Текст книги "Проклятие двух Мадонн"
Автор книги: Екатерина Лесина
Жанр: Современные детективы, Детективы
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Александра
Нельзя сказать, чтобы ко мне стали относиться хуже, Бехтерины держались с той ледяной вежливостью, которая создает куда более непреодолимую дистанцию для контакта, чем откровенная неприязнь. Впрочем, на семейство в целом мне было глубоко наплевать, Ольгушка же сохранила наивно-дружеское отношение, которое, впрочем, раздражало меня.
Нет, я понимала, что в случившемся нет ее вины, но… противно существовать в выверенно-манерном мире, понимая, что за всей этой вежливостью скрывается презрение. Если не хуже… завтра-послезавтра уеду. С самого начала ведь было понятно, что затея Евгении Романовны обречена на провал, а значит…
– Александра, Иван Степанович изъявил желание поговорить с вами. – На лице тети Берты застыло удивленное выражение. – Он… просил, чтобы вы подошли в кабинет. Пожалуйста.
Ох, как нелегко далось ей это «пожалуйста», выщипанные брови возмущенно сошлись на переносице, а губы растянулись в приторно-вежливой улыбке.
Интересно, что ему надо… хотя, понятно, хочет в вежливой форме предложить мне уехать.
Кабинет поражал размерами и захламленностью. Отодвинутые в сторону гардины пропускали внутрь комнаты солнечный свет, который желтыми полосами растекался по полу, обрисовывая царапины на паркете, а воздух наполнял дрожащим золотисто-живым маревом.
– Утро доброе. – Дед сидел в кресле. На нем все тот же черный костюм, несколько неуместный в сельской обстановке, а трость прислонена к креслу – можно рассмотреть высеребренный набалдашник в форме птичьей головы.
– Доброе. – Признаться, в этом пыльно-книжном царстве я ощущала себя несколько неуютно. А глаза у Ивана Степановича карие, в черноту, смотрит, ну точно оценивает…
Не дожидаясь приглашения, уселась в кресло напротив Деда, тот усмехнулся и заметил:
– А ты смелая.
– Некоторые считают это наглостью.
– Смелость – это когда свои права отстаиваешь, а наглость – когда чужие себе забрать хочешь, – пояснил Иван Степанович. – Куришь?
– Бросила.
– Вот и хорошо, а мои-то дымят, причем все… знают, что не люблю, но все одно курят и прячутся, будто дети… видишь, смелости не хватает. – Он достал из кармана пиджака портсигар. – Интересная ты девочка… вначале, признаться, выставить тебя хотел, Ольгушка в этой жизни мало что понимает… потом подумал, что нехорошо судить, ничего о человеке не зная…
– И узнали? – Мне было смешно: сначала Евгения Романовна, потом вот Дед… популярная я, однако, особа.
– Узнал, – не стал отрицать Иван Степанович, только глаза его чуть потемнели, теперь даже с близкого расстояния не разобрать, где радужка, а где зрачок, даже жутковато стало. – И честное слово, начал в судьбу верить… хочу тебе кое-что предложить, тоже своего рода сделка… только сначала скажи, что ты видишь.
– Где?
– Там. – Дед махнул рукой на стену. – Подойди, погляди… только, чур, внимательно.
Два книжных шкафа, за мутноватым стеклом в тишине и пыли коротают свой век массивные тома. Между шкафами голое поле чуть выцветших обоев, декоративные портьеры темно-винного бархата и две картины.
– Мадонны, – подсказал Дед. – Две Мадонны кисти художника, без сомнения, великого, но увы, позабытого. Но пока живы они, живо будет и имя Луиджи из Тосканы.
Великий? Не знаю. Скорее гениальный, я не берусь судить о возрасте картин, но они дышат жизнью, пусть краски немного поблекли, а покрытая лаком поверхность подернулась сетью морщин. Мастерство поражало.
Две Мадонны, две ипостаси единого. Первая светла и благостна: пастельные тона, печальный взгляд и легкие дорожки слез на щеках… она не выглядела Девой – скорее уж невинное дитя…
– Белая Мадонна, или Скорбящая, Дева с розой. – Дед все-таки закурил. – Видишь цветок?
В ладони ее прозрачно-золотая роза, сквозь лепестки слабыми тенями проглядывают контуры пальцев, цветок удивительным образом вписывался в нежный строй картины и вместе с тем, против всякой логики, выделялся. Я не сразу поняла, чем именно, а поняв, испугалась.
Роза была мертва, и виделось в ней не золото – иссохшая белизна и хрупкое мгновение мертвой плоти…
Чудится?
– Прекрасна, не правда ли? – Дед подошел к картине. – Совершенство линий, и вместе с тем – сколько жизни… непозволительно много для иконы, не находишь?
– Это не икона. Скорее портрет в образе.
– А ты верно ухватила суть, – старик улыбнулся, и темные морщины изменили выражение на чуть более дружелюбное. – Именно портрет и именно в образе. Весьма вызывающе покушаться на самое Святую Деву… А ее сестра, как тебе она?
Темна – первое, что приходит в голову. Эта картина – словно мозаика: чернота волос, тяжесть темно-синих и ярко-белых тканей, бледность кожи и пламенеющее сердце на ладони.
– Приглядись к нему, – велел Дед. – Сначала кажется, будто оно горит… скажем, объято пламенем гнева, но вот пламя отчего-то стремится не вверх, а стекает вниз, по ее руке, будто…
– Кровь. – Если стать не прямо перед картиной, а чуть сбоку, то все сказанное Дедом становится очевидным. Алые нити крови меж тонких пальцев, черные же пятна на рукавах платья и отражением их – другие, на лезвии…
– Эти портреты одновременно и талисман, и проклятие нашей семьи. – Иван Степанович курил медленно, растягивая удовольствие, как делают люди, добровольно или по нужде ограничивающие себя в удовольствиях. – Георгий отыскал их тут, он был одержим кладоискательством, но Мадонны – единственная его удача.
– А разве их не нужно было сдать? Ну, государству?
– Государству? – хмыкнул Дед. – Нужно. По закону. Но в то время, когда Георгий добрался до клада, вышло, что старое государство уже исчезло, а новое было чересчур непонятным, чтобы доверять ему такие ценности… с ними невозможно расстаться, это наваждение… извращенная форма любви. Проще было заплатить. Экспертиза, оценка… все законно. Георгий – мой племянник, что, впрочем, не столь уж важно, он обратился за помощью, я помог.
– С картинами?
– И с ними тоже, – неопределенно ответил Дед. – Вообще он дело свое открыть хотел, сначала не шло, совсем было фирма легла, потом они появились, и тут же дела пошли… Георгий и возомнил, что удача от них.
– А на самом деле?
– На самом деле? – Иван Степанович нежно погладил серебряную птичью голову на трости. – Кто ж его знает, но с ними в делах везет, без них же… суеверен я, не люблю рисковать, особенно, когда не знаю, в чем риск. И мои о суеверии знают… все знают, оттого и рассчитываю, что поверят.
– Во что поверят?
– В то, что я хочу на тебе жениться.
И все-таки Дьявол, самый настоящий, живой Дьявол, лично явившийся за остатками моей души. Дьявол рассмеялся, хрипло, жестко, и я вздохнула с облегчением, все-таки шутит… конечно, он шутит…
– Вот и ты поверила, – сказал он. – И они тоже… как миленькие… испугаются… чем больше жадность, тем больше страх…
После этих слов все стало на свои места. Дьявол не шутил, он предлагал сделку, серьезную и опасную.
– Вы хотите найти убийцу Марты?
– Умная девочка, – похвалил Иван Степанович и тут же, пока я не успела отказаться, добавил: – Двести тысяч. Евро.
Сонный вечер неторопливо сползал в ночь, темную, расцвеченную редкими звездами, укрытую блестящей снежной шубой, на которой черным узором выделялись галочьи следы. Правда, из окна не видно ни звезд, ни снега, ни следов, разве что кусочек двора, да и то если приложить ладони и дышать, выплавляя озерцо в застывшем с той стороны стекла льду.
– И все-таки этот молодой человек не внушает доверия, – в десятый раз сказала матушка. – Его манеры чересчур уж вольны, даже вызывающи…
– Оленька, манеры – это всего-навсего манеры, зато он умен, образован…
– Склонен к авантюризму.
Настасья вздохнула, слушать этот разговор было неприятно, а не слушать никак невозможно, оставалось надеяться, что родители не заметят ее интереса к обсуждаемому вопросу или того, как руки дрожат. Стыдно, до чего же стыдно. Она вела себя, будто капризное дитя, впадая то в меланхолическую задумчивость, то, наоборот, в непонятное веселье. А все из-за него…
Дмитрий явился без приглашения, и сам этот факт вывел матушку из душевного равновесия, хотя она постаралась ничем не показать гостю свое недовольство. Матушка была вежлива и улыбчива, благосклонно принимала комплименты, которые, правда, несколько отличались от привычных, принятых в обществе, и даже снизошла до приглашения к ужину, верно, не надеясь, что незваный гость ответит согласием. А Дмитрий, улыбнувшись, ответил:
– Всецело в вашем распоряжении, миледи, и пусть душа моя сгорит в аду, если осмелюсь оскорбить отказом.
Матушкино удивление было столь явным, что Настасья с трудом сдержала смех. А вот отцу Дмитрий понравился, беседовали они долго, обсуждая какие-то совсем уж далекие от местной жизни проблемы, и Настасья, пропуская слова мимо, таяла от одного звука этого мягкого, точно венецианский бархат, голоса.
Очнулась она лишь в Музыкальном салоне. Дмитрий, увидев портреты, замолчал и долго, неприлично долго, рассматривал картины, тогда еще Настасья испугалась, что в сравнении с Мадонной выглядит глупо, по-мещански, но гость, проведя рукой по раме, заметил:
– Звезды живые краше нарисованных… пусть и подобное мастерство редко встретишь. Флоренция?
– Пруссия, – поправил отец. – Но художник – итальянец. Луиджи из Тосканы, к сожалению, кроме имени, ничего узнать не удалось.
– Время пожирает и людей, и саму память о них.
– Превращая ее в легенды, – батюшка подошел к картинам. – Отчего-то часто случается так, что чужой талант порождает в сердцах людей не столько восхищение, сколько зависть и страх. И чем гениальнее творец, совершеннее творения его, тем чудовищнее слухи.
Настасья слушала, затаив дыхание: никогда прежде батюшка не вел подобных речей.
– Взять хотя бы Луиджи. Кто ныне слышал об этом художнике? И отчего единственные работы его сыскались в Пруссии, а не в родной ему Италии? Не оттого ли, что в картинах его было чуть больше жизни, чем дозволялось церковью? И не из-за обвинения ли в ереси вынужден он был покинуть родные места?
– Догадки, всего-навсего догадки, – возразил Дмитрий.
– Увы, прошедшие годы не оставляют ничего, кроме догадок… ну и еще, быть может, легенд. Признаться, картины эти обошлись мне в сумму более чем скромную, и данное обстоятельство поначалу весьма меня удивило, заставив заподозрить агента в обмане, ибо за один лишь возраст он мог запросить цену втрое большую. Однако же, как выяснилось впоследствии, дело было в том, что с именем мастера, равно как и с чудесными образами этими, связана весьма и весьма мрачная история, породившая преглупое суеверие о том, что «Мадонны» Луиджи приносят беду.
С тихим шелестом открылся матушкин костяной веер, пойманной бабочкой затрепетал в руке, заставляя пламя свечей кланяться под напором рукотворного ветра. Но к счастью, батюшка не обратил внимания на это проявление недовольства и продолжил рассказ.
– Мадонны – это портреты дочерей барона де Сильверо: Беатриче и Катарины.
– Дерзко, – Дмитрий снова поглядел на картины, но теперь как-то иначе, хотя Настасья не смогла бы определить, в чем состояла эта инаковость: выражение лица то же, улыбка, взгляд, но словно внутри что-то повернулось.
Все-таки, видать, нервы не в порядке. Снова чудится. Правда, на этот раз не темное, как прежде, а светлое и радостное. Только бы не обернулся, не заметил ее интереса, почти непристойного для девицы… матушка потом укорять станет, а Настасье все равно. Смотреть на Дмитрия можно бесконечно долго, выискивая, запоминая мельчайшие детали. Высок, строен, даже худощав, кожа смуглая, в медную красноту, а волос русый, выгоревший на солнце…
– Бытует мнение, что именно за дерзость Господь и покарал мастера, осмелившегося оскорбить небесный образ. Поскольку я всегда отличался любопытством к вещам подобного рода, то постарался узнать о бароне и дочерях его как можно больше, втайне надеясь пролить свет и на личность художника.
– Удалось?
– Нельзя сказать, что я потерпел неудачу, равно как и утверждать, что добился своего, – батюшка уселся в кресло и, указав Дмитрию на второе, заметил: – История долгая и прелюбопытная, но в правдивости ее не уверен.
– Не думаю, что это кому-нибудь интересно, – заявила матушка, и веер в ее руке зашелестел чуть громче. Дмитрий же поспешил ответить:
– Ну что вы, мадам, разве есть что-либо интереснее тайны, самим временем укрытой и упрятанной от любопытствующих взоров?
– А не боитесь ли вы, сударь, что подобное любопытство в некоторых случаях не совсем уместно? – Матушка раздраженно захлопнула веер, и в наступившей тишине отчетливо был слышен печальный Лизонькин вздох. Видимо, ей очень хотелось услышать и про картины, и про тайны, да и сама Настасья не отказалась бы… батюшка умел рассказывать истории, порой страшные, порой забавные, но всегда безмерно интересные.
Дмитрий же на матушкино раздражение ответил улыбкой.
– Страх, сударыня, порой влечет к последствиям гораздо более неприятным, нежели любопытство. Да и неужто вам не хочется знать, что за вещь вы впустили в свой дом? Поверьте, в этих картинах чересчур много жизни, чтобы относиться к ним только как к предметам.
Беспомощный и растерянный матушкин взгляд, веер, выскользнувший из пальцев и распластавшийся на ковре, чуть дымное пламя свечей и черная блестящая спина клавесина… Черная Мадонна с укором взирала на людей, а в улыбке ее сестры Настасье чудилась издевка.
– Ваш веер, сударыня, простите за дерзость, порой я бываю невыносим… – Дмитрий губами коснулся матушкиной руки, жест вежливый, но Господи, до чего неприятно видеть.
– Ну… – батюшка откашлялся. – Если такое дело, то… барон Антоний де Сильверо был человеком богатым и известным.
Отец извлек из кармана китайские четки, старая привычка, которая помогала ему сосредоточиться на повествовании, а Настасье просто нравилось наблюдать за тем, как бусины перекатываются в отцовских пальцах, то догоняя друг друга на шелковой нитке, то, наоборот, замирая, застывая на мгновение, чтобы затем снова упасть в прорисованную нитью пропасть.
– Известность его была следствием тех же суеверий и сплетен, что обычно преследуют людей успешных. Молва наделила барона прозвищем «Отравитель», якобы за то, что де Сильверо убивал жен, коих насчитывалось четыре. Из-за слухов, а также ради спокойствия малолетних дочерей, де Сильверо вынужден был оставить родную Флоренцию и переехать в Пруссию.
Пальцы застыли, на мгновение прервав бесконечный бег нефритовых бусин по кругу.
– Теперь сложно сказать, была ли в смерти тех женщин вина барона либо же дело в несовершенной медицине того времени да слабом здоровье, но… от третьего брака у де Сильверо осталась дочь Катарина, от четвертого – Беатриче. Склонен полагать, что дочерей барон любил безмерно. Я видел расходные книги, описания их нарядов, драгоценностей. Само поместье, которое теперь, правда, принадлежит совсем другой семье.
Целых три бусины скользнули вниз. Настасья попыталась представить барона, которому пришлось уехать в другую страну, чтобы оградить дочерей от слухов и собственной черной репутации. Отчего-то де Сильверо вышел очень похожим на отца.
– О жизни этой семьи известно крайне мало, все свидетельства носят характер косвенный, оттого дальнейшие события в некоторой степени носят характер вымысла, – продолжил тем временем батюшка. – Задумав заказать портреты дочерей, барон де Сильверо пригласил мастера Луиджи из Тосканы, тот жил в доме, работал. Пожалуй, вот и все, что известно о нем, не считая одной детали – Луиджи умер в тот же день, когда показал картины барону, и смерть эта породила еще один слух – дескать, де Сильверо был столь впечатлен работой мастера, что приказал отравить последнего, чтобы сии шедевры остались единственными в своем роде.
Легкий скрип кресла, широкая ладонь на подлокотнике, на смуглой коже нитью белый шрам, в складках сюртука полумрак… Настасье страстно захотелось прикоснуться, чтобы, как при той встрече в парке, рука в руке, тепло, проникающее сквозь тонкий шелк перчатки, и слова, обращенные лишь к ней.
Неприлично. Непристойно. Лизонька умерла бы, доведись узнать о подобных мыслях и желаниях. А матушка, верно, сослала бы в монастырь на покаяние. Настасья отвела взгляд, уж лучше глядеть на бусины да рассказ слушать.
– Говорят, перед смертью мастер проклял свои творения. Неизвестно, в проклятии ли дело, либо в обыкновенных пороках души человеческой, но не прошло и полугода, как младшую из дочерей барона, Беатриче, унесла в могилу неведомая болезнь, а спустя еще месяц и Катарина последовала за сестрой…
– Боже, – матушка побледнела. – И ты, зная о том, привез это… это сюда? В дом? В подарок?
– Оленька, – отец смущенно развел руками. – Это всего лишь слухи, нелепые, глупые и недостойные внимания. В наш просвещенный век верить в подобные сказки? На самом деле история банальна и грустна, отец потерял обеих дочерей, а взамен остались лишь портреты. Но как имел честь выразиться наш гость, нарисованным звездам не заменить настоящих, остальное же… несущественно.
Матушка была не согласна, Настасья видела это несогласие и во взгляде, и в строгой линии губ, и в нервном похлопывании веером по юбке. И бусины в отцовских руках замелькали быстрее…
– Но, пожалуй, я утомил вас…
– Скорее обманули, – ответил Дмитрий. – Обещая тайну, когда на самом деле все так просто… если, конечно, простота эта не вымышлена в угоду спокойствию.
Дальше стало совсем неинтересно, беседа свернула на политику, затем на торговлю и военные кампании… Настасья любовалась Дмитрием и сама не заметила, как едва-едва не задремала, во всяком случае, очнулась она тогда, когда Коружский стал прощаться, и тут же испугалась, что больше не увидит его, ведь маменька, несомненно, будет против его визитов.
И теперь, делая вид, что занята книгой, Настасья вслушивалась в беседу.
– От человека, который вырос в столице, я ждала более… приятных манер, – жесткий голос, будто придавленное морозом стекло разрастается трещинами. Манеры, снова манеры… неужели матушка не способна видеть ничего, кроме манер?
– Оригинал, но разве это недостаток?
– Не знаю… он молод, из хорошей семьи… единственный наследник. – Матушка говорила почти шепотом, и до Настасьи долетали лишь некоторые слова. – Неплохая партия… приобрел поместье, собирается здесь жить… сосед… оригинал… что ж, в столице много оригиналов.
– Ну вот видишь, Оленька, – отец вздохнул с явным облегчением, но матушка на этом не успокоилась.
– А эта твоя история, Николя? Кошмарная, ужасная, отвратительная! Да как у тебя только язык повернулся говорить подобное при девочках? И что Дмитрий подумает о тебе, о нас? Я не удивлюсь, если он будет избегать визитов. И картины эти, завтра же велю снять.
– Оленька, ну зачем? Разве ж они не хороши? Ты только погляди, какой редкостный талант, какое мастерство, они ведь живут, и будет нехорошо лишать их этой жизни.
В дрожащем примятом многозвездным пламенем свечей воздухе глаза Печальной Мадонны блестели от слез, а вот в улыбке ее Гневливой сестры Настасье виделась неизбывная, непонятная печаль.
Ночью же Лизонька, пробравшись в комнату сестры, пожаловалась:
– Анастаси, мне страшно… мне кажется, что я – это она… что я умру. Я не хочу умирать.
– Глупость какая. – Настасья села на кровати. – Конечно же ты не умрешь, и ты – не она, это все от батюшкиных историй, просто ты чересчур впечатлительна.
– Да, – согласилась Лизонька, забираясь под одеяло. – Знаешь… а ведь мадам Аллерти предупреждала…
– О чем?
– Ну как же… ты не помнишь? Совсем не помнишь? Одной суждено жить, другой…
– Тоже глупость. – Настасья обняла сестру. – Спи. Хочешь, я расскажу сказку? Ну, как раньше? Чтоб не так страшно…
Игорь
Идея Деда была бредовой и вместе с тем не лишенной смысла. Все знают о его странной привязанности к чертовым портретам, эксцентричности, граничащей с безумием, и умении держать данное слово. Если Дед прилюдно объявит, что женится, то…
Бред, причем бред опасный, но белобрысая согласится, во-первых, из-за денег, во-вторых, потому что Деду отказать невозможно. Ну а что в этой ситуации остается делать Игорю? Покорно ждать, когда убийца попытается избавиться от новоявленной невесты? Поймать на месте преступления? А если что-то пойдет не по плану и белобрысую убьют?
– Мне хотелось бы поговорить с вами. – Ольгушка подошла неслышно, остановилась в трех шагах и замерла.
– Добрый день, – Игорь выдавил из себя улыбку. – Присаживайся.
Она села на самый краешек скамьи, длинная юбка шелковым водопадом обрисовывала стройные ноги, голубая блузка подчеркивала болезненную белизну кожи, распущенные волосы пепельным пухом лежали на плечахх. Она красивая, но… отчего-то красота эта не вызывала никаких мыслей, кроме острого чувства вины.
– Мне… неудобно обращаться, но… мама… она переживает. – Ольгушка глядела в землю, Игорь тоже поглядел, обыкновенная трава, синие незабудки и рыжий муравей…
– Мама просила, чтобы вы… попытались… понять ее. Что если вдруг… пожелаете получить развод, то она не против, – выпалив неприятную фразу на одном дыхании, Ольгушка вздохнула с облегчением и даже улыбнулась. Раньше она очень часто улыбалась.
– А ты?
– Что я? – Худенькие плечи испуганно вздрогнули.
– Ты будешь против? – Ну вот, зря он спросил, теперь расплачется или молча уйдет, чтобы несколько дней избегать его… всех их. Родные тут же всполошатся, забегают, начнут пенять за невнимательность и требовать, чтобы он вел себя иначе… а он не может иначе, не получается у него той сладкой доброты, которую щедро раздаривает Васька. Но Ольгушка не ушла и даже ответила:
– Не знаю… А как лучше?
– Лучше, чтобы эта тварь вообще никогда не переступала порог дома! – Голос Евгении Романовны разносился по дому. – И я… я привезла ее сюда…
– Наверное, это судьба. – Дед был безмятежно-счастлив, и Игорь в который раз подивился тому, с какой легкостью Иван Степанович актерствует. – И я благодарен тебе, Женечка, за твое участие и понимание.
– Она же… она же шлюха! Проститутка! Продажная тварь! Она из-за денег и…
– Вот только не надо говорить, что ты за Вадима по большой любви выходила. – Дед моментально отбросил былую мягкость, давая понять, что хамства в отношении будущей супруги не потерпит. – Напомнить? Провинциалка и москвич с младенцем на руках, горячий роман и ранняя беременность…
Евгения Романовна густо покраснела и, схватившись за грудь, прошептала:
– Боже мой… сердце…
– Сердца у тебя никогда не было, – парировал Дед. – А для всех в первый и последний раз объясняю, я не в маразме, я прекрасно понимаю, что речь идет о сделке, и вполне доволен ее условиями, прочие же вещи вас не касаются.
– И когда свадьба? – поинтересовалась Любаша. – Или вы гражданским будете?
– Недели через две. – Дед обвел собравшихся внимательным взглядом. – Думаю, отпразднуем в узком семейном кругу… хотя, если Сашенька хочет, то…
– Нет, спасибо. – Лучезарная улыбка, почти влюбленный взгляд – еще немного, и Игорь поверит в искренность чувств – и в подтверждение серьезности намерений жениха жемчужное ожерелье. Белые бусины влажно поблескивают, и хочется пощупать, убедиться, что они и вправду живые, теплые… настоящие.
Да, пожалуй, единственное, что здесь настоящего, это ожерелье, Дед специально заказал, правдоподобности ради.
Молчание, затянувшаяся пауза… Любаша разглядывает ногти, тетушка Берта нервно мнет кружевной платочек, мать сидит, вцепившись в Васькину руку, бледна и растеряна… Васька хмурится, Евгению Романовну прямо-таки трясет от злости, но при всем этом перечить Деду она не осмеливается.
– Свадьба – это ведь хорошо! – Ольгушка отбросила волосы назад. – Хочешь, я помогу тебе выбрать платье?
– Платье, господи, какое к дьяволу платье! – Василий пнул кресло. – Твоя жена – дура!
– А ты – хамло. – Игорю этот разговор был заранее неприятен, но избежать его не представлялось возможным. Впрочем, разговоров предстоит много, Васька – так сказать, первая ласточка, потом придет мать и тетушка Берта, и Любаша… и сестры ее, которые завтра подъехать должны.
– Нет, ну ты скажи, он и вправду решил на ней жениться? – Васька присел на стул и, достав из кармана щегольской брегет «под старину», постучал ногтем по корпусу. – Восемьдесят лет, в могилу пора, а он жениться…
– А не спеши хоронить.
– Ага, у нас есть еще здесь дела… песня такая есть, – пояснил Василий. – Нет, Гарик, ты вообще понимаешь, что происходит?
– Я понимаю, что это не наше с тобой дело.
– Не наше? – Василий удивленно приподнял бровь. – Ты что, и вправду настолько туп или просто делаешь вид, будто тебе по фигу? Да хотел бы трахать эту суку, трахал бы… хотя крупно сомневаюсь, что у него еще стоит… но жениться-то зачем?
– Сходи спроси.
– И выслушать чушь о Мадонне? Да Дед в маразм впал!
– Не ори.
– Боишься, что услышит? Ну да, конечно, ты ж у нас честный… – Однако Васька все-таки чуть сбавил тон. – Или думаешь, что на брачном ложе сдохнет поскорее? А деньги все тебе оставит… ты ж у нас любимчик. Только вот, Гарик, ошибаешься, эта сука быстро старика к рукам приберет, приголубит, приласкает, и вот уже вместо старого завещания – новое… или даже без завещания, жена-то – наследник первой очереди, а мы с тобой так, дальняя родня…
От распиравшей его злобы Васька начал краснеть, некрасиво, неровно, багровыми пятнами, которые появлялись на шее, выползая из-под белого воротничка рубахи, подымались вверх, на выбритые щеки, резко очерченные скулы и высокий лоб.
– Ну чего смотришь? Делать что-то надо…
– Что именно?
– Не знаю, – Васька поскреб переносицу. – А если объявить его недееспособным? Ну понятно же, что в таком возрасте только полоумные и женятся… и мания его… ну подумаешь, похожа… да я на любой трассе таких «похожих» десяток раскопаю, и дешевле выйдет. Или с ней что-нибудь… поговори, дай понять, что ловить тут нечего, пусть убирается, пока… – Васька осекся и, нервно улыбнувшись, поспешно добавил. – Ну… или еще денег предложить можно.
К вечеру Игорь тихо ненавидел всех: и Деда с его безумной идеей, и белобрысую, которая дала себя уговорить на эту авантюру, и себя самого, но более всех – собственных родственников.
Жадность. Зависть. Злоба. Деньги, которые на глазах уходят «из семьи», и всеобщая убежденность в том, что нужно что-то делать… и делать должен именно Игорь.
– Это абсолютно невозможный брак, – доказывала мать, то и дело прикладывая к глазам надушенный платок. – Нужно как-то повлиять… семья ведь против…
– Против, категорически против, – вторила тетушка Берта, обмахиваясь любимым веером. – Она же содержанка!
– И сумасшедшая, – поспешно добавила Евгения Романовна. – Она лечилась в том же… заведении, что и Ольгушка.
Слушать это было невыносимо тяжело, но Игорь слушал, вникал, продирался между словами и пытался уловить запах той, настоящей ненависти, что способна подтолкнуть к убийству. И в то же время сама идея начинала казаться все более несостоятельной.
С чего Дед решил, будто Марту убил кто-то из семьи? Кто? Матушка и тетя Берта? Бред. Они уже не молоды, но…
Но держат себя в форме, спортзал, бассейн, даже здесь ежедневные пробежки… пожалуй, физически они способны были бы. Господи, о чем он думает? Подозревает родную мать в убийстве? Но кто тогда? Васька? Любаша? Евгения Романовна?
Или все же кто-то посторонний? Тогда белобрысой ничего не угрожает и спустя две недели она, получив обещанный Дедом гонорар, уедет, а в дом вернется утраченное спокойствие.
А если Дед прав, то… от конкурентов принято избавляться.
– Игорь, твое равнодушие меня убивает! – заявила сегодня мать, и он подумал, что если кого здесь и убьют, то глупую и жадную Александру… но спустя пару часов выяснилось, что он ошибался.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?