Текст книги "Балкон на Кутузовском"

***

«Добрый день, дорогая Вера Павловна!

Задержала письмо до повторного анализа крови Катьки. Первый был неважным, гемоглобина 50, лейкоцитов 12.400. Сегодня сделали еще. Полностью анализ не готов, но гемоглобин поднялся – 68. Затаскали ее по врачам, бедняжку. Анемия, но не такая страшная, как была вначале. Завтра везу ее в институт педиатрии. Окончательное решение врачей сообщу сразу. Наблюдает нас в основном педиатр, который живет в соседнем подъезде. Врач очень квалифицированный, внимательный, опытный и просто хороший человек. Мы даже с ней подружились. Она приходит сразу, как нужна ее помощь, в поликлинику почти не обращаемся. Сказала, что Катюлю надо показать хорошему отоларингологу, ей не нравятся вечно отекшие миндалины. Кровь, видимо, изменилась после кори и ангины. Сейчас уже получше. И еще важное.

Если вы смогли бы у вас там поискать мужскую шапку на Робкину голову – я все магазины обегала, у нас нет. У него после командировки на Северный полюс, как выяснилось, отморожены уши, а эта его высокая шапка уши не закрывает. Хоть самую любую – и не могу достать. Хотела ему купить обыкновенный треух – и нету.

Пытались нанять няньку – не продержалась и недели, как мы ее уволили – очень уж грубила и вела себя ужасно. Есть такие люди, которые с радостью идут на конфликт. Получилось, что сверху мило, а снизу гнило. Без няньки, конечно, трудно, достается и маме (больше всех), и бабушке, и мне. Ну, я на работе, так что мне вроде меньше всех. Работа идет. На днях была моя радиопередача. К сожалению, писала за день до трансляции, не успела сообщить вам.

Робка здоров, теперь я бросила курить, не курю уже два месяца, а он все-таки курит. Но он так напряженно сейчас работает, что ничего с ним не поделаешь.

Пишите нам, не обижайтесь, что нечасто удается писать!

Большой привет от мамы и бабушки!

Крепко целую, Алена».

Ева Марковна, «видный педиатр», в свои пятьдесят восемь была похожа на всех женщин, видавших виды. Лицо ее было сглаженным и незамысловатым, словно выдохшейся и уже довольно слабой кислотой подвывели все ее женские черты. Самыми крупными чертами на ее лице были полноводные темные мешки под внимательными мелкими очами, а белесые ресницы ее никогда не знали туши-плевалки. Относилась к себе Ева с юмором, как и ко всему тому, что ее окружало. «Я хороша тем, что за моей красотой совершенно не надо ухаживать – ее надо просто питать подручными средствами!» С этими словами она обычно или закуривала сигаретку, или наливала рюмочку коньячку, подмигивая собеседнику. Еву Марковну издалека, да еще со спины, вполне можно было бы принять за крупного мужчину с небольшими гормональными отклонениями, особенно если соответственно приодеть и остричь волосы, похожие на тощую плакучую бахрому гнедого окраса. Но она не стриглась, а лишь гладко зачесывала волосы назад в тощую фигу. Несмотря ни на что, все эти внешние факторы, фигурные минусы и лишневатость могучего тела компенсировались тем, что язык ее был подвешен под правильным углом, и то, что она говорила, воспринималось почему-то как голос свыше. Умная баба была, что и говорить!

С Лидкой они познакомились в очереди за хлебом, которая выстраивалась внизу в булочной.

Лидка, обычно вместе с Тимкой, старалась приходить утром к открытию хлебного, чтобы успеть отхватить пару свежих французских булок по 6 копеек новыми деньгами, два московских батона по 25, штук пять баранок по 4 и кирпичик бородинского или обычного ржаного. Просто потом все раскупалось, оставался только черствый, ну хорошо, не очень черствый, а вчерашний. Ну и вообще смешно сказать – жить в доме, где есть хлебный магазин, и не есть свежего, а лучше горячего! Ведь хлеба должно быть всегда много, ни о какой диете никогда не думали, ели сытно и обильно, да и гости заходили не просто часто, а постоянно. Поля все причитала, что у нас вечный день открытых дверей, заходите, не стесняйтесь! И все сравнивала снова и снова с житьем на Поварской – ей тогда казалось, что они живут как на вокзале, но нет, настоящий вокзал и проходной двор оказался здесь, на Кутузовском!

Так что даже если в холодильнике уже ничего не оставалось, консервы и хлеб для бутербродов обязаны были быть всегда.

Очередь к открытию магазина выстраивалась каждое утро, народ терпеливо ждал хлебный фургон с завода, вот он въезжал на тротуар, и толпу моментально обдавало запахом свежеиспеченных булок. К открытию приходить было удобнее всего, дефицитные французские булочки тогда доставались точно. Именно они никогда не залеживались, да и привозили их по какой-то причине в магазин всего по три лотка ежедневно, вернее, ежеутренне. Маленькие, особо удобного размера, белой муки высшего сорта, они просто съедались с маслом как самое вкусное пирожное, надо было только сначала аккуратненько препарировать булку, запустив пальцы под румяный гребешок и почувствовав нежную мякоть, рвануть напополам и раскрыть. А там и варенье внутрь запустить или сыр какой-никакой, просто масло с солью шло отлично, все, что было под рукой, и тогда получалась булка с начинкой, свежетеплая, благоухающая, маняще-зовущая, даже если ты только отвалился от стола после сытного завтрака.

Так вот, однажды Лидка с Евой, хотя Лида не знала еще, что это Ева, заспорили о чем-то в очереди, так, вполне по-доброму, чтоб время скоротать, не просто же так молча стоять в тупом ожидании, как стадо коров на дойку. Сначала об Утесове речь зашла, мэтре, благородном и достойном, несмотря на его хулиганствующий глаз, потом об интеллигентном и благообразном душке-Бернесе и, наконец, о молодежи, повылезавшей из всех щелей на советскую эстраду, по словам Евы, о Мулермане, Ларисе Мондрус, Тамаре Миансаровой и других. Лидку это сравнение сильно возмутило.

– Как неинтеллигентно вы выражаете свои скудные мысли, – Лидка вскинула на нее черную бровь, заступаясь за молодых. – Что за выражение – повылезали! Они с хорошим будущим, я уверена!

– Гражданочка, выше Бернеса все равно никто не прыгнет, уж поверьте врачу со стажем! – Ева по привычке взяла Лидку за запястье, словно нащупывая пульс.

– При чем тут врач? – непонимающе спросила Лидка, выдернув руку.

– Врач всегда и при всем! Вот подумайте сами, когда вы смотрите в телевизор и видите спокойного красивого мужчину, у которого за спиной чувствуется немереный опыт и который в этот момент смотрит прямо на вас, что у вас внутри происходит? – Она заглянула своими маленькими глазками Лидке в душу и почти сочувственно улыбнулась.

– Мадам, да у меня все нормально внутри! – Лидка даже взмахнула руками, чтобы показать, насколько все внутри у нее было в порядке, Тимка чуть даже отошел в сторону, чтобы не ограничивать хозяйку в жестах.

– А почему вы меня называете так по-капиталистически – мадам? – подняла невидимые бровки Ева.

– Так обращаются, чтоб вы знали, к пожилым и достойным женщинам, – не моргнув глазом, резанула Лидка.

– Ладно, мадам так мадам, мне даже приятно! – смирилась Ева. – Так вот, дорогая моя, продолжаем разговор! Объясняю неискушенным: у вас происходят вполне ощутимые изменения – учащается пульс, сердце начинает биться веселей, ваши мелкие артерии расширяются, усиливается приток крови к коже и, соответственно, гиперемия. – Женщина увидела слегка удивленное лицо Лидки и перевела на человеческий язык: – Ну, вы слегка краснеете, горячеете, можете даже начать гримасничать, не замечая этого. Иными человеческими словами – вы испытываете радость и начинаете румяниться на огне желания, как дичь на вертеле! А эти мальки невнятные, которые, опять же повторюсь, повылезали на эстраду, пока не обладают таким даром, вот что я хочу сказать! И не надо мне тут махать руками, я знаю, что говорю!

– Позвольте встрять, и я вам отвечу, положа руку на это самое место! – продолжила серьезный научный разговор Лидка. – Вы женщина потрясающего удивления, образованная и умная, я же вижу! Но вы мне сейчас вот так научно доказываете, что Бернес, которого я сильно уважаю, – это царь горы, а молодые и талантливые, которые идут ему на смену, – это говень малознакомая! Что ж, может быть, пока и да, малознакомая, и уровень, вполне возможно, не бернесовский! Но это наша новая поросль, они талантливы и свежи, как тюльпаны, уж вы поверьте мне, я сорок лет на сцене и прекрасно во всем этом разбираюсь! Они себя еще покажут! И я не очень понимаю, в чем, собственно, тут у нас предмет спора? Одни приходят, другие уходят, это жизнь.

К разговору вяло прислушивались женщины, стоящие в очереди, но никто особо не встревал, хотя Ева иногда и стреляла глазами по толпе, чтобы найти поддержку, и говорила вроде тихо, но как бы на большую аудиторию.

– Гражданочка, – продолжала она убеждать Лидку, – я просто немножко понимаю жизнь и могу зуб дать, что равных Бернесу нет и никогда не будет! Но очень мило с вашей стороны так защищать молодежь, очень по-нашему, по-советски, – Ева закатила глаза и сглотнула слюну.

– Господи, вот последнее, что мне в жизни нужно, так это ваш зуб! – хохотнула Лидка. – Но, с другой стороны, я очень рада, что мне удалось вас умилить! Согласитесь, это была непростая задача при вашем недобром нраве. В преклонном возрасте люди обычно становятся мудрее и добрее. Но к вам, видимо, это не относится.

– Добрее меня, да еще при такой страшно нервной работе, сложно найти человека! – вскинулась Ева и заморгала, как голубь. – И что вы от меня хотите, гражданочка? Что вы на меня словесно наскакиваете? Вы еще скажите, что лично я распяла Христа и сосу кровь его малолетних потомков!

– А что это вы на себя сразу столько берете? По вам совсем и не скажешь, что это сделали именно вы! Вы тут меня по-свойски решили на место поставить? Ну так не получится, уймите свою напускную спесь и не нарывайтесь на грубость, что ж вы такая душная-то… Что ж вы не умеете признать, что не правы! Успокойтесь, мадам, а я за это готова простить вам ваш драчливый темперамент! – На этих уже накаленных нотах пожилая продавщица очень кстати открыла дверь магазина, спор мгновенно завял, а толпа стала протискиваться внутрь.

Вот так, слово за слово, в очереди за хлебом, они и подружились, крепко и на всю жизнь. Первые времена что-то постоянно друг другу доказывали и отчаянно спорили, но в один прекрасный момент перешли на «ты», стали называть друг друга по имени – Лидка и Евка, ходить друг к другу в гости и просто так в подробностях рассказывать жизни, пить кагор, а чаще водку. Лидка теперь сама покупала Евке хлеб, поскольку та отправлялась на работу очень рано и не всегда могла успеть к открытию магазина, хоть и трудилась в детской поликлинике напротив. Лида брала ей два свежих рогалика – один на после работы, другой на завтрак следующего дня – и забегала поливать цветы и кормить кошку, если Евка вдруг ненадолго куда-то откатывала.

Ева Марковна была ценным специалистом, педиатром со стажем, практиком, тягловой лошадкой, не одну тысячу детей подняла за тридцать лет работы. Но жила одна как перст и однажды намекнула Лидке на какой-то отвратительный случай в ранней молодости, который отвадил ее от общения с мужчинами. Ухажеры за ней никогда не вились, видимо, отпугивала кавалеров она не только незамысловатой внешностью, но и хитро устроенными мозгами. Кто ж захочет иметь рядом умную и некрасивую? Но со временем она свыклась, уговорив себя поверить, что это так и надо, кому-то дана семья, кому-то нет, как есть блондины и брюнеты, умные и глупые, счастливые и не очень. Просто плыла себе по своей судьбе, думая не о себе, а о детях, которых лечила и поднимала. Но призналась как-то Лидке после очередной рюмочки, что единственной ее ошибкой было то, что три четверти жизни она думала, что все еще впереди, хотя давно уже вступила в возраст, когда иллюзии молодости уже давным-давно закончились и на их смену подползли первые галлюцинации старости.

Жила во втором подъезде под самой крышей окнами во двор. С кошкой.

Ева Марковна пришла сразу, как только Лидка позвонила, – вся такая добрая, оплывшая и немного уставшая, прямо с работы.

– Кого ж мне смотреть, дорогие мои товарищи? Кто ж из вас болен, я не пойму! Собачка? У вас заболела собачка? – Ева Марковна начала представление, наморщив лоб и округлив темные тревожные глазки. Она похлопала Тимку по крутому коричневому боку и погладила кудрявую голову.

Катька спряталась за прабабушку, только та могла ее спасти от этой подозрительной и вечно странной чужой тети.

– А что это за маленькая девочка? Это ж прямо курочка по рубль пять! Или, может, Дюймовочка? – Ева Марковна нагнулась и сощурила глаза. – Какая маленькая, я ее почти не вижу! Принесите мне лупу! В этом доме есть лишняя лупа?

Катя прижалась к Поле еще сильнее – неужели она так больна, что ее совсем не видно? Или, может, она стала прозрачной? Ей ведь иногда говорили, что она совсем прозрачная.

– Или это Золушка? Нет, это Аленушка! – Ева Марковна выпустила на лицо широкую зубастую улыбку с победно сверкающим передним золотым зубом и протянула к Кате руки.

– Нет! Аленушка – это моя мама! – прозвучал тоненький Катин голос. – А я Катя! Вам, наверное, к ней! Но ее сейчас нет, они с папой ушли по делам!

– Ах, Каааатенька, вот ты мне как раз и нужна, – Еве Марковне и самой надоел спектакль, который она так активно начала. – Иди сюда, детка, давай я тебя послушаю, не бойся, милая, – и сразу изменилась, посерьезнела и потеряла улыбку.

Поля подтолкнула правнучку к врачу:

– Иди, кошечка, тетя тебя просто послушает, и все.

Ева Марковна яростно задышала на стетоскоп, чтоб согреть его своим жарким и мощным дыханием, и стала выслушивать детские послепневмонийные легкие. Слушала вдумчиво, закрывая глаза и морща лоб, словно в этом участвовали в основном ее нарисованные брови, ходящие то вверх, то вниз, а вовсе и не уши.

– Ну, что я вам могу сказать… – Ева Марковна ненадолго задумалась, подыскивая правильные слова. Потом сняла стетоскоп и повесила его, как кашне, на шею. – Вы же понимаете, у меня есть много чего сказать, но я же думаю, прежде чем правильно это сформулировать. Конечно, стало лучше, просто небо и земля, никто и не спорит. Но ребенок еще подхрипливает. Чуток, но отчетливо слышу слева внизу. Травить антибиотиком больше нельзя, давайте старыми дедовскими методами – масляными компрессами, ими и подведем нашу красавицу к полному выздоровлению…

Услышав про масляные компрессы, Катька не выдержала и зарыдала:

– Хочу таблетки, не хочу масло! Оно противное! Вонючее! Не хочуууууу!

– Ну, зайка моя, а кто хочет на улицу с собачкой гулять? А кто хочет на теплоходике по Москве-реке кататься? А на дачу поехать? А в садик, где детишки ждут? Для этого нам же подлечиться надо! Как иначе-то? И потом, это вовсе и не больно, просто тепленькую тряпочку на грудку, и все! – Ева Марковна объясняла все прелести такого лечения. – Грудка прогреется, мокрота начнет отходить, бронхи, это такие веточки у легких, очистятся, ты откашляешь весь мусор и выздоровеешь. И не надо плакать! Лучше масляных компрессов еще ничего не изобрели!

– Не хочуууууу! Противноооооо! – Катька компрессы страсть как ненавидела, ведь масло на тряпочке только поначалу было теплым, а потом холодело, прилипало к телу, и любое движение вызывало мерзкое ощущение, словно грудь сковала длинная скользкая и тошнотворно пованивающая змея. И такая змея с появлением Евы Марковны заползала ей на грудь довольно часто, когда Катька закашливала. Иногда, конечно, назначались и банки, но тогда вся тощая Катькина спина напоминала шкуру замерзшего жирафа, и это тоже было невыносимо. Хотя надо отдать должное – дедовское, вернее, Евы Марковны, лечение прекрасно помогало, легочные проблемы начали постепенно отступать, а пневмонии больше не пугали своей неотвратимостью.

Вот так и пролечили ее дома почти все детство, а садик был приятным исключением в редких перерывах между болезнями, оттого Катька его и любила.

Со временем Ева Марковна превратилась в семейного лечащего врача, обихаживала и подлечивала всех, от Робы с его склонностью к гастритам до Поли с ее артритами и все возрастающей забывчивостью. Но стала захаживать и просто так, совершенно необязательно как врач, а просто как приятельница, соседка и прекрасная слушательница.

***

«Здравствуйте, родные мои!

Вот мы и приехали! Наконец-то! Неплохо за границей, но дома все же лучше.

Катька верещала от радости. Уж и обнимала, и целовала: „Папочка! Мамочка! Никуда я вас больше не отпущу!“ Хороший растет человек.

Приехал и обнаружил целую массу своих стихов, напечатанных во всяческих газетах и журналах. Во-первых, вышла „Юность“ (посылаю ее вам), во-вторых, „Смена“ (там три стихотворения). Еще в трех журналах мои переводы – в „Звезде“, „Октябре“ и „Дружбе народов“. Сам того не подозревая, оказался в жутко активных авторах.

По приезду сразу вызвали на совещание в ЦК КПСС. Отобрали 20 поэтов со всей страны. Речь шла о гимне Советского Союза. Принимали нас Суслов, Поспелов и Фурцева. Объявили о конкурсе на создание гимна. Конкурс закрытый, то есть участвует всего 20 приглашенных на это совещание поэтов. До 15 июня каждый из приглашенных поэтов должен представить в ЦК текст нового гимна. На это время участников конкурса освобождают от всех общественных нагрузок. Суслов сказал, что поскольку работа над гимном длится уже целых три года, речь идет о престиже советской поэзии. Ответственность огромная, и я даже немного удивлен, что меня включили в эту „двадцатку лучших“.

Завтра дважды выступаю по телевидению. В 2 часа дня на Пушкинской площади открывается месячник книги, а в 7.30 вечера – большой концерт в Большом театре. В Большом буду выступать впервые. Волнуюсь.

Крепко вас целую,

Роберт».

Сколько на кутузовском месте ни жили, Поля с Лидкой все равно чуть ли не каждый день вспоминали любимый подвал и родной двор на Поварской, рассказывая Еве Марковне истории из жизни этого магического адреса, который так необъяснимо всех до сих пор притягивал. Ева же, как благодарная слушательница, приносила с собой бутылочку кагора – Поля кагор очень уважала. Была у Евы одна странная привычка – все, в том числе и чай, пить из винных бокалов. «Все вкуснее в бокалах! Могла б и бульон из них пить, ну честное слово!» – объясняла она эту свою прихоть, но ей никогда и не прекословили – почему ж соседку не уважить в такой-то мелочи? А она усаживалась на кухне в углу, поднимала, отклячив мизинчик, высокий бокал с кагором, чаем или просто с водой, подпирала подбородок крупной ладонью и говорила почти в приказном тоне: «Ну, рассказывай!» Хотя кому именно она отдавала приказ, было неясно.

Поля выкручивала до шепота радио, вещавшее, скажем, про металлургов Новокузнецка, которые осуществили рекордную плавку в честь чего-то важного, и начинала свой рассказ, Лидка подхватывала, обе одновременно суетились на кухне, готовя что-то на завтра или на вечер, но всегда что-то обязательно готовя, с хохотом обличали друг друга во лжи и неточностях, имитировали голоса жителей двора, грохотали кастрюлями и гремели тарелками. Тимка крутился тут же, ему нравилось вдыхать щекочущие запахи, охотиться на упавшие кусочки, а у Лиды с Полей обязательно падало что-то стоящее – то очистка от сладкой морковки, то сухарик от панировки, то изюмина для компота, которая прилипала к зубам, и вкус ее долго чувствовался на длинном розовом собачьем языке. Вдоволь наохотившись, Тимка утихомиривался, клал умную голову на колени Евы Марковны, хоть и не очень это любил – женщина пахла кошкой. Тимка страдальчески пофыркивал, но терпел, и терпение его часто вознаграждалось кусочками яблока, которое обычно жевала Ева. Так они вчетвером и варились на кухне, перемалывая всем не только кости, но и все, что попадалось в их зубасто-языкастую молотилку. Ева Марковна смотрела на хозяек внимательно и завороженно, окунаясь с головой в эти сочные истории, переживала их и представляла по-своему каждого жильца со двора на Поварской. Иногда поахивала, качала головой и выдавала свое излюбленное: «Да иди ты!»

А когда приезжала совсем старенькая Марта, «не человек – легенда!» – говорила про нее Поля, из блестящего холодильничка тотчас вынималась запотевшая водка с закусью, Марта сладкое вино не любила – и байкам тогда не было конца. Пересказывали жизнь на все лады, переживали снова и снова важные, или казавшиеся важными, моменты, передавали дворовые вкусы и запахи, тайны и секреты, вспоминали соседей, придавая некоторым необыкновенные свойства, а другим приписывая придуманные поступки. И про Родиона Кузьмича, удивительного древнего библиотекаря и архивариуса усадьбы, и про незабвенную подругу Милю с ее дурацкими бантиками, которые она цепляла в волосы, чтобы расцветить свою одинокую жизнь и жизнь двора заодно, про сильно пьющего, но всячески скрывающего этот факт Юрку-милиционера, остролицых Печенкиных и замечательного дворника Тараса со своей поздней любовью Олимпией. Про всех и каждого, с мельчайшими, но постоянно меняющимися подробностями. Ева Марковна мусолила «беломорину», подкидывала Тимке кусочки яблочной кожурки, расслабленно, но все равно пристально следила за представлением теперь уже трех талантливых и абсолютно народных артисток. Катюшка тоже часто захаживала, но только по делам – она не могла долго без Тимофея, уводила его в комнаты погладить-поиграть, но эта продажная скотина, подарив ребенку несколько минут счастья и общения, снова скреблась в кухонную дверь попрошайничать.