Текст книги "Двор на Поварской"

Детские игры

Детей в то время во дворе водилось много, подземный народ был многодетный, малообразованный, обслуживающий – уборщицы, няньки, дворники, повара, ну и все, кто должен был быть у большого начальства на подхвате, тогда ж и ночью часто вызывали по неотложным сталинским делам. Им и отдали почти все подвалы двора на Поварской, запихнув по несколько семей в длинные, убогие, мрачные и сырые коммуналки.

Как Аллуся подросла, у нее сразу же образовалась подружка – Зинка, Зизи, дочка чьего-то личного водителя. Когда Аллусе, как называла ее Лидка, исполнилось три, а Зизи шесть, почти всю воспитательную ответственность сложили на хрупкие плечи соседской девчонки, хотя пропасть (в переносном смысле, конечно) во дворе было невозможно: хотите не хотите, но дети никогда не оставались без присмотра – чья-нибудь хоть какая более-менее зрячая бабушка с нарушенным теплообменом и вечно мерзнущая обязательно грела на солнце свой радикулит или искореженные жизнью колени. Уж присмотреть за чадом, пусть и не своим, точно никого не надо было просить – такое ощущение, что дети были общими.

Но однажды недосмотрели. Летнее время было, китайка уже наливалась, но до зрелости ей было еще далеко, не покраснела даже, июль месяц. Зизи с младшей двухлетней сестренкой да с четырехлетней Аленкой гуляли, копались в пыли, играли, а когда надоело, решили яблочек нарвать. Сначала Зизи попробовала – кислые, червивые, – хоть и сморщилась сначала, но есть можно, сказала. Потом Аленка откусила – не, я такое не люблю, ну а малышка-сестренка начала уплетать с удовольствием за обе щеки и еще все время просила. Ветки нагибали, китайку обрывали, да в рот. Алена ушла к себе, сестрички остались во дворе обкусывать кислятину. К вечеру обеим стало плохо, рвота, понос, температура. Мать их все бегала по двору в поисках рецептов от дизентерии, а что тогда было – марганцовка, и всё. Ну еще рисом советовали покормить, отваром коры дуба напоить, но девочкам становилось все хуже и хуже, младшая так совсем ослабла и не могла уже встать на ноги, оседала. Еле перетерпели в мучениях ночь, а рано утром побежали на Трубники, Трубниковский переулок, в поликлинику. Младшая была уже совсем плоха, Зизи еще из последних сил держалась. Бросились без очереди, но это не помогло.

– Ну и что вы мне ее притащили? – спросила грузная докторица, осмотрев младшую. – Помирает она, несите домой. Помочь уже нечем, интоксикация тяжелая. А эта с перспективой, – ткнула она пальцем в Зизи. – Выживет. Должна.

Маленькая Алла Киреева. 1935 г.

А что, обычное дело – сесть на горшок у входа в Клуб писателей! Лидка с маленькой Аллой. 1933 г.

Уж не представляю, что могла испытывать бедная мать, таща на себе домой своих девочек, зная, что они могут умереть. Младшая помучилась еще пару часов и отошла в мучениях, как докторица и предсказала. Зизи еле выкарабкалась, отпаивали всем двором, не могли допустить двух нелепых детских смертей, не могли отдать обеих. Больше всего испугалась тогда Лидка.

– Ведь Аллуся с ними была… Ведь могла наесться… Господи, я б не выжила! Какое счастье, что она яблоки эти проклятые не любит! А как Зинку-то жалко, большая уже, все понимает, винить себя будет… – Лидка причитала и причитала, ночью плакала, ей было всех жалко: и девочку-покойницу, и сестренку, что накормила ее зеленцой, и мать-страдалицу, и Аленку, и себя, и весь двор, и даже докторицу, что не могла помочь, а ведь хотела, наверное. В общем, кое-как Зизи поставили всем двором тогда на ноги, нашли еще профессора какого-то с порошками, выходили, слава богу. Мать та бедная, Лизавета, посудомойка из клубного писательского ресторана, приходила, еле волоча ноги с работы, и тяжело усаживалась под той яблоней, что отняла жизнь ее малышки. Сидела, губами шевелила, то ли молилась, то ли с девочкой своей разговаривала, никто и не прислушивался, и ее не тревожили.

Девчонки обошлись, вроде время прошло, они росли, бегали по крышам, помогали Тарасу, играли в тряпочные куклы в беседке и прятались в одной из будок, которые стояли с незапамятных времен по обе стороны от входа во двор. Заколочены они не были, старенькие, покосившиеся, некогда полосатые, в черно-белую полоску, как на старинной картинке. Но краска пооблезла, и будки уже давно слились с дворовой природой. Иногда по вечерам в ней устраивались парочки с бутылкой вина и охами-вздохами. А днем там играли дети. Девчонки облюбовали правую – левую Тарас давным-давно занял под свои дворницкие инструменты. Девочки, правда, еле-еле доставали до окна будки (им приходилось для этого вставать), но игра была интересная: одна сидела, ничего не видела и рассматривала пыльный пол, метр на метр. Другая стояла, как постовой, и рассказывала, не называя имени, кого она видит. Той, что внизу, надо было догадаться.

– Вот, значит, вышла она в полосатой юбке, – начинала Зизи. – Волосы черные, волнистые, короткие. Машет кому-то рукой. Очень красивая тетя. Ну, догадалась? Ну юбка у кого полосатая?

Аллуся сидела, насупившись, и вспоминала, у кого из их двора полосатая юбка…

– Это ж у тети Иды!

– Ну, правильно, у тети Иды, у кого ж еще, она у тебя модная! Давай, теперь твоя очередь на часах стоять! – Она садилась, Аллуся вставала.

– Вошла тетя в светлом пальто, с прической! Нет, со стрижкой! Самая высокая у нас во дворе! Иностранная! Которая не русская!

– И чего я должна угадывать, если ты все сама рассказала? – удивлялась Зизи. – Пойдем лучше на прилавок смотреть!

Это тоже была своеобразная игра – смотреть за чуть запотевшее стекло прилавка в продуктовом магазине, где лежали продукты на подбор. Еды тогда было достаточно – с деньгами было худо. Лидка получала мало – что там артисткам балета-то платят! – дорабатывала шитьем и не гнушалась никакой работой. Как не стало Горького в 1936-м, Борис перестал быть нужен в Клубе писателей и уехал на заработки в Сыктывкар, высылая копейки домой. Уехал надолго, и Лидка не понимала: то ли он сбежал от сжигающей его любви, то ли искал новую. Слали друг другу постоянные телеграммы, переговаривались, жили, меняя гнев на милость:

«Поздравляю днем рождения желаю стать прежним Борисом хорошим отцом много работать целую Лида»;

«Поздравляю любимую родную доченьку желаю здоровья успехов балете почему молчите заставляете нервничать целую Борис»;

«Получил чудесный дамский драп стоит всего 900 обещанные пятьсот переведу конце месяца целую Борис»;

«Лидусенька три недели лежал крупозное воспаление теперь все хорошо сообщи куда слать деньги не мучай молчанием сообщи здоровье твое Аллы целую Борис»;

Телеграмма Алле от отца

«Высылал деньги прошлый месяц получка двадцать пятого немедленно вышлю мне здесь очень трудно срочно извести что с Аленочкой целую Борис»;

«Аллуся поправляется после тяжелой ангины пишешь тебе трудно тебя никто не гнал мог работать при желании Москве крепко целуем»;

«Доченька срочно телеграфируй где мама когда каникулы переведу днями тебе деньги целую папа»;

«Получил письмо одна сплошная нелепость брось нервничать фантазировать целую Борис»;

«Папочка почему не отвечаешь деньги не шлешь купим ботинки скучаю целую мама Алла»;

«Любимых родных поздравляю новым годом этом году увидимся высылаю треть зарплаты купил валенки здесь сорок Аленушка ласковая балерина злая мама целую всех доброволец Борис».

Вот так, короткими строчками узнавали о хорошем и плохом постфактум. Привыкли, перестали удивляться. Жили как могли, не жировали, не бедствовали, есть было чего, но деликатесов себе не позволяли. Девочки и придумали себе «набирать» продукты таким образом в магазине. Постоят, посмотрят, поедят глазами, да можно и домой, на кашу да картошку. Один гастроном был на Садовой; они бегали туда через проход между жилым домом и кинотеатром «Первый», который позже стал Театром киноактера. Игра была захватывающая и ответственная, а девчонки маленькие, худенькие, никому не мешали, прилипнув к чуть запотевшему стеклу прилавка и слившись с ним. А их, собственно, никто и не замечал.

– Ну чего? Икру сегодня берем? – спрашивала Зизи, глядя на большие синие металлические банки, наполненные под завязку тугими севрюжьими икринками. Одна банка, верхняя, всегда была открыта и истекала желтой маслянистой слезой.

Телеграмма от отца

Алла с дедушкой Яковом во дворе у входа в подвал и в Клуб писателей, 1933 г.

Лидка с Аллой. 1938 г.

– Не, мы вчера брали. Нельзя же каждый день одно и то же, – отвечала Алена. – И крабы не хочу, там вода вонючая. И кости у них противные, не хочу. Давай ландрин лучше возьмем, два кило, – она показала на полку, где стоял большой лоток с разноцветными леденцами и гордо воткнутым в самую их гущу большим алюминиевым ковшом.

– На ужин? Леденцы? Ну ладно. Хотя мама считает, что если есть много леденцов, то кишки слипнутся. А еще что? – Зизи же понимала, что леденцов на ужин недостаточно.

– Картошки можно.

– Где ты здесь картошку видишь? Давай лучше ветчину, смотри, какая розовая! Интересно, из чего ее делают такую? Из мяса?

– Какая разница? Вкусная и ладно!

Девчонки долго могли проводить время за этим занятием. Иногда их подкармливали свои, дворовые, пришедшие в магазин за покупками. То Сусанна Николаевна леденцов им купит, то дядя Кузькин сыром угостит, то острая Печенкина по яблочку подарит. Взрослые проходили, нависая над ними, как огромные корабли над лодчонками, тыкали пальцем в понравившееся, и продавцы завертывали им в пергаментную бумагу икру, кому какую, или что там еще по их взрослому реальному желанию. Девочки молча провожали взглядом покупку и снова пялились на витрину. А насмотревшись на прекрасное и вконец оголодавшие, бежали домой на картошку, кашу или пироги, у кого что.

Пироги свои, домашние, были, кстати, частым угощением во дворе. Пекли обычно в выходные, ставили тесто заранее. И уже с субботнего утра до конца воскресенья весь двор благоухал щемящими ароматами печеного или жареного теста – у кого как, и перемешавшись в середине двора, эти пирожковые запахи держались много часов, распаляя всем аппетит. Пекли всегда больше, чем только для своей семьи – это было негласное правило. Потом, где-то к обеду, рассылались дети с тарелками фамильных пирожков по соседям – а как же, обязательно. А там уже свои готовы: у кого побольше размером, у кого поменьше – на один укус, у кого с яйцом и луком, у других – с грибами и картошкой, у Равиля – треугольные эчпочмаки, у Элиавы – маленькие круглые хачапурки.

Аленушка, родная! Меня вызвал тов. Каучук, я может быть устроюсь, чтобы не ехать никуда, думаю, в 9 буду дома. Покушай, суп, пирожки, вертун в буфете на тарелке. Яблочко в моем ящике. Сделай уроки, чтоб в 10 ровно спать

Но Полины жареные пирожки во дворе вызывали фурор! Воскресных дней ждали, заранее договаривались о внушительной порции, хвастались ими перед пришлыми гостями, что да, мол, это наши фирменные, вот так мы готовим. Пирожки вообще стали какой-то своеобразной разменной монетой по выходным в маленьком дворовом государстве. Соседи по нашему подвалу знали – по воскресеньям с утра лучше никакой готовки на кухне не затевать, потому что это время Полиных пирожков. И когда Поля с таинственной и многозначительной улыбкой выходила из кухни – значит, она уже начала разговаривать с тестом. Для нее замес теста был настоящим ритуалом. Сначала она долго просеивала муку через сито, чтобы не осталось ни одного комочка и чтоб мука хорошенько взбодрилась. Потом, добавив закваску, теплую водичку, соль-сахар и немного растительного масла, она начинала вымешивать, взбивать, шлепать, гладить, бить, швырять молодое тесто, чтобы всеми способами уговорить его хорошенько подняться. После этих долгих и изматывающих процедур оно, наконец, напитавшись кислородом, становилось гладким и очень «трогательным» на ощупь. И вот, превратившись в колобок, оно опускалось на дно огромной кастрюли и закрывалось влажным полотенцем. Поля ставила кастрюлю в теплое местечко недалеко от плиты и всегда что-то при этом приговаривала. Потом несколько раз подходила к ней, заговорщицки оглядываясь, приоткрывала краешек полотенца и тихонько спрашивала: «Ну, как ты там?» Колобок, росший на глазах, видимо, что-то отвечал и отчетливо вздыхал. И когда он, поднявшись со дна, уже влеплялся в полотенце, Поля с улыбкой отрывала его ото льна и говорила: «Ну вот, совсем другое дело. Пошли?»

«Пошли!» – видимо, отвечал колобок, и они вдвоем отправлялись к заранее приготовленной огромной доске, щедро посыпанной мукой. Поля снова чуть припудривала тесто и резала его на маленькие детские колобки, которые, в свою очередь, тоже должны были полежать отдохнуть. И вот, колобочки уже раскатаны и с радостью принимают в свои объятия фарш, который со вчерашнего дня томится в холодильнике. Он простой – провернутое постное мясо, говядина с бараниной, с мелко-мелко нарезанным и поджаренным луком. И – внимание! – в серединку каждого пирожка обязательно клался маленький кусочек сливочного масла! И начинались лепиться пирожки. Поля всегда их ваяла сама и никого до этого важного дела не допускала. Пирожки были в палец длиной с тремя высокохудожественными защипами – настоящее произведение искусства! Пока они лепились, в огромную нашу синюю чугунную гусятницу наливалось растительное масло и начинало разогреваться на медленном огне. А потом был торжественный спуск в раскаленное масло первого пробного пирожка, как спуск на воду какого-нибудь важного военного судна! Поля двумя пальцами держала пирожок за хвостик, медленно и аккуратно опускала его в кипящее масло и смотрела, как он играет на плаву в масляных пузырьках, как румянится его донышко. Потом ловко переворачивала его и, как малый ребенок, гоняла вилкой по гусятнице, пока тот, наконец, не приобретал нужный вид. И вот пирожок выносился на блюдечке Яше или Лидке с Идой на пробу, хотя Лида и Ида умели печь и не хуже, а уж если вставали к печи все втроем, то накормить могли всю округу! Поля сама никогда не пробовала, да и редко ела то, что готовила, – может, глазами «наедалась», может, берегла для других. Сама предпочитала пищу простую и суровую: вареную картошку, вяленую рыбку и свежие овощи.

Девчонки с гордостью разносили полные тарелки по соседям – не по всем, конечно, избранным, с радостью принимали ответные дары, откусывали по кусочку и несли по своим норам.

Международный конфликт

Придя к мамкам и поев, девчонки, Алла с Зизи, снова выходили во двор – там была вся их жизнь! И опять по делам – шли куда-то в глубину, через арки, на задний двор, смотреть, как большие писатели играют в большой теннис. Часто им удавалось сбегать за далеко улетевшим мячом и красиво подать его взрослым дядям. Девчонки тогда чувствовали свою значимость, понимали, что нужны, что без них игра не пойдет, вот и сидели часами на корте, с удовольствием выполняя миссию побегушек-подавальщиц, гордились этим. А потом, когда надоедало или когда игроки расходились, залезали по черной лестнице высоко-высоко на зеленую жестяную крышу Олсуфьевского дома, где теперь ресторан ЦДЛ. Лезли рискованно, опасно, но привычно цепляясь за железную вертикальную лестницу, с радостью поднимаясь из своих сырых подвалов в вышину – им так всегда хотелось ближе к небу, которого не видно из их окон, ближе к солнцу, которое греет других, да чтоб на Москву посмотреть, за прохожими понаблюдать. Девчонки устраивались в укромных ложбинках у труб и выступов и загорали на тщедушном московском солнышке там, на высоте, где никто, кроме птиц, ветра и дождя, им не мешал. А еще любили подсматривать во все глаза, как внизу, за высоченной стеной в огороженном, не видном с улицы дворике, через дом, американские дети играют в салочки.

Старый особняк с красивыми окнами, где играли иностранные дети. Именно отсюда подглядывали Алка с Зиной

Дети, по их девическому мнению, должны были быть обязательно американскими (никакая другая страна этим мальчишкам внешне не подходила) – в модных коричневых бриджах, гольфах, рубашках и бежевых куртках с накладными карманами, с кепками на головах. Девчонки, в принципе, знали, что там, за высоченной кирпичной стеной, живут какие-то дипломаты, их было много на Поварской, почти все красивые особняки были отданы иностранцам, и на своем военном совете Алла с Зиной решили, что эти мальчишки – точно американцы. А как-то проходя по улице мимо их огромного дома, увидели, что с балкона свешивается большущий красный флаг с черными полосами, еще ни разу ими не виданный. Спросили у дворовых, что за страна такая со странным флагом – оказалось, Германия. Но до войны еще было время, год, чуть больше, и девчонок тогда скорее интересовали мальчишки, а не этот красный флаг – красных в то время было много, подумаешь. Вот и повадилась русская мелочь подглядывать за иностранным государством в лице тех аккуратно одетых мальчишек. Но случилось страшное: их застукали на крыше за этим самым позорным шпионским делом.

Однажды, когда они лежали в засаде на русско-немецкой границе и следили за ребятами в кепках, которые играли в мяч, пришли чинить крышу. Наши лазутчицы вжались в облезлые жестяные листы, но все равно были замечены. Они отвернулись от злых рабочих и закрыли лица руками, решив, что если они на рабочих не смотрят, значит, и дядьки не видят их. Но не тут-то было. Рабочие на минуту опешили от такого неожиданного сюрприза и попытались оторвать девчонок от крыши. Но наши партизанки были цепкими и до последнего держались за любые выступы. А как поняли, что их уже вконец рассекретили, схватили и куда-то уносят, начали верещать ультразвуком, спугнув в воздух всех голубей в округе. Но голуби – это было не самое ужасное. На крик подняли головы иностранные дети, а из немецкого государства прибежали и взрослые. Они увидели на крыше соседнего дома трех взрослых мужиков с подозрительной амуницией и непонятными инструментами на поясе и двух мелких девочек, которые безумно орали и пытались вывернуться из их крепких рабоче-крестьянских рук. Это был полный провал советской шпионской сети. Девок рассекретили окончательно. Самое страшное, что скандал местного значения перерастал в конфликт с международным уклоном, и к родителям девчонок на следующий день пришли люди в черных костюмах, а в конце тридцатых годов люди в черных костюмах негласно считались ангелами смерти.

– Киреевская Лидия Яковлевна? – Ангел был с усиками, как у Гитлера, но пока этого не знал – год был сороковой.

– Да, – тихо произнесла Лидка, и сердце ее ушло в пятки. – Аллуся, иди к бабушке! – Быстро отослала она дочь, словно Поля могла ее лучше защитить.

– Можно войти? – Мужчина пока был вполне вежлив и все откидывал назад голову, словно пытаясь Лидку повнимательней рассмотреть.

– Да, конечно, проходите, – Лидка посторонилась и пропустила ангела в черном в подземелье.

– Вы работаете в Московском театре оперетты? Ваш муж, Киреевский Борис Матвеевич, сейчас в командировке в Сыктывкаре? Ваша дочь, Киреевская Алла Борисовна, 1933 года рождения, проживает с вами? Здесь же, по адресу улица Поварская, 52, живут ваши родители и брат, правильно?

Ангел в черном говорил бесстрастным, спокойным голосом, ничуть его не повышая, словно читал наизусть скучную, но очень важную книгу. Этот монотонный голос уничтожал сам по себе, убивал, звучал, как приговор перед расстрелом. Лидка безумно испугалась. Ангел закурил и замолчал. Он мощно втягивал дым, раздувая ноздри, а пепел непривычно стряхивал назад через плечо, на пол. Вроде как это делал совсем и не он. Втянув, наконец, всю сигарету в себя, ангел с усиками продолжил.

– Вы понимаете, что ваша дочь стала причиной серьезного международного конфликта, и поскольку она совсем еще малолетка, за такие дела должны отвечать родители. Это недосмотр, ненадлежащее воспитание, повлекшее за собой серьезный разлад на международном уровне. А если б ей было больше двенадцати, то сами понимаете, ее могли бы расстрелять на законных основаниях. У нас расстрел разрешен с двенадцати лет (вы, надеюсь, в курсе?). Сколько ей сейчас? – он, чуть прищурясь, посмотрел на Лидку и, казалось, даже чуть приулыбнулся, мерзенько и странненько, очень по-садистски.

– Семь…

– Нда, недотягивает девочка до двенадцати, совсем недотягивает. Но наказывать-то надо. Любое преступление должно быть наказуемо, так? Чтоб неповадно было. И это, заметьте, не просто правонарушение, это настоящее преступление, виновная совершила общественно опасное деяние!

Он что-то продолжал говорить и говорить, неестественно откидывая голову назад, но Лидка не могла уже различать слова, все перед глазами у нее поплыло, и она рухнула на дощатый пол.

Когда пришла в себя – у кого-то из соседей нашелся нашатырный спирт, – черного ангела смерти в комнате уже не было, он исчез, оставив после себя лишь горстку пепла на полу. Над ней нависли мама и Ароша с Идкой.

– Лидка, ну что ты, мы еле тебя привели в чувство! – Ароша сердито, но на самом деле с волнением стал ей выговаривать. – Сколько ж можно в бессознанке лежать? И ушиблась вон! – Он вытер рукавом кровь, которая сочилась из прикушенной губы. – Перепугала нас.

– Где он? – только и смогла спросить Лидка.

– Кто? – удивилась Ида.

– Ангел…

– Лидка, приди, наконец, в себя! Какой ангел? О чем ты, мать моя? – Поля уже сама начала нервничать. – Может, врача ей, а, Арош?

Ароша приподнял сестру и довел до кровати. Лидка лежала в полузабытьи и никак не могла прийти окончательно в себя, ей все чудился черный ангел в образе человека, она все спрашивала: «Где? Ушел? Он точно ушел?» Потом, когда немного обошлась и мама напоила ее крепким сладким чаем, Лидка рассказала о страшном визите.

– Нет, никого не было, ты была одна, – стала говорить мама. – Я сама чуть в обморок не упала: вхожу в комнату, ты лежишь на полу, а изо рта струйка крови. Что произошло, ты помнишь?

Лидка постаралась вспомнить каждое слово мужчины в черном. Все молчали. Ида закрыла рот руками, не в силах произнести ни слова, только хлопала своими большими глазами. А что можно сказать? Потом пошли к Зизишиной маме в соседний подвал. Да, был только что, ушел, сказала она, абсолютно белая, прозрачная и напуганная, как зверек. Стали думать, что делать. Думали-думали, но так ничего, конечно, решить не смогли. Ароша вдруг встал и вышел во двор, направляясь вроде на выход, но, не дойдя десяток метров до ворот, резко свернул налево, в подворотню, и сразу направо, в тупик. Постучал, ему открыли, и он скрылся за неприметной дверью. Побыл там с полчаса и вернулся домой, какой-то измочаленный и уставший.

– Всё, мам, не кудахчи, всё образуется, думаю. Лидка, слушай внимательно! Я поговорил с кем надо, обещали помочь. Объяснил им всю глупость ситуации. Девчонки-то при чем? Рабочие их сами и напугали. Тем более что простые рабочие у таких дипломатических заведений не работают. Схватили, испугали, наорали, конечно, тут не то что плач, вой поднимешь! В общем, уговаривал как мог, чтоб не трогали. Если надо, сказал, к Александру Александровичу Фадееву пойду просить. Но глупость же такая, зачем больших людей беспокоить, спрашиваю. Короче, обещали забыть. А вы теперь девок попридержите, чтоб не лазили, сами понимаете, чем такое может кончиться.

Про Фадеева это Ароша хорошо придумал, размышляла Лидка. Он и девчонок часто видел во дворе, когда выходил курить на длинный балкон Союза писателей. Махал им рукой, задавал простые вопросы, гордо вышагивал туда-сюда. Знает их, это хорошо. Может, заступится, не даст пропасть.

Лидка стала страдать бессонницей, тяжелой, выматывающей. Ох, представляю, как же это было страшно! Поколение-то было испуганным. Она прислушивалась темными подземными ночами к каждому шороху – к тому, как бегают мыши, которых невозможно было вывести, как капает вода в кране, который невозможно было до конца закрутить, как скрипит шкаф, в котором был, вероятно, свой скелет, и не один. Но никто из черных ангелов больше не приходил, черные воронки объезжали стороной круглый двор на Поварской. На крышу девчонкам строго-настрого запретили залезать, да и лестницу-то забаррикадировали жестяными щитами, а пару ступенек с земли и вовсе обрезали. На большую крышу, а через нее и в соседнее государство ход им был теперь заказан, но существовали игры и поинтереснее, которые щекотали нервы ничуть не хуже.

Дверь в Зинкину коммуналку, где жило еще 8 семей. А на балконе прогуливался и курил Фадеев

Лидка на гастролях. Первая справа 1930-е.