Текст книги "Двор на Поварской"

Бабы выпили и замолчали, каждая думала о своем. Сидели себе бок о бок, смотрели, кто в пол, кто в небо, кто в себя. Дворовая жизнь шла своим предначертанным, но никому не известным чередом, потихоньку варилась, то почти замирая, то закипая и начиная бурлить с новой силой.

Лидка

Лидка, старшая Полина дочь, моя любимая бабушка, была уже вполне взрослой, романтически-ветреной девушкой, служившей в кордебалете Московского театра оперетты. Дома она бывала очень редко, в основном ездила с театром по гастролям, жизнь вела молодую, беспечную, звонкую. Замуж категорически не хотела, не нагулявшись, хотя романились, звали, предлагали и очень ею интересовались. Обладала она уникальной природной манкостью, с которой только можно родиться, но и то такое в природе случается не часто. Она была вроде как вытяжкой из всего исконно женского. Женщины ведь делятся на две категории: те, у которых всё есть, но чего-то не хватает, и другие – у которых ничего особо и нет, но что-то такое очень даже и есть… Лидка была яркой представительницей второй категории женщин. Хотя любили не только ее, но и она влюбчивой была, чего скрывать. Она умела окружить мужчину заботой так, что хотелось заботы этой еще и еще, звала гостя в дом, усаживала на лучшее место, кормила только что приготовленным, вкусным и проверенным; грела – когда чайком, когда водочкой, если, например, холодно, давала совет, если в нем нуждались, мягко и ненавязчиво – короче, окружала теплом и заботой. Изредка прикасалась, невзначай, вроде случайно, но касания эти вызывали бурную внутреннюю мужскую реакцию, их отмечали, на них реагировали и откликались. В общем, как-то само собой получалось, что через час-другой без Лидки мужику было уже совсем никак. Она не лезла в душу, абсолютно нет. Да и говорила мало, всё больше молчала, слушала. И смотрела удивительными зелеными, в янтарную крапинку ведьминскими глазами. Гость раскрывался сам, понимая, что если уж что-то кому-то и рассказывать, то только ей, Лидке.

Все московские ухажеры были какие-то несерьезные, планов семейных Лидка ни с кем строить не хотела, так, брала на погулять. Две юношеские любви остались там, в Саратове, Шура Степанов и Боря Киреевский, оба красоты неземной, что, в общем-то, было Лидке важно. Она была натурой творческой и любила смотреть на красивое. Помимо красоты оба юноши были талантливы: Шурка прекрасно танцевал, а Борис писал для городских газет, прилично владел словом и увлекался журналистикой.

Шурка все-таки стал первым Лидкиным мужчиной. История была вполне обычная для всех, но сказочная и удивительная для самой Лидки. Они учились тогда еще в балетной студии в Саратове. Ребят полным-полно, да и в девочках недостатка не было. Шурка, высокий, большеглазый, статный, вечный принц, выходил в учебных спектаклях на сцену в белых лосинах и колете, чуть прикрывающем грех, и Лидка вся замирала. Собственно, замирала не только она, но и все другие девочки, особенно Женька Кобрина, которая внимательно следила не за Шуркой, а за остальными, чтобы на ее добро рот-то не разевали! Шурка был ее собственностью. Недобрая девка эта Женька была, надменная, заносчивая. При этом хороша собой, но какой-то усредненной красой, безо всякого изюма – блондиниста, осаниста, длиннонога. Их отношениям было уже больше года, и Женька никому бы не позволила увести у нее самого распрекрасного в Саратове принца. С ним было очень красиво прогуливаться по набережной. Бывало, они молча гуляли по берегу нога в ногу, как в танце, по-балетному выворачивая носок, и казалось, сейчас начнут какое-нибудь волшебное па-де-де. Прохожие оборачивались, Женьке это нравилось, Шурке было наплевать. Он подустал от их отношений, от криков и ревности, но прямо сказать ей об этом не мог. Думал, что как-то рассосется само. Но Женька и не думала рассасываться. Просто принц был очень лакомым кусочком. Даже не кусочком – целым кусищем! И походили они друг на друга – Шурка с Женькой, – как куски одного торта, какого-нибудь там «Наполеона», с белым кремом слоями и светлой присыпкой. Их и принимали часто за брата с сестрой, чего Женьку сначала безумно раздражало, но после она смирилась и подшучивала над Шуркой, смачно целуя его прилюдно «по-сестрински» в губы.

Шурка. Начало 1920-х

Однажды пошли встречать Новый, 1922 год в кафе большой компанией – среди прочих была и Лидка. Там хотели устроить маскарад, но из-за недостатка публики его отложили. Кафе отапливалось двумя буржуйками: утром лопнули трубы, и можно было вообще окоченеть, не до маскарада. Все расселись по столикам, заказали по мелочовке, выпили по чуть-чуть, кто-то вынул гармошку, и начались безумные танцы – в шубах и огромных валенках. Вскоре стало теплее, надышали, нагрели, напыхтели, разгорячились. Женька вдруг вышла лебедушкой из-за стола, как из-за кулис, раскидывая длинные руки, мелко по-балетному семеня, зазывно распахивая шубу и зубасто улыбаясь. Подозвала пальчиком Шурку, тот покорно встал и пошел к ней, подавая руку. Началось квелое адажио в валенках под неподходящую музыку. Они плавно кружились вокруг столов, спотыкаясь и шаркая. Женька, конечно, претендовала на главную роль в этом новогоднем вечере, но не тут-то было! Лидка подождала немного в сторонке, глядя на это вялое неприличие, стремительно, словно уходя от погони, выскочила в центр, раскидав стулья, и резко, одним движением плеча, сбросила на пол, по-купечески, шубку, оставшись в костюме цыганки – с монисто, цветными юбками и обнаженными плечами. Женька с Шуркой обернулись на шум и увидели приближающийся вихрь. На секунду зависнув в воздухе, Лидка скинула валенки и оказалась в модных туфельках (на которые эти серые уродливые валенки и были надеты). А потом, ни секунды не мешкая, молниеносно, с разбегу приземлилась на шпагат между танцующими, проведя четкую линию между Шуркой и Женькой, словно установив государственную границу – тут твое, а это уже мое. И сразу же легко вскочила и бросилась в пляс, как только она это умела – лукаво поглядывая на всех, громко притоптывая, белозубо улыбаясь и лихо что-то выкрикивая. Потом, пробегая мимо поблескивающего глазами Шурки, схватила его за руку и поволокла за собой танцевать. Вокруг все хлопали в такт цыганочке, смеялись и кричали. Только Женька, закусив губу, зло глядела на парочку. Танец закончился, и Шурка жарко прошептал Лидке на ухо: «Ты настоящая фея, растерзал бы тебя!»

Лидка на работе

«Фей не терзают, их боготворят!» – поставила его на место цыганка Лидка, но сердце ее стало выпрыгивать от услышанных слов.

Лидка крепко запала тогда Шуре в душу. Она так отличалась от всех, особенно от Жени, как он раньше этого не замечал! И всё, и он пропал. Подлавливал Лидку то у раздевалки, то у входа на курсы, то в столовой, то вдруг, когда Лидка была в гимнастическом зале, начинал, как обезьяна, раскачиваться на канате и декламировать стихи:

 
Глаз ли померкнет орлий?
 В старое ль станем пялиться?
 Крепи
 у мира на горле
 пролетариата пальцы!
 Грудью вперёд бравой!
 Флагами небо оклеивай!
 Кто там шагает правой?
 Левой!
 Лидка!
 Левой!
 

Он так яростно по-маяковски выкрикивал «Левой, Лидка, левой!», что Лидка пыталась призвать его к порядку, но он не унимался:

 
Мне снилась снова ты, в цветах,
на шумной сцене,
Безумная, как страсть, спокойная, как сон,
А я, повергнутый, склонял свои колени
И думал: «Счастье там, я снова покорен!»
 

Оказалось, что он не просто бессловесный принц с атлетической фигурой, не просто может красиво нести над собой партнершу по сцене на вытянутых руках, он еще и романтик, и читает стихи, и может говорить на свободные от балета темы! А тема была про то, что любит он обеих! И Женьку, и Лидку! А как это можно было понять? В общем, Лидка в восемнадцать лет начала писать дневник, эмоции рвались наружу – а кому такое расскажешь? Маме с папой? Убьют! Сестре? Засмеет! Братьям? Да, не дай бог, узнают, и Шурке не жить! Подругам? Тогда точно все будут в курсе! В общем, купила толстую тетрадку и воровато, чтоб никто не подсмотрел, начала:

«Шуру люблю. Мне кажется, я счастлива с ним. Его фраза: «Растерзал бы тебя» не давала мне спать много ночей. И вот, наконец, свершилось! Женьки не было на горизонте. Мы пошли после спектакля в Радищевский садик и уселись прямо на траву. Пусто, ни души. Я помню прекрасные объятия в самом темном углу садика, между деревьев. Словно я видела нас со стороны. Там было темно, и падал свет луны на нас двоих, счастливых, слившихся воедино. Моей благодарности Шурику не было конца, только почувствовал ли он это?»

Так все длилось и длилось, Шурка разрывался между ними, громко выяснял отношения, клянясь в вечной любви, и тотчас изменял с другой.

А весной Шуре вдруг все это надоело, он запутался и устал и решил ехать в Москву поступать в балетное училище.

«Сегодня уезжает моя мечта, моя любовь. Я нарвала во дворе цветов и отнесла к пароходу на пристань. Пришла Женя, он поцеловал и ее. Он любил нас обеих. Мне это совершенно непонятно. Итак, прощай, нет, до свидания, мой любимый, мой большеглазый мальчик, мой принц, мое счастье…»

Шура уехал, пообещав, что ненадолго, что скоро вернется, вот только поступит и сразу. Лидка осталась одна. Не одна, конечно, рядом всегда был Борис Киреевский. Он все время оказывался рядом, и Лидка чувствовала на себе его пристальный южный взгляд, хотя он был местный, саратовский. Так обычно смотрят мужчины на женщин где-нибудь в Пицунде или Гаграх, расслабленно и чуть выжидающе одновременно, из-под полуопущенных век, с полуулыбкой, не просто глядя, а присматривая добычу, примериваясь перед прыжком. У Лидки все время горела щека. Если она горела, значит, на нее смотрел Борис. Еще он любил устроиться с какой-нибудь дамой и разговаривать с ней, глядя на Лидку, они смеялись, ворковали, а у Лидки все равно щека горела огнем.

Однажды устроили собрание в ознаменование чего-то важного, все пришли вовремя, а Лидка опоздала. Вбежала в полный народу зал, поискала глазами свободные места – не оказалось, все занято, все чинно сидят, ждут начала. Вдруг встал Борис, он присел с самого края, Лидка его даже не увидела, подошел к ней, взял демонстративно за руку и усадил, не спросив, рядом с собой на один стул. Ей вдруг стало жарко и неловко, горела теперь не только щека, но и все тело. Собрание началось. Борис сидел чуть позади, и Лидка чувствовала его руку у себя на спине и дыхание, от которого шли мурашки по девичьей шее. Вдруг посреди собрания открылась дверь, и неожиданно в гудящий зал зашел Шурка. Он поступил в московское училище и приехал домой перед началом учебы, как и обещал, никого при этом не предупредив. Зашел и сразу увидел Лидку с Борисом, которые будто специально были посажены на самое видное место. Шурка вспыхнул и выбежал, словно ошпаренный. Лидка не бросилась вслед, а стойко осталась досиживать до конца длинного, нудного, но такого важного собрания. Все курили, дышать было нечем, Борисов бок прижимал ее к спинке стула, и Лидка словно растворялась в этой дымке рядом с мужчиной, который так чувственно ее касался. Борисовы пальцы перебирали ткань на Лидкиной талии, словно прощупывая, какая она, Лидка, под этой синей шелковой кофтой с кружевным самодельным воротничком. Лидка почти не слушала, что говорили, вроде ругали какого-то несознательного элемента из труппы, который метил в коммунисты, но образ жизни вел неподобающий для настоящего партийца – обычное дело, а чего ж. Досидели, доотбывали, поаплодировали. Лидке совсем не хотелось высвобождаться из объятий Бориса, он ее все время придерживал, приструнивал, не давал встать. Но народ повалил с мест, и Борису пришлось смириться. Он поднялся, и Лидка посмотрела на него: какой же он красавец в своей форменной шинели и фуражке! А теперь вот приехал Шура… Лидка, наспех попрощавшись, побежала его искать. Даже заранее знала, где можно найти – в гимнастическом зале. Он там был всегда, когда бесился, и теперь, как макака, раскачивался на канате, картинно рыдал и читал:

 
О, поцелуи – насильно данные,
О, поцелуи – во имя мщения!
Какие жгучие, какие странные,
С их вспышкой счастия и отвращения!
 

Увидев Лидку, он пружинисто спрыгнул вниз, подошел и взял ее за руки, тревожно заглядывая в глаза.

– Ты меня совсем разлюбила? Стоило мне уехать, и сразу нашелся новый принц? Как я буду без своей зеленоглазки?

Вдруг его начало подергивать, сначала потихоньку, потом сильнее и сильнее, он стал говорить странные бессвязные вещи: «Красные… Белые… Мамочка, не отдавай, они душить меня хотят… рыдают… стонут. Ты видишь тени? Чего они хотят?»

Лидка шарахнулась от него, сильно испугавшись и не понимая, что ей делать: помочь ли чем-то, звать на помощь или вообще бежать прочь. А он смотрел на нее немигающими голубыми глазами и продолжал: «Вон, видишь, маленькая ранка в боку, кровь… У кого – у нее или у меня? Сейчас увидим… А вот и она, у нее черные брови, а глаза зеленые… Таких не бывает, но она есть. Она меня не любит… Мама, она меня не любит…»

Вдруг начал хрипеть, дико закричал и повалился на пол, как убитый.

Лидка безумно тогда перепугалась. Коленки подкосились, она рухнула рядом и зарыдала, горько, по-детски, словно поняв, что вот оно, первое настоящее горе. Потом сделав над собой усилие и вытерев кулаком слезы, тяжело поднялась и на подгибающихся ногах побежала в коридор звать на помощь. И кого же она первой увидела – Женьку Кобрину! Но бросилась к ней, сказала, что Шурка, их любимый Шурка совершенно сошел с ума, лежит в гимнастическом зале на полу и лепечет что-то бессвязное. Вскоре набежал еще народ, чтобы помочь бедняге; его аккуратно подняли с пола и положили на стол там же, в зале. Шуркина рука все время не по-живому свешивалась и мерно раскачивалась, как маятник у часов.

– Где Лида? – шептал он. – Где Лида?

Потом стал вроде бы постепенно приходить в себя, с удивлением оглядываясь и не вполне еще узнавая друзей. Лидка взяла себя в руки и перестала, наконец, рыдать, хотя была страшно напугана всем сразу: и этим безумным и бессмысленным Шуркиным взглядом, и бессвязным лепетом про красных, белых и зеленоглазку. Ей казалось, что она чуть не потеряла его – так просто, прилюдно, посреди полного благополучия вдруг раз – и любимый человек тушится, как ненужный окурок. И всё, и нету. А Шурка, как ни в чем не бывало, вдруг встал и осмысленно и даже настойчиво потребовал, чтобы Лидка пошла его провожать.

Мимо такой пройти было невозможно! Лидка, 1930-е гг.

Лидка пошла.

А по дороге разлюбила.

Резко.

– Ты хоть помнишь, что было? – спросила она Шурку. – Что на тебя нашло? Я чуть не умерла от горя.

Она совсем не ожидала услышать то, что услышала.

– Прости, я хотел доставить себе удовольствие, а о тебе совсем не подумал. Нанюхался кокаину, и мне так захотелось пострадать… Я и начал страдать! Устроил вот такое представление. Неужели тебе не понравилось? Мы ж артисты! Ты должна была это оценить!

Лидка пристально посмотрела на него, словно увидела совершенно чужого человека.

– Пойдем ко мне, пойдем, прошу тебя! – Он было схватил ее за руку, но Лидка не захотела, чтобы он даже притрагивался к ней.

– Никуда я больше с тобой не пойду. Всё. Хватит. Прощай!

Она развернулась и быстро зашагала от него прочь. Настала эра Бориса Киреевского.

Эра моего деда.

Эра Бориса

Все эти полудетские годы, неокрепшие отношения, страхи, сомнения и разочарования были уже полузабыты, Москва брала своё. Шура танцевал в одном московском театре, Лидка – в другом, дороги их никак не пересекались, а специально их никто и не пересекал. Борис ей писал, часто и красиво. Но что молодой девушке делать с письмами в таком большом городе? Она вежливо отвечала, ничего не обещала, спрашивала, как там родня, Саратов, Волга. Эта переписка стала уже обыденной, как между близкими родственниками, когда досконально всё друг про друга знаешь, но по инерции или из приличия продолжаешь задавать вопросы. Так и шло, год или даже два, письма приходили реже, Борис писал, что тоже скоро собирается в Москву – вызвали его на интересную работу. А однажды прямо у ворот двора на Поварской Лидка увидела со спины красивого осанистого мужчину с чуть кудрявым непослушным вихром, который он все время поправлял рукой. Что-то знакомое было в этом жесте, что-то очень знакомое, и Лидка мучительно старалась вспомнить, кто так похоже делал из саратовских мальчишек. Но со спины элегантного мужчину не узнала. Она подходила к воротам, а тот уже зашел во двор и бодро зашагал скорее всего ко входу Клуба писателей, туда, направо. Просто больше некуда ему было идти – в том углу был их дровяной дворик с подземельем да вход в клуб. Лидка стояла уже на Поварской, за воротами, роясь в сумочке, и краем глаза глядела через решетку вслед незнакомцу. Не как все он был, совсем не как все. Со скрытыми повадками, породистый, в каждом шаге чувствовалось значение. Лидка залюбовалась силуэтом и приостановилась. Таких просто не бывает, подумала она, во всяком случае, она еще таких не видела. Она как-то привыкла, что все ее красивые друзья женщинами совсем не интересовались (среди балетных это часто бывало), но незнакомец выглядел по-другому, и не почувствовала она ничего двусмысленного, а уж такие вещи она различала хорошо. Забыла о нем, а через несколько дней столкнулась во дворе нос к носу. Это был Борис. Изменившийся, сильно возмужавший, оставивший в Саратове свою форменную шинель с фуражкой, прифасонившийся и посерьезневший. Они оба чуть не присели от неожиданности.

– Лидка! А я собирался написать тебе письмо! Чтобы с обратным адресом уже, чтобы было куда отвечать! – Борис раскраснелся от удивления и неожиданности.

– Приехал… Ты уже работаешь? Как ты? – Лидка смотрела на него во все свои зеленые глаза и еще не до конца верила, что тот хорошенький мальчик превратился в такого яркого мужчину. Хотя чувствовалась теперь в его глазах с поволокой какая-то сумрачность и неосознанная тревога: то ли недовольство собой, то ли окружающими.

– Работаю. Горький вызвал…

– Горький? – удивилась Лидка. – Вот как! А кем ты теперь?

– Директором Клуба писателей, дело новое и ответственное. А ты здесь живешь?

– Да.

Оба они странно себя почувствовали, встретившись тогда случайно в Лидкином дворе. Вроде по письмам были близки и шутили, обсуждали любые темы, вспоминали юношескую жизнь, как Борис ревновал тогда к Шурке, и про сестер-братьев, их любви и опыты, и про родителей, их проблемы и тревоги, и даже про мировую революцию могли перекинуться, и стихи Маяковского обсудить, а тут… Стояли оба, словно неживые, выдавливая из себя по слову, будто только сейчас на улице познакомились. Мешали им произносимые слова, оба привыкли друг друга читать, не слушать.

– Ну ладно, я как-нибудь зайду, – произнес Борис, отводя глаза.

– Да и мама будет рада тебя видеть. И сестра. Мы вон там, видишь арку? Заходи! – Лидка протянула ему руку, и он ее по-товарищески пожал.

Борис приходил теперь в их двор ежедневно, скромно здороваясь со всеми по пути, и скрывался за массивной дверью главного дома усадьбы, там, где располагался теперь Клуб писателей.

Лидка видела его иногда, как он проходил мимо китайских яблонь, заговаривал о чем-то с Тарасом, тот кивнул, нежно гладил головки двух Райкиных близнят, самозабвенно копавшихся в пыли, махал и кланялся Поле, которая сидела у входа в дом.

«Борис, Борис – красивое имя, лучше, чем Шура, правда? – спрашивала она у сестры. – Необычное какое-то. А Шура – девичье, скорее, да?» – «Ну да, уж стопроцентно мужское, но нормальное, чего ж необычного? – удивлялась Ида. – Я понимаю, если б его звали Антип или Елиазар, а Боря – чего ж тут такого? Красивое русское имя, если сына рожу, так и назову».

Любимое место во дворе. Поля с Милей, Борис с Яковом сидят. Мечтательная Лидка с сестрой Идой стоят. 1930-е гг.

«Нет, совсем даже необычное, – Борис, Бо-рис», – настаивала Лидка и слушала себя, как произносится это имя. Стала почему-то постоянно думать о нем, Борисе, ежедневно проходящем мимо их входа в подземелье. Лидка старалась чаще бывать дома и невзначай попадаться ему на глаза – вешала белье, например, именно в то время, когда он шел на работу или, закончив ее, выходил во двор. И не нужно совсем ему было знать, что белье часто вывешивалось сухим и даже уже глаженным – какая разница, главное, Лидка должна была его красиво развешивать, а уж это она могла, безо всякого сомнения, – балерина же!

И вдруг однажды увидела его, Бориса, у самого входа в их подземелье. Сначала даже не поняла, что это он. Она поднималась по кривым ступенькам вынести мусор, неприбранная и запыхавшаяся, а он стоял прямо в дверях, закрывая собой весь белый свет. Лидка сощурилась и не поняла, чья это тень, кто там так не вовремя, зачем? Она заслонилась рукой от солнца, пытаясь рассмотреть пришельца. Но палило вовсю, и она только и увидела ярко-белые подсвеченные волоски, как светящийся нимб над его головой. Обошла кругом и когда, наконец, поняла, что это Борис, вспыхнула от неожиданности.

– Здрасьте, – выдохнула она.

– Вот, решил зайти, – просто ответил он.

– Сейчас, я быстро мусор выброшу, неудобно так, некрасиво, подожди, не уходи, стой здесь, – и она побежала с ведром к большому баку, который стоял у самых ворот. Торопилась очень. Борис стоял на том же месте, стоял, не двигался, как она просила.

– Да, извини, ну, как у тебя на работе? – несколько официально произнесла Лидка, хотя внутри все трепетало.

– Да все хорошо, вроде не жалуюсь, – сказал он. – Я все время наблюдаю за тобой в окно. Я уже две недели не могу работать.

– Что же тебе мешает? – Лида сделала вид, что не понимает, о чем речь. Она, с одной стороны, была разочарована, что город так быстро пал, и дальше томно развешивать белье, призывно вздыхать и выстраивать сложный природный сценарий отношений мужчины и женщины, продумывать шаги наступления уже было не нужно, а с другой – она понимала, что чары ее колдовские на самом взлете, если такой мужчина сам идет в сети, спрятав куда подальше свою мужскую гордость.

– Я утратил работоспособность, – прозвучал странный ответ. – Я иду на работу, чтобы увидеть тебя, прихожу и весь день смотрю на тебя в окно. Мне кажется, что мне снова восемнадцать. У меня встали все дела…

– Чем же я могу помочь? – подняла на него Лидка изумрудные глаза.

– Не знаю… Давай куда-нибудь сходим.

Роковая Лидка

– Куда? – Лидка машинально задавала вопросы, ответы на которые ей совершенно неинтересно было слышать, просто поскорей бы с ним, с Борисом куда-то уйти, чтобы он взял за руку и повел, неважно куда, просто увел и всё… – Так куда, говоришь, ты хотел меня пригласить? – еще раз повторила Лидка, подпуская в голос интонацию заинтересованности, но так, самую малость.

– В ресторан можно, в «Яр» на цыган или хочешь, в «Эрмитаж»…

– В ресторан? – удивилась Лидка. – У меня, что, такой голодный вид? Как-то банально это, в ресторан…

– Скажи, что ты хочешь, и я все исполню! – Борис это произнес так, словно стоял перед главнокомандующим.

– А пойдем-ка в Планетарий! Там такие лекции, очень научные, про планеты, звезды. Сестра ходила, рассказывала. Я давно хотела посмотреть, но всё никак не могла собраться. – Лидка была уверена, что она это хорошо придумала, про Планетарий-то.

– Ровно в семь за тобой зайду, – обещающе произнес Борис.

– Я сама выйду во двор, не надо заходить, – попросила Лидка, испугавшись, что их бедненькое и сыренькое подземелье испугает директора Клуба писателей.

Борис еще раз пристально посмотрел на нее, продырявив взглядом насквозь, а Лидка только сильнее схватилась за ручку пустого цинкового ведра, чтобы устоять и не броситься ему на шею.

– До встречи, Борис Матвеевич, до вечера…

Самое важное, о чем сейчас думала Лидка, – в чем пойти, как одеться, ведь до вечера оставалось с гулькин нос! Внешности она уделяла много времени, но цель ее заключалось в том, чтобы выглядеть не кричаще и ярко, а чисто, опрятно и достаточно скромно, с тем самым изысканным шиком, который она себе могла легко позволить, – шила она прекрасно, вкус у нее был отменный. Они с Идой даже организовали у себя в комнате кружок кройки и шитья, поскольку Лидка устала от постоянных соседских просьб что-то выкроить, стачать и сметать, да и времени на это не было. А теперь по субботам – будьте любезны, с 3 до 5 прошу вас с вашими выкройками и моделями ко мне в подземелье – «Зингер» всегда в ожидании, стол пуст, ножницы, мелки, катушки, сантиметровые ленты, все готово, во всем помогу, всему научу. А так, вдвоем весело: одна кроит, другая строчит и вместе соседкам все объясняют, красота!

Лидка подошла к большому шифоньеру из красного дерева и распахнула широким нетерпеливым жестом дверцы, будто собиралась в него войти. Платьев было совсем немного, но штучные, продуманные, отделанные и сшитые без единой торчащей нитки, одинаковыми по размеру стежками, с аккуратнейшей изнанкой, все высококлассной собственноручной работы – не отличишь от ламановских. Она даже совсем не мучилась в выборе, просто сняла с вешалки довольно скромное легкое платье, светло-синее, в белый мелкий, почти незаметный горошек с необычным, удивительно ажурно вышитым большим воротничком. А на воротничке были маленькие разные по размеру звездочки, ну и что, что пятиконечные, в то время другие звезды были не в моде! Зато объемные, прямо выступающе-выпирающие и ярко-красные. Лидка набросила платье, туго застегнула красный узенький поясок, который заранее взяла у Идки, надела белые носочки и красные с ремешками туфельки на каблучках – вот так она оделась на то первое свое московское свидание с Борисом! Повертелась еще у зеркала и закрыла, наконец, шкаф, удовлетворившись увиденным.

Они стали снова встречаться, мой дед и моя бабушка. Они впились друг в друга, как саратовские мартовские клещи, не всё ж коты бывают мартовскими! Они пили кровь друг друга, заставляли ревновать, потрошили душу, заглатывали друг друга, умирали от любви, держались за руки. Они страшно мучили друг друга, не все было гладко. Они оба были необычными людьми и во многом не совпадали. Но обоих объяла тогда нечеловеческая страсть, доставляющая мучения физические, страсть, случающаяся довольно редко среди людей. Лидка вдруг бросала все и уезжала на гастроли, хотя легко могла отказаться. Борис пил и страдал. А через месяц она возвращалась и узнавала, что он теперь не Киреевский, а Болидов, что он «болеет Лидой», как объяснял. И подписывал все свои статьи именно так – Борис Болидов – Борис болеет Лидой… И пусть все об этом знают. Болел долго, острое состояние перерастало в хронику, потом недуг снова обострялся, опять затаивался, но никогда не проходил, симптомы были постоянны. Лечение Борис подбирал неудачное, но очень обычное для русского человека – пил. Он пил, ревновал, писал письма, слал телеграммы, снова «лечился». Во время одной из ремиссий Лидка забеременела. Долгое время все было прекрасно и многообещающе: прогулки в парке Горького и поездки в Сокольники и на Сетунь, подарки и рестораны, обещания и планы на будущее.

Кормящая Лидка, 1933 г.

Борис казался абсолютно счастливым, когда родилась дочка. Долго подбирали имя. Родня все была недовольна: то Иде не понравится и она старается отговорить новоявленную мать, то Ароша сделает гримасу, то Борис выступит категорически против. Тогда Поля положила долгим выборам конец: пусть станет Аллой – на древнееврейском это «богиня»! Кто против того, чтобы такая красавочка стала богиней, поднимите руки? Кто против того, чтоб девочка стала самой счастливой на свете, кивните головой? Кто не хочет того, чтобы крошка стала в будущем примером для всех? Азохен вэй! Есть против? Куш мир ин тохас! Есть воздержавшиеся шлимазлы? Тогда назовем девочку Аллой, богиней! Всё, мать моя, споры окончены!

Вся большая семья бросилась залюбливать Аленку – деды-бабушки, дядьки-тетки, двоюродные-троюродные, саратовские-московские. А как же: первая внучка, продолжение рода, важно очень. Потом и другие внуки от других детей пошли, ото всех, кроме Ароши. Женился он на Борисовой сестренке Вале, хрупкой болезненной девушке, тонкой и прозрачной красавице с постоянными мигренями. Тупиковая оказалась ветвь, жалко…

Лидка и Борис.