Текст книги "Старинные помещики на службе и дома. Из семейной хроники Андрея Тимофеевича Болотова (1578–1762)"

Подобное приданое при начинавшей уже развиваться роскоши среди дворянства считалось скромным. «Самого движимого приданого дано было весьма умеренное количество», свидетельствуют записки.

Воспитание в XVIII веке

Приступая к этой главе, всякий читатель уже заранее ожидает, что встретится здесь со многими тяжелыми явлениями, с такими искусами юных душ и организмов, какие совсем не под силу молодым поколениям нашей эпохи; тогдашние общественные отношения, при слабом влиянии науки на западе и его полном отсутствии у нас, вырабатывали иной нравственный склад. Уже многие и тогда сознавали все недостатки воспитания; писатели-моралисты, особенно сатирики прошлого века, ядовито бичевали и родителей-воспитателей, и учителей, и школьные приемы своего времени. Это одна из самых любимых и самых разработанных тем нашей русской сатиры. Судя по отзывам сатириков, можно, пожалуй, подумать, что нелепые преподаватели из кучеров и сапожников выпадали главным образом на нашу бестолковую русскую долю; что только у нас, в старой крепостной России, могли так безгранично царствовать розги и плети дьяков брудастых, штык-юнкеров[7]7
  Штык-юнкер – младший офицерский чин в русской артиллерии XVIII в. – Примеч. ред.


[Закрыть] и немецких каторжников и прочее, что только у нас поступали на службу едва грамотные мальчики. Едкое сознание пороков своего общества – большая заслуга лучших людей прошлого века; но теперь, подводя итоги прошлого, желательно прежде хотя бы в кратких чертах наметить, что в этих темных явлениях нашего, национального, и что составляло еще общее достояние всей эпохи. Ради этого при обзоре учебных лет русского юноши полезно иметь в виду, как шло воспитание на западе и у наших ближайших соседей в Польше и прибалтийском крае.

Философия и этика достигли в XVIII веке высокого развития, а главное – широкого распространения; они захватили в круг умственной жизни целые массы общества. Во всех уголках Европы с восторгом принимали горячую проповедь французских философов об уважении личности человека, свободы мысли и слова, религиозных убеждений; с другой стороны, в Германии приобретали широкую популярность учения немецких мыслителей об обязанностях человека к самому себе и к ближним, об обязательном внутреннем самоусовершенствовании и прочее. Но на деле в повседневной жизни еще туго прививалось простое человеческое отношение сильного к слабому, старшего к младшим; древнее право сильного заметно сказывалось в семейных и общественных отношениях. Если кое-где мелькало сознание, что пора изъять подрастающие поколения из-под гнетущей власти сильных и старших, ввести больше сдержанности в обращение с детьми, поставить их рост в более разумные условия, то и на западе, не только что у нас в России, не оказывалось наготове средств, с которыми можно бы было выполнять новые, зарождающиеся задачи воспитания; долго не создавалось для них исполнителей, и лучшие мыслители-педагоги своего времени оказывались бессильны в практическом применении новых теорий. И на западе мы нередко встречаемся с такими же мрачными сторонами в воспитании и школьной жизни, каким привыкли дивиться в родных литературных памятниках прошлого века. Недаром великий Кант говаривал, что детство в тот век было временем ига египетского: «Eine wahre ägyptische Hochzeit»[8]8
  Буквально – «настоящая египетская свадьба» (нем.). – Примеч. ред.


[Закрыть].

Во Франции во всю первую половину века в школах для среднего и низшего класса сохранялись в силе чуть не средневековые предания школьной педагогики, хотя потребность в образовании, а тем более в грамотности, здесь давно сложилась. До революции, заключает Тэн, говоря о среднем образовании, во всяком департаменте было по нескольку коллежей; учили в них даром; платили только полные пансионеры от 300–500 франков. Если мелкий землевладелец не мог платить 800 франков, то отсылал сына в знакомую семью буржуа того городка или ремесленника с платой по нескольку ливров в месяц. Под конец царствования Людовика XV крестьяне и мастеровые начали посылать сыновей в такие коллежи маленьких городков, где жизнь была еще очень дешева. Население серьезно ценило образование, а между тем из окон школ еще слышались шлепанье розог, крики, стоны и рыданья⁷². В конце XVII века от высшего начальства получались уже инструкции школьным учителям наказывать умеренно и с разбором, а по рукам и в XVIII веке еще ходила популярная гравюра-реклама, изображавшая немецкие волчки и толпу школьников с надписью⁷³: «Чем больше их бьют, тем лучше они действуют». Гравюра оправдывала существование многих свирепых педагогов, один вид которых внушал ужас школьникам. Современники говорили, что после известных своей жестокостью шотландских учителей французские были самыми ярыми экзекуторами; многие из них являлись только случайными педагогами. Один состоятельный обыватель города Апжу[9]9
  Вероятно, имеется в виду г. Анже во Франции, в исторической области Анжу. – Примеч. ред.


[Закрыть] рассказывает, что начал учиться в школе сборщика городской таможни, оборванного, бедно одетого старика, от которого издали несло водкой и табаком; но этот старик обладал недюжинными педагогическими способностями и в 10 месяцев выучивал ребятишек читать, писать и считать. За учебное дело брались самые разнообразные люди: учили мастеровые, потерявшие способность к физическому труду, учили набожные старые девы, бесхитростно передавая нескольким ребятишкам все, что сами знали; но были учителя-специалисты, называвшие себя учителями письменности.

Так же бесхитростно устраивались и штатные школы во Франции XVIII века. На помещение классов, мебель и прочее не обращали внимания. В начале этой эпохи городская школа Бриансона, в которой, кроме грамоты и счисления, преподавали латинский язык, помещалась в конюшне одного обывателя за 36 франков в год. В таких школах учились дети разных сословий, от ремесленников до провинциального дворянства; только первых не обучали латыни как предмету бесполезному в их деле.

Дети титулованных аристократов начинали свое воспитание дома в своих замках, и многим из них приходилось поминать свое детство главным образом суровою строгостью родителей. Виктор Мирабо⁷⁴ (родился в 1713 году), отец депутата, известный под именем «друга людей», рассказывает в поучении своим детям, что родители относились к ним с такой неуклонной строгостью, что ни он, ни братья его не запомнят от них ни малейшей ласки. Всякое проявление откровенности или нежности считалось постыдной слабостью в их семье. «Я никогда не имел чести прикоснуться к коже этого почтенного человека, этого добрейшего отца», – писал Мирабо. Дома мальчиков учил какой-то учитель за 30 экю в год; по дешевизне и ничтожеству он вполне соответствовал нашим педагогам той же эпохи. Потом мальчиков отдавали в иезуитский коллеж, не имевший ничего общего с военной службой, к которой они готовились; оттуда, едва достигнув четвертого класса, каждый из них лет 13–14, поступал в полк или во флот. Через несколько лет воспитание пополнялось в какой-нибудь военной привилегированной Академии, где обучали только военным физическим упражнениям, и это время бывало обыкновенно самым бурным периодом юношеской жизни. Брат «друга людей», моряк 15–16 лет, пил без просыпа; не проходило недели, чтобы он не посидел в мичманской тюрьме; однако строгие родители этим не беспокоились, и начальство вовсе не сердилось; такой период переживали все юноши.

В Германии гуманные начала в воспитании прививались еще медленнее; поучительно-сатирическая литература резко обличала родителей, и особенно отцов, в бессмысленной жестокости⁷⁵. «Дети трепетали перед ними, как рабы перед тиранами, подчас боялись, как чертей», свидетельствуют одни современные записки. Битье считалось повсеместно единственным средством против детских и юношеских увлечений; власть отца и старших тяжким гнетом ложилась на детей. Наряду с этим встречалось и безумное баловство, причем слепая нежность быстро переходила в слепой же гнев. Даже образованные выдающиеся люди варварски обращались с младшими, совершенно не понимали детской души. Отец Гете был прекрасным отцом для своего времени; но, следуя тогдашним воспитательным правилам, слишком усердно приучал детей ко всяким ужасам, привидениям, внезапному испугу; детей заставляли спать одних, и если они в нервном волнении бежали к прислуге, то отец, натягивая шлафрок на голову, белым неслышным привидением загонял их в детскую. Южная Германия стояла в культурном отношении выше северной, но и тут встречаются самые нелепые проявления права сильного и старшего.

Рыцарь фон-Ланг[10]10
  Memoiren Des Karl Heinrich Ritters Von Lang, 1764–1835. – Примеч. ped.


[Закрыть], на мемуары которого часто ссылается Бидерман[11]11
  Бидерман Фридрих-Карл (1812–1901), немецкий публицист, политик и историк. – Примеч. ред.


[Закрыть], очень живо описывая свое детство, приводит следующий характерный эпизод⁷⁶: будучи гимназистом, он сдружился с честной семьей своего квартирного хозяина, золотых дел мастера; чтение вслух стало любимым развлечением их компании, и особенное наслажение доставляла им «Римская история» Роллена в немецком переводе. Лангу приходилось ходить за этими книгами очень далеко к старшему брату, уже кончившему курс в университете; брат выдавал ему по одной из 16 книжечек всего издания и каждый раз сопровождал эту выдачу разными издевательствами: то отказывал в книгах, бранил и гнал вон, тотчас же приказывая вернуться; то травил его собаками, наслаждаясь из-за угла зрелищем этой охоты. За малейшее возражение, недовольную мину, за каждую попытку вырваться мальчика били, секли, драли за волосы. А слушатели между тем с нетерпением ожидали дома любимого увлекательного чтения. Шестнадцать раз приходилось начинать сызнова выхлопатыванье книги все с новыми мытарствами. С юмором, достойным француза, Ланг высчитывает, что чтение Роллена стоило ему более 80 часов беготни по улицам, 150 розог и 200 полновесных пощечин, не считая собачей травли, мелких тычков и заушений. Зато, как только дочитали последнюю главу, брат разом подарил ему все издание. Такое издевательство молодого образованного немца над младшим и слабейшим, сознательно жестокое, с чувством и толком проделываемое, могло отражаться на детской натуре тяжелее и оскорбительнее, чем дикие и бестолковые приемы наших педагогов, дьяков и отставных солдат.

В Германии гувернеру-воспитателю (гофмейстеру)⁷⁷ не платили больше 40 талеров в год, возлагали на него ведение книг по хозяйству, а обращались с ним чуть-чуть лучше, чем с прислугой. В школах, особенно провинциальных, масса учителей состояла из ремесленников всех возможных профессий; об этом официально свидетельствует прусский указ 1722 года; в пономари и школьные учителя могут поступать портные, ткачи, кузнецы, колесники и плотники; иных ремесленников не принимать. А в школьном уставе 1736 года сказано: если учитель ремесленник, он может прокормиться; если же он не знает ремесла, ему разрешается на шесть недель отходить на поденную работу. Что же в самом деле смешного и странного, что почтенный немец Вральман, переселясь в варварскую Россию, с чистою совестью из кучеров поступал в гувернеры, а из гувернеров – в кучера, и какими идеалистами были в свое время Фонвизин и все те, кто вполне понимал его творения?!

Что касается прибалтийских провинций, то даже остзейские патриоты проговаривались, что учебное дело и вообще образование стояло у них довольно низко в XVIII веке⁷⁸. На это приводилось много веских оправдательных причин, но сущность дела для нас осталась та же. В Лифляндии городские и элементарные школы самими туземцами назывались детским адом. Учителей для этих школ выбирали непременно из местных обывателей и выше всего ценили у них красоту почерка и уменье быстро считать; в городе их титуловали шульмейстерами, и как мейстеры они имели право нанимать себе подмастерьев и помощников, а сами занимались конторскими книгами и счетами, которыми их заваливали местные купцы. По рассказам школьника того времени, его школьный учитель всегда величественно восседал на высокой кафедре и оттуда окидывал толпу учеников мрачным взглядом «озлобленного кота». Перед ним на большом столе были разложены книги, которые он переписывал, а рядом с ними лежали плеть и большой запас розог. Между лавок ходили его помощники и спрашивали за него уроки из катехизиса и арифметические задачи; они имели право расправляться с учениками только кулаками, тасканьем за волосы и за уши; настоящие порки выполнялись шульмейстером самолично. Преподавание заключалось в заучиваньи ответов и было лишено всякой осмысленности; просиживая в такой школе по несколько лет, дети едва-едва выучивались грамоте и счету. В дворянской среде детей, кажется, не тиранили битьем, но суровая подавляющая строгость держала их в тисках. Отец был для них только повелителем, домовладыкой; никаких резвостей, веселых выходок в доме не допускалось. Образование было большею частью домашнее, с помощью соседнего пастора; а затем дети сами развивались и выходили в люди, как умели. Немногие имели средства посылать детей в германские университеты. Граф Сивере, например, учился у домашнего учителя, о котором совсем нечего сказать, кроме разве того, что будущий замечательный администратор обязан ему своим прекрасным почерком; в детстве он не учился ни древним, ни новым языкам; на 15-м году был отправлен из деревни в Петербург к одному родственнику, который состоял при дворе Елизаветы, и затем выучился самою жизнью и службой.

Еще строже в семье и школе содержались дети польского шляхетства; школьное образование шло по старым французско-католическим образцам. «Дома нас секли часто и много», рассказывает мемуарист Охотский[12]12
  Охотский Я. Д., польский дворянин, автор «Рассказов о польской старине. Записки XVIII в. Яна Дуклана Охотского с рукописей, после него оставшихся, переписанные и изд. И. Крашевским». [Пер. с польск. и послесл. Н. С. П.]. СПб., П. П. Мегкульев. 1874. – Примеч. ред.


[Закрыть], современник последних лет Речи Посполитой. При его матери состояла немолодая девица-шляхтянка для занятий по хозяйству и вместе с тем заведовала всеми экзекуциями. «Весь дом, начиная с детей, отлично знал известный тон, с которым отсылали к ней хозяева. Обыкновенно давали 15 ударов плетью и отсчитывали их методически. До 15-ти лет Охотский подвергался этому домашнему наказанию и за шалости и просто по раздражению родителей. В школах тоже доставалось! И патеров, и префектов родители усердно упрашивали не прощать нам ничего. Директор-репетитор обязан был не прощать под страхом лишиться праздничного подарка. Бывали и такие счастливцы, которых драли по два и по три раза в день. Вслед за идущим в класс патером несли нагайку и клали ее вместе с книгами на кафедру. Мы не должны были терять из виду этого монстра. Количество и качество плетей, надо, впрочем, отдать справедливость, были всегда сообразны с летами и силами ученика. В классе infimy (младших) плеть была тонкая, и более 10 ударов не давали. С каждым переводом в высший класс воспитанник ознакамливался с более толстою плетью и получал увеличенное число ударов. В классе философии ученик и плеть вырастали в нормальную величину; и в этом классе уже не давали менее 50 плетей». Тяжело жилось юношам и дома после окончания курса. Когда к отцу приезжали гости, взрослые сыновья стояли в струнку в гостиной в полном параде при саблях, не смея ни на минуту присесть, ни даже прислониться в стене; выходить без спроса тоже не смели. Им строго приказывали слушать внимательно разговор гостей, так как когда последние уезжали, отец требовал у сыновей по-латыни отчета в том, что они слышали.

В свою очередь, Малороссия скопировала латинские школы Польши, по необходимости присоединяя в этой системе кое-что своего русского, и в XVII веке настолько развила привычку в школе в своем населении, что оказалась далеко впереди Великороссии. В XVIII веке ее высшему классу приходилось уже приспособляться к великороссийским требованиям, созданным реформой, и от этого получалась странная смесь старых и новых, классических и реальных начал. Вот что рассказывает о своей юности малоросс Винский в своих записках, сообщающих вообще много любопытных данных для характеристики воспитания человека XVIII столетия. Учиться грамоте он ходил к дьячку; учитель изредка наказывал учеников по всем учебным дням; но суббота была днем исключительным; дьяк встречал ребятишек грозными словами: «Треба секты вас!» И начиналась общая экзекуция, причем усердно приговаривали: «Учись, не ленись, помни субботку». После дьячка Винский учился некоторое время дома у инспектора, то есть домашнего учителя, по-немецки – гофмейстера; подготовленный немного, мальчик был отвезен в Чернигов и поступил в тамошнюю коллегию. Жить ему пришлось на одной квартире с товарищами-земляками под надзором их инспектора; в эту пору он много бедствовал по своему малолетству и беззащитности, часто переходил от одного инспектора к другому, но учился хорошо. Лет 12 он поступил в Киевскую академию; там в это время (около 1765 года) учили: грамматике, пиитике, риторике, философии, богословии, языкам – латинскому, греческому, еврейскому, польскому; но немецкому и французскому учили мало. Винский просидел 3 года в риторике, «набил голову тропами и фигурами и выехал из Киева настоящим дурнем»; если бы какой-то канонерский штык-юнкер не показал ему арифметики, то он бы считал по пальцам. В 1768 году он поступил в городе Стародубе в пансион Карповича для обучения французскому языку и там в 16 лет кончил курс наук. Французский язык и литературу Винский полюбил на всю жизнь и ценил его так же высоко, как Болотов – немецкий язык. Он находил, что французское влияние было в высшей степени благотворно для России и что его не умели достаточно ценить. Он зачитывался французскими сочинениями, особенно по общественно-политическим вопросам, и с восторгом останавливается в своих записках на положении одного писателя (Mercier[13]13
  Мерсье Луи-Себастьян (1740–1814), писатель, автор утопического романа «Год две тысячи четыреста сороковой. Сон, которого, возможно, и не было». – Примеч. ред.


[Закрыть]), что самые необходимые науки для ума человеческого – мораль и политика.

Вот несколько кратких черт воспитания на западе и у наших ближайших соседей. Всюду, даже в передовой Франции, встречались и безалаберность, и жестокость; всюду была масса учителей случайных, нимало не подготовленных к школьному делу и самым неприхотливым задачам воспитания; да и люди подготовленные, как патеры различных орденов, сообщали непригодный в жизни запас знаний, какой не всегда мог удовлетворить и в отсталой России. А между тем разница между русским обществом XVIII века и обществами западными была громадна, и нигде недостатки школы и пороки учителей не были так чувствительны, как у нас. На западе школ и учителей было уже довольно много; грамотность и элементарное общее образование сделались достоянием всех достаточных классов; и сама жизнь, сложившиеся общественные отношения и правовые порядки, в которые вступал грамотный человек и с которыми должен был считаться, довоспитывали его и поправляли недостатки школы.

С другой стороны, деятельность многочисленных университетов, высшие школы, широкая литература, постоянно развивавшаяся на твердой почве, унаследованной от римских времен, продолжали дело воспитания, поддерживали в массе интерес к знанию и умственную жизнь вышедшего из школы человека. У нас в первой половине прошлого века общественная жизнь еще не существовала; своя литература едва-едва зарождалась; масса пробавлялась кое-какими переводами и пересказами западных повестей в рукописях. Русская школа только заводилась; учителей не хватало и на скромное число жаждавших просвещенья. Высших школ не было, кроме Академии наук, деятельность которой дала тогда три-четыре русских имени. Ничто не развивало, не довоспитывало русского человека, с трудом и мучениями постигшего элементарную науку, не поддерживало в нем заронившихся умственных потребностей. Обстановка жизни, домашняя и служебная, неразвитость общественного смысла была такова, что мало-мальски научившийся человек только позабывал то, что постигал в юности. В уездной глуши, в деревне, где сохранялся старый обиход XVII века, потухала всякая умственная жизнь, юные силы грубели и опускались до окружавшего уровня. Нужны были недюжинная стойкость характера, немалое мужество и известные дарования, чтобы в тогдашних условиях суметь продолжать свое образование. Весь гражданский строй XVIII века представлял слишком тяжелые искусы отдельным просвещенным и нравственно развитым личностям, оттого-то они часто ломались и развращались. А другие, сохранявшие до конца жизни жажду знаний и умственной деятельности, таились с нею, отодвигали ее далеко от повседневной жизни и общественных столкновений и часто обращались в беспочвенных, комичных, часто бессмысленно жестоких с ближними философов, легистов, эстетиков, в те курьезные и жалкие типы, которые давно известны в исторической литературе под именем «чудаков XVIII века».

Недаром один из симпатичнейших мемуаристов, Винский[14]14
  Винский Г. С. (1752–1819), писатель, мемуарист. – Примеч. ред.


[Закрыть], додумался под влиянием французского просвещения, что существеннейшие и необходимейшие знания для благоденствия человека именно те, которых не давала ему русская школа: «святая нравственность и состав людских обществ, или яснее: чем каждый человек обязан обществу, и, наоборот, общество человеку».

Автор записок, Андрей Тимофеевич, родился в дворениновском доме в 1738 году 7 октября. Рождение его произошло при обычной в старину обстановке; бабушкой-повитухой служила самая старая и доверенная женщина дворни. Глубокой ночью старуха дежурила одна при своей боярыне; прочая прислуга держалась подальше, сидела в людской и спала или представлялась, по старому обычаю, что не знает о совершающемся событии. Набожная женщина в ожидании разрешения начала молиться, истово и усердно кладя земные поклоны. Тут-то, было, и случилась беда: нательный крест бабки спустился до полу, да и завяз в щели половиц; повитуха оказалась крепким гайтаном туго привязанной к полу, когда родильница позвала ее на помощь. Обе подняли крик и насилу дозвались одну из запрятавшихся женщин, и освобожденная старуха едва поспела к своему делу. Первые годы жизни, проведенные на женских руках матери и мамки, той же старухи повитухи, были для единственного сынка временем ласк и баловства. В 1741 году Болотов получил полк и вызвал жену с детьми к себе в селение Наровск, близ Нарвы. С тех пор начались продолжительные странствия полковничьей семьи. Ребенок подрастал между впечатлениями стоянок в Остзейском крае, среди нерусской обстановки, и родной деревней. Тут же где-то в Эстляндии отец, на правах командира и приятеля всего генералитета записал пятилетнего сына рядовым в свой полк, и будущий литератор, к соблазну других отцов офицеров, ездил в салазках на козле получать от комиссара жалованье по нескольку копеек деньгами.

Во Пскове на шестом году мальчик начал учиться грамоте. В тот век контрастов одни родители начинали учить детей слишком рано, другие приступали к этому весьма поздно; наряду с Митрофанушками, отправлявшимися под венец прямо из-под надзора своих мамок, встречались четырех-пятилетние усердные грамотеи; так, мать Державина выучила сына читать на пятом году и тотчас отдала его учиться писать; молодые Воронцовы с пяти лет увлекались книгами. Знакомство с остзейскими немцами не могло дать полковнику никаких готовых образцов по части воспитания, и обучение сына началось обычным русским порядком. Во Пскове какой-то старик малороссиянин занимался обучением детей, приходивших к нему на дом; к нему отправили и нашего героя. Была ли это школа, или просто случайный учитель собирал вокруг себя учеников, мемуарист не помнит. Весьма может быть, что это были остатки цифирной школы того типа, какие основаны при Петре во многих городах; эти школы недолго просуществовали в своем первоначальном виде; иные закрылись, другие существовали кое-как, в той форме, какую им придавал учитель. Обучение грамоте шло здесь, конечно, по часослову и псалтирю. Болотов плохо помнит свои занятия с этим учителем, но говорит, что его способностями и успехами были довольны. Но мудрена была наука того времени с бесконечными складами, тяжелыми упражнениями по книгам, недоступным детскому пониманию. Проучившись более года, Андрей при всем своем старании плохо разбирал часослов и, далеко не освоившись с механизмом чтения, уехал с матерью в деревню, когда отец, покончив ревизию, отправился в полк.

Тут единственным грамотеем был его дядька, один из многочисленных представителей старинного типа способных и дельных боярских людей, крепостной интеллигенции раннего времени. Такие люди вырабатывались сами собой при общем складе жизни того времени. Помещик проводил время на службе; жена его бывала безграмотна или малограмотна; между тем по хозяйству, по куплям и продажам нужно было иметь грамотного человека; кроме того, всегда находились дела по приказам и воеводским канцеляриям; часто случались тяжбы; еще в XVII веке среди служилого и землевладельческого класса появилась страсть к тяжбам, к приобретению юридическими уловками и тонкостями того, что плохо закреплено за владельцем. Приходилось поручать такие дела своим людям и снабжать их полными доверенностями; для этого выбирали людей сообразительных и способных, твердых в грамоте, которой их, вероятно, и обучали с особой заботливостью; вообще эти люди ни в чем не должны были уступать дьякам и приказным; это были свои домашние юристы и адвокаты. Крепостному человеку такие занятия бывали и лестны, и выгодны; узкие рамки холопского бытия его расширялись; у богатого барина он становился чиновником; у среднего приходилось исполнять и должности слуги, но положение его все-таки было почетное, и все способности его как человека развивались и шли в дело. Но много тяжелого, трагичного встречалось в доле и этих ранних крепостных грамотеев.

Болотовский дядька Артамон был по-своему начитан, весьма силен в Священном писании и в Священной истории, знал кое-что о прошлом России, хорошо знал историю святынь и памятников Москвы, где долго живал по господским делам. Господам он служил поверенным по делам, перебывал во всех приказах и канцеляриях столичных и провинциальных и отлично знал всякое делопроизводство; дома он был гофмейстер, гувернер барчука, дворецкий и секретарь барыни. Как гувернер Артамон добросовестно посвящал воспитанника во все знания, какими обладал самоучкой; в описываемое время он доучил его русской грамоте, покончил часослов и прошел псалтирь. Стараниями ли учителя, преданного всей душой дому, или собственной охотой, только мальчик стал у него читать хорошо и с толком.

Письму Андрей Тимофеевич начал учиться немного позже, когда они с матерью снова приехали к отцу в Эстляндию; отец назначил в преподаватели своего лучшего полкового писаря. Последний принес немалую пользу будущему литератору, сумев быстро приохотить его не только к письму, но и к рисованью, в котором немного мараковал. Среди сельского и полкового досуга рисованье доставило нашему герою, как и его знаменитому современнику Державину, много приятных минут.

К девяти годам Болотов произошел понемногу элементарную науку, подвергаясь при этом таким же помехам и неудобствам, как и все дети дворянства средней руки. Иначе воспитывались только дети самых могущественных представителей придворной аристократии. Р. И. Воронцов выписывал для своих детей отличных гувернанток, у которых они шутя выучивались по-французски; выписывал прекрасные библиотеки, и сыновья его в 12 лет были знакомы с Буало, Корнелем, Расином, Вольтером и т. д. Но все это было пока доступно немногим избранным; лучшая часть среднего дворянства, с которой мы имеем дело, принимала отчаянные меры, чтобы где-нибудь раздобыться познаниями.

Мы знаем, что Державин, рано осиротевший, учился в Оренбурге в пансионе немца Розе, ремесленника и каторжника. Дело в том, что основатель города Неплюев просил выслать к нему для построек преступников из купцов и мастеровых; в том числе оказался и некто Розе; человек сметливый, он воспользовался потребностями только что съехавшегося населения и открыл школу для мальчиков и девочек⁷⁹. Учитель был жесток и безнравствен, однако выучивал вокабулами немецкому языку и, кроме того, каллиграфии и рисованию пером; но поэт был благодарен и за это. Немецкий язык в половине прошлого столетия еще почитался принадлежностью образованного человека; французский сменял его только при дворе.

Как ученик петровской школы полковник Болотов ставил немецкий язык и арифметику на первый план в обучении сына; он сам вырос на них, с их помощью выслужился; но даже в балтийских провинциях он не мог найти сыну порядочного немецкого учителя, а на выписыванье гофмейстера из заграницы не хватало средств. Пришлось обратиться к немцам, служившим в полку; тут Болотова ожидал своего рода Розе: учителем его сделался унтер-офицер Миллер, приехавший из Любека на русскую службу. «Богу известно, какого был он рода, но только то мне известно, что он никаким наукам не умел, кроме одной арифметики, которую знал твердо, да умел также читать и писать очень хорошо по-немецки, почему заключаю, что надобно быть ему простому купеческому сыну, и притом весьма небогатому и воспитанному в простой городской школе весьма просто и низко». Подобно Розе, Миллер не знал грамматики и учил мальчика вокабулами и заучиваньем немецких слов наизусть по сотням и тысячам; оба походили на лифляндских шульмейстеров, счетчиков и каллиграфов, какими их рисуют материалы Экардта.

Для мальчика начались ежедневные продолжительные занятия, несмотря на неудобства полковой жизни. Ундер усердствовал перед начальством, и при всей нелепости преподавания ученик довольно скоро начал читать и писать по-немецки; арифметика же шла вполне успешно. Родители были довольны; при них учитель хвалил его, но с глазу на глаз ученик никогда не мог угодить на злой нрав немца. Яростную брань мемуарист и в счет не ставит, но битье и сеченье его сильно угнетало. Миллер колотил его чем попало, стараясь только не оставлять кровавых следов, чтобы не возбудить внимания командира; последний был вполне убежден, как и все, что ученье без битья немыслимо, и преследовал только самые варварские выходки учителя. Немец же находил зверское наслаждение в самом процессе битья, часто досадовал на успехи ученика, потому что они лишали его предлогов проделывать свои экзекуции; иногда он изощрял свои недальние познания на придумываньи запутанных задач, чтобы затруднить мальчика. Раз, заподозрив какой-то обман, он зверски бил его: «Грыз почти меня зубами и терзал, как лютый зверь, без всякого человечества и милосердия. Он так разъярился, что пена у него стояла во рту, и до тех пор меня мучил, покуда выбился уже из сил». Эта экзекуция открылась, и учителю дали нагоняй, не особенно страшный, впрочем, потому что он скоро опять принялся за то же, велел заучить невероятное количество немецких слов наизусть и заблаговременно приготовил целый запас розог; насчитав 200 позабытых слов, принялся с зверским хохотом отсчитывать 600 ударов.

На крики мальчика прибежала какая-то соседка, отняла мученика и привела его к матери. Тут только полковник запретил своему ундеру сечь без спроса.