лук, серебряными жилами обвитый. Одна за другой слетают стрелы с этого лука. Стаей диких ос устремляются они к цели. Ниже, ниже… ближе, ближе… и падают ее сыновья в грязь. Раскидывают в стороны руки, кричат от боли, зовут отца, умоляют мать унять их мучения. Но бессильна Ниоба.

Вот крадется златовласая смерть, вот становится она у детской постели, накрывает сильной рукой рот – и давит, заглушая слабый крик ребенка.

Вот дальше идет смерть, рассыпая, словно бисер, яд. И падают одна за другой дочери Ниобы, сраженные ужасным недугом. Гаснет их красота. Страшные язвы разъедают их кожу, и блекнут черные глаза, и выпадают волосы. Плачут дочери, прося пощады. И слезы льются по щекам Ниобы. Бессильна она.

– Кто?! – шепчут ее онемевшие губы. – Кто это сделает?!

Видит она прекрасного юношу, солнцу подобного. Высок он, строен, как тростник, и силен безмерно. Лук на одном его плече, а в руке – кифара. И улыбается юноша, глядя прямо на Ниобу, и в улыбке этой видит она ту, кто принесет ей столько горя.

– Лето! – кричит Ниоба. Вторят голосу ее волны и чайки. Смеется Нерей.

Знает он, что невозможно изменить будущее.

Кинулась Ниоба к супругу, упала ему в ноги, умоляя послать скорее стражу, чтобы настигли они Лая и Лето, пока не покинули они земли Фив. Рыдала Ниоба, царапала свою белую грудь, кровью своей клялась, что видела, как придет беда, порожденная Лето.

Что унесет она всех детей Амфиона, и саму Ниобу, и царя – в небытие.

Слушал он. Велел снарядить погоню, да только поздно. Исчезли путники, как будто и не было их.

Их новый дом в славном городе Писатиды был скромным, но радовалась Лето, что осталась позади дорога, что есть у нее отныне крыша и хлеб и что муж ее рядом с нею. Пусть горечь и не отпускает его, но время, могучее время, залечит раны. Много ли надобно двоим?

Только тот, кем ты дышишь.

Лето дышала Лаем.

Она оправилась, как-то сразу и вдруг, и вновь расцвела, подобно цветку, вырванному жестокой рукой из земли, но в землю же возвращенному. И пусть самой приходилось ей отныне готовить, и стелить постели, и заниматься иной работой, которую прежде исполняли рабыни, но разве это – беда?

Есть на земле место для Лето.

Начала она улыбаться ручью, и весело зазвенел он, приветствуя сестрицу. Понес он воды к финиковым пальмам, к оливковым деревьям, и те воспрянули, ожили. Запела Лето однажды, и птицы слетелись послушать чудесный ее голос.

– Ах, как хорошо мне здесь, – говорила она мужу по ночам и целовала его, желая убедиться, что любит… а любит ли?

Смотрит он на нее, но – словно слепыми глазами.

Говорит, но другим, осипшим голосом.

Прикасается, но чужой, жесткой рукой.

Нелегко ему, утешала себя Лето. Потерять и братьев, и дом. Тоскует он на чужой земле, но – свыкнется. Вот появится на свет сын, возьмет его Лай на руки и станет прежним. Поймет, что не стоит больше бродить по земле, желая несбыточного, что дом их прекрасен, и сам этот край, пусть не столь благодатный, как град Фивы, добр к ним. Приняли беглецов царь Пелоп и царица Гипподамия. Выслушали горестную повесть Лая и предложили им остаться здесь – столько времени, сколько того пожелают несчастные изгнанники.

Добра была Гипподамия. И часто улыбался Пелоп, особенно детям своим, среди которых особой красотой отличался Хрисипп. Рожденный не от царицы, но от нимфы Аксиохи, юноша обладал мягким сердцем и проникся чужой бедой. Часто случалось Лаю беседовать с ним, и всякий раз поражался изгнанный царевич уму Хрисиппа. А тот желал быть рядом с ним, видя в Лае героя.

И как-то так вышло, что принялся Лай учить Хрисиппа. Показывал ему, как управляться с копьем, с коротким мечом, со щитом или же колесницей. Смеялись его братья, говоря, что юн царевич, тонок он и хрупок, как драгоценная статуя, что ему бы мудрость ученых мужей постигать, а не воинскую науку. И гневался Хрисипп, желая быть не хуже прочих, не зная, что видят его не худшим, а лучшим, и потому – берегут.

Лето тоже полюбила Хрисиппа всем сердцем, как любят дорогого брата.

Но и у добрейшего Хрисиппа имелся тайный враг. Не сумела Гипподамия смириться с изменой мужа и с тем, что другая родила ему сына. Тревога жила в ее сердце, и чем сильнее была любовь отца к Хрисиппу, тем тревожнее становилось Гипподамии. А если отречется Пелоп от прочих своих детей? Возведет на трон младшего сына, а прочие… останется им одно – служить ему до окончания дней…

И однажды явилась во дворец женщина. Была она смуглой, темноволосой; одета в простой наряд, и лишь мягкие руки и ноги ее, не знавшие тягот долгих дорог, выдавали непростое происхождение незнакомки.

– Зовут меня Ниоба, – сказала она Гипподамии, которая не смела сама спросить ее имя, ведь случается, что и боги ходят по миру в человеческом обличье. А богам не следует задавать вопросы.

Но Ниоба была человеком.

– Я жена царя Фив, могучего Амфиона, человека достойной души и мягкого сердца.

– Уж не того ли Амфиона, который изгнал своего брата? – спросила Гипподамия, подумав, что ей не следовало бы принимать подобных гостей.

– Того, – не стала отрицать Ниоба. – Однако послушай, что скажу я. Не виновен Амфион ни в чем, не виновен и Лай, но – только жена его, Лето! Прекрасна она была, словно сама богиня Афродита, и, очарованный ею, не увидел Лай темноты, что скрывалась в сердце Лето. Сладко пела она о тяжкой участи своей, о желании бежать прочь от отца, о страхе перед ним, о том, что только Лай достоин трона… и внимал он ей, теряя волю. По ее наущению лишил Лай жизни Зефа и Кея. По ее желанию задумал он убить Амфиона. Оттого и был изгнан. Хотел Амфион и вовсе казнить брата, но умоляла я оставить Лаю жизнь, ведь нет за ним вины иной, нежели любовь к недостойной женщине. Померкнет ее красота, и увидит Лай истинное обличье Лето.

Так говорила Ниоба, и Гипподамия слушала каждое слово. Хотела Ниоба вызвать рассказом своим в ее душе гнев и страх, испугать Гипподамию, чтобы прогнала она Лето.

– Тайно я отправилась к тебе, царица, – шептала она, – заслышав, что ты дала в своем доме приют коварной змее. Вот-вот ударит она тебя в самое сердце. Берегись, Гипподамия! А если мне не веришь, спроси у того, кто точно знает правду.

Подала она царице серебряную чашу и велела наполнить ее вином.

– Выпей, царица, и откроется тебе будущее.

С дрожью в руках приняла Гипподамия кубок.

– Подумай о том, что желала бы видеть. И выпей!

Пригубила Гипподамия сладкое вино, которое во рту обернулось горькой водой. Тяжесть легла на плечи, повисли плетьми руки и обездвижили ноги. Сомкнулись веки, и вещий сон пригрезился Гипподамии.

Видела она колесницу. Кони летели по дороге, роняя клочья пены с удил. Хрипели они, вздымались судорожно их взмыленные бока, и кровь каплями срывалась с их губ и глаз. Неслась колесница, и колеса резали и мяли траву, оставляя на земле глубокие раны. Кричал молодой возница, вцепившись в борта повозки. Ужас исказил прекрасное лицо его. И ужас этот был радостен Гипподамии.

Близился обрыв. И синева неба распростерлась перед колесницей. Натянул возница поводья, крича и плача, понимая, что вот-вот оборвется жизнь его. Но взбесились кони. Хрипят. Волокут человека.

Мгновенье…

И обрушиваются копыта на небесную твердь. Трещит, ломаясь, дерево. Колеса проваливаются в пустоту. Возница раскидывает руки в неумелой попытке взлететь. Но не по силам ему подобное. Падает. Ударяется его тело о камни, оставляя на них кровавый след…

Вынырнула Гипподамия из забытья. Новым взором поглядела на Ниобу и сказала ей:

– Благодарю тебя, царица. Помогла ты мне сегодня мудрым советом. Чем отплатить тебе? Только правду говори, царица! За что ненавидишь ты Лето?

И поняла Ниоба, что не удастся ей обмануть Гипподамию.

– Если Лето родит сына, то сын этот убьет всех моих детей, – ответила она и рассказала, ничего не утаив, об увиденном ею в чаше. И столь ужасен был рассказ Ниобы, что заплакала Гипподамия, ведь и она волновалась лишь о благополучии детей своих. Обняла она Ниобу, пообещав ей:

– Вскоре разрешим мы наши горести. И ты, и я… оставь лишь мне чашу, пусть будет она платой за жизнь дочери Кея.

Послушалась Ниоба, да и не смела она больше пить из чаши, боясь увидеть вновь то, что видела отныне в каждом сне.

– Обещаешь ли ты избавить меня от этого горя? – спросила она. – Ведь я, как и Лето, жду своего первенца. Пусть же придет он в мир, безопасный для него.

– Клянусь милостью Геры, – отвечала ей Гипподамия, – что скоро не останется на земле места, где приняли бы Лето!

И прощались они, обнимались, расставаясь лучшими подругами. А когда покинула Ниоба дворец, отправилась Гипподамия в гости к Лето. Принесла она ей целую корзину даров – рыбы сушеной, свежего пышного хлеба, золотого оливкового масла и красного винограда. Говорила о разном, спрашивала, здорова ли Лето, скоро ли появится на свет дитя ее и не нужна ли молодой царевне помощь?

А уходя, спрятала под миртовым кустом серебряную чашу.

Лишь коснулась заря неба перстами, как встала с ложа Гипподамия. Тенью проскользнула она мимо рабынь и служанок, мимо конюхов, утомленные, они спали крепким сном. Пробралась она к конюшне, где стояли белоснежные жеребцы. Их привезли Пелопу издалека, и тот, пораженный красотой их и силой, сказал:

– Вот кони, единственно достойные моего сына, дорогого Хрисиппа! Так пусть же стоят здесь, пока не сумеет он удержать в руках поводья.

Никто не посмел нарушить приказ Пелопа. Ждали кони, взрослел Хрисипп, и уже сегодня должен был царевич показать всем, как ловко управляется он с колесницей. Подала Гипподамия коням хлеб, щедро политый горьким травяным зельем.

– Ешьте, ешьте… – шептала она, гладя их шелковые гривы. – Ешьте… полетите вы быстрее стрелы, быстрее самого света солнечного.

Слушали ее жеребцы и брали мягкими губами хлеб с ладоней Гипподамии.

Так же бесшумно вернулась она во дворец, легла в постель, как будто и вовсе не вставала.

Все вышли в город, поглядеть, как поедет молодой царевич. И сам Пелоп, и многие его дети, и Гипподамия, и слуги, и рабы… позвали также гостей, средь которых особое место было отведено Лаю. Пришла с ним и Лето, хоть и тяжело ей уже было ходить.

Гипподамия сама подвела царицу к лошадям:

– Погляди, до чего они хороши! Фивы и те не знали жеребцов краше этих! Бела их шерсть, словно чайкино крыло. Тонки ноги. Сильна грудь.

Косили жеребцы на женщин алыми глазами, грызли удила, готовые тотчас сорваться в бег.

Вот юный Хрисипп взошел на колесницу. Обернулся он, помахав рукой братьям и отцу. Улыбку счастливую подарил Лаю. И тронул поводья. Длинным шагом пошли кони.

Свистнул Хрисипп.

Быстрее!

И еще быстрее! Вот выкатилась колесница царевича на простор большой дороги. Брызнула каменная крошка, захрипели кони и, вытянув шеи, понеслись.

– Прыгай! – закричал Лай, бросаясь вдогонку за Хрисиппом.

Но где ему было угнаться за белоснежными жеребцами. Визжали они от невыносимой боли, гнавшей их вперед. Летели жеребцы, не разбирая дороги. И дальше, все дальше уносили Хрисиппа от дворца.

К обрыву.

Вскочил на неоседланного коня Лай. Поспешили за ним братья Хрисиппа, но известно было Гипподамии – не спасут они юношу. Сама судьба прочертила эту дорогу, пусть и руками царицы.

Поздно вечером внесли во дворец окровавленное тело. И плакал Лай, не стесняясь слез, рвал на себе одежды. И молчали все, пораженные горем его.

А царь и вовсе речи лишился. Сердце его стало камнем.

Но обратился к царю один раб, подкупленный Гипподамией.

– Отравлены были кони, – сказал он, простираясь ниц пред троном. – Видел я, но не подумал, что злое она замыслила…

– Кто?!

И рассказал раб, что будто бы видел он ночью, мучимый бессонницей и тоской по далекой своей родине, как крадется в конюшни молодая женщина, как говорит она с лошадьми, а после дает им испить из серебряной тяжелой чаши, обещая, что станут кони быстрыми на ноги. Подумал раб, что желает сия женщина добра, ведь все знали, что любила она Хрисиппа, а потому не рассказал никому об увиденном, боясь ее гнева.

– Кто она? – взмолился Пелоп. – Кто эта бессердечная, что погасила свет в душе моей?

И, вытянув руку, указал раб на Лето.

– Это ложь! – воскликнула царевна. – Ложь! Как могла я желать смерти Хрисиппу, когда любила его, как брата?!

– Пойдите в дом ее, – раб говорил тихо, точно жалея о том, что пришлось ему рассказывать столь горестные вести. – Там найдете вы пышный миртовый куст. А в нем – ту самую чашу, из которой поила она лошадей.

Потемнел лицом Лай. Побежал он к дому, желая убедиться, что невиновна жена его. И, к горю своему, увидел почерневший, словно иссохший, миртовый куст, и ту самую чашу, что некогда подарил ему Кей. Ее и принес он во дворец.

– Уж не безумие ли толкнуло тебя на убийство?! – спрашивал он у Лето. – Или ревность злая? Видела ты мою любовь к Хрисиппу, боялась, что ответит он мне…

– Нет!

– …и потому решила убить его! Да пусть проклят будет тот день, когда я увидел тебя!

Заплакал Лай, и царь Пелоп глядел в прекрасное лицо гостьи, все еще не веря, что она, слабая женщина, лишила жизни его сына. За что?!

– О справедливости тебя умоляю, муж мой, – упала пред царем на колени Гипподамия. – Лишилась я Хрисиппа, и пусть не мною рожден он был, но дорог был мне, как любой из моих сыновей. Вели казнить убийцу!

О том же умолял царя и Лай, чье сердце истекало кровью.

– Взывает он, – указала Гипподамия на распростертое тело, – об отмщении…

И хотел было согласиться на это Пелоп, поскольку и его мучила невыразимая боль потери. Открыл он рот, но сказал другое:

– Нет. Гера-мать отвернется от нас, если казним мы женщину на сносях. Довольно уж горестей для моего дома. Пусть уходит она прочь…

– Море! – воскликнул Лай. – Пусть заберет ее море, ее же породившее! Отдай ее Посейдону, отдай нереидам… не будет в том преступления, но одна лишь справедливость.

Так и было решено.

Усадили Лето в лодку, дав с собой лишь немного воды – столько, сколько уместилось в чаше. Оттолкнули лодку от берега, и лишь проклятья полетели вслед царице.