Текст книги "Вена в русской мемуаристике. Сборник материалов"

Последних слов я не дослышал; глубокий, спокойный сон сомкнул мои веки. Отрадно мне было сознавать, что Русские в силах за себя постоять. С другой стороны, хотя с грустью в сердце, но не краснея за своих, мог я мысленно перенестись к тому времени, о котором вспоминал Венгерец. Много, много погрешили мы тогда пред Богом, пред царём и пред людьми, но помину не будь нашим старым грехам; кровью своею искупили их севастопольские бойцы за русскую честь. Поэтому станем их помнить и почитать, и научим наших детей и внуков жить и умирать с тою же безусловною преданностью царю и отечеству.

Яркий луч утреннего солнца меня разбудил. В вагоне я оказался один; оба усача и красавицы мои исчезли, где? – было мне неизвестно; а полагаю, в Швандорфе, откуда пути расходятся в разные стороны. Поезд подходил к Эгеру.

На Эгерской железнодорожной станции повторилось то же самое, что несколько раз в сутки повторяется на всех станциях. После получасового ожидания нас усадили в вагоны, с иголочки, и медленно повезли по недавно открытому, вполне не достроенному пути. Местами страшно было глядеть, с какою смелостью мы скользили по высоким дамбам над земляными обвалами, размытыми весенним разливом реки Эгер.

Но пора бросить якорь – берег показался; из-за высокой лесистой горы проглянул длинный ряд красивых домиков, в которых год из году, меняясь почти еженедельно, гнездятся бесчисленные стаи перелётных посетителей карлсбадских целебных источников.

Поспешно собрав свои дорожные пожитки, я вёл в коляску и со станции поехал в город отыскивать квартиру; дело нелёгкое, когда посреди лета Карлсбад переполнен иностранцами, налетевшими со всех концов земного шара, с севера, с юга, от берегов Нила и Волги, Невы и Ганга, из-за Океана, да из таких мест, о которых ведомо лишь ученейшему географу, а мне, малоучке, и слышать не приводилось. Высокие дома унизаны жильцами с низу до верху, и надо родиться под счастливою звездой, чтобы, заранее не обеспечив себя, можно было отыскать хотя бы самое неприхотливое помещение. Люди богатые задолго до своего прибытия списываются с домохозяевами или извещают их по телеграфу о времени приезда, чем и налагают на себя приятную обязанность платить за квартиру вдвое дороже обыкновенной цены, за которую привыкли её сдавать; мне же скудная начинка моего скромного кошелька не позволяла подобным образом роскошничать. Поэтому, сложив вещи в гостинице «Кёниг фон Ганновер» – карлсбадская трактирная жизнь мне не по сердцу, – не мешкая отправился я в поте лица добывать для себя скромный уголок в первом частном доме. Долго бродил я по городскому низовью, напрасно отыскивая глазами ярлычка на дверях с надписью «отдаются комнаты», потом стал подыматься в гору, на Шлосберг, и только очень высоко, выше чего одни лесные великаны манили под свою густую тень, на улице, помеченной «Гиршеншпрунг-штрассе», мне удалось найти чистенькую комнатку, в которой и устроил своё пребывание.

В Карлсбаде соблюдается обычай рано вставать; в начале шестого чающие движения воды начинают уже появляться у разных источников. Первые лучи утреннего солнца, озарившие на восток обращённые окна моей комнатки, меня разбудили; я выглянул на свет Божий и ахнул от удовольствия. Чудный вид представился моим обрадованным глазам: глубоко внизу городок, покрытый прозрачною пеленой раннего тумана, предо мной на полускате ярко освещённые верхи из тёмного гранита узорчато высеченной католической церкви, около которой светло-окрашенные дома и домики толпились, как весёлые внучата около задумчиво на них глядящего маститого деда; далее волнистые очерки гор, покрытых густым зелёным лесом – всё свежо, ясно, покойно и отрадно.

Через полчаса, послушный докторскому велению, я спускался уже по каменным ступенькам от моей улицы к Шлосбрунну. Длинная нить водопииц, словно гуси, мерно шагавших один за другим, с фарфоровыми и стеклянными кружками в руках или через плечо на жёлтых ремнях, спускаясь по мощёному склону от парка к ротонде, на дне которой маленькие девочки в алых рубашках Гарибальди разливали воду источника. В двух шагах от схода к колодцу стоял блюститель порядка, давно знакомая мне полицейская фигура; в длинном чёрном сюртуке и военной шапке, облокотившись на толстую камышовую трость. Пасмурным, испытующим оком оглядывал он мимопроходивших, дабы уважение они возымели к вручённой ему власти в порядке и в должном повиновении держать это разноязычное стадо. На площадке, примыкавшей к ротонде и от которой многоступенная каменная лестница, осенённая двумя рядами стриженных лип, спускалась к Марктплацу, по-прежнему стоял небольшой столик, принадлежавший торговке козьим молоком.

Мы были старинные знакомые с этою благодетельной женщиной, и в прежние времена избавлявшею меня от скучной гусиной прогулки за водой. Слегка коснулся я до её плеча; она обернулась, узнала меня, приветливо кивнула головой, взяла мой стакан и тотчас, помимо очередующихся господ, нырнула в глубину ротонды. При первом движении её блюститель равноправия повернул голову в противную сторону и, прищурясь, стал глядеть в гору, будто какое-то необычайное обстоятельство потребовало от него обратить туда зоркость его полицейского глаза. Поворотил он снова свой лик к источнику, когда кружка, налитая целительной влагой, находилась уже в моих руках; значит, никакого нарушения порядка у него на глазах не происходило, он ничего запрещённого не видал и поэтому правым оставался пред своею совестью, пред законом и пред начальством. Благодаря такому простому маневру несколько посетителей Шлосбрунна, не скупившихся на магарыч, в два или три гульдена, молодой торговке, всегда выпивали назначенное число кружек в определённые промежутки, не подвергаясь по целым часам приятному хождению в ногу сотоварищи.

Возле Марктбрунна и возле Мюлбрунна, куда я сходил поглядеть, нет ли между приезжими знакомых лиц, публика кишмя кипела так неугомонно пёстро, что ничего не разберёшь, и в толпе, пока глаз не приглядится, и самого короткого приятеля не признаешь. Не в одну, а уже в две шеренги, рядами, медленно передвигая ноги, шли здесь леди и джентльмены к водопою; им наперерез подвигалась другая непрерывная цепь страдальцев и страдалиц, направлявшихся к медицинскому оракулу, с приличной важностью восседавшему несколько в стороне от источника.

Подходящие поочерёдно наклонялись к преемнику Эскулапа, шептали ему что-то на ухо и с подобострастным видом ждали приговора.

«Прибавьте кружку Шпруделя», «убавьте полкружки Мюлбрунна», «сами виноваты, не послушались», «прошу, поменьше вина», «Гислибелю стакан-другой всегда полезно», – долетало до слуха публики.

Возле Шпруделя ещё несравненно больше народу, толпа гуще, только тут рядами не ходят. Колодезь круглый, со всех сторон можно подойти, и пять или шесть юных девиц безостановочно черпают дымящийся кипяток и разливают его в подставленные кружки под звуки музыки, начинающей каждое утро играть около Шпруделя, после чего музыканты переходят к Мюлбрунну, чтоб усладить слух и тамошней публики.

Пока я обходил источники, часы на католической церкви прозвонили восемь раз; со старинной башни на Шлосберге повторился звон, и публика волной хлынула вдоль Алте-Визе. Настало время завтрака. По дороге дамы и кавалеры заходили на Визе в разные пекарни запасаться печеньем для кофея и продолжали путь, отягощённые белыми, голубыми и розовыми бумажными мешочками. В пекарнях горы сухарей и сдобных булочек всевозможных видов и названий мгновенно исчезали под руками голодной публики, спешившей наполнить свои желудки кое-чем посытнее и повкуснее тёплой водицы, которою они наливались с раннего утра. Люди постарше, потяжелее и вообще все неохотники до дальних прогулок, отделялись от ярых ходоков и, рассудительно выбирая места, усаживались под тенью дерев за столики, выставленные пред «Золотою короной» и пред «Слоном». Затем раздавалось:

– Берта! Фанни! Мари! мой кофей! порцию шоколаду! пару яиц.

И Берта, Фанни и Мари летели накрывать красными салфетками столики, на которых вслед за тем с быстротой мысли являлся потребованный завтрак. Отлично вышколены и удивительно быстроноги карлсбадские кофейные фрейлины, грешно было бы жаловаться на них; в запуски с воробьями, подбирающими крохи, порхают они от столика к столику – никого не забудут, никого не обнесут.

Пошёл я к Слону почтение отдать фрау фон Мюллер – мадамой не смей назвать в Австрии последнюю мелочную торговку, и та в обиду примет – сказаться ей о своём приезде и для почину выпить у неё мою первую чашку кофею. Такой в Карлбаде соблюдается порядок, где фрау фон Мюллер занимает самое видное положение и вправе требовать от прибывающих соблюдение должного уважения к своей почётной особе. Много лет тому назад, когда я в первый раз заглянул в Карлсбад, проживал в нём знакомый мне русский человек, исполнявший высокую придворную должность, значит, вполне знакомый с правилами высшего этикета.

– В Карлсбаде вы в первый раз? – спросил он меня. – Да. – А знакомы с фрау фон Мюллер?

– Нет.

– Так прошу позволения сегодня же ей вас представить. С Карлсбадом начинают знакомиться со Слона, а госпожа Мюллер его счастливая обладательница. Кофей отличный, не ошибаясь можно сказать, лучший в целом Карлсбаде, общество избранное, а она сама почтеннейшая дама, пользующаяся милостивым вниманием высоких и высочайших особ. Кроме того, она знает всех и знает всё, что делается в здешнем месте; за всякою справкой можете к ней обратиться, и всегда получите самое точное указание.

Насчёт неукоризненного состава общества, питающего привычку предаваться отдыху под защитой могучего Золотого Слона и услаждать свою утробу произведениями кофейной лаборатории госпожи фон Мюллер я сам имел случай убедиться как нельзя вернее: всё Русские, Англичане да богатые Американцы; а немецкого языка на половину «Excellenzen», потом «Durchlaucht», «Erlaucht», да иудейского племени отборнейшие биржевые магнаты. Немецкий люд помельче, из учёных или из коммерции, да Поляки без графского диплома, напуганные перекрёстным огнём громких титулов, которым оборонялся подступ к Слону, предпочитали селиться под сенью Золотой Короны, где беседа велась гораздо бесцеремоннее, а под шумок можно было перекинуть расписные листки направо, налево, разумеется, для одного невиннейшего препровождения времени.

Представил меня тогда знакомец мой госпоже фон Мюллер, а после того фрейлин Берте, просил их из уважения к нему не отказать мне в благосклонном покровительстве, и с той поры я имел счастье пользоваться неизменным расположением этих двух дам. Первое посещение моё, когда приезжал в Карлсбад, принадлежало фрау фон Мюллер; и никто кроме фрейлин Берты не подносил мне мой завтрак у Слона.

Отыскав хозяйку и раскланявшись с нею, на первый раз я поместился под маленьким стеклянным навесом, прикрывающим узенький вход в кофейню и в верхние, приезжими занятые этажи высокого дома «Zum Elephanten». Тут стоит только два крошечных столика и возле каждого по два стула, для гостей, пользующихся особенным вниманием со стороны фрау фон Мюллер. Не каждому и не во всякое время удаётся обратить в свою пользу эти бережёные места, устроенные, собственно, для успокоения в ненастную погоду самой хозяйки с домочадцами.

Полная, как сдобный хлебец, белая и свыше всякого чаяния добронравная Берта приятно мне улыбнулась и нежным голосом опросила:

– Прямого кофею или наоборот? – einen rechten oder umgekehrt? – Другой бы и не понял, а я знал, чего от меня хотят; не новичка же вопрошали.

– Прямого, – ответил я, и чрез две минуты Берта принесла мне вместе с сухарями от «доброго пастыря» прямую порцию, то есть кофею больше, а сливок поменьше: кофею меньше, сливок больше значит порция навыворот.

Прилежно принялся я завтракать, не теряя дорогого времени на оглядывание проходящих; прежде всего мне надо было подкрепить телесные силы, а потом уже искать пищи для любопытства.

Порешив с сухарями, поглощавшими всё моё внимание, пока в желудке пустотой отзывалось, я зажёг папироску – привычка нехорошая, сам понимаю, но, сознаюсь в своей слабости, не в силах отстать – и принялся внимательно рассматривать через улицу предо мной сидевших поклонников Слона. В передних рядах чопорно справлялись с своим завтраком неподдельные, из-за пролива прибывшие леди и сэры – легко было узнать по туалету дам и по покрою бакенбард, ниспадавших на откидные воротнички у кавалеров; потом общество важно восседавших стариков, по ногам укутанных серыми пледами и толстощёких, надменно осанистых господ – прусские превосходительные и сиятельные; несколько весьма не дурных, щеголевато одетых, крикливо разговаривавших дам, в сообществе живого, красивого прелата, которого с виду, ежели бы не чёрная одежда да золотая цепь с крестом, скорее можно было принять за гусарского полковника – и не спрашивай – представительницы венского или грацского общества; далее, в глубине улицы, прислонясь к рядам временных лавок, прехорошенькая девушка, возле неё толстая старуха и несколько молодых людей – Русские, готов биться об заклад; да и язык, на котором они говорили довольно громко, ошибки не допускал.

А это кто же сидит на самом краю, за одним столом с больным бледнолицым стариком, обвязанным красной шалью? – лицо слишком знакомое – ба, да это он! я вскочил с своего места и прямо направился к крайнему столику.

– Узнаёшь меня? – спросил я у господина, в котором сам издалека узнал старого, давно невиданного школьника товарища.

– По голосу узнаю, а по лицу сразу бы не узнал – сильно, брат, переменился, поседел. – И приятель, крепко пожимая руку, с участием вглядывался в мою, розами и лилиями действительно не украшенную, физиономию – Когда приехал? где остановился?

– Приехал со вчерашним утренним поездом, и вчера же поселился, Гиршеншпрунг-штрассе, у «Валтер-Скотта».

– Место мне знакомое; ежедневно прохожу по твоей улице; прекрасный вид с горы. А я живу Шлосберг, в «Городе Штетине», значит, мы с тобою близкие соседи, и ты, надеюсь, часто будешь заходить. Впрочем, здесь и без посещений беспрестанно встречаешься; было бы только желание встречаться.

– Так с сегоднего же утра уладим наши встречи – где ты обедаешь? – у стола сойдёмся; а теперь прощай, время отдохнуть, Визе пустеет и от Постгофа начали уже возвращаться, пора домой.

– Позже станем вместе обедать, а теперь не могу, слово дал, обедаю с дамами.

– С твоим семейством?

– Коли бы с женой, так что бы помешало тебе усесться с нами за один стол, а то с чужими; недавно познакомился. Знаешь ты Марью Николаевну, графиню К.? – Нет – Так, пожалуй, сегодня попрошу позволения завтра тебя представить.

– Спасибо за предложение, а позволь от него отказаться. Я приехал сюда с намерением отдохнуть и полечиться – сам видишь, насколько мне это необходимо, а не заводить новые знакомства, от которых не всегда бывает легко и приятно, а когда они пришлись по душе, так после жалко расставаться. А теперь прощай.

– Погоди, погоди, вместе пойдём, дорога одна.

Приятель мой протянул руку старику, повязанному красною шалью, поднялся, и мы вместе поплелись на гору.

– С кем сидел ты? – спросил я дорогой.

– С кем? право, не знаю.

– Как же ты это якшаешься, на водах, публично, с совершенно незнакомыми тебе людьми?

– А почему же нет? – Русский, Сибиряк, старик, больной, говорить умно; случайно дня два тому назад возле сидели, услыхал, как он разговаривал с другими Русскими – любопытно стало, да и подсел к его столу, с тех пор знакомы. Очень занимательные вещи рассказывает.

– Да, наконец, что же он такое? надеюсь, знаешь, как его зовут.

– Что он такое, тебе сказал, да и сам ты видел; а как его зовут и какой его характер – was für einen Character er besitzt – того не знаю и знать не хочу, с досадой ответил мой приятель. – Мало того, что видит пред собой человека неглупого и приличного; нет, подавай ещё звучную кличку да характер, который бы он пред людьми мог носить на показ, иначе знаться с ним неприлично, стыдно руку подать. Друг мой, с бесперчаточными разбойниками возился я в моей жизни, и не к худшему сорту людей, которым правила светского приличия не раз принуждали меня протягивать руку, принадлежали эти молодцы. Хотя короче моего живёшь за границей, а, кажется, в понятиях своих совершенно онемечился!

– Вижу, брат, жизнь тебя не изменила, остался, чем был на школьной скамье, когда однажды вздумал нам проповедовать, будто хороший сапожник, предохраняющий ноги покупателей от натира, несравненно полезнее и уважения достойнее плохого генерала, ведущего несчастных людей на бесполезную бойню. Помню, как тебя подслушали; и за твою проповедь трое суток продержали в карцере, на хлебе да на воде. Видно, мало тогда просидел.

Приятель добродушно улыбнулся.

– А, по-твоему, следовало бы совершенно перемениться, откинуть все те утешительные убеждения, которыми так сладостно питалась наша молодость и ногами и руками уцепиться за сухую практику жизни. Впрочем, прошу успокоиться, и я не гляжу более на вещи сквозь радужную призму детских иллюзий; но житейский опыт, иссушивший цвет моих лучших надежд, не успел, однако, до основания подточить корень моей живой веры в действительное существование добра между людьми. Не всех же людей амбиция и животная жадность доводят до полного отречения от всякого чувства любви и сострадания к бедному, страждущему человечеству. Окинь свет беспристрастным взглядом, и посреди векового мусора, которым он завален, как много отыщешь недурного, именно там, где менее всего полагаешь найти. Дознавай только истинную суть всякого дела и по скорлупе опрометчиво не суди о ядре, которое под ней скрывается. Однако пора нам разойтись по своим берлогам; и Карлсбад имеет такие условные обычаи, которые не дозволяется нарушать без помехи для себя и для других. – За сим он своротил направо, а я пошёл прямо на гору.

А любопытствуете вы знать неизменную программу дневных занятий в Карлсбаде? – имею честь представить её на ваше благоусмотрение:

От шести, а кому угодно и раньше, до восьми часов утра наливание желудка многоцелебной горячею водой и безостановочное хожденье.

От восьми до десяти завтрак; где кому заблагорассудится, – у себя дома, на Алте-Визе, или в Гартен-салоне, в Постгофе, в Фреиндшафтс-зале, не исключая Швейцер-гауза в других мелких кофейных заведений.

От десяти до часу отдохновение у себя дома и, кому приказано, приём ванны.

От часу до трёх обед, отнюдь не позже, иначе рискуешь остаться без еды или, что ещё хуже, кормиться объедками.

От двенадцати до двух рачителям светского приличия допускается ходить на поклонение к представительницам прекрасного пола, с полною уверенностью не быть принятыми; потому что редкая красавица в это время не занята своим обеденным туалетом.

После трёх промежуточное восседание у Слона и у Золотой Короны с сигарой в зубах, чашечкой чёрного кофея на столе и большущею газетой пред глазами.

В четыре общее перемещение всего приезжего населения из города в Постгоф, Сан-Суси и в другие вышепоименованные увеселительные места, где в тот день назначено музыке играть.

В шесть часов шествие обратно в город и полная свобода до десяти, когда каждый обязан одною ногой уже касаться своей постели. Возвращающиеся на квартиру позже десяти причисляются к категории жильцов сомнительной нравственности, попадают на замечание у полиции и впускаются в дом лишь после продолжительного ожидания на улице. Двери у карлсбадских домов не снабжены звонками, для того, чтоб у квартирантов отнять всякое поползновение возвращаться после узаконенного времени. Домохозяева жалуются, будто одни Русские беспрестанно нарушают этот основной закон всякого порядка и нравственного благоприличия.

Экстренные удовольствия:

Дальние загородные прогулки пешком, в одноколках, запряжённых ослами, и в колясках, преимущественно в Гаммер, глядеть, как в формы тискают фарфоровую глину, и к Гансу-Гейлинген, удивляться ряду невысоких скал, будто бы имеющих какое-то сходство с человеческими фигурами, обращёнными в камень за их грехи; театр; заказные обеды в Постгофе и в Виндзоре, и танцевальные собрания.

Исключение из общего законоположения:

Право, прибыв в Карлсбад, начать и кончить своё телесное пользование и душевное наслаждение, считая от восьми часов утра до восьми часов вечера, не покидая из виду Слона.

Контингент обращающих в свою пользу это многопохвальное право преимущественно комплектуется из созерцательных сынов скверной Германии, которым вид Слона заменяет все прелести Карлсбад окружающей горной и лесной природы.

Не вижу повода мешать их удовольствию; оно выражает только всю невинную простоту их вкуса и их привычек.

IV.

Несколько дней сряду встречался я с моим приятелем только мельком, у источников, на Алте-Визе или в Постгофе, куда он часто направлял свою прогулку, всегда почти с незнакомыми мне дамами. Однажды перегнал я его возле Сан-Суси, неудачной ресторации, за год тому назад построенной на пути к Постгофу. И в этот раз провожал он высокого роста, несколько полную даму, лет за шестьдесят, отличавшуюся замечательно приятными чертами, не взирая на её лета и на страдания, мешавшие ей пользоваться прогулкой иначе как сидя в креслах на колёсах, которые сзади подталкивал карлсбадский комиссионер. По другую сторону кресел шёл высокий мужчина, уже в летах, с чёрными усиками, в котором нетрудно было узнать бывшего, а может, и настоящего военного. Приятель на мгновение меня остановил.

– Сам поймёшь, – проговорил он, – что неловко было бы, покинув даму, пойти мне за тобой; жаль, однако, что видимся так мало; сегодня раньше вернусь из Постгофа: коли не имеешь в виду лучшего дела, приходи к Слону около шести часов, посидим вместе да поговорим.

В Постгофе играла музыка. Несмотря на пятнадцать гульденов, которые я уже заплатил за право входа в сад, в том числе пять на музыку, с меня взяли ещё тридцать крейцеров за право пить кофей и гислибель под звуки оркестра, управлявшегося Лабицким. Все столы и столики, расставленные под раскидистыми деревьями, составляющими существенную красу Постгофского сада, на галерее и в большом концертном зале были заняты многолюдными обществами гостей. Старые и молодые, красивые и некрасивые дамы, бородатые и безбородые, осанистые и больно невзрачные кавалеры столпились тут в одну сплошную массу, сквозь которую новоприбывающие с трудом продирались к иногда проглядывавшим свободным местам. Говорили на всех европейских наречиях, между которыми, однако, чаще всего пробивались звучные ноты русского языка. Девушки, прислуживающие в Постгофе, как на подбор одна миловиднее другой, в лёгких белых и розовых платьицах, с быстротой ветра переносились от одного стола к другому, из залы в сад, из сада обратно в дом, где жарилось, перемалывалось, кипятилось и разливалось всё потребное для приготовления напитка, на который публика не переставала возобновлять свои повелительные требования.

С трудом добился я столика, за который уселся в стороне, одинокий, на свободе наблюдать за происходившим вокруг меня. Во множестве гостей издалека показывались и некоторые мои знакомые, но так как я их не отыскивал, то и они будто меня не замечали; каждый был слишком занят тем кружком, в который уже попал или в который домогался попасть, покоряясь влечению сердца, себялюбивого расчёта или щепетильного самолюбия. При большом стечении публики, когда мне позволено уединиться, люблю следить за движением толпы, угадывать, к какой народности, к какому сословию принадлежат мелькающие предо мной живые куклы, какие пружины заставляют их двигаться в ту или в другую сторону, и потом, если можно, поверять мои догадки. Эта забава, наравне со всякою другою забавой, помогает мне убивать время, с которым для нас иногда бывает так трудно справиться, не предаваясь раздирающей скуке.

Прикатились кресла с дамой, которую провожал мой приятель, и остановились возле пустого стола пред кофейным домом. Вслед за ними проехало мимо меня другое кресло и бросило якорь у того же стола. Сидела в нём хорошенькая, быстроглазая брюнетка, лет двадцати, не более, страдавшая, как я после узнал, болью в ноге, не позволявшею ей ходить. Провожали её молодой человек в матросской шляпе – супруг, граф Б*, кто-то мне повестил, и австрийский уланский офицер в своём не благообразно короткополом чекмене, на котором позади, под перехватом, светились возле золотой бахромы две крошечные пуговки, обозначавшие, что он, по праву восьми предыдущих высокородных поколений без малейшей примеси мещанской крови, обретается в звании камергера двора его величества. Через четверть часа третьи перекатные кресла, в которых в полулежачем положении покоилась внимание всего Карлсбада привлекавшая красавица польского имени и австрийско-немецкого происхождения, также причалили к сказанному столу. Следовали за ними уже не один и не два, а целый хвост по последней моде одетых поклонников различных возрастов, начиная от волос с сильною проседью до гладкого, розового личика, на котором едва начинал пробиваться первый пушок возмужалости. Пока я занялся подробным изучением кружка, сомкнувшегося около замечательного треклеслия, недалеко за моими плечами успели поместиться несколько новоприбывших слушателей музыки. Слова два, громко сказанных по-русски, заставили меня повернуться назад, и я увидал господ, нет, я и не заметил их, а всё моё внимание невольно сосредоточилось на одной женской головке, возвышавшейся над гибким станом, прелести которого даже нынешняя уродливая мода не в силах была исказить. Долго поглядывал я то направо, то налево, сравнивая двух красавиц, соседством которых меня наградила щедрая судьба, и кончил тем, что переменил положение своего стула, чтобы ни на мгновение не терять из виду послепришедшей. Своё родное как-то ближе к сердцу.

Пожилая дама в чёрном платье оставила сад до окончания музыки. Приятель мой, уходя за нею, на несколько минут своротил в сторону, подошёл к большому столу, около которого помещалось довольно многочисленное общество, раскланялся с некоторыми дамами, сказал слова два и потом поспешил догнать свою даму. Верный моему призванию точного наблюдателя, не упустил я из виду и этого, кажись, весьма маловажного обстоятельства. Захотелось мне угадать, к кому сворачивал мой приятель. Сколько позволялось издали разглядеть, по лицам, по невычурному вкусу тёмных дамских туалетов – Немки любят яркие цвета, – по приёмам, должно было полагать: Русские, лучшего круга московского или петербургского общества. Помня, однако, приглашение товарища моего, в свою очередь я поднялся и по кратчайшему пути, мимо русской церкви, прежде его дошёл до Слона.

Не успел я выбрать и занять выгодное место на краю, в первом ряду столиков, чтобы ближе видеть проходящих, как с другой стороны, от Саксонского зала, подкатились кресла с чёрною дамой. Высадили её у входа в дом к Слону, и вслед за тем приятель отыскал меня глазами и уселся на скамье возле меня. Берта расставила пред нами кофейные приборы, и я не теряя времени приступил к расспросам, которые давно заготовил в своём уме.

– Во-первых, чтобы после не забыть, прошу мне поведать, что за дама, которую ты провожал до Постгофа и которую теперь подвезли к Слону, да кто ещё с вами шёл. На службе всю молодость я провёл во глубине России, потом жил в деревне, а теперь уже много годов скитаюсь за границей, по докторскому велению проживая то тут, то там, пользуясь то здешними, то иными водами: поэтому мало кого знаю из лиц, принадлежащих к московскому, а ещё менее к петербургскому обществу.

– Дама, о которой спрашиваешь, известная наша красавица прошедшего времени; имя её, полагаю, доносилось встарь и до твоего слуха; теперь зовут её княгиней N; что она сильно страдающая женщина – видишь сам; а я от себя могу ещё прибавить: женщина ангельской доброты. Заметил ты какая у неё добродушная улыбка? есть признаки, редко обманывающие насчёт душевных качеств.

– А господин, который возле шёл?

– Брат её, генерал, бывший Севастополец – и не из трусливых.

– К кому ты подходил в саду, на обратном пути?

– К столу, около которого находилось в сборе чисто-русское общество, без всякой иностранной примеси, поклониться княгине N.

– А ты с нею коротко знаком? говорят, она неприступно горда, своенравна, хотя умеет быть увлекательно любезна, когда ей придётся по нраву.

– Знаком не коротко, а насколько нужно, чтобы знать её светские качества. Может, она и горда с теми, кто вызывает её гордость и потворствует ей из какого-либо расчёта. Она так умна, что тотчас это поймёт. Я на неё жаловаться не смею, потому что на себе никогда не испытывал приписываемых ей не совсем приятных свойств. Напротив того, её приветливость и её тонкий такт всегда производили на меня самое приятное впечатление. Люблю сына её, хороший человек, и дельно понимает вещи.

– Говорят, в молодости он страшно повесничал.

– Говорят, это справедливо; но я познакомился с ним, когда он уже остепенился. Впрочем, по-моему, лучше начать повесой, а кончить дельным и благородным человеком, чем начать с притворного благонравия и потом, в зрелые годы, перейти к отвратительному ханжеству. И между нашими товарищами, помнишь ли, не один шалун в последствии стал человеком, а сколько благонравных позже впали в совершенное ничтожество или поддались самому грязному соблазну. Что молодость шалит и дурачится, в порядке вещей: не с кантовскою же философией в голове на свет родятся дети.

Публика тем временем возвращалась с музыки и непрерывною цепью, то гуще, то реже, проходила по Алте-Визе, почти задевая наши столики полами и юбками. Около нашего столика поместился ещё знакомый моего товарища, полурусский господин из остзейских уроженцев, человек порядочный во всех отношениях, сверх того, знавший все хотя бы несколько замечательные личности между приезжими, особенно немецкого происхождения. Кого из проходящих не знали ни я, ни мой товарищ, того наверное он в состоянии был нам назвать.

Проплыла дама в лучших летах, неопровержимо солидного здоровья, и с нею хорошенькая девушка с распущенными по плечам волнистыми светло-русыми волосами, в белом платье, на котором позади горел ярко-алый бант огромной величины. Обе они бросились нам в глаза, дочь своим цветущим видом; маменька роскошною полнотой форм. Приятель мой не умел их назвать; Остзеец помог: госпожа Х, из Граца, с дочерью; недавно приехали; из богатого дома; весь день можно видеть на Визе.

– По Визе, – заметил приятель, – все принуждены проходить по нескольку раз в течение дня, а беспрестанно гуляют по ней только те дамы, которые приехали не лечиться, а себя казать, и по три раза в день меняют туалет. Приятное занятие, но дурной расчёт. Скоро приглядятся и до цели своей, пожалуй, не догуляются. Помнится, года три сряду приезжала сюда из нашей родной стороны некая госпожа: две дочечки, просто загляденье, разодетые, расфранчённые, в курточках, облитых золотом – видно за версту. В первый год все останавливались полюбоваться красивыми детьми, на второй, встречая, оглядывались на девочек, а на третий и смотреть на них перестали. Жениха не добыли и приезжать перестали. Вот эти переряжаться по три раза и гулять по Визе не станут, – прибавил он, указывая на двух проходивших дам, видимо мать с дочерью. Высокая девушка была одета весьма просто, в дикого цвете фуляровое платье без цветных бантов. Когда они поравнялись с нами, приятель, да и Остзеец, встали и поклонились.