Текст книги "Старинные помещики на службе и дома. Из семейной хроники Андрея Тимофеевича Болотова (1578–1762)"

Сыновья и внуки Ерофея рано попали под муштровку иностранных офицеров, и с тою же гибкостью и восприимчивостью, какою отличались их потомки XVIII века (мемуарист и его отец), скоро стали бойчее, живее и смышленее своей мелкой братии-деревенщины. В своих рейтарских полках они выслуживались в офицерские чины и в жилецких списках⁴⁹ числились начальными людьми. По свидетельству современников, да и по самому смыслу службы, в жильцы производили самых расторопных и способных из дворян городовых списков. Жильцам давались самые разнообразные поручения в Москве и в рассылках по уездам; они же назначались состоять при посольствах; самых опытных по строевой службе посылали офицерами в новые полки. Жильцы часто имели случаи возвышаться в ряды стряпчих, ключников и другие придворные чины. Болотовы обладали, по-видимому, этими необходимыми данными для разнообразной службы; способности в тому же подкрепились некоторой привычкой в дисциплине под немецкой ферулой.

Кирило был сильнее всех родичей в грамоте; судя по некоторым документам, он писал привычною рукой, твердо, четко, как хороший дьяк.

С 1669 года имена Кирилы с Гаврилой появляются в жилецких списках, а в своих полках рейтар-копейщиков братья служат начальными людьми. Служба их и прежде была на виду; крайне небрежные заметки дьяков на полях жилецких книг указывают, где они отличались и какие награды получали. После перемирия Гаврила получил за Конотоп, за битву против Сапеги по 100 четей в поместье, по 10 и по 6 рублей деньгами; за разные службы от 1б64годапо 1679 год, за торжественное объявление наследником царевича Алексея – по 100 четей и 12 рублей деньгами, всего на все более 500 четей.

Приблизительно столько же записали и Кириле, с прибавкой за рану под Нежином. В 1675 году Ларион Осипов появляется тоже среди жильцов на окладе в 315 четей. Всех наград по припискам дьяков ему полагалось до 500 четей; в том числе за Чигиринский поход и по случаю венчания царя Федора Алексеевича. В 1688 году всех троих Болотовых отставляют от службы. Читая приписки о наградах, можно подумать, что Болотовы получили чуть не боярские поместья; но эти пожалованья, подобно официальным окладам, далеко не соответствовали действительности: награды оставались на бумаге, а наши рейтары только беспрепятственно делили между собой выморочные поместья своих родичей.

Вне службы Болотовы внимательно занимались своим сельским хозяйством; как у Ерофея, в них сильна была жилка хозяйственности, и уже сказывались представители будущего землевладельческого класса.

Крестьянское население, прикрепленное к Дворенинову экономическими мерами Ерофея и Дарьицы, за немногими исключениями составило главную основу хозяйств Кирилы, Гаврилы и Лариона. Но, конечно, деревня, раздробившись между несколькими владельцами, лишилась прежней стройности и единства; участки земли разделились дробнее, население прибавлялось, и крестьянству пришлось потесниться; дети некоторых крестьян Ерофея у его сыновей пересели на бобыльские наделы.

Переписная книга⁵⁰ 1678 года рисует нам хозяйства последнего поколения XVII века. Трудно только при этом определить, каким именно количеством земли владели трое Ерофеевых, так как это количество постоянно изменялось в течение 20 лет; они беспрерывно приобретали и переделяли участки покойных родичей. А вскоре появление старика Еремея Горяйнова, неожиданно вернувшегося через 20 лет из татарского плена, произвело новый ряд замешательств. Автор записок⁵¹ картинно и трогательно рассказывает, как старый воин бежал из тяжкого плена, несмотря на свои подрезанные и набитые конским волосом пятки, и со страшными мучениями добрел пешком до своего Трухина; как добрые поселяне его деревни узнали своего бывшего помещика в страннике, сидевшем в рубище на развалинах своей старой усадьбы; как страдалец горестно рыдал, узнав, что из семьи его никого не осталось, что поместьем владеют дворениновские племянники и самая усадьба перенесена на другое место. Старик тотчас решил оставить родичей мирно владеть поместьем, а сам попросил у них дать ему уголок в доме, где бы он мог мирно доживать свой век.

Возвращение измученного героя было, конечно, весьма трогательно, но документы свидетельствуют, что он немедленно потребовал и получил обратно свои земли⁵², кроме тех, которые были выданы его дочери Ладыженской. Подержав их лет с десять,

Еремей незадолго до смерти начал дело об уступке Трухина тем же родичам⁵³; но оно перешло в начале XVII века уже к новому поколению дворениновских помещиков, когда все старые родичи сошли со сцены. При такой изменчивости владений, благодаря поместной системе, весьма мудрено проследить, сколько за каждым Болотовым было земли в рассматриваемое время.

В 1678 году находим в Дворенинове три помещичьи усадьбы. На усадебном дворе Кирилы жили рабочие, деловые люди, четыре взрослых молодца, из них один семейный; да при усадьбе стоял двор задворного человека с многочисленной семьей; старший сын его числился в бегах. В деревне Кирило имел три двора на свою третью часть: многосемейный двор крестьянина Кащеева, одного из сыновей Марчки Антонова, старинного (20 г.)[4]4
  Так в тексте. – Примеч. ред.


[Закрыть] делового человека Ерофея да два двора бобылей, переписанных из отцовских крестьян. Всего в трех Кириловых дворах жило 14 человек.

В усадьбе Гаврилы Ерофеева не было дворовых деловых людей; зато у него в деревне имелось пять жилых дворов с населением в 23 души, из них три двора бобыльских и два крестьянских. Шестой двор стоял пустым; из него бежал с многолюдной семьей старинный крестьянин, брат Кащеева. Вообще, сельский люд Гаврилы случайнее по составу и беспорядочнее, чем у его совладельцев.

Ларион Осипов немного обижен дворами перед дядями; у него всего два двора с 11 душами населения, но оба старинных крестьян, крепко засевших в деревне. На его усадьбе жило шестеро деловых людей, по большей части семейных. Один из них бежал перед самою переписью.

В Трухине у наших помещиков не было усадьбы, ее или перенесли в Дворениново, или оставили за Анной Еремеевой. Каждый из них владел здесь восемью душами мужеского пола. Ларион всех зачислил в один старинный двор и только с ним и ведался в Трухине. Но дяди, казалось, относились с большим вниманием к хозяйственным мелочам; каждый из них посадил на свой жребий по задворному человеку из закрепленных литовских пленников: вероятно, это были доверенные люди, заведовавшие работами и собиравшие доходы.

Старую усадьбу Ерофея наследовал Кирило, почему мемуарист исчитает его основателем «всего сего селения» (том II, 329); но этот хозяин только обсадил отцовский двор почти весь кругом прекрасным садом и, вероятно, подновил постройки. Ларион Осипов отстроил себе новую усадьбу неподалеку от дяди, за вершинкою у самого берега Скниги, ту самую, которую унаследовал в половине XVIII века автор записок; последний полагал, что некоторые надворные строения, как амбар и сараи, простояли без всяких изменений более 100 лет до царствования Екатерины II.

На короткое время у всех трех помещиков прибавилось было земли в Трухине; Анна Еремеевна Ладыженская⁵⁴ еще ранее отца поступилась им своими 75 четями (в од. п.), поступилась даром, только с условием: если возвратится из плена пропавший брат ее Иван Еремеев, то все поместье вернуть ему; но затем скоро спохватилась и начала дело о возвращении своей земли. Вообще это довольно странное и темное семейное дело. Совершенно непонятно, почему Ладыженская находила нужным требовать, чтобы дальние племянники за ее 75 четей почитали, поили и кормили ее, как сироту бездомную, когда у нее по соседству в селе Сенине благополучно здравствовал ее второй муж, весьма состоятельный стольник. А едва только землю сдали родичам, она начала жаловаться, что они не поят и не кормят ее, и «как бы ей от этого голодною смертью не помереть и меж двор не пойтить». По суду ей не делали допроса на месте жительства, потому, может быть, что родичи заметно заминали это дело. Но, с другой стороны, за Анну стояли влиятельные соседи, Хотяинцевы, Иевские, духовник, русятинский поп, и подтверждали рукоприкладствами ее жалобы. Жалобам, однако, вняли и велели возвратить ей поместье. Выиграв дело, она тотчас поступилась или, вернее, продала землю своему деверю Леонтию Ладыженскому и племяннику Ивану Болотову, сыну Гаврилы, взяв с того и другого по 50 рублей, цена дорогая для того времени, за землю, строенье и крестьян. Может быть, ради этой сделки и велось это последнее курьезное дело дореформенной семьи.

Затруднительность в отыскивании судеб Анны Еремеевны по бумагам других дворянских родов лишает возможности узнать, была ли она разведена с мужем; по неопределенности ее положения можно предполагать, что была. В дореформенной России церковь терпела особый вид развода по взаимному соглашению супругов, форму довольно удобную при тогдашних нравах для мужей-повелителей, желавших избавиться от пожилых надоевших жен; в случае упорного несогласия жены властный владыка легко находил домашние меры принуждения. Более ранние каширские документы дают еще один тип такой женщины, выбившейся из обычной колеи женской жизни⁵⁵. В деле о мене земель между Болотовыми и Палицыными отражается судьба матери одного из Палицыных, жившей несколько ранее Ладыженской; овдовев, эта женщина получила 171 четь на прожиток, обеспечение хорошее, с которым она вскоре и вышла замуж за князя Волконского. Года через три князь и княгиня подали вместе челобитную о разводе и были разведены, причем княгиня сохранила свое прожиточное – 171 четь. Разведясь, она, подобно Ладыженской, пребывала в каком-то неопределенном положении и путалась в своих распоряжениях: то поступалась всем своим поместьем сыну, то требовала его обратно, некоторые части продавала ему же за крупные суммы, некоторые опять уступала даром.

Тщательный подбор многих таких дел мог бы пролить яркий свет на внутреннюю жизнь помещичьих семей XVII века.

Сколько ни забирали Болотовы выморочных поместий, им все-таки приходилось сильно натягивать свои средства, чтобы приличным образом служить в начальных людях по жилецкому списку. Один особый доход значительно помогал им, – это каширские железные заводы.

Первые заводы, как известно, появились в тульском уезде по договору с Андреем Виниусом. Вскоре к этим заводам ради расширения дела примкнули Марселис и Акема (1634 год), они скоро выхлопотали себе особую грамоту на право заводить новые заводы и, кроме тульского, начали строить их и в каширском уезде. Частью само правительство помогало им, приписывая к заводам целые дворцовые волости, частью сами предприниматели снимали для своих промыслов удобные земли у помещиков.

Так, часть болотовских пустошей на берегу Скниги была взята в аренду Петром Марселисом еще при основании деревни Ерофея Горяйнова; но ни год, ни условия этой сдачи неизвестны. Только одна запись Кирилы с братом (от 1684 года⁵⁶) и племянником свидетельствует, что уже третье поколение заводчиков ведет дела с Болотовыми: эту арендную запись они дали Христиану Марселису, внуку Петра, на земли берега Скниги, на котором давно стоял Нижний Каширский завод. Сверх тех земель, какие сдавались деду и отцу Марселиса, Болотовы сдали ему еще часть пустоши Гвоздевки под дворы и огороды мастеров с выгоном для скота. За все земли – а количество их не упомянуто – под завод и под хозяйства, Марселис обязался платить по 30 рублей в год да на 13 рублей поставлять железа помещикам. Кроме того, заводчик должен был чинить плотину на Гвоздевке, а на плотине построить мельницу; мельница строилась из болотовского леса, а потому он владел ею пополам с помещиками. Вспомнив, как страдали в старину от недостатка железа, как затруднялись самые богатые вотчинники в постройках и сельском хозяйстве недоступностью и затруднительностью подвоза этого продукта, легко понять всю выгоду для Болотовых и для всего их соседства от близости заводов Марселиса.

Так оправдало себя местоположение, выбранное Василием Романовым, а особенно Ерофеем, построившимся на Скниге. Обилие рек, в то время немаловодных, помогло развитию промысла, а промысел много помогал хозяйству крестьян и помещиков.

Отдых наших жильцов после Андрусовского перемирия был, по-видимому, непродолжителен; все трое не раз выходили на службы в Малороссию. Ларион был под Чигирином и получил награду за этот поход. Кирило и Таврило в 1682 году ходили к Троицкому монастырю на защиту царей, Ивана и Петра, от стрельцов и под самый конец своей службы участвовали в крымских походах Голицына; затем обоих дядей и Лариона отставили от полковой службы⁵⁷. Первым дали довольно почетную награду для небогатых дворян: наравне со стольниками они получили в вотчинное владение по 20 четей с каждых 100 четей поместья. Таврило получил при этом сразу, как перечисляет одна бумага, за крымские походы 43 чети, по случаю заключения вечного мира с Польшей – 28 четей, и за Троицкий поход – 36 четей. Всего 107 четей перешли ему из поместья в вотчину; у Кирилы оказалось несколько больше – 143 чети. Лариона обошли вотчиной, да за ним и не были записаны троицкий и крымские походы.

Первым из поколения жильцов умер Ларион в 1690 году. А. Т. Болотов отмечает этого прадеда последним предком «в бороде». Ларион славился отличным ходоком по приказным делам, никогда не давал себя в обиду, был нрава неуступчивого и часто ссорился с родными, в разговоре употреблял примолвку: «реку». Во многих чертах он напоминает своих современников по Чигиринским походам, дедов другого автора мемуаров XVIII века Данилова⁵⁸, охотно прославлявших эти походы далеко выше Полтавской «виктории»; те же странные речи, полные ничего не значащих примолвок, те же суровые, крутые нравы, не выносящие возражений и препятствий, те же ссоры между родными и соседями, в силу которых деревенские самодуры ухитрялись сидеть многие годы в своих усадьбах, не видясь с братьями и племянниками, жившими рядом за огородом. Только Ларион Болотов как жилец и офицер значительно бойчее и, вероятно, грамотнее закоснелых арзамасцев. Между дедами и внуками резкой полосой прошла эпоха реформ, и внуки, судя по словам Данилова, плохо понимали этих стариков, Чигиринских героев, и даже дивились их странным речам.

Кирило Ерофеев умер в 1696 году, а Таврило – в самом начале XIII века. Так, старое поколение XVII века своевременно уступило место новому, когда для быстро изменившихся условий потребовались новые люди.

Поколение эпохи преобразований

В первой главе мы проследили с грехом пополам жизнь нескольких поколений семьи из служилого сословия, насколько позволяли ограниченность и сухость материалов; по самым свойствам этих материалов нам не удалось дать сколько-нибудь выпуклой, цельной картины, но и из тех малых данных, какие есть налицо, очевидна известная своеобразная стройность быта общественного и семейного. Служилый человек с детства, с рождения ставился в определенный круг жизни и деятельности. Существование и права женской личности тоже крепко связывались с формами этого служилого быта. Поколение за поколением выходило все на ту же службу, на ту же борьбу за развитие государства, получало за то обеспечение в виде поместья и в нем выращивало новое поколение в том же круге преданий и понятий. Только не было в этом порядке того, что придает живые краски и захватывающий интерес историческому прошлому: не процветала личная жизнь, не было жизнерадостных порывов личных сил; а если в сплошной однообразной массе и сказывались индивидуальные порывы, то в форме мрачного удальства, разбойничества или, наоборот, подвижничества, аскетизма.

О двух первых поколениях XVIII века записки Болотова высказываются кратко, но многозначительно: «Как около сих времен отечество наше под премудрым правлением славнейшего в свете государя Петра Великого начало из прежнего невежества выходить и час от часу просвещаться, то и дед мой воспитал детей своих не по примеру своих предков, но гораздо лучше». Он отдал обоих сыновей в немецкую рижскую школу, и с этой поры для мемуариста как бы начинаются времена исторические – явление очень характерное. Резкое отношение к дореформенным предкам вполне соответствовало общему настроению русской сколько-нибудь образованной публики екатерининской эпохи, когда писались мемуары. Подобные восторженные отзывы о реформе очень характерны и для той среды, из которой они выходили и к которой принадлежал Болотов; это была среда московской дружины, послушной и дисциплинированной под давлением принудительной государственности. Дружина веками вела темную незаметную работу над созданием своего государства на глухом северо-востоке, и только после тяжких испытаний XVII века среди нее проявилось сознание, как можно осветить и улучшить свой быт, появились и новые потребности, примирявшие ее с иностранцами. В эту же пору присоединились в Москве южные приднепровские земли с населением иного исторического воспитания; к переписанным закрепленным сиротам и слугам московского государства примкнула многотысячная толпа вольницы, среди которой исстари всяк был себе пан, и оборванный голыш, и разубранный атаман, где не существовало никаких элементов государственности и процветали только вольные товарищества. Слабая шляхетская республика только поддерживала вольное панованье своих соседей, но зато дала казацкому народу кое-какие юридические обычаи да известную привычку к школьному образованию. Новый этнографический элемент дал сильный толчок быту московского общества. Движением овладел молодой вождь, олицетворивший собой все черты эпического богатыря, и призвал к делу обновления государства ближайшее орудие своей власти – ту же служилую дружину; в общем, она охотно откликнулась на призыв, давно утомившись монотонным существованием; надоела постоянная возня с неугомонными соседями среди необеспеченных границ, обратившаяся в мучительное топтанье в заколдованном кругу; не сладка была безрадостная жизнь – служба без определенной выслуги, с перспективой безвестной кончины на дальней стороже или рабства в татарском плену. И покряхтывая по слабости человеческой, отлынивая от дела, дружина охотно все-таки пошла за смелым вождем добывать права и средства для усовершенствования своей жизни. Зато с первыми успехами вера в вождя и в силу нововведений стала быстро расти среди дружины преобразователя, тем более что она же первая пожала плоды этих успехов; служилые люди еще скорее старались позабыть свои прежние холопские клички и из Ерошек, Ивашек и Кирюшек с восторгом обращались в их благородия и высокородия, в благородное российское шляхетство. Дети и внуки их под впечатлением этого восторга с особенным удовольствием стали вести историческую эпоху от этих счастливых времен.

Что касается обитателей Дворенинова и Болотова, то они принадлежали даже к числу самых подготовленных к реформе сельских дворян; благодаря каширским заводам они имели возможность давно освоиться с иноземцами; немецкие приказчики и мастера со своими семьями прочно усаживались тут же близ их деревень; из частых столкновений и разговоров узнавали порядки и обычаи других народов, оценивали их и привыкали к ним. Вместе со службой в строевых полках немецкого образца и выучки все это должно было воспитать из Болотовых и их родичей особый, еще совсем бледный для истории тип поместного дворянства конца XVII века, которое энергично защищало правительство юных братьев-царей от стрельцов, старой гвардии, устаревшей верой и обычаями.

С наступлением эпохи преобразований старые воины Болотовы выбывали из строя. Все трое, Кирило, Таврило и Ларион, оставили каждый всего по одному наследнику; то были уже безбородые деды мемуариста А. Т. Болотова, первые в роду носители немецкого мундира. Свою служебную карьеру они начали по проторенной отцами московской дорожке; небогатые каширцы давно чувствовали себя в Москве, как дома, и на царском дворе имели свояков и милостивцев, а потому их сыновей еще мальчиками вносили в жилецкий список. Сын грамотея Кирилы, Матвей, юношей произведен в стряпчие, а на полевой службе, в новых регулярных полках, быстро получил чин капитана; его родичи, Иван Гаврилов и Петр Ларионов, остались жильцами, а первый так и не выслужился из поручиков; Иван рано захирел и умер в 1713 году, не оставив детей. Обеспечив его вдову, его вотчину и поместья разделили поровну между Матвеем и Петром. Для потомков Петра это наследство оказалось весьма важным; как старинные владельцы нескольких десятков четей вотчинной земли они были впоследствии записаны в старинное столбовое дворянство.

Со смерти Ивана линии Матвея Кирилова и Петра Ларионова совсем разделяются и ведут врозь свою историю; поэтому в дальнейшем изложении мы оставим в стороне линию Кирилы и займемся исключительно потомством Петра, то есть семьей мемуариста.

Петр Ларионов, судя по его служебным записям, родился около 1680 года. Его отец, умирая в 1690 году, оставил своей вдове с сыном и двумя дочерьми поместье в 240 четей в поле (360 десятин). Года через три вдова Аксинья собралась выдавать замуж старшую дочь Дарью за какого-то Нестера Иванова; чтобы устроиться хозяйством и выделить ей на приданое, она от себя и от имени сына просила справить за ними поместье мужа; при этом в своих челобитных оба умолчали о существовании младшей дочери Аграфены. Но уловка не удалась; первый раздел между вдовой и сыном отменили и прислали новую вводную грамату, по которой обиженной Аграфене определили целых 46 четей из общего достояния, больше прожиточного самой вдовой. Дарья же, невеста, получила всего 14 четей, которые дали ей мать и брат в складчину, и вышла замуж куда-то вдаль; имя ее больше не поминается в семейных делах.

Сама вдова Аксинья была еще молодой женщиной, имела достаток, 50 четей своего приданого да 38 четей от мужа вдовьих прожиточных. Пристроив старшую дочь, она вышла сама замуж за соседа каширца, стряпчего Игнатия Бакеева⁵⁹. Близ Дворенинова, верстах в 10, в деревушке Калитине и несколько дальше в Пирогове, жило много Бакеевых; большого достатка у них незаметно; у каждого из шести родичей была своя усадьба и всего по одному крестьянскому двору. У некоторых были еще двора по два, по три в более южных и хлебородных уездах, как в Чернском и Епифанском; оттуда в малоземельные деревеньки возили хлеб. Самый важный по чину, стряпчий Игнатий Антонов, жил на широкую ногу, держал в своей усадьбе целую толпу дворовых, чем и отличался от смирных небогатых соседей. Он оказался, впрочем, добрым, заботливым отчимом, уступил пасынку 28 четей из прожиточного жены, а себе оставил только 10; сообща с товарищами московской дворцовой службы, дядями Болотова, устроил его судьбу: Петра записали еще недорослем в жилецкий список 1676 года и сделали так, что его два года не требовали на службу: «для малых лет посылать не велено», гласили приписки дьяков против имени нового жильца.

Между тем недоросля малолетка женили за это льготное время, и довольно выгодно; за женой, Катериной Бабиной, Петр получил 60 четей с тремя дворами крестьян в Каширском и Епифаньском уездах, да впереди предвиделось наследство после слабого жениного брата; получил, вероятно, хорошую приданую движимость, «рухлядь», по выражению того времени, так как тесть, кроме поместья, имел свой двор в Москве⁶⁰. Едва справили свадьбу, Петру нужно было собираться на службу; тогда царь Петр вернулся, наконец, из заграницы, и ожидались большие походы.

За свадебными затратами пошли сборы на московский смотр и затем на долгую отлучку, которая требовала запасов и денег. Начало службы стоило Петру очень дорого и оставило тяжелые следы на его хозяйстве. В 1698 году он заключает своеобразную мену с соседом Палицыным, отдает 25 четей своей земли за 2 чети во Владимирском уезде и получает с последнего 200 рублей «на расплату долгов», как свидетельствует документ⁶¹.

В этом же году Петр впервые является на службу. В разряде по челобитной, поданной дьяком Замятниным, его записывают поручиком в большой полк, а на его место в неизвестный низший полк, где он только числился недорослем, переведен из большого дворянин Елютин. Тут каширцу пришлось сойти с прародительской дорожки; юноше не довелось отращивать бороды; его скоро облачили в немецкое платье. «Настало регулярство», как выражается мемуарист, и настало среди мрачной обстановки; Москва дымилась кровью; розыски, пытки, казни поглощали время и энергию царя; начиная с терема и собственной семьи, всюду гремел его неукротимый гнев, и нигде не было от него спасенья; отражался он и в мрачном ожесточенье, с с каким начался поход на бороды и старое московское платье.

В течение 1699 года мир еще не нарушался; но всюду усиленно готовились к войне и всесторонним реформам. Гвардия и Большой полк (под начальством Шеина) все время держались в готовности; люди возбужденно настраивались; ожидали походов, тяжелых и решительных. Еще в феврале служилым людям объявили в виду этого отсрочку в их делах по судам. Только в конце лета 1700 года начался первый шведский поход.

Далее о службе Петра Ларионова мы имеем почти так же мало известий, как о его отце и дядях. Только следя за именами полков и начальников, можно догадываться, где какую судьбу имели наши каширцы; в общем можем сказать, что молодые Болотовы и их родичи Бакеевы отслужили верой и правдой за все время великой и шведской войны. Петр до самого взятия Риги числился по старым разрядным книгам все в том же огромном корпусе, который называли Большим полком. Под Нарвой он разделил горькую участь всех своих плохо обученных по новому образцу земляков; потом с остатками разбитых войск стоял под командой Шереметева на шведских границах. В апреле 1702 года, состоя с другими жильцами в полку окольничьего князя Шаховского, был переведен на время в Дорогобуж; Петр был тогда уже капитаном, чин немалый для его лет и для мелкого дворянина того времени.

Вскоре после этого похода жильцов отпустили из их полков на короткий отдых, но всех ли на побывку домой или отправили прямо в Москву, сказать мудрено; только в декабре 1702 года из разрядного приказа им велели по царскому указу съезжаться в Москву на смотр к 15 января 1703 года. Петр Ларионов приехал к сроку, записался прибывшим «с Каширы» и поместился у своего тестя Бабина в доме за Пречистенским городом у Нового Воскресенья⁶².

В феврале жильцы ходили отрядами в разные числа на смотры в столовую палату. Со смотров их делили на группы и снова рассылали по полкам. Капитан Петр оказался в первой группе, в числе 891 человека начальных людей и кадет, отправленных в Большой полк; с тех пор до прекращения жилецких списков (1710 год) он неизменно отмечался капитаном того же полка. Точность этих записей весьма сомнительна; старый разряд доживал тогда свои последние годы, и старое деление полков позабывалось; с регулярством явилась новая военная администрация и новая группировка военных сил. Капитаны и майоры, переселившись на Балтийское прибрежье, забывали свои московские чины жильцов и стряпчих и совершенно свыкались с немецкими рангами и титулами. Старый обиход понемногу таял в новом, и жилец-Болотов давно мог состоять капитаном в Ингерманландском или Невском полку, этих воспитанных шведскими побоищами полках, которые боролись рука об руку с преображенцами и семеновцами, а дьяки по старой памяти все писали по-своему.

Внук-литератор не знает всех служб своего деда, но помнит, что он долго жил в Риге, там умер и погребен (в 1719 году). По всей вероятности, Петр закончил свою походную службу под командой того же Шереметева, и взятие Риги было его последним боевым подвигом; отсюда полки знаменитого воеводы пошли в Молдавию в несчастный Прутский поход, но Петр в нем не участвовал. При Петре I раненых, ослабевших, а также в награду за боевые заслуги переводили из полковой службы на более спокойную гарнизонную; между прочими и Болотов оказался на покое майором гарнизонного полка в важном портовом городе; здесь он провел последние годы жизни. Его жены, Катерины Григорьевны, тогда давно уже не было в живых; она всего лет пять прожила замужем и умерла одна в поместье, в самую горячую пору мужниных походов, оставив на произвол судьбы двух мальчиков, младшего грудного. Сирот взяла на воспитание ее замужняя сестра, вскормила и сберегла их, пока отец, прочно устроившись на новом месте, не перевез их к себе в Ригу.

Здесь у Болотова скоро завелись земляки, а после 1716 года полковником гарнизона сделался владелец соседнего с Дворениновым сельца Калитина, Степан Гаврилович Бакеев. Такой же мелкий дворянин, как и Петр Ларионов, он стал со временем истым героем петровской службы. Офицер Ингерманландского полка, одного из первых вполне регулярных и воспитанных военной реформой, он участвовал во всех знаменитых битвах своего времени наряду с гвардейцами. С лучшими людьми армии и гвардии Бакеев не раз служил на море, вникая в таинства совершенно новой для москвичей морской службы. В 1716 году он особенно отличился в морской битве при Гангуте, этой Полтаве на море, когда наш флот одержал впервые настоящую победу над шведами. Сам царь, выстаивавший тогда ночи на карауле, руководил приготовлениями и самой битвой. Наш галерный флот в тихую погоду обошел шведскую эскадру среди белого дня, держась вне выстрелов, окружил отделившиеся суда шаутбенахта Эрншильда и взял его в плен после отчаянного сопротивления; эскадра же с первым ветром отплыла к Швеции. Шведы громили осаждающих своей прекрасной артиллерией, но наши рвались на абордаж. В последние минуты боя Эрншильд бросился в шлюпку, пытаясь скрыться за туманом, но его захватил капитан Бакеев со своей ротой, гренадер Ингерманладского полка. «За сие пожалована была ему от государя Петра Великого золотая медаль с цепью и записано имя его в журнале сего монарха», с гордостью отмечает мемуарист. Петр был в восторге от своей победы; описание ее в журнале он заканчивает словами: «Воистину нельзя описать мужества наших, как начальных, так и рядовых; понеже абордирование так жестоко чинено, что от неприятельских пушек несколько солдат не ядрами и картечами, но духом пороховым разорваны». Вскоре затем Бакеев оказался полковником рижского гарнизона, как бы на отдыхе; там он сошелся и породнился с Болотовым, выдав свою единственную дочь за его сына.

Такова в кратких чертах судьба двух представителей самых крутых лет петровской эпохи. Вглядываясь в нее, сопоставляя с судьбой других современников, нельзя не заметить, что, в общем, жизнь и служба людей первого поколения XVIII века были светлее и легче незаманчивой доли их отцов и дедов; о новом поколении гораздо больше заботились, и положение служилого класса улучшалось и с служебной, и с хозяйственной стороны. Правда, и при Петре, по свидетельствам современников, у Меншикова, Шереметева и других воевод терялась чуть ли не половина армий на пути в Польшу и прибалтийский край; было много побегов от недостатка провианта, от неаккуратного платежа жалованья; но результатом тринадцатилетней польской войны оказалась деморализация русских войск всех родов оружия и полное поражение поместного ополчения; наоборот, более продолжительная Северная война воспитала новую русскую армию и дала ей боевой закал. Все царствование Петра I полно забот об усовершенствовании военных сил и обеспечении военного люда; среди них было положено начало особому военному сословию, так как военное дело того времени требовало большой подготовки; основой этой специальной группы населения сделали рекрут, сдаточных солдат, собираемых на постоянную службу с податных дворов; поэтому вся тяжесть военной службы ложилась теперь на низшее сословие; скоро солдатчина обратилась в один из видов наказания. Реформа в военном деле много способствовала тому, что судьбы высшего и низшего класса быстро разделились.