Текст книги "Не убивай меня больше"

Глава вторая

Снегирев вошел во двор, знакомый с детства, и остановился. Шагнул к старой кирпичной стене дома и прислонился к ней спиной, осматривая знакомое пространство. Кирпичи были серыми и пыльными, как во времена его детства. Ничего не изменилось за годы его отсутствия, за долгие шесть лет – самых бесконечных и беспросветных в его жизни. Но раньше здесь звучал детский смех, а теперь было тихо. Птицы тоже молчали, сидели на крышах и рассматривали незнакомого им человека, который не решается зайти в их двор.

Мимо Алексея проехал фургончик и начал разворачиваться, чтобы подкатить для выгрузки товара в магазин. Водитель высунулся, очевидно приняв его за грузчика, и крикнул:

– Ну, что встал? Подходи, принимай товар!

Снегирев подошел и начал принимать коробки с макаронами, крупами, сахаром, консервами, хлебом, овощами и конфетами, заносил их в магазин и ставил на пол. Грузчик-узбек, не спеша ковыряя спичкой в зубах, лениво наблюдал за его действиями. Потом подошла женщина-администратор и ткнула узбека в бок.

– Чего встал? Помогай!

Но все уже было закончено. Администратор спросила у Алексея товарно-транспортную накладную, но он объяснил, что просто мимо проходил и решил помочь. Администратор удалилась, но вскоре вернулась с полиэтиленовым пакетом в руках. Протянула его Алексею.

– Возьми! Я знаю, как плохо тебе сейчас. Давно освободился?

Снегирев пожал плечами, принял пакет и заглянул внутрь. В пакете была нарезка колбасы, банка маринованных огурцов, черный хлеб, бутылка «Столичной» и пластиковая бутылочка кваса.

– Я сама чалилась по двести двадцать восьмой[1]1
  Статья 228.1. Незаконные производство, сбыт или пересылка наркотических средств, психотропных веществ или их аналогов.


[Закрыть], – объяснила администраторша. – Меня на закладках взяли. Четыре года парилась, а ты, видать, поболе.

Алексей поблагодарил, но бутылку водки вернул.

– Не пил раньше – не собираюсь и теперь.

Он снова вышел во двор, долго смотрел на пыльные тополя, за которыми тянулся ряд старых бетонных гаражей, потом направился к ним. Когда-то эти гаражи были построены вместе с домом, в который вселились сотрудники городского комитета партии и передовые рабочие кирпичного завода. А в гаражах расположились «лады» членов партийного руководства и «москвичи» передовиков. Снегирев не спеша шел мимо, пока наконец не остановился возле одного гаража, дверь которого была приоткрыта. Постоял какое-то время, словно раздумывая – стоит ли входить внутрь. Уже было шагнул, но все же не решился. Отошел к тополям и сел под одним из них на полусгнившие доски старого столика, вросшего в землю ржавыми металлическими ножками. Из гаража вышел пятидесятилетний мужчина, распахнул обе створки дверей и снова вернулся внутрь. Вскоре оттуда выехал белый «форд куга» и остановился, мужчина вновь вышел, чтобы закрыть ворота, и только теперь заметил Снегирева. Увидел просто человека, сидящего на столике для домино, скользнул по нему взглядом, шагнул к своему автомобилю и тут же застыл удивленный, очевидно узнав и не поверив тому, что увидел. Алексей направился к нему. Близко подходить не стал, чтобы не подавать руки, которую и так никто ему пожимать не будет. Остановился за три шага и поздоровался. И тут же спросил:

– Как Настя?

– Теперь лучше. Даже значительно лучше, – ответил мужчина. – Но ведь столько времени прошло. Вот только из дома почти не выходит. Почти не говорит. То есть совсем не говорит, когда спросишь ее, она только кивает. Редко когда сама о чем-то попросит. Но ты меня извини, что я тогда на суде нес невесть что… Сам понимаешь, Настя мне как родная, других у меня вообще нет. Да и менты, следователи накачали, сказали, что это ты сделал наверняка: только с доказательствами у них слабовато…

– Да ладно, – кивнул Алексей, – не вы один.

– Я знал, что тебя выпустят. Встретил недавно Колобова-старшего, и он сказал, что твое дело пересматривается. Московские следователи и меня вызывали… Не только меня… А за гараж извини… Я верну, если скажешь. Я же принял его по-соседски и не в счет компенсации морального ущерба. А так бы другой забрал. Но мне по суду его отписали, как положено – в порядке компенсации… А мотоцикл твой на торги выставили, и квартиру тоже… Но это после того, как мама твоя умерла. Родственники той художницы с кирпичного завода потребовали… Если скажешь, я тебе гараж верну, конечно… Могу даже какую-то сумму выплатить за то, что пользовался. Но я там погреб сделал, чтобы картошку и яблоки зимой хранить… А больше ничего не трогал. Там диван твой стоит, кресло до сих пор и музыкальный центр…

Снегирев махнул рукой.

– Пользуйтесь, мне все равно туда нечего ставить.

– Тебя отпустили или как? – шепнул мужчина, словно опасаясь, что их могут слышать. – Оправдали? Или за отсутствием улик освободили?

– А в чем разница? – переспросил Алексей.

Сосед пожал плечами и объяснил:

– Для тебя никакой, но народ захочет знать. Если не виновен – это одно, а за недоказанностью выпустили – совсем другое. Тут ведь поначалу почти никто не верил, что это ты лютовал, а потом вдруг поверили. Я же Настю свою тоже спрашивал… Один всего раз и спросил, но ее так заколотило, сразу жена прибежала, ее к себе прижала – вспоминать страшно. Девочка чудом жива осталась. Спасибо тому мужику-рыболову, что ее нашел тогда и на дорогу вытащил. Если бы не он, то не было бы у нас дочки. Я ему потом денег предложил. Сказал, что ничего не жалко для спасителя Настеньки.

– Взял?

– Нет. Отказался. Хороший мужик – так у нас весь народ такой. Могут ругаться, ссориться друг с дружкой, а когда беда общая, то потом – неразлейвода. Я сказал, что все вдруг поверили… Нет, конечно, не все. Вася Колобок за тебя пытался вступиться, но он, сам знаешь, человек подневольный: папа ему приказал или кто другой – и он рта больше не открывал. А одна девчонка, кстати тоже из того календарика, на каждом углу за тебя агитировала, но ее как-то затащили в ментовку и провели беседу. Она и уехала.

– Шахова?

– Шахова, которая за Костю Локтева замуж вышла? Нет, другая… Та, которая «Звездной ночью» была. Она сейчас за стойкой у бывшей редакторши коктейли разливает…

– Я знаю.

Мужчина посмотрел на него внимательно и спросил:

– Ты где остановился?

– Нигде: я всего два часа как в городе.

– Гостиницы нынче дорогие, – напомнил сосед, – квартиру вашу забрали на торги, продали, но никто пока не въехал. Но все равно: теперь вряд ли тебе отдадут, потому что в ней добросовестный приобретатель поселится, и он любой суд выиграет. Я с такими делами уже сталкивался. А новую квартиру тебе никто не даст. Не только новую, но даже старую – развалюху не дадут. Где жить будешь? А гостиницы нынче, сам знаешь…

Сосед протянул связку ключей.

– Можешь гараж обратно забрать. Пока там можно жить. Диван велюровый – хороший, раскладной, но это еще ваш, одеяло и подушка в бельевом ящике. Холодно не будет, и жарко тоже не будет. Раньше крыша нагревалась в жару, но я снизу под ней проложил минеральную вату: в мороз тепло, а летом не жарко. Ну, бери ключи!

– Только если перебиться на время, – согласился Снегирев, забирая связку.

– Я бы с тобой посидел сейчас, но у меня на три часа назначено заседание комиссии по землепользованию. Так что извини…

– Спасибо, Леонид Тарасович.

– Не стоит благодарности. Мне и самому перед тобой неудобно. И за гараж, и за себя самого. За то, что я тебя тогда хотел на куски порвать – так ненавидел! Я и сейчас порву того гада, когда его найдут. Я же по своим каналам пытался что-нибудь узнать, но все впустую. Может, он не у нас, а в других местах теперь лютует… Но пока молчат мои знакомые.

Сосед сел в свой «форд», развернулся и уехал. Алексей вошел внутрь, начал осматривать знакомое пространство, остановился возле дивана. Взглянул на старый, советских времен, гобелен, висевший на стене. На нем охотники с собаками в средневековых камзолах гнали оленя, в боку которого торчала стрела, гончие хватали его за ноги, и было понятно, что уйти оленю вряд ли удастся.

– Тяжело тебе, брат, – негромко сказал оленю Снегирев, – вот и мне так же хреново было.

Глава третья

Вернувшись домой, сразу прошли на кухню. Светлана Петровна выставила на стол бутылку сухого вина, нарезку сыра и пакет с виноградом, после чего открыла дверь холодильника, проверяя, чем еще можно угостить гостью. А та сняла босоножки на высоком каблуке и вытянула ноги.

– Находилась, – вздохнула она, – теперь все ноги гудят.

– Все? – удивилась хозяйка квартиры. – Их у тебя всего две. А вот я сегодня действительно набегалась. Зато сколько дел сделала! – Она достала из холодильника тарелку с нарезанной колбасой, поставила ее на стол, взяла с полки штопор – все это она делала, продолжая говорить. – Деньги на ремонт теперь есть, так что все работы закончатся быстро. Быстрее откроемся – быстрее прибыль нам пойдет.

– Дело ведь не только в прибыли, – вздохнула гостья, – хотя она не помешает, конечно, но для меня важнее сейчас просто отдохнуть душой от всех этих передряг, от измены и предательства.

– Давай-ка сразу начистоту, – перебила Светлана, – чего нам скрывать друг от дружки – ведь мы сестры.

– Двоюродные, – напомнила Лариса.

– А других у тебя все равно нет. Да и у меня тоже. У тебя нет мужа, да и у меня уже давно нет. Но все дело в том, что перед твоим приездом мне позвонила твоя дочка…

– Юлечка? – удивилась столичная гостья. – Откуда она узнала? Я вообще никому не говорила, куда собираюсь. Да и номера твоего она знать не может.

– Значит, узнала как-то. В общем, она меня предупредила о твоем приезде. И сказала, как у вас с Владиславом на самом деле было. Ни про какую аспирантку ничего не говорила, но сообщила, что это у тебя был роман с молодым мужиком, который оказался брачным аферистом и обчистил тебя на все ваши семейные сбережения…

– Не так, – прошептала Лариса Ивановна и возмутилась громко: – Все не так было! Не было у меня никакого романа. Мы просто были знакомыми… то есть не были… Мы случайно познакомились на дне рождения подруги в ресторане. Он пригласил меня на танец… Мы разговорились… Он оказался очень интересным собеседником. Потом мы еще раз встретились как-то случайно… Снова разговорились. Он попросил денег в долг на свой бизнес, потому что у него все счета заблокировали из-за его развода.

– Он попросил, и ты сразу помчалась в банк и десять миллионов со счетов сняла… Случайному знакомому за просто так. Потому что он очень интересный собеседник! Да за такие деньжищи у нас…

– Он брал на пару месяцев всего: обещал вернуть с процентами. Я же не все деньги сняла, а только половину: решила, что это лучше, чем банковская ставка. К тому же хотела помочь человеку.

– Людям не помогают за долю малую. Если что-то и дают, то от чистого сердца, без выгоды для себя.

Светлана Петровна откупорила бутылку и разлила вино по бокалам.

– Не обижайся, – примирительно произнесла она, – я и сама такая же дура. Ну или почти такая.

Они выпили.

– И что мы все, бабы, такие доверчивые…

– В городе есть улица с названием Муромская дорожка? – постаралась увести разговор в сторону Лариса.

– Есть такая, – кивнула ее кузина, – там как раз городской Дом культуры располагается. При нем был женский хор, и все свои концерты он начинал с народной песни «На муромской дорожке стояли три сосны, прощался со мной миленький до будущей весны». Слышала небось?

Лариса покачала головой, и ее сестра продолжила:

– Этот коллектив даже в Москве выступал: в далекие годы стал дипломантом всесоюзного конкурса народных хоров. По областному телевидению их в советском прошлом часто показывали. Даже я это помню. А ты почему интересуешься?

– Просто слышала название. Я же почти три дня здесь. Думаю, гадаю, что за дорожка такая?

– Когда-то, еще в царские временна, это место располагалось за чертой города, и там была усадьба помещика Муромского. По слухам, он заманивал туда девиц, развлекался с ними, а потом то ли убивал, то ли еще что… Но потом это дело ему, видать, надоело и он продал свое имение купцу Лукашкину и сбежал в Париж, где попытался отбить у писателя Тургенева актрису Полину Виардо. Ничего из этого не вышло, потому что у Виардо, помимо русского писателя, был еще и муж – известный банкир. Но за честь актрисы вступился именно Тургенев, который был здоровенным мужиком, и отлупил бывшего помещика тростью. Муромскому ничего не оставалось делать, как отправиться в Америку, но там распространялась «Газет де франс», в которой его стычку с известным писателем уже расписали во всех красках. Пришлось любителю чужих актрис взять паспорт на имя Николаса Мура, прибывшего из Ирландии. У нас в городском краеведческом музее о нем даже небольшая экспозиция имеется. В Америке наш бывший помещик вел разгульный образ жизни, завел множество детей, которых приписывали именно ему… Кстати, фамилия Мур по американской переписи 1990 года входит в десятку самых популярных в Соединенных Штатах. – Светлана замолчала, а потом спросила негромко: – Что вдруг погрустнела? Все не можешь забыть своего интересного собеседника – брачного афериста? Какой же он из себя, раз ты, такая умная и симпатичная, из-за него всего лишилась.

– Между нами ничего не было, – вздохнула ее сестра, – просто я такой дурой оказалась и не стала бороться за свою семью, тем более что у Владислава уже была его аспирантка.

Она произнесла это, глядя в столешницу, в ламинированной поверхности которой отражалась сверкающая потолочная люстра. Потом подняла глаза, чтобы взглянуть на сестру, но та смотрела в сторону, словно все только что сказанное Ларисой ее никак не касалось.

Все было не так. И секса никакого не было… То есть почти никакого… Но Денис был очень настойчив, убедительно говорил о своей любви и так проникновенно смотрел… Лариса видела его глаза, и в них не было фальши… Он так просил, так умолял, что… И деньги она дала, чтобы он не просил больше ничего… Один раз – и все!.. Думала откупиться… Нет, она думала, что он честный человек… А уж если совсем начистоту, то дала денег, потому что он обещал вернуть двенадцать миллионов, а не одолженные десять. Денег было жаль, но еще больнее было сердцу – за себя, за свою поломанную жизнь – устоявшуюся и такую уютную, хотя и скучную немного. Жалко было квартиру, такую родную, со всеми стенами, запахами… А еще обидно было за себя, оказавшуюся такой доверчивой дурой… Даже за Владика было обидно. Вернее, просто непонятно: почему вдруг он ее не простил, ну поругался бы немного, а потом… Но сейчас приходится врать всем и себе в первую очередь, потому что она никому не призналась – даже следователю, – что видела у Дениса паспорт на чужое имя, но с его фотографией и с регистрацией в городе Глинске. И теперь она приехала сюда не для того, чтобы душой отдохнуть, а чтобы самой во всем разобраться и вернуть семейные деньги… Ведь из-за ее глупой доверчивости теперь у нее нет ни семьи, ни привычной жизни. Теперь у нее есть только воспоминания. А в том паспорте с фотографией Дениса стояли данные другого человека – «Полушкин Артем Альбертович». И проживал он в Глинске на улице Муромская дорожка. Конечно, надеяться на то, что Денис сейчас там, не стоило. А вдруг? Если он сейчас там, что делать? Хотелось бы подойти к нему и врезать по его довольной роже с ослепительной улыбкой. Но ударить надо так сильно, чтобы рожа Дениса скривилась, а улыбка его улетела далеко-далеко, откуда не возвращаются ни улыбки, ни птицы…

От бессилья хотелось завыть, но в голову лезла дурацкая мелодия и бессмысленные слова: «На Муромской дорожке стояли три сосны. Прощался со мной миленький до будущей весны…»

Лариса уткнулась в подушку и тихо заплакала. Но слезы лила недолго и скоро уснула…

Глава четвертая

Алексей лежал на диване и старался ни о чем не думать, но так ни у кого не получается: даже когда человек стоит у пилорамы, он не стоит, а работает, хотя работает пила, а человек только следит за процессом, но он все равно думает о чем-то – например, сколько дней осталось до конца срока. Если постоянно считать дни и часы, то можно и вовсе свихнуться, что с некоторыми и происходит. Но невозможно жить и ни о чем не думать…

Снегирев поднялся с дивана и подошел к полке, на которой лежали инструменты: ключи, отвертки, молоток, старый, но целый ремень ГРМ и книга. Та была вся в пыли. Снегирев взял ее, встряхнул, потом дунул, после чего еще и протер рукавом. Александр Блок. «Избранное». Книга была со штампом библиотеки школы, в которой он когда-то учился. Но он не брал ее, да и стихов этих не знал. Открыл книгу.

 
В соседнем доме окна жолты.
По вечерам – по вечерам
Скрипят задумчивые болты,
Подходят люди к воротам.
И глухо заперты ворота,
А на стене – а на стене
Недвижный кто-то, черный кто-то
Людей считает в тишине…
 

Алексей дочитал стихотворение и положил книгу обратно, рядом с ремнем ГРМ. То, что написал Блок, ему не понравилось. Почему-то вдруг вспомнилась промзона в колонии, пилорама, и он, вкалывающий с остервенением непонятно зачем. А неподалеку в курилке сидят веселые беззубые зэки. И кто-то из них кричит:

– Ты чё, Снегирь, в передовики записаться хочешь? Так УДО все равно не дождешься. По твоему сроку УДО не дают.

И другой голос:

– Хочет быть передовиком – пущай! Главное, чтобы не в активисты. А то его быстро научат хором петь.

И все рассмеялись. Им было весело. Им было за что страдать. А может, они и не страдали вовсе.

Но все это уже позади. Все это осталось там же, где сирийские пустыни, жара и мокрое от пота тело под бронежилетом, постоянная жажда и скрип песка на зубах… Десантирование с зависшего на шестиметровой высоте вертолета, по обшивке корпуса которого бьют из автоматов боевики. Но до них почти полкилометра, а значит, есть время рассредоточиться и встретить их метким прицельным огнем…

Приоткрылась дверь гаража, и внутрь ворвался розовый свет вечернего солнца.

– Это я, – прозвучал нежный женский голос.

Алексей скинул с себя старое ватное одеяло, приподнялся и опустил ноги на дощатый пол. Валя Соболева – бывшая одноклассница смотрела на него и улыбалась. Теперь на ней было короткое синее в мелкий горошек платье, демонстрирующее ее стройные ноги и талию, перетянутую широким кожаным поясом. В руках у Вали была большая клеенчатая сумка из супермаркета.

– Я вот решила тебя навестить, – объяснила она свое появление, – не знала, где тебя искать, пришла сюда и наконец тебя увидела.

– Виделись уж сегодня, – напомнил он, – я же к вам заходил.

– Да мы и поговорить не успели. Я так растерялась. Ты спросил про Милану, я ответила. Но если честно, то я не знаю, где она и что с ней. – Валя подошла и чмокнула Алексея в щеку. – Я тебе немного еды принесла.

Соболева начала выставлять на стол пластиковые контейнеры. Еды было много: нарезки сыров и сырокопченых колбас, лосось холодного копчения, салат с креветками, банка зеленых оливок и свежие помидорчики-черри.

– Не надо, – начал отказываться Снегирев, – у меня есть вроде.

– Вот именно – вроде! – возмутилась бывшая одноклассница. – Надо ведь по-человечески отметить твое возвращение. Жалко, Екатерина Степановна не дожила. Как ее любили все… А ведь я одна ее пришла хоронить.

– Что, вообще никого не было? – прошептал Алексей. – Ваня мне сказал, что было много народа.

– На самих похоронах из нашего класса только я. А из учителей никого. Соседи ваши еще пришли: мама Насти и ее отец, то есть отчим, что странно, потому что он на тебя так наезжал тогда: больше всех бочку катил. Потом была Чернова, у которой я теперь работаю… Но она тогда еще редакторшей была. Еще несколько женщин, которых я не знаю… Я потом, через день, снова пришла и увидела возле могилы Васю Колобка, но не в ментовской форме, а по гражданке, и Ванечку Жукова. Ваня так рыдал, что невозможно было смотреть… Я со стороны за ним наблюдала и тоже начала реветь. Даже не ожидала от себя. В голос ревела, стонала даже. Колобок подошел и утешать начал… Потом мы бутылку взяли… То есть Колобок с собой принес: там же, на кладбище, мы нашу любимую учительницу и твою маму помянули. Потом Колобов мне адрес твоей колонии дал, я стала тебе писать, но ты не отвечал. Не доходили мои письма?

– Все дошли, – признался Алексей, – все два. Я хотел ответить и попросить мне не писать больше, но потом решил, что тебя это не остановит. А потому решил просто не отвечать.

– Не остановило бы. Я хотела к тебе на свиданки приезжать…

Валентина достала из своего пакета бутылку водки.

– Давай за твое освобождение, а потом Екатерину Степановну помянем.

– За меня не надо: что было, то было. А то, что меня освободили подчистую, то за это надо Васю Колобова благодарить и Ванечку Жукова. Ваню особенно – это он по большим московским кабинетам со своими юристами ходил, добивался правды…

Валя наполнила водкой стакан, стоящий перед Алексеем. Потом достала начатую бутылку ликера «Бейлис» и наполнила свой стакан на треть.

– Правда, может, и есть на свете, – вздохнула она, – но для нас с тобой справедливость наступит, когда этого гада найдут и раздавят.

– За маму, – негромко произнес Алексей и осушил свой стакан полностью.

Валентина подала ему бутерброд с колбасой, а потом на вилке маринованный огурчик. Только после этого она сделала маленький глоток ликера. Поставила стакан, облизнула губы и вспомнила:

– Еще за тебя просил сам Локтев.

– Николай Захарович? Ему-то это зачем? – не поверил Снегирев.

– Так его Чернова, на которую я теперь работаю, умоляла. Светлана Петровна его любовницей была. Ты разве не знал? Может, и сейчас они… Хотя Николай Захарович уже старый, ему за шестьдесят давно, и он больной. Но все шептались про их связь. И муж ее знал, потому и сбежал от нее. И алименты ей не платил, потому что считал, что это не его дочка, а Николая Захаровича. И не он один так думал… У меня мать тоже на кирпичном вкалывала – в заводской столовой. Так она рассказывала, что Светлана Петровна очень симпатичной когда-то была. Высокая, худенькая… Вот Николай Захарович и увлекся…

– Не знаю, – покачал головой Снегирев, – мне Ваня с самого начала письма слал: мол, так не оставим, будем за тебя биться.

– Да кто такой Ванька – и кто такой Николай Захарович Локтев? Ты сам подумай: у кого возможностей больше!

– У Вани больше. Только он просил никому об этом не говорить. Но Ваня – большой человек и сын большого человека. Его отец руководит нефтегазовой компанией. Ванька здесь, в Глинске, с дедушкой жил, как ты помнишь, а мать его работала в Москве, в частном доме трудилась. Ее туда мой отец сосватал, мол, хорошие люди, платить будут много. Ну и хозяин очень быстро в нее влюбился. Его собственная жена была больная. То есть вообще она умирала… Вот девушку-медсестру из Глинска и взяли в богатый дом ухаживать за умирающей. И так получилось, что та женщина сама упросила молодую сиделку не бросать ее мужа… Бывает и такое. Вот так на свет Ванька и появился. Сейчас его мама и отец расписались официально. Давно уже: еще до того, как Ваня в Москву учиться уехал. С ними жил и продолжает жить. Хотя сейчас он больше в Сибири сидит, откуда они нефть и газ качают… Теперь Иван в компании отца вице-президентом. И мой отец там же работал, занимался геологоразведкой, пока не разбился с вертолетом вместе…

Снегирев взял из руки бывшей одноклассницы стакан и посмотрел на его содержимое.

– Что-то ты мне помногу наливаешь.

– Так это за маму пили, сейчас за отца твоего…

Алексей кивнул и выпил залпом. После чего поморщился и прижал к носу тыльную сторону ладони.

– А помнишь, как мы с тобой после последнего звонка сюда прибежали? – напомнила Валя. – Только ты и я. У нас была бутылка сухого, и мы ее по очереди из горлышка. Закуски не было никакой, и ты так же занюхивал ладошкой. А потом мы целовались…

– Не помню. Как вино пили помню, а что целовались…

– Не помнишь, и ладно. Шахова тогда сразу после торжественной части сбежала: ее Костя Локтев ждал на джипе…

– Все! – остановил ее Алексей. – Забыли про это!

– Так я и не помню. Просто к слову пришлось… А ты закусывай лучше. Когда хоть последний раз ел?

– Вчера в поезде. Попутчица угостила. Узнала, что я освободился, сбегала в вагон-ресторан и принесла чего-то: картошки жареной и котлеты. У нее сын тоже сидит. Она как раз со свиданки с ним возвращалась. Он за драку сидит, то есть за нанесение телесных повреждений средней тяжести. Что-то у меня голова закружилась. Я же вообще не пью.

– А ты ложись, – шепнула Валентина, обнимая его и укладывая на диван, – ложись, а я тебя одеялком укрою.

Лешка закрыл глаза, почувствовал, как бывшая одноклассница ложится рядом, как она обнимает его, но только на ней почему-то уже нет никакой одежды.

– Валька, – попросил он, – дай мне поспать немножко.

– Хорошо, хорошо, – прошептала она, стаскивая с него футболку, – ты спи и ни о чем не думай…

Но думать надо всегда, а не только когда работаешь у пилорамы или стоишь дневальным по отряду. А то начнешь считать годы, месяцы и дни, представляя, сколь же тебе осталось. А так и свихнуться можно.

Соболева дышала тяжело и часто, шептала что-то, касаясь губами его уха… Затем стала стонать, вонзая ногти в его плечи…

Потом он сидел на диване и ел оливки, доставая их пальцами из банки. Голая Соболева лежала, положив голову на его колени.

– Я же, Лешенька, тебя давно люблю. Со второго класса люблю. Но ты все на Миланочку свою глядел. А я ее так ненавидела – ты бы знал! А она меня лучшей подругой считала.

– Успокойся, – Алексей погладил ее по голове, – не считала она тебя лучшей подругой. У нее вообще подруг не было.

– Это правда. Она себя королевой мнила. И когда начались нападения на девушек, она сказала, и не только мне: «Это на меня идет охота». Я ответила, мол, кому ты нужна. Но напали и на нее, и на меня.

– Про нее я не знал.

– Все девочки из календаря подверглись насилию. Причем не только у нас в Глинске, но и в других городах. Этот гад знал, куда все разбежались. Менты не могли понять, откуда у него такая информация. А потом уж ты подвернулся, потому что кто-то сказал, что красный мотоцикл и черный шлем на голове… А еще нож нашли в этом самом гараже и платье этой соседской девочки. Потом сказали, что ты сознался.

– Я не сознался. Хотя меня ломали на это. Местный адвокат Вальдсон советовал взять вину, тогда он договорится со следствием и с судом, чтобы назначили минимальный срок. А потом Жуков прислал другого адвоката, и его тоже начали запугивать. И на Настю давили: мол, это сосед твой сделал, уже доказано: тебе надо только опознать его. Но она ни в какую…

Соболева приподнялась и обняла Лешку за шею.

– Я всегда знала, что ты – моя судьба. Мы даже в классном журнале рядом стояли: сначала ты, а я – следующая за тобой. После меня Устинова, Цимбал и потом уж Шахова. Вот такой алфавит получается.

– Я сидел с одним филологом или философом – тихий такой человек. Он, как там говорят, взял на себя шубу с клином, то есть вину за чужое преступление. Его жена убила своего любовника, а он сказал, что это сделал он. Следователь его пытался урезонить – ты что, мол. Куча свидетелей говорили, что он во время убийства был в другом месте, лекции читал – но он уперся. Получил десять лет, полсрока отсидел, а жена за это время распродала все его имущество и укатила в Америку. Детей у них не было… Но я не об этом. Он мне сказал, что славянский алфавит – это самая древняя молитва. Ее дети читали. Когда древний учитель в далекой русской древности заходил в избу… в смысле, в класс заходил, дети вставали, приветствовали его и читали перед началом уроков эту молитву. Аз, буки, веди, глагол, добро, есте, живите, земле, иже, како, люди, мыслите, наш, покой, слово, твердо, ук, рцы, ферт… и так далее. А переводится на современный язык так:

Я знаю буквы. Речь – это достояние. Живите на своей земле и как все люди знайте: она наш мир и закона этого держитесь твердо и постигайте свет сущего…

Валя обхватила его шею двумя руками и прижалась к его телу.

– Какой ты умный! Я тебя так люблю!

Алексей заснул только под утро. В щель под дверью вместе с утренней прохладой пробрался первый свет. Валентина встала с диванчика, начала одеваться, он закрыл глаза, чтобы не стеснять ее. Но ее ничего не стесняло. Она наклонилась и поцеловала его закрытые глаза.

Поцеловала и шепнула:

– Лучшая ночь в моей жизни. Спасибо, любимый.

Ее шаги прозвучали по дощатому полу, противно скрипнули металлические гаражные двери… Тяжесть навалилась на Лешку, не давая ему пошевелиться, он провалился в небытие и вдруг, возможно не сразу, а через несколько минут или через целую вечность услышал шуршание шин проехавшей мимо гаража машины, чирикнули проснувшиеся воробьи, снова скрипнули гаражные двери: кого-то принесло на крыльях утреннего ветерка, что-то невесомое коснулось его щеки, и детский голосок, залетевший из чужого сна, прошептал в Лешкино ухо:

– Не убивай меня больше!

Он тут же открыл глаза и увидел темно-синюю бабочку, порхающую возле его лица. Бабочка с расыпанными по крыльям мелкими звездочками зависла над столиком с рассыпанными на нем оливками, а потом полетела свету – к неплотно прикрытой двери, за которой было лето и короткая бабочкина жизнь.