Текст книги "Глаза ее куклы"

– И что случилось потом? – Я не отрывала от него взгляда.

– Я посмотрел на куклу, – признался Ник. – И вдруг почувствовал острую вину перед ней. Отец оказался во всем прав, нужно было высечь меня еще сильнее, чтобы поставить мои размякшие от любви мозги на место. Эта кукла – прошлое нашей семьи, и я не имею права его вычеркивать. Напротив, я понял, что должен передать ее своим детям… Так что, – он провел рукой по щеке, словно смахивая с себя тяжелые воспоминания, – именно с того времени я стал интересоваться старыми куклами. Они вдруг сделались для меня живыми… Снова несу бред, да? – он быстро взглянул на меня.

– Нет, – опять ответила я. – Знаешь, я тоже ужасно виновата перед своей Гретхен…

И я торопливо заговорила, словно боясь передумать. Эту историю я не рассказывала никому до этого момента. Ее не знал никто за пределами нашей семьи, и мне даже в голову не приходило изложить ее тому же Павлу. Я говорила и смотрела на Ника, боясь заметить в его глазах насмешку, однако он отвечал серьезным взглядом и кивал так, словно действительно понимал все мои чувства. Не только понимал, но и удивительным образом их разделял.

– Я хотел бы познакомиться с Гретхен, – сказал Ник, когда я закончила. – Вероятно, их и вправду сделал один мастер. Даже странно, что у обоих работ Генриха Вольштайна такая непростая судьба. Эти куклы словно наделены собственной душой.

1932 год, декабрь

За окном, словно голодный волк, выл и бесновался ветер, но в маленьком уютном доме на краю города было тепло. На столе горела масляная лампа, бросая теплые блики на ворох бумаг, изломанные карандаши, осколки фарфора и странные мертвые головы с пустыми глазницами.

Рабочий кабинет Генриха Вольштайна не отличался порядком, несмотря на хлопоты приходящей работницы Лизы. Генрих, сорокасемилетний холостяк, за всю жизнь так и не обзавелся ни женой, ни детьми. Соседи шушукались, что семью мастеру заменили куклы.

И в этот вечер две закадычные подруги, встретившись в кондитерской лавке, обсуждали странного соседа, стоя над сладко пахнущими ванилью и корицей только что испеченными булочками.

– Ненормальный! – говорила полногрудая вдова Марта, уже давно бросавшая томные взгляды в сторону соседа. – И не старик еще, а живет как отшельник. Не беден, а в драные тряпки одевается.

– То-то и оно, – с готовностью кивнула жена молочника Грета. – Видела ты его кукол? Совсем как живые! Вот Лиза его кукол больше смертных грехов боится. Говорит, смотрят они на нее все время. Она в комнате прибирается, а куклы с нее глаз не сводят.

– Врешь? – замирая от ужаса, прошептала соседка.

– Я вру? – рыжая Грета легко краснела, причем до ярко-свекольного цвета. – Да чтобы мне неделю на одном постном хлебе сидеть! Сама от Лизы слышала. Она уж зарекалась в доме нечистом работать, да кто же от денег откажется?..

Марта кивнула. И вправду, отказаться от денег – грех. Это все равно что Господу Иисусу Христу в глаза плюнуть. Ведь деньги – Его дар, Его милость.

В окошко был виден соседский дом с тускло освещенным окном. Добротный большой дом, только уже слегка запущенный. Вот взвалил бы Господь на плечи Марты заботы об этом доме, она понесла бы бремя сие со смирением и быстро бы привела все в порядок, подлатали бы где надо, выправили бы…

– Сидит, сыч, – поймав взгляд подруги, заметила Грета. – Небось опять над идолищами своими погаными.

– Совсем пропадет, – покачала головой Марта. – Ведь даже к Рождеству ни новую рубашку не наденет, ни дом не украсит. Ладно бы денег не было, а у него их… – она вздохнула. – А живет как нехристь.

– Женщину бы ему хорошую, – многозначительно покосилась на подругу Грета. – Такую, чтоб его в руки взяла да в доме порядок навела.

Марта вздохнула и поглядела на свои полные белые руки, в которых было достаточно силы, чтобы приструнить любого, самого вздорного мужика, а потом, отринув пустые мечты, велела положить себе одну булочку с миндалем и несколько марципановых рождественских фигурок, строго следя, чтобы ей доставались самые крупные и румяные. Покупка выходила дорогая, но как не побаловать себя перед светлым праздником?!

А Генрих в это время мирно спал, опустив голову на сложенные на столе руки, и даже не подозревал об опасности. Снилось ему что-то мягкое, вроде пуховой перины, нежно обволакивающее со всех сторон, и сладкий незнакомый голос, поющий колыбельную – ту самую, которой убаюкивала его некогда мама…

 
Schlaf, Kindlein, schlaf,
Der Vater hüt die Schaf,
Die Mutter schüttelts Bäumelein,
Da fällt herab ein Träumelein.
Schlaf, Kindlein, schlaf[1]1
  Популярная немецкая колыбельная. Примерный перевод:
Спи, дитя, спи.Твой отец овец пасет,Мама дерево трясет,А на дереве том сны —Спи, дитя, скорей усни!

[Закрыть].
 

Он был на войне, перенес лишения и позор, а вернувшись, не хотел ничего, кроме покоя и возможности создавать. Его большие сильные руки неожиданно оказались приспособлены к тонкой работе, а сам процесс от первых эскизов до отлива форм и последних штрихов краски доставлял истинное, ни с чем не сравнимое удовольствие.

Работал Генрих один в маленькой мастерской, пристроенной к дому, главным сокровищем которой являлась большая чугунная печь для обжига. В этой печи, словно легендарная птица феникс из огня, и рождались его куклы. В муках, пламени и боли – настоящие, живые. Только они дарили ему тепло и радость, только с ними он мог говорить по душам.

Громкий стук вырвал Генриха из сонного покоя.

Мастер вздрогнул, дернулся на прочном дубовом стуле и недоуменно огляделся. В дверь снова постучали.

– И кого это принесло на ночь глядя? – неприязненно пробормотал Генрих и, шаркая, пошел открывать.

В дверь ворвался порыв ветра и целое полчище снежинок, называемых еще слугами Снежной королевы, но, не выдержав столкновения с теплом, они осели на полу мелкими блестящими капельками.

Человек в длинном черном пальто с густым бобровым воротником, лишь слегка припорошенным снегом – сразу видно, что прибыл на автомобиле, – шагнул за порог и близоруко огляделся.

– Вы герр Вольштайн? – спросил гость слегка хрипло.

Судя по виду, посетитель был не молод, но богат – франтоватые усики топорщились блестящей ухоженной щеткой, пальто и ботинки явно шили по заказу. Генрих терпеть не мог таких вот благополучных господ. Хватило уже ради них в войну покорячиться.

– Не принимаю, – буркнул он, собираясь выпроводить господинчика.

Но тот не дал, вдруг сунув хозяину в руку фотографическую карточку, на которой, примостившись на краешке большого кресла, словно готовая вскочить и бежать в любую секунду, сидела хорошенькая белокурая девушка.

– Я слышал, вы делаете куклы, – как ни в чем не бывало продолжал посетитель. – Мне вас рекомендовали.

С трудом отведя взгляд от карточки, мастер исподлобья посмотрел на гостя.

– Я дорого беру, – предупредил он.

– Вот и хорошо, – господин сбросил пальто, поискав глазами слугу, и, не найдя, сам пристроил верхнюю одежду на стоящую в углу тяжелую чугунную вешалку. – Мне нужна совершенно особенная кукла. Вот…

Он развернул сверток из черного бархата, в котором оказались удивительной красоты золотистый локон и небольшой бархатный же мешочек с монограммой.

Генрих молчал. За дверью с новой силой завыл ветер. Словно взбесившиеся валькирии носились среди тяжелых туч, стеная и оплакивая доблестных воинов, которым уже никогда не открыть глаза навстречу новому дню. Словно сама судьба молила его остановиться и вернуться в свой дремотный покой. Но жребий был брошен, и упала тяжелая капля, растворившись в бездонном океане времени.

Мастер медленно перевел взгляд на заказчика.

– Кто эта девушка? – спросил он, точно зная, что вправе задавать такой вопрос.

– Моя дочь, – ответил гость, не сводя с хозяина цепкого, словно репей, взгляда. – Так вы сделаете для меня куклу?

И Генрих кивнул.

Глава 5

Наше время, начало мая

Мы с Ником договорились встретиться на следующий день, поэтому почти всю ночь я просидела за работой, спеша закончить два рисунка и коллаж, а с самого утра принялась за уборку. Навести порядок в однокомнатной квартире, казалось бы, дело нехитрое, однако меня не устраивал обычный результат. Хотелось, чтобы все было безупречно – все отмыла, начистила паркетный пол до блеска. Да и кукол привела в надлежащий вид – достала с антресолей коробки со своими любимицами. К сожалению, куклы в доме занимают довольно много места, поэтому приходится ссылать их наверх и доставать только по особым случаям.

Гретхен я тоже привела в порядок. Осторожно умыла специальной губкой с мягким очищающим раствором, почистила щеточкой одежду, расчесала жесткие белокурые волосы. Кукла стойко терпела эти манипуляции и не смотрела на меня. Мне показалось, что она не меньше меня ждет Ника.

– Он из Германии, как и ты, – сказала я. – Приятно увидеть земляка после стольких лет?

И вдруг подумала о том, что Гретхен и других людей, кроме членов нашей семьи, никогда не видела. Я ни разу не возила ее ни на одну выставку и только около месяца назад впервые опубликовала ее снимки на одном специализированном сайте. Это было отчасти потому, что я за нее боялась, мучилась от мысли, что кто-нибудь, даже неосознанно, может причинить ей зло. Но имелась и вторая причина – казалось ужасным, что на нее станут смотреть чужие люди, до ее хрупкого тела дотронутся чьи-то пальцы… Я хотела, чтобы Гретхен была моей все время, как я себя помню.

Мне исполнилось тогда пять. С утра комната оказалась заполнена разноцветными шарами, а мама, папа и дедушка с бабушкой с папиной стороны, приехавшие пораньше специально, чтобы меня поздравить, держали в руках большую коробку и красивый торт, в который было воткнуто ровно пять крученых розовых свечек.

– С днем рождения! – поздравили меня родные хором.

– Иди, мы тебя поцелуем, – позвала мама.

Я подошла, косясь на большую коробку. Я уже видела у бабушки с дедушкой Гретхен и в этот момент поняла, что в коробке лежит именно она. Гретхен! Синеглазая красавица, которую мне никогда не разрешали держать самой, уверяя, что я еще слишком маленькая. Теперь я большая, мне пять. Значит, время пришло.

– Посмотрите, она хочет подарок! Ну не мучайте же ребенка! – басовито рассмеялся папа.

– Осторожно! – предупредила мама, кладя коробку на мою кровать.

До сих пор помню, что на постельном белье у меня были смешные разноцветные слоники, играющие на разных музыкальных инструментах.

Мои пальцы не слушались, и я долго не могла справиться с противным бантом.

– Что там, как ты думаешь? – спросила ласково бабушка Лена.

Я смотрела на нее и от волнения не могла говорить.

– Ну открывай, – поощрительно улыбнулась мама и, наклонившись, помогла справиться с бантом.

Комнату наполнял прозрачно-медовый солнечный свет, такой сладкий, что его можно было лизать, как мои любимые леденцы.

Я набрала побольше воздуха в грудь, потянула вверх крышку и… не поверила своим глазам.

В коробке лежала совершенно чужая кукла! Я не помню ее лица, не помню, в какое платье она была одета. Главное – это оказалась не Гретхен!

Горло в тот момент сдавила невидимая петля, а по щекам быстрыми ручейками побежали неудержимые слезы, впадая где-то во вселенскую реку несбывшихся надежд. Я ревела так отчаянно, что первые минуты взрослые даже не пытались меня утешить, совершенно не понимая, что происходит.

Но потом мама подхватила меня на руки, принялась качать, успокаивать, все повторяла, что я уже большая и плакать не нужно. И от этого хотелось рыдать все горше и горше.

– Что случилось? – спрашивала мама. – Почему ты плачешь?

А я никак не могла ответить, захлебываясь рыданиями. Наконец, спустя некоторое время, успокоилась, и маме по большому секрету удалось узнать причину моих слез.

– Зачем тебе Гретхен? Эту куклу очень любила твоя прабабушка. Гретхен не для игры, понимаешь? – пыталась убедить меня мама.

Но это, конечно, привело только к новому потоку слез.

Когда я снова успокоилась, взрослые удалились на кухню для совещания, со мной остался лишь папа, который безуспешно пытался отвлечь меня какой-то глупой игрой. Я слушала доносившиеся из-за неплотно прикрытых дверей голоса и никак не могла понять, что происходит и подарят ли мне Гретхен.

Наконец торжествующая процессия появилась, чтобы возвестить непостижимую для моего понимания вещь: куклу мне подарят, но, пока я не подрасту, Гретхен будет по-прежнему жить у бабушки, а я смогу ходить к ней в гости, когда пожелаю.

Разумеется, я пожелала немедленно. Даже попытки соблазнить меня тортом позорно провалились, и мама, зная мое упрямство, посоветовала ехать немедля.

Мы сели в машины. В то время папа водил серый «Шевроле», а у дедушки Бори и бабушки Лены была старая «Победа». Дорога показалась мне ужасающе долгой, хотя на самом деле папины родители жили в том же районе, что и мы, так что ехать пришлось едва ли больше минут пятнадцати-двадцати.

И вот, наконец, мы в гулком подъезде старого сталинского дома. Обитая дерматином дверь бабушкиной квартиры кажется мне прекраснее райских врат. Мы входим в бывшую коммуналку, где мой дед прожил всю свою жизнь и куда принесли моего папу сразу после того, как он появился на свет. Я в нетерпении пробегаю длинный коридор, заставленный книжными шкафами, и останавливаюсь на пороге комнаты с ручками в виде львов, держащих во рту медные кольца.

– Ну вот и Гретхен! – говорит бабушка Лена, улыбаясь.

А дедушка Боря отворачивается. Мне кажется, он не любит кукол.

Тот день оказался самым счастливым и самым несчастным для меня.

До рокового случая в тот миг оставалось менее часа.

Трель дверного звонка вернула меня к реальности. Я поспешно спрятала тряпку, которую все еще держала в руках, поправила кружево на платье Гретхен и поспешила открыть.

Как и при первом взгляде, Ник поразил меня сиянием синих глаз. Я уже почти забыла их, вернее, стала сомневаться, действительно ли его глаза производят магический эффект, но теперь еще раз убедилась в этом.

– Привет! – он улыбнулся, принеся в мою маленькую квартиру запах раскаленного на солнце янтаря – по крайней мере, именно такое сравнение пришло мне в голову.

Ник пришел с цветами и изящной коробочкой конфет ручной работы. И то, и другое удивительно подходило именно мне. Ну ладно, про цветы я призналась ему в начале нашей странной игры, но с конфетами он угадал.

Я приняла подарки, на миг пожалев, что на мне обычные джинсы и черная футболка, а не романтичный наряд, а гость вопросительно посмотрел на меня.

– Можно я помою руки? Ну, чтобы не трогать ее грязными руками? – спросил он, словно извиняясь.

Пашке никогда не пришло бы такое в голову, это чувствовал лишь настоящий коллекционер.

Я кивнула и принесла пушистое полотенце с серебристым цветком облетевшего одуванчика.

Странно, мне показалось, будто Ник волнуется.

Он тщательно вымыл руки, намыливая трижды, затем вытер их, а уже на пороге комнаты на миг остановился. Это тронуло меня едва ли не до слез.

– Проходи, – и посторонилась, давая ему дорогу.

Он вошел и сразу же увидел Гретхен. Она произвела на него сильное впечатление, я почувствовала это не по эмоциональной реакции, напротив, по его полной неподвижности и внезапно выделившимся, словно одеревеневшим скулам. Обратив внимание на его руки, я заметила, что тонкие сильные пальцы напряжены и сжаты.

Неужели он, как и я, осознает, что это не простая кукла? Неужели и он улавливает исходящую от нее энергетику и чувствует ее взгляд?

Ник смотрел на Гретхен так, словно для него больше не существовало ничего на свете, – издали, не приближаясь.

– Хочешь посмотреть поближе?

Он едва заметно вздрогнул, словно успел забыть о моем существовании, а потом кивнул.

– Она потрясающая. Можно я возьму ее в руки и взгляну на клеймо?

Я, конечно, разрешила и с удовольствием наблюдала, как бережно и даже ласково Ник держит куклу, словно это хрупкое живое существо. Впервые в моей жизни появился такой мужчина. Тот же Паша, я это прекрасно понимала, считал мое увлечение пережитком детства, чем-то легкомысленным. В его серьезном и, конечно, до донышка реальном мире не находилось места хрупкой, почти болезненной красоте кукол или красоте бабочкиного крыла.

– Несомненно, это работа того же мастера, – проговорил Ник глухо. – Это особенная кукла. Береги ее.

– Я знаю.

Стоя в отдалении, я старалась ему не мешать. Он дотронулся до волос куклы, словно слепой, провел пальцем по ее лицу, коснувшись сияющих сапфировых глаз, а затем решительно, но аккуратно посадил Гретхен на место и тут же отвернулся от нее, бросив:

– Не угостишь ли чаем?

Меня удивило это внезапное равнодушие, но, разумеется, я не показала виду и пошла ставить чайник.

Ник сел за стол и огляделся:

– Хорошо у тебя.

Посмотрев на свою старую кухоньку словно чужими глазами, я внезапно смутилась. Пожалуй, пора бы сделать ремонт. Обои выцвели, мебель старая. Боюсь, красота интерьера занимала слишком малую часть моего внимания. Правда, на чайной полке сидели три куклы, я слепила их одними из первых, назывались они чайными сестричками, и, признаюсь, несмотря на очевидное несовершенство, я очень их любила.

– Как их зовут? – Ник тоже заметил кукол.

– С белыми пушистыми волосами – это Ванилька. С шоколадными – Горчинка. А розоволосая – Клубниченка. Они отвечают у меня за сладкий стол.

– Значит, стол в надежных руках! – Ник склонился к куколкам, разглядывая их. – Какие хорошенькие. Знаешь, они похожи на брауни – тех фейри, что живут в людских домах и следят за хозяйством. Я имею в виду, что они немного проказливы, но очень домовиты.

И снова я удивилась, насколько точно он все угадал.

– Ты прав, – я улыбнулась, – это чайные сестрички. Благодаря им в этом доме всегда вкусный и свежий чай. Вот попробуй, – я поставила перед ним белую гостевую чашку и положила на блюдечко засахаренные апельсиновые дольки и миндаль в горьком шоколаде.

Ник медленно отпил глоток, взял сладости и задумался.

Я замерла: неужели не понравилось?

– Божественно! – наконец изрек он и поклонился в сторону полки. – Мое почтение и искренняя благодарность, Ванилька, Горчинка и Клубниченка! Именно то, что нужно.

Я стояла у стены, прислонившись спиной к светло-лимонным обоям, словно чужая в собственной квартире, и смотрела на этого человека. В голове был полнейший сумбур, мне хотелось, чтобы Ник оставался здесь целую вечность. Вот так, по-хозяйски спокойно и неторопливо пил чай и смотрел на меня пронзительными синими глазами. Чтобы время текло медленно и было похоже на танцующие чаинки в прозрачном заварочном чайнике, а солнечные лучи, преломляясь в стекле, желтой теплой рекой стекали к нашим ногам и щекотали пальцы, как пушистые игривые котята. Чтобы завтра никогда не наступало.

Наверное, в моей жизни не было минуты прекрасней, а если и была, я напрочь о ней позабыла.

Ник, словно прочитав мои мысли, встал и подошел ко мне. Я вдохнула аромат его туалетной воды и запах его волос, а он обнял меня, прижал к груди, и внутри меня что-то взорвалось, дыхание перехватило, а время и вправду замерло.

Он очень медленно провел рукой по моим плечам. Я ощущала его мягкое, но сильное прикосновение каждой клеточкой тела, задыхаясь от восторга и предвкушения. Я сходила с ума. Я ничего не знала об этом человеке, я видела его всего второй раз в жизни и не думала о том, увижу ли еще. Я никогда не позволяла себе подобного, но сейчас мне буквально сорвало крышу – словно я была хлипкой соломенной хижиной и налетевший ураган играючи развеял всю мою прошлую жизнь. Я задыхалась, вдыхала запах этого мужчины и не могла надышаться.

Ник, глядя в мои глаза, медленно-медленно приблизил свои губы к моим. А мне хотелось изо всех сил вцепиться в его плечи, вместе с поцелуем впитывая в себя его силу. Прежде чем он меня поцеловал, я умерла, наверное, тысячу раз. А потом я умерла в тысячу первый и воскресла возрожденная. Мое прошлое – все неудачи, робость, сомнения остались далеко-далеко, и мне не было до них дела.

Не было ни прошлого, ни будущего.

Наконец я жила только настоящим.

Его губами, прикосновениями его рук.

Его дыханием, стуком его сердца.

Я жила от мгновения до мгновения, умирая и возрождаясь.

Когда он подхватил меня на руки, я поняла, что ждала этого с самой первой секунды нашей встречи. Ждала и знала, что это непременно случится.

Комната качалась у меня перед глазами.

Я целовала его, как сумасшедшая. Кажется, я не могла уже дышать просто так и получала кислород только от его поцелуев.

Футболка, джинсы, его джинсы… Наша одежда, казалось, тоже хочет как можно плотнее прильнуть друг к другу, сплестись в единый клубок, накрепко связаться между собой штанинами, рукавами… Быстрее! Еще быстрее!

Ник провел губами по моей шее, обжигая горячим дыханием, и я снова почувствовала, что задыхаюсь без его губ. Не знаю, как я дышала без него все это время. Очевидно, вполсилы. В голову пришла внезапная дурацкая мысль, что вот сейчас я впервые изменяю Пашке, и мне стало ужасно смешно. Это отношения с Пашкой были ошибкой и изменой – если не Нику, то самой себе, – и только сейчас я делаю все правильно, поступаю так, как должна.

Его сила вливалась в меня, а я тянулась к нему, словно была умирающим от жажды путником и никак не могла напиться. Ник прошептал мне на ухо что-то по-немецки хрипловатым, очень личным голосом, и я, хотя учила в школе немецкий, не разобрала слов, но понимала смысл, потому все границы между нами были стерты.

– Я ждала тебя так долго! – пробормотала я, изо всех сил впившись пальцами в его плечи, пытаясь вжаться в него еще плотнее, хотя это было невозможно…

А потом я тихо, чтобы он не заметил, целовала его в родинку, расположенную чуть выше левого соска, и думала о том, что мне больше совершенно нечего желать. И в этот момент, когда мне было так хорошо, как никогда, я внезапно почувствовала на себе холодный, презрительный взгляд.

Медленно повернув голову, я встретилась глазами с Гретхен.

В ее взгляде было холодное презрение, а изящные губки искривила усмешка. Она презирала меня и в то же время, кажется, ревновала.

– Что-то не так? – Ник приподнялся на локте.

Оказывается, он не спал.

– Все нормально, – отозвалась я, все еще не в силах отвести взгляд от куклы.

– Она нас осуждает?

Я не удивилась, что Ник прекрасно понял, что именно происходит. Любой другой бы не понял, но только не он.

– Она просто не знает тебя, – пробормотала я, уже понимая, что говорю глупости. – Ты будешь смеяться, и это правильно. Она же всего лишь кукла.

Он накинул на себя покрывало, словно застеснялся под ее пристальным взглядом.

– Я не стану смеяться, – серьезно заверил Ник. – И вправду неудобно, что так получилось.

Он смотрел не на меня, а на куклу, и так, словно действительно чувствовал перед ней вину. А вот взгляд у куклы словно бы неожиданно смягчился, наверное, ей понравилось то, что Ник перед ней извиняется.

1974 год, апрель

Борис махом опрокинул в себя стопку и с тоской посмотрел на желтые обои. Если бы не Лена, он бы не остался в бывшей родительской квартире, а лучше и вовсе уехал бы куда-нибудь на Север. Там и денег больше, и подальше от того, что он всеми силами старался забыть. Но Лена не могла без столицы. Работа костюмером на «Мосфильме» дарила ей истинное счастье, она и дома все время шила, доставая дефицитные ткани, придумывала необыкновенные фасоны, и к ней всегда выстраивалась очередь из клиенток – то, что она делала, уж никак не сравнить со скучным ширпотребом. Она и Боре сшила модные брюки, узкие вверху и с широкими штанинами, такие, что, надевая их, Борис не узнавал себя, казалось, что в зеркале отражается артист.

– Ты у меня самый красивый! – говорила Лена и целовала его куда-то в район подбородка.

Смешливая, не столь красивая, сколько обаятельная, по-домашнему милая, она привлекала к себе внимание своей живостью и приветливостью.

Он любил Лену так, что готов был для нее на все. Даже на возвращение в эту проклятую квартиру, даже на соседство с ужасной куклой, которая до дрожи пугала его с самого детства. Нет, сейчас он, разумеется, не верил в то, что кукла может прийти к нему ночью, и все же эта фарфоровая мадемуазель вызывала неприятное чувство, во многом замешенное на воспоминаниях о том, как ее любила мама.

– Это семейная реликвия. Мы должны сохранить ее и передать нашим детям и внукам, – говорила Леночка. – Только посмотри, какая она красавица! А платье!.. У нее чудесное платье, я только чуть-чуть его подновила, и оно выглядит изумительно!

И Борис не возражал. Не потому, что присоединялся к мнению жены, а потому что не мог с ней спорить, особенно в то время, когда она вынашивала их ребенка.

Теперь Лена в больнице, его не пускают в отделение для рожениц и гоняют из-под окон, где периодически появляются обалдевшие от счастья папаши. Для него каждый день в отсутствие Лены тянется, словно вечность, а квартира выглядит пустой и угрожающе унылой.

Собрав в кулак край скатерти, Борис изо всех сил сжал пальцы. Если бы только можно было так сжать время!.. Если бы только можно было знать, что с Леной все в полном порядке. Да, на дворе не девятнадцатый век, но все же он сходил с ума от одной только мысли, что она сейчас мучается. У нее была тяжелая беременность, и за это время Борис, кажется, постарел лет на десять. Наверное, не стоило заводить ребенка, но Леночка так этого хотела…

Он налил еще стопку и проглотил теплую водку, не ощущая вкуса.

А проклятая кукла пялилась на него, смотрела в спину насмешливо и презрительно.

Он встал и завернул ее в одеяло, лишь бы не видеть. Но даже через одеяло ее настойчивый взгляд беспокоил и преследовал в любом углу квартиры.

Решение оказалось простым до гениальности.

Можно прямо сейчас взять и вынести ее на помойку. Лена, конечно, огорчится, но, пожалуй, так будет лучше. Не нужно, чтобы эта кукла пялилась на их ребенка и пугала его по ночам. Стоит решительно пресечь зло. На то он и мужчина, чтобы совершать такие поступки и охранять свою семью.

За окном было темно. Круглый будильник на смешных ножках показывал без пятнадцати десять. Выходить из дома не хотелось, и все же Борис натянул ботинки, взял куклу, прямо как она была, в одеяле, и, хлопнув дверью, стал решительно спускаться по полутемной лестнице. На площадке тревожно мигал свет, а сердце отчего-то замирало, как в далеком детстве.

– Ты уже никому не навредишь, – пробормотал Борис сквозь зубы. – Разве что помоечным крысам. Они наверняка подохнут в твоем присутствии.

Кукла не ответила, но лампочка за его спиной замигала еще суматошнее и погасла.

Он на ощупь открыл тяжелую подъездную дверь и, пройдя через двор, к мусорным бакам, бросил свой сверток и отряхнул руки, словно запачкался. Борис и вправду ощущал себя грязным, а на ладонях, казалось, запеклась кровь. Он поднес их к самым глазам, разглядывая в тусклом свете фонаря, но бурых потеков так и не увидел. Померещилось. Из-за этой чертовой куклы ему всегда мерещилась всякая гадость.

После теплой квартиры на улице было пронизывающе холодно, но он не спешил возвращаться. Нет, надо все же поискать варианты и обменять квартиру. Он избавился от куклы, избавится и от квартиры. Пусть даже с потерей квадратных метров, лишь бы сбыть с рук, лишь бы не ходить по этому полу… Их старая квартира, расселенная коммуналка, еще хранила в себе страшные воспоминания.

При воспоминании Борис крупно вздрогнул. Перед глазами встал пол, испачканный уже застывшими бурыми потеками. Сколько бы Леночка ни мыла его с порошком, Борис все равно видел эти уродливые пятна.

Небо над головой было темным, беззвездным. Борису вдруг захотелось упасть на землю и глухо завыть, и тут же, словно в ответ на его мысли, где-то неподалеку послышался надрывный ужасающий вой.

Он уже давно не был маленьким мальчиком и ничего не боялся, но тут вдруг испугался так, что кровь заледенела в жилах. Борис побежал к подъезду, ощущая спиной чей-то недобрый и настойчивый взгляд. Оборачиваться он не стал и не остановился, пока не оказался в квартире за запертой на замок дверью. Трясущимися руками он налил себе очередную стопку, с удивлением отметив, что бутылка, оказывается, опустела.

Пустота и тяжелое равнодушие навалились на него мгновенно, словно поджидали в засаде, и Борис забылся тяжелым, без сновидений, сном.

А с самого утра тяжелую тишину квартиры прорезал звонок.

Лена впала в кому. Уже в больнице Борис узнал, что произошло это вчера, около десяти часов вечера, как раз в то время, когда он выбрасывал проклятую куклу.

Следующим вечером, когда Борис сидел дома и снова пил в слепой надежде притупить боль, но не пьянея, в дверь позвонили.

«Это от Лены», – мелькнула в голове безумная мысль.

За порогом оказалась старая соседка Мария Платоновна, жившая до разделения квартиры бок о бок с ними. Кажется, это она некогда сунула еще маленькому Боре игрушку-медвежонка.

– Это ваше, – Мария Платоновна протянула нечто завернутое в знакомое одеяло. – Очень ценная вещь, хорошо, что я нашла. Люди сейчас всякие встречаются…

Борис усмехнулся. Было глупостью думать, что от куклы можно избавиться. Непозволительной глупостью.

Он взял протянутый сверток и захлопнул дверь, не произнеся ни единого слова благодарности.