Текст книги "Старинные помещики на службе и дома. Из семейной хроники Андрея Тимофеевича Болотова (1578–1762)"

Несмотря на все безобразие учителя, Болотов обязан ему отличным знанием арифметики, которое дало ему возможность впоследствии совершенно самостоятельно изучить геометрию и фортификацию; но успехи в немецком языке скоро застыли, мальчик не выучился у Миллера говорить. Тогда отец изыскал другой способ обучения.

В 1748 году ввиду больших успехов Фридриха II в борьбе с Австрией наши войска сдвигали к западным границам, а Архангелогородский полк ввели в пределы польской Курляндии. Тут полковник завел, по обыкновению, знакомства среди местных дворян; узнав, что у одного из них живет при детях прекрасный гувернер, он постарался поближе сойтись с ним и упросил наконец принять к себе в дом мемуариста, чтобы дать ему возможность учиться вместе с своими сыновьями.

Русский барчонок в звании каптенармуса, испытавший рядом с баловством матери все мучительства немецкой педагогики, оказался теперь в совершенно новой обстановке, среди чужой семьи. Сам хозяин был почти старик, суровый и строгий, державший семью и дом в ежовых рукавицах, но по образованию выдавался из массы сельского немецкого дворянства. Его сыновья оказались старше Болотова, почти юношами, и жили в особо выстроенном для них флигеле; для них был выписан из Лейпцигского университета учитель-саксонец Чаах, показавшийся Болотову феноменальной учености. Юноши уже прошли элементарные науки, знали древние и новые языки, и саксонец занимался с ними главным образом философией на латинском языке; с нашим мальчиком он занимался немного особо чтением и разговорами по-немецки, начал учить его по-французски. Но у Болотова больше всего осталась в памяти вся обстановка немецкого дома и обращение с детьми. Жизнь семьи текла чинно с суровой аккуратностью; во всем доме царил строгий порядок, не допускавший отступлений; дети не смели пикнуть перед старшими. При своей суровости дисциплина курляндца была разумна для того времени; детей приучали к трудолюбию и сдержанности, но не застращивали и не забивали. Болотов не слыхал в этой семье ни одного бранного слова, и никто его пальцем не тронул; сам суровый хозяин был внимателен, иногда даже ласков к русскому мальчику.

Всего полгода пробыл у курляндца Болотов, но так запомнил эту семью, что в записках преувеличивает влияние этого эпизода на свое развитие: «В сем-то месте и в сие-то время впечатлелись в меня первейшия склонности к науке, искусствам и художествам, производившие мне столь бесчисленные и приятные часы и минуты в жизни. Всему хорошему, что есть во мне, положилось тут начало, а сверх того, имел я и ту пользу, что, живучи в таком порядочном доме, имел я первый случай узнать о жизни немецких дворян и полюбить оную». Чинная немецкая семья идеализирована ради поучительного примера детям и потомству. Но, конечно, пребывание у курляндца произвело сильное впечатление на мальчика; после Миллера его поразила спокойная внушительность лейпцигского философа, и он быстро сообразил, где свет и где тьма. Едва мальчик приступил с гувернером к изучению географии, как Архангелогородский полк передвинули в Финляндию. Полковник отправил жену в деревню, а сына перевез в Петербург.

Там в эту пору (1749–1750 годы) возникали один за другим частные пансионы, устраиваемые всевозможными иностранными выходцами. Лет через пять-шесть их столько развелось в обеих столицах, а рядом с ними – такое множество учителей, темных невежественных личностей, что при открытии Московского университета нашли необходимым проверять познания этих выходцев. В записках Болотова мы встречаем едва ли не единственное описание пансиона того времени. Пансион Ферри, с которым они нас знакомят, был, вероятно, одним из ранних; его содержал в зданиях кадетского корпуса учитель французского языка этого заведения. Этот пансион считался тогда самым лучшим. Заботливый отец советовался с родственником, ротмистром конной гвардии, хорошо знавшим Петербург, и заведение было выбрано по его рекомендации. Удобней всего, казалось бы, отдать мальчика прямо в корпус; но полковник почему-то находил это неудобным; даже после его смерти, когда друзья и родичи долго обсуждали вопрос, как быть с мальчиком, где его доучить и произвести в офицеры, о корпусе и не поминают.

В пансионе было всего до 15 учеников живущих и приходящих; число последних часто изменялось, то прибывало, то убывало. Для класса была отведена одна большая комната казенной квартиры; в этой же классной были отгорожены досками маленькие помещения, конторочки, как выражаются записки, где жили самые знатные пансионеры. Лучшую конторочку занимал Болотов с другим полковничьим сыном, Нелюбохтиным; а рядом за перегородкой помещались два сына сенатского секретаря. Среди приходящих являлась учиться французскому языку взрослая девушка, дочь какой-то майорши. При барчуках состояла прислуга, которая гнездилась тоже где-то в казенном здании. Верный дядька Артамон являлся утром и вечером одевать и раздевать своего маленького воспитанника. В столе строго соблюдались скоромные и постные дни; но кормили по всем дням плохо; барчуки голодали; только булочник, состоявший при корпусе, и щи, приготовляемые их слугами, подкрепляли их.

Ферре и его жена были люди старые, очень тихие и добрые характером; оба полюбили и ласкали Болотова. Сам француз проводил почти целый день в корпусе, всего часа два в сутки отдавая пансионерам; а с ними занимался его старший сын, уже юноша, малый изрядный; младший же был enfant terrible[15]15
  Трудный ребенок (фр.). – Примеч. ред.


[Закрыть] пансиона; за шалости и злые выходки его все не терпели. Отец и сын учили одному французскому языку. Обычным упражнением служили переводы с русского на французский язык басен Эзопа и русских газет⁸⁰; других легких пособий или хрестоматий еще не водилось; а ученики были очень благодарны и за эту методу, несравненно более живую и занимательную, чем зубренье вокабул; они с интересом читали газеты и кстати знакомились со всем происходившим в свете, с именами стран и государств. Подрядившись обучать географии, француз нанял ради этого немца, который приходил одно время каждый день объяснять ученикам карту Европы, но скоро исчез, заронив кое-какие сведения только в головах таких усердных мальчиков, как наш герой. Истории вовсе не преподавали. Болотов пополнил этот пробел чтением фенелонова «Телемака», сперва по-французски вслух самому Ферре, а потом по-русски, и найденной у отца древней историей Курраса.

Таков был лучший пансион в Петербурге. За французский язык, карту Европы и скудное содержание мальчика Болотовы платили очень большие для того времени деньги – более ста рублей в год, то есть всю ту сумму дохода, какую получали деньгами со своих деревень; да, кроме того, платили рисовальному мастеру немцу, приватно обучавшему сына рисованию. Чтобы извлечь из этого пансионского обучения что-нибудь дельное и прочное, нужно было иметь всю старательность и раннюю серьезность мемуариста, с интересом вникавшего и в басни Эзопа, и в газетные статьи, и в «Телемака».

У Ферре он не пробыл и года; болезнь и смерть отца прервала его школьную жизнь. Потужив и погадав над его судьбой, родные отправили мальчика к матери в Дворениново, где он и просидел два года без дела, пока горькая вдова не надумала опять снарядить его в Петербург в ученье; но ученье со смерти отца стало еще случайней; мальчик учился самостоятельно.

Водворенный у дяди-ротмистра, Андрей Тимофеевич должен был ходить к одному богатому генералу учиться у француза гувернера вместе с двумя его сыновьями. Тут он встретил новый своебразный тип иностранного выходца. Mr. Лапис был по-своему начитанный человек, образованный, даже, как полагали ученики, ученый; но его познания и мысли оставались тайной для них и, кажется, для всего дома. Прибывший недавно из Франции, он не знал ни слова по-русски; о преподавании не имел понятия и, видимо, не знал, что делать с учениками. Целый день он сидел, почти не отрываясь, за своими французскими книгами, а мальчикам давал списывать статьи из огромного словаря французской академии и выучивать их наизусть. Статьи были скучны и совершенно непонятны для мальчиков; и ничего бы не вышло из занятий с Лаписом, если бы не приходилось поневоле говорить с ним по-французски; веселый и добродушный, он прекрасно обращался с мальчиками и никогда их не наказывал.

Генеральские сынки, подобно Болотову, с ранних лет числились в полках и в 1452 году состояли в звании сержантов артиллерии; ввиду близкого экзамена на офицерский чин им наняли артиллерийского капрала для обучения геометрии и инженерного кондуктора для фортификации. Сынки были тупы и ленивы на ученье; учителя подолгу бились с ними над каждой задачей; а Андрей Тимофеевич, сидя в уголку, внимательно слушал и все перенимал: завел себе циркуль и все необходимое для черченья и чистенько составил для себя чертежи всех геометрических задач, заимствовал кое-что по фортификации. Скоро он опять уехал в Дворениново по случаю смерти матери и уже там дополнил свои знания по прекрасным тетрадям дяди – премьер-майора, списавшего их у самого Ганнибала.

На этом покончилось обучение сержанта; он учился весьма беспорядочно, прихватывая урывками, где что придется; цельнее прочего усвоил он математику, отчасти потому, что с петровских времен относительно этих знаний были поставлены самые определенные требования; а между тем Болотов вполне подходил к тому уровню знаний, который требовался от образованного офицера того времени. Единственным заведением, дававшим общее образование дворянским детям, был тогда Шляхетный корпус; до нашего времени дошел маленький печатный список кадет с аттестатами, какие им выдавались при выпуске, весьма неполный, правда, заканчивающийся выпуском 1747 года. В аттестатах перечислены все науки, какие кто проходил; поэтому эти аттестаты можно с достаточным основанием принять за общую норму требований от образованного, по тому времени, дворянина. Прикладывая эту норму к познаниям нашего героя, легко заметить, что многие кадеты не проходили и того, чему он хоть немного научился; далеко не все учились французскому языку, фортификации, даже географии, а выпускались прапорщиками, тогда как Болотов явился в полк сержантом. Прапорщик Гневушев вышел с следующим аттестатом: «Геометрию и практику окончал, иррегулярную фортификацию начал; по-немецки говорит и пишет нарочито, имеет доброе начало во французском язнке, историю и географию начал». Все это близко подходит к уровню знаний автора записок; как старательный самоучка он должен был знать это немногое тверже и отчетливей многих кадет; он умел рисовать и чертить, древнюю историю прошел по Куррасу, читал исторические книги даже по военной истории. Вот еще аттестат более успешного кадета прапорщика Болотова: «Геометрию и иррегулярную фортификацию окончал, обучается регулярной, рисует ландшафты красками, переводит на французский язык, разумеет и говорит хорошо по-немецки, переводит с российского на немецкий язык, сочиняет немецкие письма по диспозиции; учится истории универсальной, географии по Гоманским картам и истории специальной новейших времен».

Ни в аттестатах, ни в домашнем обучении Закон Божий не поминается как предмет преподавания. Всякое обучение начиналось с церковных книг, и потому предполагалось, что всякий учащийся сам собою знакомился с основами своей веры. О священной истории не было и помину; всякий мог вычитывать ее откуда угодно. Набожный по-своему Болотов ни разу в записках не напоминает об Евангелии, как будто он его вовсе не читал или находил излишним говорить о нем. Впрочем, он долго жил под влиянием людей непосредственной веры и людей, занимавшихся иногда религиозными вопросами. Дядька Артамон, перечитавший немало божественных книг, рассказывал питомцу о сотворении мира, о разных событиях священной истории; а поселившийся в деревне дядя-майор снабдил племянника Четьи-Минеями и книгой Яворского «Камень Веры». Внимательное чтение того и другого на сельском досуге приучило юношу вдумчиво и серьезно относиться к религиозным вопросам. И многим, вероятно, барчукам XVIII века крепостные дядьки – грамотеи послужили единственными учителями своей народной веры; в высшем же слое дворянства, где дети вовсе не соприкасались с людьми народного склада, они часто оказывались вне всяких религиозных понятий.

Сельская жизнь и хозяйство в половине XVIII века

За всю первую половину XVIII века сельский быт дворянства средней руки весьма мало изменился. Неизбежная служба по-прежнему держала помещиков вдалеке, даже дальше прежнего, от родных усадеб. По-прежнему в деревнях жили только отставные старики да помещицы с детьми, охотно сохранявшие старый обиход XVII века. Особенно охотно и крепко сохранялся он в деревеньках старых московских областей; южней и западней дело шло несколько иначе в силу географических и этнографических особенностей. Зять Болотова, кашинский помещик Травин, заезжал в 50-х годах к теще в Дворениново и остался совершенно доволен его обстановкой, которую сам мемуарист, вернувшись из Пруссии в 1762 году, признал убогой, и его обществом соседей; видно, что и по ту сторону Москвы сельская жизнь текла тем же порядком, как и под Каширой. Зато у другого зятя в Псковском уезде жили комфортабельней и веселей; там заводился уже тот склад помещичьей жизни, какой распространился при Екатерине на всю крепостную Россию.

В 50-х годах околоток болотовских владений был почти пуст; все помещики побогаче увозили с собой свои семьи в столицы или на места своей службы; усадьбы князей Горчаковых, Писаревых, Тимирязевых пустовали. Кое-где в убогих усадебках сидели только помещицы победней, кому было не под силу следовать за мужьями, да совсем бедняки, отставные рядовые, капралы и сержанты петровских и аннинских времен; эти помещики отходили свой век за полком без надежды на офицерство по своей безграмотности и за выслугой лет или ранами отправлялись на теплые печи своих избушек, мало чем отличавшихся от крестьянских.

В Дворенинове близ деревеньки в 15–16 крестьянских дворов стояли группами среди своих садов и огородов три барские усадьбы в 30–40 саженях друг от друга. Одна из них стояла совсем пустая до самого года смерти императрицы Елизаветы Петровны, в другую наезжала мать мемуариста, а в третьей еще при жизни брата поселился майор в отставке Матвей Петрович, ученик рижской школы. Обе первые были усадьбы старые, хорошей постройки, сооруженные при помощи изделий своих каширских железных заводов; они помнили еще деловитого помещика Кирилу Ерофеева, собиравшего по клочкам наследства после погибших родичей. Первая усадьба, окруженная старинным садом его посадки, принадлежала теперь его внуку Кириле Матвеевичу; последний далеко обогнал чинами всех своих родичей; в самом конце царствования Елизаветы Петровны он получил отставку с переводом в штатские чины тайным советником и вернулся в дедовскую усадьбу, где и умер, пальцем не тронув старины XVII века. Усадьба, принадлежавшая мемуаристу, была подобна генеральской, и основание ее записки относят к тем же временам и приписывают Лариону Осипову. За много лет пустованья она нимало не улучшилась; все в ней старело и гнило своим порядком; службы, когда-то прекрасно крытые тесом из роскошных старинных лесов, теперь покрывались соломой поверх истлевших досок; собственная дворянская винокурня исчезла; высокая крыша дома вся позеленела от моха, и единственная труба на ней развалилась; испортилась старинная резьба на толстых вычурных вереях ворот под широкой, поросшей кустами крышей. Сам крепкий домик понемногу врастал в землю, так что из окошка рука легко касалась земли.

Самая усадьба широко раскидывалась по обеим сторонам деревенского проезда, по одну сторону барский двор, по другую – овины, скирдник, конопляник и пруды. Дом стоял среди двора и отделял чистую переднюю половину от заднего двора. Одноэтажный, без фундамента, он вмещал очень мало жилых комнат; огромные по-старинному сени и кладовые занимали большую часть его. Передние и задние сени отделяли три жилых покоя от двух холодных кладовых; из передних дверь вела в переднюю же комнату, зал; самая большая из всех, эта комната была холодная без топки, и в ней никогда не жили; ее тесовые стены и потолок почернели и закоптились от времени, что при маленьких окошечках придавало комнате мрачный вид; вдоль темных стен по-старинному тянулись узкие деревянные лавки, а у переднего угла стоял длинный стычной стол, покрытый ковром. Киоты и множество образов одни украшали покой. Только раз в год необитаемая комната оживлялась и наполнялась народом, именно на пасху, когда причет приходил со крестами и служил в ней молебен. Вторая угольная комната была главным, почти единственным жильем хозяев; в ней было больше окон и свету, а огромная печь из разноцветного кафеля давала много тепла. Эта печь немало забавляла просвещенного мемуариста: «Не скоро можно было добраться, откуда она топилась; надлежало лезть наперед за печь, а там поворачиваться направо и искать устья, ибо оно сделано было от стены и совсем в темноте. Тапливали ее обыкновенно дворовые бабы поочередно и таскивали превеликие ноши хворосту, и с ним залезали к устью, прятывались и завешивались власно, как в конуре». Здесь опять сияло много образов; древний киот с мощами и неугасимой лампадой занимал передний угол. Несколько стульев, почерневший комод одни напоминали Европу. Здесь же стояла и кровать, постоянное местопребывание полковницы. Третья, меньшая, комната имела много назначений; она сообщалась с задними сенями и служила одновременно девичьей, лакейской и детской. Здесь родился автор записок и подолгу живал мальчиком в уголке, отгороженном досками от прислуги.

Задние сени вели в пристроенную отдельно кухню или черную горницу. Тут живали дворовые со своими семьями, жил дядька Артамон и все бывшие «на сенях», то есть люди для домашней услуги. Вот и все помещичьи хоромы, впрочем, из простых еще лучшие. На восток от Москвы дворяне побогаче Болотовых живали еще проще; стоит вспомнить арзамасские усадьбы Даниловых⁸¹: высокие хоромы на омшанике[16]16
  Омшаник – утепленное помещение для зимовки пчел. – Примеч. ред.


[Закрыть], с двумя горницами, черной, или кухней, и чистой, где жил помещик; там вся семья умещалась в одном жилье.

В доброе старое время мало ценили красоты природы; усадьба Болотовых хотя и стояла на красивой вершинке близ реки, но самый домик был так поставлен и так застроен службами, что из его окошек ничего не было видно, кроме двора. Молодой помещик екатерининского времени, вернувшись из-за границы, немало огорчался этим равнодушием своих предков к ландшафту.

Даже от сельской улицы домик был загорожен амбаром и колясочным сараем. У древних ворот стояла курная людская избушка, в которой всегда жил отдельно от прочего люда приказчик. Задний двор глаголем окружал барский; на нем теснилось много построек; на первом плане к улице стояли людские избы, курные, ничем не отличавшиеся от крестьянских; ближе к откосу горы были разбросаны коровники, овчарники, клети и клетушки, лошадиный загон; ближе к кухне еще избы, ткацкая и огород с пчельником, раскинутый над горой на самом лучшем месте усадьбы; за ним шел крутой спуск к загрязненному скотом ручью, заваленный мусором и навозом, впрочем, обсаженный кое-где и деревьями.

Усадьба почти со всех сторон была окружена зеленью; за черным двором росла прекрасная рощица, разведенная полковницей; а со стороны дома стоял сад, густо заросший чернолесьем; прадедовские фруктовые деревья почти все погибли от старости. В саду близ заросшей тиной сажалки ютилась банька. Два больших пруда, обычная принадлежность барского хозяйства, находились по другую сторону улицы близ гумна, овина и сараев с сеном и соломой. Эту часть усадьбы тоже окружала молодая саженая рощица, тщательно разведенная и поливаемая при полковнице; ею же на прежнем коноплянике был разведен плодовый и вишневый садик. Хлебопашество было так недоходно на этих местах, что еще ранее мемуариста, известного садовода, его бесхитростная мать без сожаления отводила части своей пашни под рощи и сады. Итак, в усадьбе в миниатюре было все необходимое для помещичьего хозяйства, до заброшенной винокурни включительно; но все в крайне первобытном, неприхотливом виде; даже овины оказывались не лучше и не больше крестьянских.

По соседству среди другой половины прадедовского сада стояла другая усадьба; ее отстроил в царствование Анны майор Матвей Петрович, как только разделился с братом по старине. Опытный инженер и фортификатор, строивший укрепления Миниху, майор не придумал ничего нового для жилья и вывел свои хоромы вполне подобными дедовским, даже несколько меньше. Мемуарист и выставляет свою усадьбу как общий тип дворянских жилищ, самый распространенный в уезде.

Впрочем, надобно заметить, говорит он далее с своей точки зрения, уже екатерининского времени, что «каков беден был наш дом и двор, таковы же были и все деревни наши».

И правда, сельское хозяйство шло плохо у мелких дворян Каширского уезда. Почва обладала всеми свойствами нечерноземных центральных уездов; да и той для нашей первобытной культуры оказывалось мало; еще в XVII веке помещики густой толпой засели у Оки и ее притоков; в XVIII веке жить на одном здешнем поместье мелкому служилому человеку стало очень тяжело; все стремились посредством купли или приданого заполучить клочок деревеньки за степным рубежом. Мы видели, что полковница Болотова охотно разводила рощи и сады на дворениновской пашне; вместе с мужем она очень дорожила клочками своих владений в Чернском уезде и под Епифанью. Зато в тех местах хозяев донимала разбросанность и чересполосица земель. Из владений Андрея Тимофеевича только старое Трухино-Боло-тово да материнское Калитино лежали под руками; в каждом из них было всего по два крестьянских двора; в последнем стоял господский дом, такие же низенькие полные древних образов хоромы, как и болотовские; там вырос Степан Бакеев, герой шведских войн, и воспитывалась мать мемуариста. Недалеко было и Тулеино, именье бабушки Бабиной; там в 1762 году оказалось целых шесть крестьянских дворов: очевидно, этот клочок земли почитался самым доходным из каширских владений, потому что там поселили самое большое число крестьян, прикупленных или переведенных с малодоходной земли, в точности неизвестно. Но по документам значится, что Мавра Степановна в 1737 году продала свои приданые 60 четей в поле в Серпуховском уезде за 100 рублей без крестьян; может быть, их-то и перевели в Тулеино. Несколько позже полковник Болотов выкупил обратно ту землю этой деревни, которую его отец Петр Ларионов продал Палицыну. Всего в Тешиловском стану близ берегов Скниги у мемуариста сосредоточивалось в четырех деревнях 11 дворов.

Далее в Ростовском стану в деревне Бурцовой одиноко стоял один крестьянский двор⁸² (тоже наследство Бабиных); другой двор отошел при разделе к Матвею Петровичу. Продавая свои земли в подмосковных, еще более заселенных уездах, мать Болотова очень охотно взяла за неуплату долга маленький клочок в 15 четей в Чернском уезде по реке Плаве. Эта земелька находилась среди недавних еще диких полей; здесь и в 40-х годах XVIII века могли еще лежать кое-где нетронутые места, и бывали лишние сверх дач самовольные распашки; при незначительности клочка (22V₂ десятин) и при одном крестьянском дворе это владение было очень выгодно по количеству хлеба, доставляемого помещику. Так же доходен по прекрасной земле и урожаям был участок в Епифанской деревне Романцове, где на 15 четей числившейся по документам земли жили и работали на помещика два крестьянских двора. Сделавшись опытным, выдающимся для своего времени хозяином, Болотов твердо держался своей дедовской Бабинки, несмотря на ее отдаленность.

Но самой значительной и хлебной деревней была самая отдаленная степная Болотовка в Шацком уезде. Она еще не числилась во владениях полковника, хотя он положил ей основание вместе с братом чуть ли не в 30-х годах. Еще в молодости он купил у кого-то ничтожные 10 четей в поле около самой непочатой ковыльной степи⁸³; и оба брата нашли, что этого вполне достаточно, чтобы завести там селение; исполнителями явились доверенный приказчик и еще кое-кто из каширских людей или крестьян. В то время для небогатого дворянина можно было рисковать деньгами и людьми, чтобы улучшить свое помещичье состояние; поместья и вотчины сравнялись в одну частную дворянскую собственность, переходившую в наследство от поколения в поколение. Прекрасной девственной земли было вдоволь вокруг болотовского клочка, и начальство долго не вступалось в вольную распашку никому не принадлежавших диких полей. В первую половину XVIII века весь Тамбовский край пребывал еще в хаотическом состоянии; помещики и крестьяне законными и незаконными способами завладевали там землями и лесами. Его заселение началось рано и работало потихоньку в течение XVII века, но сопровождалось большими неудобствами и опасностями, борьбой с местными языческими племенами, с набегами татар и ногайцев и со своими же разбойничьими шайками; но в XVIII веке только эти последние и тревожили мирных жителей, и население стало прочней усаживаться на местах. Тем не менее и при Екатерине II этот громадный край отличался патриархальной некультурностью; города казались слишком маленькими и ничтожными даже и для каширских помещиков; они состояли из деревянной ветхой крепости и слободок, отстроенных как деревни. Были, впрочем, здесь обширные села, основанные богатыми боярами, очень людные, со своими торгами и ярмарками; таковы Лысые Горы, Ломович, Рассказово; но в общем степные деревушки имели печальный вид. Промышленность стояла на самом низком уровне; путей сообщения не было; многие необходимые предметы, как железо, привозились с большим трудом.

Болотов с дядей посетил впервые свой поселок в 1764 году. Ни отец, ни дядя никогда не заглядывали сюда. Селение состояло в ведении приказчика и старосты, которые и доставляли в Дворениново или куда укажут оброк и хлеб. Тотчас за Козловым путешественники нашли изрядное степное пространство, тянувшееся до Лысых Гор. Переехав Цну за Тамбовом, он оказался в громадном строевом лесу, более чем на 100 верст в длину; почти сутки ехали этим лесом; а отдохнув в знаменитом селе Рассказове, путники пустились по поросшей ковылем необозримой степи и еще через сутки прибыли в свои владения. Деревенька поразила помещиков своим неопрятным жалким видом. Ряд кое-как сколоченных хибарок утопал в накопленном почти до крыш навозе; да и крыш-то не было; хибарки стояли почти раскрытые или едва закиданные соломой; их крошечные слепые окошечки были затянуты пузырем. Во всем селении не оказалось ни одной сколько-нибудь сносной избенки. Здесь водился и так называемый господский двор, где жил приказчик из лакеев;

но и там стояли лачуги нимало не лучше крестьянских с дверками, как в свиной хлев, в аршин с чем-нибудь вышиной, хотя лакей был малый бывалый и не один год провел с барином в Пруссии. В такой обстановке существовали целые поколения трудового люда, колонизовавшего одну из наших хлебороднейших областей. У заброшенных за леса и степи людей был только хлеб, добываемый то тут, то там с новины, распаханной небрежно, самыми плохими орудиями; и при всем том они были самыми верными кормильцами своих господ. Впрочем, и у них случались неурожаи; тогда лишенная своего единственного имущества деревенька теряла свои жидкие соломенные крыши и еще глубже зарывалась в навоз.

У мемуариста здесь оказалось 10 дворов с 35 душами населения; почти столько же было у его дяди, хотя тот никакой земли здесь не покупал; он только присоединился к брату и прислал крестьян распахивать степь. Мы не знаем точно, кем заселяли Болотовы этот участок; вероятно, частью выведенными своими людьми, частью местными пришлыми и купленными; оказывались здесь и беглые. В XVIII веке здесь стояла очень низкая цена на крепостную душу; за 20 с небольшим рублей можно было приобрести целую семью с детьми.

После указа о вольности дворянства 1762 года тамбовские степи стали быстро украшаться помещичьими усадьбами; в 1761 году Болотов нашел близ своей грязной заброшенной деревушки соседей-помещиков, прочно устроившихся на житье.

Итак, автор записок наследовал от своих родителей 27 крестьянских дворов. На 10 дворов в Шацском именьи приходилось по делам третьей ревизии 35 душ; в остальных деревеньках население жило тесней, и мы можем смело положить до пяти душ на двор⁸⁴; получим приблизительное общее число в 120 душ, а с дворовыми у нашего героя могло набраться и 140. Такое имущество в половине прошлого века обеспечивало существование дворянской семьи; оно доставляло готовое пропитание хлебом и запасами и давало с лишком 100 рублей чистыми деньгами; но на воспитание и обучение детей таких средств, конечно, не могло хватить. Даже гораздо позже, после 1771 года, бабушка Энгельгардта, как свидетельствуют его записки, имея 100 душ в Арзамасском уезде, получала с них всего 100 рублей деньгами и жила безбедно. На ту же цифру дохода указывают и записки Болотова. Когда автор жил с полком в Остзейском крае, а затем в Кенигсберге в эпоху Семилетней войны, дворовые люди, иногда крестьяне, раз в год привозили ему из Каширы на подводах деревенские доходы и припасы. За первые два года он не помнит сумм: раз привезли ему «довольное количество денег», а другой – только «некоторое количество». Но в 1758 году он с радостью получил более 100 рублей деньгами и, кроме того, несколько покупных вещей для похода в Пруссию. Затем, через два года, мужичок привез ему в Кенигсберг всего 200 рублей чистыми деньгами; он ехал в неприятельскую землю с опаской, деньги спрятал в выдолбленную ось телеги, а сам оделся нищенски, не желая возбуждать подозрений. Барин нашел, что такой доход недостаточен; «видно, была в них изрядная экономия?» – говорит он про свои именья. Следовательно, нормальным денежным доходом со своих деревень автор считал 120–130 рублей в год, то есть около рубля с души; ста рублями он бывал недоволен. Как при матери, так и за время его малолетства и походной жизни все хозяйство лежало на руках старост и приказчиков из дворовых, и главным образом старшего приказчика, проживавшего в Дворенинове старика, служившего кучером при покойном полковнике. В эту важную должность управителя сельским хозяйством возводили не за знание дела и хозяйственные способности, а за верную службу в доме барина, за внушительную старость.

В критических финансовых затруднениях молодого помещика не раз выручали преданные дворовые. Еще 14-летним мальчиком, учась в Петербурге, Болотов с помощью дядьки отдал одного из своих слуг в работники на фабрику, и тот не только сам себя содержал, но еще приносил такой доход, что барчук заработанными им деньгами оплачивал свое ученье у Mr. Лаписа. В другой раз в Кенигсберге чуть ли не тот же слуга, записки не называют его, еще более одолжил барина. Получив в 1762 году неожиданный приказ о своем назначении в кирасирский полк Корфа, мемуарист горько задумался, на какие средства ехать в Петербург, шить себе форму нового образца, завести хорошую лошадь, седло и так далее. Один из его крепостных, видя такое горе, тотчас принес ему полтораста рублей. «Возьмите их, сударь, а мне когда-нибудь отдадите ужо, а теперь на что мне они? я, сударь, и сам ваш, извольте их взять, и я рад, что они у меня на ту пору случились», – уговаривал он обрадованного барина. Отпущенный на собственное иждивение, сметливый человек нанял квартиру с конюшней и начал промышлять покупкой, меной и продажей лошадей, добывая их из русских обозных и браковок, и как непьющий и дельный малый нажил целый капитал. Но люди с беззаветной рабской преданностью были-таки редки. Другой дворовый во время похода позаботился прежде всего о своей свободе и бежал от Болотова в Польшу; «вероятно, потому, что я его никогда не бил», – иронизирует автор. Грустно расстался с барином и умный дядька Артамон. Всю привлекательную для поклонников старины патриархальность отношений между дворянином-воспитанником и рабом-педагогом портил единственный недостаток дядьки: он был подвержен «той проклятой слабости, которой так многие наши рабы подвержены бывают, т. е. любил выпивать», говорят записки. Находясь безотлучно при барчуке, он не мог всегда скрыть от него свою слабость; поэтому, протрезвившись, наставник Закона Божия валялся в ногах ученика, умоляя наказать его тут же, чем попало, только не говорить родным. Позже страсть усилилась; Артамон стал так пить, что своих средств ему не хватало; он подобрал ключи к шкатулке Болотова и брал оттуда деньги по мелочам. Когда дело открылось, произошла тяжелая сцена молений, земных поклонов и проч. Автор, тогда уже офицер, полагая, что исправление невозможно, отправил его в деревню с письменным приказанием приказчику употреблять его на всякую работу. «Сим образом принужден я был наказать сего исшалившегося человека; но признаюсь, что при подписываньи сего письма смущала меня несколько совесть. Я вспомнил всю прежнюю его службу и обо мне в малолетстве попечение, и мне казалось, что я наказываю его уже слишком строго», – пишет автор, но совесть его скоро успокоилась; Артамону нашли дело по способностям; ему поручили хлопотать в Москве о вводе его питомца во владение всеми именьями, полученными от родителей. Чем кончился этот заурядный эпизод из истории нравов крепостной России, мы не знаем; по-видимому, гофмейстер умер ранее отставки и водворения Болотова в Дворенинове.