Текст книги "Музыкальная шкатулка Анны Монс"

– Прекрати!

– Нет, дорогая, ты послушай! Конечно, Степан Витальевич старше тебя. И не так уж он хорош… Но я решительно не понимаю, чем тебя привлекло вот это твое ничтожество? Но – пускай. Тебе нравится здесь жить? Только будь добра сказать правду! Не нравится? Верно? Тебе надоела нищета. И вечная грязь. И ты уже понимаешь, что никогда отсюда не вырвешься.

– Ты за этим пришла?

– Я решила, что ты уже достаточно натерпелась, чтобы образумиться. Конечно, Степан Витальевич не забудет обиды, но… на нем свет клином не сошелся. Молодой красивой женщине не составит труда найти себе достойного супруга… надо лишь избавиться от лишнего.

Позже Светка узнает, что лишней была она и еще – папа.

Когда-то у родителей случилась любовь, большая и чистая, такая, которая «на всю жизнь». И мама из-за этой любви рассорилась с собственной мамой, у которой были совсем другие планы. В них никак не входили нищий зять и ребенок.

Светкина бабушка предлагала проблему решить, но мама не послушалась… и в результате оказалась в этом древнем доме, в комнате в двадцать квадратных метров, с совмещенным санузлом, где всего-то и помещались что унитаз да умывальник. Нет, сначала все было замечательно, с милым и в шалаше рай, но чем дальше, тем тяжелее в раю этом жилось.

Мыться в тазике. Воду греть в общей кухне, где вечно занята плита, а если и нет, то стоит поставить бадью, как появляется соседка с причитаниями, что людям готовить надо… И денег вечно не хватает. Светкин папа старался, но он категорически зарабатывать не умел. А маме хотелось быть красивой.

И туфли новые. И помаду. И прическу. И вообще, чтобы на женщину быть похожей…

Нет, она по-прежнему хорошо относилась к мужу, но… однажды уехала.

– Не сердись на нее, – сказал папа, пытаясь накормить дочь подгоревшей манкой. – Она хорошая, просто для нее материальное важнее духовного.

Сам отец был бы рад жить исключительно духовной пищей. Светка рано поняла, что он действительно не от мира сего, обретается где-то в вышних эмпиреях, беседуя с давно умершими философами, восторгаясь изяществом позабытых идей, и не понимает, отчего это люди такие меркантильные.

Он преподавал. И был любим начальством за неконфликтность, а студентами – за искреннюю преданность своему делу, но ни то, ни другое не приносило денег. И, пожалуй, если бы не периодические отчисления Светкиной мамы, которая время от времени вспоминала о своей первой семье, было бы им совсем худо.

С десяти лет Светка умела готовить, убирать квартиру, а также знала, когда надо вносить квартплату, как считать за свет, газ и воду… и что папашу в день зарплаты надо ловить. Нет, он не пил, все было куда хуже – он имел преотвратную привычку заглядывать к букинистам и частенько возвращался без денег, но с новой находкой.

– Ты посмотри! – Он сиял от восторга, потрясая в воздухе очередным пыльным томиком. – Ты посмотри, какая прелесть…

И Светке оставалось лишь вздыхать, вытряхивать из его кошелька остатки денег – а порою случалось, что отец и в долги влезал, – и планировать расходы, в очередной раз отодвигая покупку новых ботинок.

Зарабатывать она стала рано, благо с учебой у нее все ладилось, вот и решала она контрольные за себя и еще – за соседа. «Домашку» делала. Потом разносила газеты… отец не понимал, зачем. А у мамы была новая семья и двое детей. Светке позволили с ними познакомиться, и она, попав в чудесный дом, где у каждого была собственная комната, нормальная, а не узкий закуток с занавесочкой, не спала потом всю ночь. Вспоминала мягкие ковры и обои с переводными картинками, детскую, почти кукольную мебель розового цвета, игрушки, наряды… полный холодильник.

– Это все ерунда, – отмахнулся отец, когда Светка заикнулась о том, что надо бы попросить у мамы денег. А лучше – подать в суд, чтобы она алименты платила. Алименты ведь – по закону. И деньги эти – на Светку, а значит, она сама и станет ими распоряжаться. – Материальное – это пыль…

И тогда Светка не выдержала. Высказала ему все, что думала: про пыль, про отцовскую безалаберность, про то, что над нею все смеются, нищенкой ее обзывают, про надоевшие макароны и картошку, заправленную подсолнечным маслом. Про нормальную жизнь, которой Светку лишили!

Отец смотрел на дочь, хлопал глазами и вздыхал.

– Не понимаю, – сказал он, – откуда в тебе эта меркантильность? Наверное, это Оленькины гены… надо с ними бороться.

Зачем?

– Дорогая моя, – папенька называл так Светку, когда намеревался провести с ней внеочередную воспитательную беседу. – Ты ведешь себя недостойно нашей фамилии. Да, наш род вынужден переживать не самые лучшие времена. К сожалению, удача отвернулась от нас…

Так Светка узнала, что принадлежит она к древнему роду, в котором течет кровь Петра Великого, и это налагает на Светку определенные обязательства. В частности, ей надлежит вести себя подобающим образом, а не как разорившейся купчихе.

И – да, некогда род их был богат и известен. Не так широко, конечно, как Денисовы или Нарышкины, но все же благосостояние его исчислялось многими тысячами, которые щедро тратились на благие дела. К примеру, на строительство сиротских приютов, бесплатных школ…

Отец рассказывал вдохновенно, пытаясь воздействовать на неразумную дщерь примером своих – и ее – славных предков, а Светка думала, что лучше бы эти самые предки взяли да перевели капиталы в золотишко, а потом его припрятали бы до поры до времени. Или и вовсе вывезли бы за рубеж, обустроились… и родилась бы тогда Светка во Франции. Или в Англии. Или еще где-нибудь, а не в этом родовом поистрепавшемся гнезде.

– Этот особняк принадлежал твоему прапрадеду, – патетически вещал отец, обводя рукой комнатушку. Интересно, в ней раньше жила горничная прапрадеда или его любимая собачка? – И добро, сотворенное им, позволило сохранить нашей семье жизнь!

Ну да: не расстреляли, не отправили в ссылку, просто отобрали все, что было, оставив им одну комнатушку. И этим вот гордиться?!

Да и вообще, стоит ли всему верить?

Отец – знатный сказочник.

Он же, уловив Светкины сомнения, удалился в собственный кабинет – так называлась большая часть комнаты – и вернулся со шкатулкой.

– Смотри, – отец поставил шкатулку на подоконник. – Это – бесценное сокровище! Подарок Петра своей первой любви… и любовнице – Анне Монс.

Бедноватый подарочек. Темное дерево с потертыми уголками, ни золота, ни серебра, ни драгоценных камней. Из украшений – лишь крупный замок, сделанный, кажется, из бронзы.

Отец снял с шеи веревочку, на которой висел ключ.

Светке он его не доверил. Ключ поворачивал медленно, с видом до того торжественным, что Светка поняла – внутри какая-то ерундень, вроде любовного письма столетней давности. Ну, или прабабкиного портрета. Но нет, все оказалось еще банальнее: зеркальце, имитировавшее озерную гладь, лодочка и фарфоровая куколка со стертым лицом.

– Мой прапрадед уверял, что Петр собственноручно сделал эту шкатулку.

Ну и дурак! Лучше бы ожерелье любовнице подарил. Или там сережки с алмазами. Или браслет… что-нибудь и вправду ценное. А тут – шкатулка! Старая. И заедает небось.

– Вот твое наследство, – отец с трепетом коснулся фигурки девушки. Музыка оборвалась. И крышка шкатулки спрятала престарелую фарфоровую красавицу от Светкиного насмешливого взгляда. – Эта вещь – бесценна!

Он унес шкатулку и спрятал, а Светка сидела на кровати и кусала губы от злости. Ну почему все не так? Почему она настолько невезучая?!

Конечно, будь она постарше, она поняла бы, что цену имеют не только камни и золото, но и такие, никчемные с виду вещи. И уж конечно, Светка не позволила бы шкатулке ускользнуть из своих рук. А все папашина доверчивость, граничившая с идиотизмом! Маменька небось о шкатулке знала. И рассказала Светкиной бабке, которая – вот стервь! – быстро смекнула, сколько может стоить вещичка с такой историей. И она, как пить дать именно она отрядила любезную дочурку к бывшему мужу с песней о том, что нельзя оставлять подобные вещи без присмотра.

– Я на заработки собиралась. А отцу предложили курс лекций прочитать. В Англии… всю жизнь никому он не нужен был, а тут – здравствуйте… и он отказаться хотел! Такая возможность, а он отказаться… я сказала, что тогда я из дому уйду, зачем мне с идиотом жить-то? – Светка вздохнула и затянулась сигаретой. – Он испугался. Даром что наивная лапушка, а знал – без меня он быстро загнется.

Игнат слушал, пытаясь понять, что ему не нравится в нынешней ситуации.

Квартира?

Ее хозяйка?

Или скорее готовность, с которой Светка рассказывает ему эту историю? А ведь она даже не спросила, почему вдруг Игнат заинтересовался ее отцом и музыкальной шкатулкой. Словно ждала кого-то…

– Я ж не знала, что под эту марочку маман и подкатит! И, главное, мне денег сунула, типа, подачка… а я обрадовалась, дура. Как раз сапоги нужны были новые. И куртеха. В общем, подумала, что подфартило мне. И она – мол, супруг ее старый давно уже преставился, бабка одной ногой в могиле… – Светка фыркнула. – Эта карга всех переживет! Ну, и можно, значит, освежить старые чувства. Папашку она к себе забрала, ну, типа, помочь ему к поездке подготовиться, чтобы он не выглядел бомжом… вроде, если бы лекции удачно прошли, ему бы предложили целый курс прочесть. А это ж бабки нереальные!

Она почесала расчесанное докрасна колено.

– Я и подумала – пускай. Ну, мало ли, вдруг бы и вправду все сложилось? Мы бы к мамашке переехали, зажили б нормально… я бы учиться поступила. Я ж не тупая коза, вроде сестрички моей, я б и на бюджетке смогла бы… хотела, но где уж тут, когда пахать приходится? Укатила со спокойной душой. Вернулась, а папочка – тут. Не сладилось у них там что-то… и с Англией – фигня. Заплатить ему заплатили, только ж он все спустил на книжки. А книжки возьми таможня и не пропусти. Очень расстроенный он был. А потом узнал, что мамаша моя преставилась. Нас на похороны и то не пригласили, типа, не родные мы им… ошибки молодости! Ну, я сама на кладбище пошла. Кто меня остановит? А папаша следом увязался. Ну, и уже там к бабке подкатил, мол, верните шкатулку.

А та, естественно, сделала вид, что впервые про шкатулку слышит.

– Вот тут-то все и вскрылось… – Светка подавила очередной вздох. – Он впервые разозлился. Кричать стал, что шкатулка – это мое наследство, что он не позволит семью обворовывать… Только куда ему против бабки-то? Она высказалась в том смысле, что вообще ничего знать не знает…

– И что дальше?

– Ну, он уперся рогом, что бабка лжет. Поперся к юристам. Откуда только деньги взял?

Вот и Игнату это было интересно. Услуги их конторы стоили немало.

– Ему и сказали, что почти без шансов, разве что я в суд подам, как наследница первой очереди. И пригрожу лишить их четверти всего имущества… только до суда дело не дошло. Инфаркт.

Своевременно, нечего сказать.

– А вам, стало быть, часть имущества не нужна?

– Отчего ж, нужна! Только вряд ли б мне добыть ее позволили. Старуха предложила вариант: она на меня свою трешку отписывает, а я про материно наследство забываю.

Все интереснее и интереснее! Трехкомнатная квартира – против шкатулки? И согласие Светланы понятно. Но вот каким боком в это дело Стас попал?

– И как, отписала? – поинтересовался Игнат.

– А то! Куда ей деваться? Так что если шкатулочка вам нужна, то это не ко мне… – она уронила окурок в банку. – Передай братцу, пусть бабку потрясет. И нечего у меня по хате шариться…

То есть Светлана решила, что Игната послал ее брат?

– Ну или сестрице. Сам знаешь, кто тебя нанял…

В любом случае Игнат собирался побеседовать со всеми. Надо же было понять, каким образом Стас оказался замешан в этой давней истории?..

Анна старалась не разглядывать царя слишком уж пристально, хотя, конечно, ее мучило любопытство. Вот неужто этот человек, в одежде самой простой, запыленной с дороги, и есть царь? Он выглядел… диким.

Худой. Нескладный. С чрезмерно длинными руками и ногами, с локтями, торчавшими, будто гусиные тощие крылья. С шеей, на которой дергался острый кадык… Его волосы пребывали в беспорядке, топорщились, словно львиная грива. Но сильнее всего испугали Анну его круглые глаза навыкате.

Петр смотрел на нее не моргая.

И Анна выдержала этот пристальный взгляд. Она присела в реверансе, как ее учила матушка, и сказала:

– Я столько слышала о вас, что, право слово, счастлива возможности видеть…

К счастью, нынешняя их встреча была весьма недолгой. Царь, окинув Анну пристальным взглядом, ответил что-то. И друг его засмеялся, а Лефорт укоризненно покачал головой.

Анна же почувствовала, как щеки ее розовеют от смущения…

– Клуша, – шипела потом Модеста. – Ну и клуша… надо было…

И матушка кивала, поддакивая сестре.

Они обе ожидали возвращения Анны с нетерпением, и, стоило ей появиться дома, как они тотчас усадили ее и принялись расспрашивать. Она же не смела врать, говорила все, как есть.

– Ну почему он выбрал тебя?! – в который уж раз воскликнула Модеста. – Ты же ни на что не способна! Ах, если бы мне…

И матушка, горестно вздыхая, прикладывала к глазам кружевной платочек. Анна чувствовала себя виноватой: не оправдала она чаяний семьи и надежд Лефорта.

Когда он появился в аустерии на следующий день, Анна спустилась, готовая принять его гнев. Однако Лефорт вовсе не выглядел разгневанным. Напротив, он улыбался весьма приветливо – и Анну обнял.

– Ты прелестна, – сказал он.

– Я…

– Петр спрашивал о тебе.

– Мне показалось, что я ему не понравилась, – об этом весь вечер твердили ей матушка и Модеста, укоряя Анну за то, что она упустила такой шанс.

– Понравилась, – заверил ее Лефорт. – Однако не спеши. Чем быстрее одерживается победа, тем быстрее пропадает интерес. Нет, дорогая, все должно быть иначе…

Он был спокоен, и его спокойствие передалось Анне. Значит, все она сделала правильно, а матушка… что ж, и матушка способна ошибиться.

– Полагаю, что весьма скоро Петр даст о себе знать. Знаки внимания его принимай, иначе царь оскорбится, он весьма самолюбив, но не поощряй его к вольностям. Вокруг Петра всегда множество женщин, тебе нельзя стать одной из многих.

И Лефорт не ошибся.

Не прошло и нескольких дней, как в аустерию заглянул гость, не царь, но друг его, тот самый, с круглым лицом и лоснящимся взглядом, от которого Анне стало неудобно. Он раскланивался и шутил, целовал матушке руки, подмигивал Модесте, которая розовела и отвечала на шутки низким грудным голосом. Анне было неудобно, но она старательно улыбалась.

– Ай, хороша, – сказал гость на прощанье.

И на следующий день Анне доставили пару голубков в плетеной корзине, что было весьма мило…

– Ну… – матушка, пристально оглядев подарок, вздохнула, вероятно, она ждала чего-то иного. – Для начала – неплохо. Анхен, не будь дурой…

Теперь ежедневные нотации, которые приходилось выслушивать Анне, стали и вовсе невыносимыми. Когда матушка, отчаянно боявшаяся, что тихая дочь ее поведет себя неблагоразумно, оставляла Анну в покое, то появлялась сестрица, щедро делившаяся с нею своим опытом.

И Анна не знала, куда ей деваться.

Единственной отдушиной стали почти ежедневные визиты Лефорта. Франц появлялся в аустерии и, дождавшись, когда Анна оденется соответствующим образом, вел ее на прогулку. Порою он молчал, и в такие минуты Анна просто наслаждалась тишиной, столь редкой в ее нынешней жизни, порою принимался рассказывать и говорил о вещах весьма интересных, важных.

…о том, что царь крайне недоволен боярами, но и они, в свою очередь, разочарованы в царе, которому, по их мнению, не хватает солидности, разумности, зато норова – с избытком.

…о том, что желали бы они прежней спокойной жизни и часто поминают батюшку Петра, тишайшего человека, да поговаривают, будто бы Петр вовсе на него не похож обличьем. Он же от шепота этого делается страшен ликом…

…о том, что он бы многое хотел изменить, однако еще не чует своей собственной силы, а потому медлит. И чем больше он медлит, тем большую уверенность обретают бояре.

…о том, что даже матушка, которую Петр весьма любит и ценит, пусть порою и тяготится ее вниманием, склонна прислушиваться к Думе.

…о том, что все громче ропщут те, кому не по нраву Немецкая слобода. Уж больно много иноземцев при молодом царе, и шепчутся, что, дескать, от этого его неспокойствие происходит, что навели на него порчу, окрутили, застлали ему глаза туманом, и потому извести надобно всех и под корень.

Страшно становилось Анне от таких рассказов, но она не смела перебивать Лефорта, понимая, что говорит он исключительно из желания помочь ей и своим соотечественникам. Многие надежды возлагались на Анну, и как знать, сумеет ли она оправдать хоть часть из них?

А Петр продолжал посылать ей подарки, правда, недорогие, отчего матушка впадала в расстройство. Ее грандиозные планы, в которых Анне отведена была главная роль, не спешили исполняться. Дважды или трижды появлялся Алексей Меньшиков, желая справиться о самочувствии Анны. Он задерживался в доме надолго, косил глазом, сыпал шутками, на которые охотно отзывалась Модеста. И громкий смех ее был слышен в каждой комнате. Она столь явно выказывала гостю расположение, что не заметить этого было невозможно. И Меньшиков заметил, поддавшись очарованию Модесты. Визиты его участились, правда, теперь он не докучал Анне, разве что подмигивал ей изредка, будто знал про нее нечто этакое, тайное и стыдное.

– Не поддавайся ему, – предупредил Анну Лефорт. – Низкий человек, не потому, что из низкого сословия вышел, тут его судить не за что, ибо каждый живет тем, чего сумел сам добиться. Он по характеру именно низкий, подловатый. И ворует безбожно.

– А царь?

Неужто не видит он, каков на самом деле его друг?

– Петру докладывают, само собой. И он злится. Когда верит, когда нет, бывает, что и гонит его прочь, а то и самолично бьет, да тут же и прощает. Не пытайся рассорить этих двоих, не будет в том ни добра, ни пользы. Просто помни, что верить Меньшикову нельзя.

Вот сестрица, которой доставалось все внимание гостя, уже хвасталась подарками. Привозил он ей и вина дорогие, и ткани, каких даже у Анны не было, и ленты с кружевом. Одаривал и деньгами, подшучивая над этим, говорил, что красивые женщины и тратят много.

Модеста млела и после ухода любовника принималась вновь учить Анну.

Сколько все это длилось? Анне казалось – целую вечность, а на самом-то деле не больше месяца, по прошествии которого Лефорт заявил:

– К концу недели в моем доме состоится бал, на котором тебе надобно будет присутствовать.

– И царь…

– Обещал, что будет. Ему нравится веселье. Постарайся почаще улыбаться…

И совет этот был хорош, как и иные советы Лефорта.

Ночь перед балом прошла в великом беспокойстве. Анна то проваливалась в сон, то пробуждалась в собственной кровати, в липком поту, спутанная ночной рубашкой, словно бы стреноженная. Она часто и мелко дышала, ощущая себя почти больной. И хотелось кликнуть служанку, но голоса не было.

Мучили ее дурные предчувствия.

И Анна, облизывая иссушенные внутренним жаром губы, пыталась как-то успокоиться.

Разве с нею может случиться нечто неладное?

Да, она об ином мечтала, о том, чтобы был у нее собственный дом, и муж достойный, и дети, и жизнь – степенная, размеренная… но ведь не по вине Анны сложилось так, что подобная жизнь стала для нее невозможна. А какой будет другая?

Анна не знала.

Предчувствие не отпускало ее. Темное, дурное, что клубилось над Анной, тянуло к ней тысячи рук, шептало многими голосами, заставляя ее метаться на подушке, словно в бреду. Анна силилась расслышать, что говорят эти голоса, но…

– Дай, – хором выдохнули они, холодя дыханием щеки и шею Анны.

– У меня ничего нет! – попыталась ответить она, но тени были неумолимы.

– Дай, дай, дай…

Уснуть ей удалось лишь перед самым рассветом, а проснулась она и вовсе разбитой, бледной, немочной. И матушка тотчас поторопилась выказать дочери свое неудовольствие.

– Дорогая, цвет лица весьма важен для женщины… а ты ныне зелена. И посмотри на себя! Ты словно на казнь собираешься. Поверь, в мужчинах нет ничего страшного, напротив, они все в чем-то слабы, надо лишь понять, где и в чем сокрыта их слабость, – и пользоваться ею.

Весь день Аннушку расчесывали, наряжали, не забывая приговаривать, что уж ныне-то она должна засверкать, словно драгоценный камень…

– Что случилось? – Лефорт прислал за Анной экипаж и встречал ее лично. И пусть стараниями матушки Анна более не походила на утопленницу, но Франца было непросто провести.

– Сны дурные, – честно ответила Анна. – Всю ночь маялась.

– Случается.

Он не стал ей выговаривать и упрекать, просто подал руку. И в ней Анна увидела опору. Быть может, она обманывается, но так хочется верить, что среди всех людей, ее окружающих, у Анны имеется друг!

Дом Лефорта был огромен и богат. Анна впервые оказалась в подобном месте и, признаться, растерялась немного, а когда растерянность ее прошла, исчезли и ночные страхи. Она с удовольствием глядела на деревянные шпалеры, на изысканной красоты мебель, на чудеснейшие картины, она отражалась в огромных зеркалах, верно, доставленных из самой Венеции.

– У тебя будет дом краше моего, – поспешил заверить Лефорт, которому приятно было подобное внимание. – И ты заслуживаешь его – всецело.

И он верил в Анну. Пожалуй, из всех людей, включая родных, именно Лефорта она более всего страшилась подвести.

– Улыбнись, милая, ты очаровательна, когда улыбаешься.

Величие бальной залы заставило сердечко Анны затрепетать. Выходит, почти сбылась та, полузабытая уже детская мечта! Вот он, чудесный дворец для подросшей принцессы. Сотни и сотни самых лучших восковых свечей разгоняли полумрак, изгоняя саму ночь за ограду из темных окон. Мрамор и золото… золото и мрамор… цветы в огромных напольных вазах. И ленты, которыми украшали стены. Вновь зеркала, и в них отражается Анна. Ей нравится смотреть на себя – такую…

– Ты красавица, – спешит уверить ее Лефорт, ведя девушку по бальной зале.

И гости останавливаются, смотрят на Анну.

В какой-то миг, верно, от небывалой духоты, голова у нее начинает кружиться, и Анна проваливается в некое немое забытье. Она осознает, где находится, но теперь вместо людей в роскошнейших нарядах ее вновь окружают тени. И тянут к ней руки, нашептывая:

– Дай…

Она очнулась и увидела, что Лефорт исчез, а вместо него перед Анной, разглядывая ее еще пристальнее, нежели прежде, стоит царь.

Анна поспешила присесть в реверансе, чувствуя, как вспыхивают ее щеки под его взглядом.

Что говорить?

Что делать?

Впору бежать… куда? Анна не знала, но – прочь, прочь из этого места, от этих людей, которые, быть может, и не люди вовсе! От судьбы, что приготовили для Анны, ее не спросив.

Вместо этого она подала царю руку, позволяя ему увлечь себя на танец. Он молчал, и Анна тоже не спешила заводить беседу. Признаться, танцевал он неловко, чересчур уж порывист был, оттого и движения выходили у него дергаными, судорожными какими-то. И Петр, зная об этой своей особенности, смущался, бледнел, губы его сжимались в узкую линию.

– Здесь очень душно, – сказала Анна, глядя на него, такого высокого, долговязого, снизу вверх. – Быть может, вы не откажетесь проводить меня в сад?

Он не отказался, и в саду, прохлада которого обняла Анну, словно успокаивая ее, Петр попросил:

– Расскажи о себе.

Зачем ему знать?

Чем может быть интересна царю дочь простого, не слишком-то удачливого виноторговца?

Однако, удивляясь самой себе, Анна стала рассказывать. О том, как повстречались ее родители и как дела у отца пошли неудачно, поскольку торговцем он был не самым лучшим, да и ладить с людьми никогда не умел… О рассказах про чудесную страну, где каждый, кто не будет лениться, станет богат, будто древний Крез… про переезд и устройство на Немецкой слободе… про отцовскую удачу, что обернулась для него гибелью… про долги и матушкино горе…

Слова лились сами собой. Анна не лгала, не приукрашивала ничего, просто говорила, как оно есть, а царь слушал так внимательно, что уже одно это примиряло ее с его присутствием.

– И как тебе тут живется? – спросил он, когда Анна замолчала. Оказывается, они уже изрядно отошли от дома, который виднелся вдали, манил их желтыми пятнами окон.

– Странно…

В темноте Анна не видела лица своего спутника, что придавало ей смелости.

– Здесь все… чужое. Порою я чувствую, что должна была родиться не здесь.

– Расскажи еще.

– О чем?

– О чем-нибудь…

И Анна говорила. Про местные зимы, которые так холодны, а люди будто холода и не замечают, видя в морозах лишь повод для веселья. Про странные забавы. Про порядки, во многом ей непонятные. Про нищих и калек, что стекаются в Москву со всей земли. Про купцов, которые ведут дела нечестно, норовя обмануть, обсчитать, пусть это и лишает их дальнейшей выгоды…

– А у вас как? – Царь остановился и развернулся к дому.

– У нас… у нас важна репутация. Если человек честный, то многие захотят иметь с ним дело, отчего торговле его будет большая польза. А обманет он раз… или другой… или третий, так все равно станет об этом известно. И кто захочет иметь дело с таким человеком? Он разорится…

Потом почему-то речь зашла об отце Анны и его неудачах… и еще о каких-то вещах, совсем не о тех, о которых полагалось бы беседовать с женщиной. Но Петр задавал вопросы, и у Анны как-то легко это получалось – находить ответы. Он же и сам, увлеченный беседой, понемногу говорил о себе, правда, нехотя, с опаской, то и дело поглядывая на Анну.

И удивительное дело, она, прежде боявшаяся Петра, теперь получала удовольствие от разговора с ним. Он больше не виделся ей ни диким, ни безумным, но напротив, был спокоен и внимателен, так, как доселе был внимателен к Анне только Лефорт.

Она даже сожалела, когда эта беседа прервалась, пусть и не по вине Анны.

Вдруг раздались голоса, веселые, пьяные, и небо разорвали вспышки фейерверка. Желтые отблески небесного огня меняли лицо Петра, и он казался Анне то чудовищем, то, напротив, человеком удивительной красоты. И когда он наклонился, чтобы поцеловать ее, Анна потянулась ему навстречу…

С этого дня жизнь ее вновь переменилась.

Эллочка позвонила Ксюше сама и в гости напросилась, хотя прежде никогда не изъявляла желания навестить Ксюшу. Она вообще старалась держаться наособицу, здраво решив, что в женском коллективе излишняя близость – скорее во вред. А тут вдруг…

– Странно это, – сказала Ксюша Хайду, и тот шевельнул обрубком хвоста, соглашаясь с хозяйкой.

Эллочка принесла мартини, пирожные с кремом из кондитерской – она и сама иных не признавала – и тяжелый темно-зеленый виноград.

– Машка целый ящик достала, – Эллочка иногда снисходила до пояснений. – Какая зверюга…

Хайд, оценив гостью, вернулся на лежак.

– Тебе чай или кофе?

– Мне все равно. Я по делу.

Количество странностей возрастало. Ну какие у Эллочки к Ксюше дела? Нет, по работе им случалось пересекаться, но чтобы вот здесь… и сегодня…

– Проходи в гостиную…

Почему-то это показалось немыслимым – принимать гостью в кухне, хотя именно там и принимались все прежние Ксюшины гости, включая Игната. Эллочка приглашением воспользовалась.

– Забавно тут у тебя… никогда не думала, – она обошла комнату, разглядывая и дедушкины табакерки, и стеклянных кошечек, уцелевших после погрома, и папины венецианские маски… – Одна живешь?

– С Хайдом, – Ксюша вдруг почувствовала себя крайне неуютно.

– Это в смысле…

Острый Эллочкин коготок указал на собаку.

– Да.

– Мужика тебе надо, а не кобеля. – Эллочка опустилась в кресло и провела тем же коготком по велюровой обивке, оставляя на ней темный след. – Нормального такого мужика… сколько тебе лет?

– Двадцать три.

Ксюша знала, что выглядит намного моложе и что это – из-за ее несерьезного отношения к своему внешнему виду. Иногда она испытывала душевный порыв сменить имидж, но, как правило, побеждала лень.

– Видишь, – сказала Эллочка с легким укором. – Тебе двадцать три, и стыдно вести себя так, словно тебе шестнадцать!

Стыдно Ксюше не было. Скорее возникал закономерный вопрос: отчего вдруг Эллочку так взволновал Ксюшин возраст и, уж тем паче, ее внешний вид?

– Мы с Викторией говорили на этот счет. – Эллочка разглядывала ногти и хмурилась, словно заметила некое несовершенство. – И решили, что тебе следует присмотреться к Игнату.

Ксюша открыла рот – и закрыла.

– Я… пойду чайник поставлю.

Ей разрешили.

Но по ее возвращении Эллочка продолжила как ни в чем не бывало:

– Конечно, выглядит он ужасно, но это оттого, что им заняться некому было.

– У него невеста есть.

– Откуда знаешь? – В синих очах мелькнула искра интереса.

– Сам рассказал.

– Видишь, – Эллочка слышала лишь то, что хотелось ей. – Если он о таком с тобой заговорил, значит, доверяет тебе. И надо этим пользоваться.

Он не доверяет Ксюше, скорее уж обстоятельства сложились таким образом, что Ксюша оказалась втянута в жизнь Игната. Или же наоборот.

– А невеста – не шкаф, подвинется, – в Эллочкином понимании все было проще некуда. – Пойми, солнышко, мы все тебя любим и очень ценим. И не хотим, чтобы ты превратилась в старую деву.

Ксюша и не думала об этом.

Ей еще до старой девы жить и жить.

– Игнат – не самый плохой вариант. Не старый. Не урод, особенно если потратить на него время. Переодеть, там. В салон сводить. При деньгах, опять же. Я бы и сама ему внимание уделила, но характер… – на Эллочкином лице появилась гримаска. – Не уживемся.

Ксюша заварила чай. Она сбежала в кухню от этого разговора, и Эллочка милостиво предоставила несколько минут покоя. Боже, уши-то как горят! И щеки пылают! И ведь не скажешь, что Ксюша собирается прислушиваться к этим советам. Ну да, в конторе время от времени им случалось обсуждать чью-то личную жизнь, но вот чтобы так…

Чай она подавала в бабушкином фарфоровом сервизе, на любимом мамином подносе чеканного серебра. И Эллочка вполне искренне восхитилась красотой этих вещей.

– Стас тоже антиквариат любил, – сказала она, проводя ноготками по золоченому ободку чашки. – Из-за него и… я ему говорила, чтобы он выбросил эту чушь из головы, да разве он послушает?

Ксюша молчала. Она умела сидеть тихо-тихо, не мешая собеседнику, просто присутствуя рядом с ним и тем самым подталкивая его к разговору. Умение это было врожденным и зачастую ничего, кроме чужих проблем, ей не приносило, но сейчас Ксюша с трудом удерживалась от желания задать вопрос.

– И да, мы с ним были… близки. Не как любовники, – уточнила Эллочка, словно испугавшись, что Ксюша превратно ее поймет. – Друзья. С детства. Росли вместе. Один детский сад. Одна школа… в школе я была до жути некрасивой.

Этого Ксюша представить себе не могла. Эллочка – воплощенное совершенство.

– Надо мною смеялись, а Стас за меня заступался. Как брат, – она вздохнула. – Нет, одно время, конечно, приключилась было и любовь, но быстро прошла. Мы как-то поняли, что друг другу не подходим. И разошлись. А потом он работу в конторе мне предложил… все ведь хорошо было! Замечательно!