Текст книги "Девочка со спичками"

Черный человек

Дождь лил не переставая вторые сутки. Город словно разбухал от потоков мутной воды. Она с грохотом обрушивалась с козырьков подъездов; клокоча, стекала по лестницам магазинов; заливала стоки и пузырилась в уличной плитке, колотилась в водосточных трубах, метко брызгала прохожим прямо под коленки, в самые сердцевины светлых летних джинсов, – и наполняла улицы холодной, совсем осенней сыростью.

Педсовета, конечно, не было – слишком пустяковая история, за уход с урока не исключают, – но отца Полины биологица в школу все же вызвала. Он ожидаемо не пришел – однако, закончив говорить с Ириной Львовной по видеосвязи, вышел из комнаты и молча замахнулся на Полину со спины. Она сидела на полу в ванной, разбирая бесформенную кучу жесткого, пересушенного белья. Полина чудом успела увернуться от оплеухи, но отца это только раззадорило. Он ударил ее – методично и спокойно, никого не опасаясь, – еще несколько раз, толкнул на пол и бросил белье сверху.

Все их разборки давно проходили без слов – и от этого было только хуже. Она больше не плакала – лишь уворачивалась еще быстрее; еще искуснее избегала встречи с ним на общих квадратных метрах; еще точнее предугадывала его поведение с похмелья – пока это не стало частью ее характера. Полина пропиталась страхом, как младенец запахом молока, и наконец перестала придавать ему какое-либо значение. Остались только рефлексы – когда она украдкой ловила тяжелый взгляд отца в зеркале; когда осторожно выскальзывала из ванной, закутавшись в два полотенца, и поспешно захлопывала дверь в свою комнату; когда он запирал ее дома одну на много часов за то, что она выходила на улицу в недостаточно скромной, по его мнению, одежде.

К шестнадцати Полина научилась жить с этим, и довольно сносно. Она подсовывала отцу аспирин и соленую воду с утра; ей беспрекословно открывали дверь соседские бабушки, которые почти всегда знали, где на этот раз ошивается Григорий со своими собутыльниками; она могла по одному неуловимому движению его глаз догадаться, что грянет буря, – и придумать правдоподобный предлог уйти из дома на несколько часов и не возвращаться до самой ночи.

Иногда ей казалось, что этим даже можно управлять, – особенно когда она угадывала намерения отца и он милостиво оставлял ее в покое. Полина приносила ему, похмельному, еду, иногда сама покупала алкоголь на сетевых распродажах и ставила в холодильник, платила за интернет, драила полы в его комнате до блеска, подкладывала ему свежую одежду к дивану, где он проводил львиную долю времени, – и в такие моменты он благосклонно улыбался дочери, но ей по-прежнему было страшно. И поэтому каждый раз, возвращаясь домой, она застывала в нерешительности перед дверью подъезда, как будто силилась пересечь границу какого-то потустороннего мира, где ее не ждало ничего хорошего.

Вот и сейчас она стояла на месте, изучая скрученные от времени пластиковые объявления. Мелкие буквы, штрихкоды с номерами телефонов – все сливалось в какое-то блеклое, черно-белое пюре.

«Продам электромо…»

«Уважа… жильцы, 14.10 в 18:00 состоится…»

«Профилактические работы по ремонту 9g-сети…»

Полина натянула наушники и капюшон ярко-желтого дождевика, развернулась и побрела вдоль дома. Он был

длинным и загибался, как исполинская змея, напротив возвышалась такая же серая «рептилия» – и обе они почти соприкасались головами и хвостами, делая двор похожим на разбитый, никуда не плывущий корабль.

Есть хотелось нестерпимо, до рези в животе – но это никогда не бывало веской причиной вернуться.

«Еда – это просто жиры, белки и углеводы. Это даже не вкусно. Будешь много есть – растолстеешь».

Она слизнула каплю дождя с верхней губы – на вкус та была немного металлической – и пошла еще быстрее. Странная мантра помогала, особенно когда она смотрела вниз, на свои бедра, и тихо их ненавидела. Те с каждым днем становились все более округлыми на контрасте с костлявыми плечами и тонюсенькими руками. Полина взрослела и неумолимо превращалась из угловатой девочки с вечно растрепанными косичками в девушку-подростка. Она часто и подолгу рассматривала себя в зеркале, с испугом отмечая, что плоская грудь медленно, но растет; что талия на фоне бедер и груди начинает выглядеть еще тоньше. Отец тыкал ее под ребра всегда резко и без предупреждения – каждый раз, когда она имела неосторожность надеть одну из футболок с декоративными разрезами и названиями подростковых нейророк-групп. Тогда она возвращалась к себе в комнату и, сгорая от стыда, заворачивалась в одеяло. Она снова и снова разглядывала золотистого оленя на стене. Он стоял, спокойный и гордый, надежно упираясь ногами в землю, которая поросла пластиковой травой, и смотрел на нее темными черешнями глаз.

«Беги!» – говорил олень, и она бежала – на улицу, прочь, куда подальше.

Снаружи было мокро и зябко; редкие прохожие все как один стремились к теплу и свету далеких окон, которые посверкивали веселым желтым янтарем сквозь поредевший дождь. Писать кому-то и напрашиваться в гости было поздно, и поэтому Полина просто села на корточки в сумерках под окнами первых этажей и прижалась спиной к стене. Она поморщилась: на лопатках все еще ныли синяки. Когда отец был трезвым, он бил по-особенному – скрученными вещами под определенным углом, чтобы не оставалось следов.

Полина смотрела на капли, на качающиеся ветви деревьев, слышала всплески на лужах, когда по ним проезжали машины: даже не видя их, она научилась различать тихий стрекот, который издавали электромоторы. Время тянулось невыносимо медленно. Черные, вывернутые ветром наизнанку листья кустов в палисаднике шумели и перешептывались – как будто там кто-то медленно и печально ходил. Полина тревожно вглядывалась в темноту, ожидая, что этот кто-то, наконец, выйдет, проявится, – но там опять никого не было.

Ей вдруг стало не по себе. Она вскочила – затекшие икры резанула боль – и выбежала из квадрата темноты в безопасное перекрестье света фонарей.

Там, в центре двора, в круге неровного холодного света высилась давно обесточенная и глядящая пустыми провалами технических окон водонапорная башня. Ее много раз пытались переделать – то в магазин, то в бар, но ничего не выходило – башня была словно заколдована. Жители в конце концов привыкли, что она необитаема, и энтузиасты в какой-то момент оставили попытки вписать башню в окружающий мир. Скрываясь от отца на улице, Полина часто представляла, что в башне кто-то живет, – и тогда любой скрип и шорох оттуда обретал новый смысл, делая их двор особенным, не похожим на другие – и очень, очень интересным. Она могла часами смотреть на башню, представляя, как внутри по невидимой винтовой лестнице спускаются и поднимаются призраки. Это были ее призраки, она придумала их – и они, в отличие от любой другой темноты, не были злыми, Полина это откуда-то знала.

Она подняла голову и посмотрела на их с отцом окна – они не горели. С такого расстояния было не разобрать, сидит ли Григорий в очках, просматривая платную рекламу, – он иногда зарабатывал этим на очередную бутылку, – или просто спит.

Полина нехотя глянула на часы. «22:50». Пора возвращаться домой. Завтра ей все-таки придется пойти в школу. «Болеть» так долго без справки нельзя.

«Черный человек, Черный человек, забери меня», – как заклинание, быстро произнесла она про себя – и тут же испугалась своих мыслей.

Черный человек – это был их с мамой странный секрет, который она хранила годами и не забыла, несмотря на возраст.

Когда-то, когда мама была еще жива, они остались без денег в конце месяца. Отец снова пил, а у мамы не забрали свадебное платье, которое она сшила, – потому что жених и невеста поссорились перед самым торжеством и разошлись.

Платье так и висело на вешалке в прихожей. Полина украдкой несколько раз расстегивала молнию на чехле и гладила белые волны, чувствуя под руками мелко поблескивающие бусинки и бисер – и какую-то волшебную, несбывшуюся, далекую жизнь, которая становилась плоской и неживой, как кружево в темном мешке.

В тот вечер они сидели с мамой на кухне и пили пустой зеленый чай с последней химически-розовой зефиркой.

– Мико, выше нос! Хочешь, погадаем, как в детстве? – мамин голос в такие моменты становился тонким, почти девчоночьим, острым и озорным, а пальцы начинали сновать в поисках каких-то мелких предметов, призванных развлечь Полину. Мама зябко куталась в толстый верблюжий свитер – она уже тогда страшно похудела и все время мерзла, даже если за окном было плюс двадцать пять.

Этому гаданию ее научила бабушка. По рассказам Людмилы, она была наполовину японкой, эмигрировавшей сюда еще в тридцатые, когда тут строили автозавод – тот самый, на котором потом стал работать отец Полины. В наследство от бабушки-японки Людмиле достались чуть приподнятые уголки глаз, маленький нос и темные брови – они же, только менее выраженные, перешли и к Полине.

Ей не нужно было ничего объяснять: Полина притащила из комнаты лист бумаги, пару ручек и маленький зеленый мешочек. Лист она разорвала на мелкие квадратики, дала половину маме, вторую себе, и они начали рисовать.

Рыба, солнце, молот и наковальня, дерево с большими корнями – мамины руки мелькали над бумагой быстро, умело, потому что она часто делала зарисовки будущих платьев.

Десятилетняя Полина сосредоточенно пыхтела и выводила что-то свое – ракушка, колесо, флаг на мачте корабля, цветок, пригнувшийся от ветра, – это было почти состязание, кто больше символов придумает.

Наконец, когда горка бумажек перед ними стала достаточно большой, мама сгребла их все в мешочек и перемешала.

– Так, – деловито сказала она, улыбаясь во весь рот, – хочу, чтобы завтра у нас был килограмм зефира. Повезет ли мне в этом деле? – Людмила покопалась в мешочке со всей тщательностью – и вытащила на свет робота-пастуха, пасущего кривоватую, квадратную овцу. Рисунок Полины.

Мама засмеялась:

– Кажется, мироздание намекает, что нам пора завести собственную ферму и делать органический зефир из овечьего молока.

Полина тоже несмело улыбнулась.

– Теперь ты спрашивай! – Мама протянула ей мешочек, и Полина, взяв его, надолго задумалась.

«Хочу, чтобы ты выздоровела, повезет ли мне в этом деле?» – чуть было не спросила она, но осеклась. Полина знала, что маме от этого станет еще больнее.

Вдруг она вспомнила про платье, висящее в прихожей.

– Хочу выйти замуж, – сказала девочка, словив удивленный взгляд матери. – Повезет ли мне в этом деле?

Она долго копалась в мешочке – и наконец достала бумажку.

Та была испещрена темными грубыми линиями, которые виднелись даже с обратной стороны. Она перевернула бумажку. Это был ее рисунок. Она сделала его второпях, напоследок, поддавшись порыву.

– Это… черный человек? – озадаченно спросила мама, склонив голову.

У фигурки все было черным – ноги, руки, невидимое лицо в частых нервных линиях. Просто набросок, но весьма пугающий.

– Плохой знак? – испуганно подняла глаза Полина и посмотрела маме в лицо.

– Нет, что ты! – Людмила снова заулыбалась. – Черный человек может означать все что угодно. Смотри.

Она взяла из рук Полины рисунок, надорвала в двух местах, чтобы выделить руки человечка, и обхватила ими указательный палец дочери. Получалось так, как будто Черный человек обнимает ее.

Полина засмеялась: от бумаги стало щекотно. Страх, едва дотронувшись до сердца, отступил перед светом глаз матери, которая сидела напротив и держала дочь за руку.

– С тобой все будет хорошо. С тобой все будет хорошо, – зачем-то дважды произнесла мама и крепко обхватила ее ладонь второй рукой.

* * *

Полина вернулась домой только за полночь; постояла в прихожей – там было хоть глаз выколи, потом сбросила обувь и заглянула в большую комнату. Отец давно спал, и она поморщилась – запах перегара сбивал с ног.

Сняв только дождевик, Полина легла в постель и долго ворочалась с закрытыми глазами, не в силах заснуть, снова и снова перебирая в голове эссе про планктон. Ей хотелось завтра подойти к Ирине Львовне, может быть, извиниться, и попробовать переписать работу – хотя она была уверена, что ничего не перепутала и теория 1961 года верна. В любом случае с Карповой придется помириться: Битва Школ через месяц, и готовиться к ней они должны вместе.

Полина заснула, думая о планктоне и море, а дождь шумел за окнами, как волны, которые качали их квартиру и бились нетерпеливо о борт.

Только под утро, сквозь сон, она почувствовала, что ей не хватает воздуха. Дернулась на кровати, в панике открыла глаза: над ней высилась черная фигура и сжимала руками ее горло.

От ужаса Полина несколько секунд не могла понять, кто это; не могла кричать – но наконец различила в предутреннем мраке силуэт отца.

– Людка-а-а… – хрипел он, как будто в белой горячке, и его глаза были налиты кровью и алкоголем. Он не отпускал ее.

Полина в страшной тишине забила руками и ногами, стараясь оттолкнуть его и чувствуя застывший крик внутри, – и окончательно проснулась. С неистовой силой она пнула отца обеими ногами, и он повалился на спину.

Она только успела схватить дождевик и рюкзак – и бросилась прочь, хлопнув дверью квартиры изо всех сил, чтобы замок сработал. Полина понеслась вниз по лестнице, все быстрее и быстрее, чувствуя, как ноги наливаются тяжестью, – и втайне надеясь, что школа в такую рань уже открыта.

Идти ей больше было некуда.

Битва Школ

В то утро Полина долго простояла у закрытых дверей школы в промозглой октябрьской темноте, пока робот-администратор не разблокировал двери. Она шла по коридорам, а ее путь освещали холодные слепящие лампы под потолком. Гулкость и простота этих коридоров нравились Полине. Она часто представляла, что это какая-то научная лаборатория, в которой она когда-нибудь обязательно будет работать, станет ученым, совершит невозможное и уедет из этого города.

Полина натянула наушники и забралась с ногами на подоконник напротив закрытой учительской: в такую рань в школу никто не приходил, и некому было одернуть ее. Она наскоро стерла с белой пластиковой поверхности грязные следы кроссовок, зябко подышала на покрасневшие руки и уставилась в окно. Там, неподвижный и пустой, разлегся двор школы со вспученными заплатками асфальта; одна из двух половинок ворот была открыта – это Полина ее сдвинула, чтобы войти. Вокруг школы темнела полоса лесопарка со старыми вязами и тополями, которая постепенно переходила в настоящий лес. Он наползал на Троицк-N с запада, с каждым годом все больше и больше – город рос в восточном направлении, а западное почему-то оказалось у мэрии невостребованным.

От ворот школы вился замусоренный переулок, в котором они с Агатой часто зависали, обсуждая все на свете. За ним сонно моргали многоэтажки, продирая заспанные глаза; распухшим серым телом торчал из оврага Завод. Чуть дальше шумела объездная дорога, по которой день и ночь мчались автопилоты в сторону Москвы. Горизонт в том направлении всегда горел едва заметным синим светом – мертвый неон, когда-то давно забравший Москву в плотное сияющее кольцо. Оно было видно только ночью и появилось еще до рождения Полины. Взрослые называли его Границей.

Полина не до конца понимала, как и почему появилась Граница: она как-то загуглила короткое видео с президентом Лапиным, где сообщалось: «Инициаторами визового режима выступили жители городов-миллионников, которых беспокоила неконтролируемая миграция консервативной и малообразованной части общества в мегаполисы. Чтобы обеспечить каждому равный и справедливый доступ к благам, была введена система социального рейтинга и…» – и прочее бла-бла-бла, которое Полина силилась понять за обилием канцелярита. Но, кажется, суть сводилась к тому, что Граница окончательно разделила людей на технократов и консерваторов. Технократы слыли достигаторами; их религией стали наука, карьера и инновации, программирование, биология и химия, скорость, оптимизация и прогресс.

Консерваторы же предпочли не проживать свою жизнь в бесконечной гонке; они яростно отрицали мир, повернутый на скорости внедрения нового; они не приняли наноинженерию и медицину роботов, ссылаясь на их вред для здоровья; они отрицали микрочипы и жизнь в виртуальной реальности, и, чтобы компенсировать это, ударились в религии – православие, буддизм и неоязычество, в альтернативную медицину и агропромышленность. Консерваторы предпочитали знать мало, только то, что им нужно для жизни, – так, по их словам, они боролись с нескончаемыми потоками информации, которые тщетно мечтали объять и переработать технократы.

Мама иногда рассказывала Полине о том времени, когда только включили Границу: по ночам на улицах тогда стреляли, около Москвы взрывали машины тех, кто пытался прорваться без визы, а по всей стране начались стихийные протесты. Впрочем, они быстро утихли, потому что Лапин именно тогда ввел знаменитый ББД – базовый безусловный доход. Так те из консерваторов, кто мечтал ничего не делать, получили наконец легальную возможность для этого. И, к сожалению, оказались в большинстве.

Амбициозным и зубастым не оставалось ничего другого, как «дрочить на соцрейтинг», – отец всегда злобно швырялся этой фразой, когда заставал жену и дочь на кухне за тихой беседой о Границе, – и прорываться в мегаполисы легально. Без денег и связей, с помощью собственных мозгов и достижений это сделать было практически невозможно – по крайней мере, об этом Полине часто твердили учителя. Конкурс в вузы крупных городов зашкаливал за тысячу человек на место, а работу без технических и естественнонаучных знаний найти было огромной проблемой.

Школы из городов и регионов яростно соперничали за звание самой продвинутой; преподаватели и репетиторы потрясали сертификатами соответствия от ведущих вузов, обещая «поступить подростка во что бы то ни стало». Особым шиком для школьника считалось попадание на виртуальную «доску почета» Общероссийского школьного комитета. За доску давали очень много баллов к соцрейтингу, и это стало одним из способов увеличить свои шансы на поступление. Отличники и отличницы днями и ночами, до красных глаз, строчили заявки, чтобы попасть на доску, объединялись в группы, соревновались между собой и конкурировали, как самые настоящие взрослые. Взрослые быстро подхватили эту идею, от скуки превратив ее в шоу национального масштаба – вроде чемпионата России по футболу. Кто-то делал ставки на чужих детей и выигрывал, кто-то поступал в Москву и менял свою жизнь навсегда, кто-то ломался и сходил с дистанции – с публичными стримами и проклятиями в адрес конкурентов, – но тем, кто наблюдал за этой игрой, никогда не бывало скучно.

Так и появилась Битва Школ – сложнейшая олимпиада по пяти предметам, выиграть в которой почти всегда означало поступить на бесплатное обучение в университет одного из городов-миллионников. И именно в ней Полина мечтала поучаствовать через месяц – но все могло сорваться из-за банальной ссоры с Карповой. Из-за дурацкого эссе.

«Ирина Львовна, здрасьте, да, извините, не подумала как следует».

«Я перепишу и сделаю все правильно, простите».

«Я готовилась к Битве весь год, дайте мне, пожалуйста, шанс».

Полина гоняла в голове эти неискренние формулировки и поспешно отбрасывала. Ее подташнивало всякий раз, как нужно было за что-то извиняться, – особенно за то, в чем она не чувствовала вины. Отец приучил ее ощущать себя виноватой постоянно и за все, на что падал его нетрезвый взгляд, – и поэтому сейчас любые извинения в ее голове звучали пошло и фальшиво. Полина знала, что с биологицей такое не прокатит, – к ней нужно было или сразу приходить с переписанной работой, или даже не открывать рот: Карпова не терпела балаболов.

Полина вдруг отвернулась от окна и увидела Ирину Львовну собственной персоной: полная, широкая спина ее была обтянута неоново-синим пиджаком, и она остервенело пыталась открыть дверь учительской, глядя в камеру, которая почему-то ее не узнавала.

– Да что ж такое! – загремела биологица. – Понаставили камер, тендер еще какой-то объявили, из Москвы к нам прислали спецов – а все туда же!

Полина незаметно сползла с подоконника, стянула наушники и уселась на ковер, наблюдая, как Карпова борется с дверью.

Ирина Львовна обернулась к Полине:

– Максимова, а ты чего тут сидишь?

Полина сказала как есть:

– Да меня отец чуть не задушил пьяный, вот я тут и сижу.

Карпова охнула и склонилась к Полине, осмотрела ее со всех сторон придирчиво и беспокойно, как врач, – вроде цела.

– Так. – Ирина покопалась в сумочке и вытащила потертый карт-ключ. Оставив в покое не узнающие ее камеры, она быстро приложила ключ к замку. Дверь радостно пискнула. – Пойдем-ка со мной.

Через полчаса, когда чай из фаянсовых кружек с желтым кантом был выпит, печенье из преподавательских запасов съедено, а в учительскую стали подтягиваться люди, Карпова тихо резюмировала:

– Полина, ты в любой момент имеешь право обратиться в ювенальный центр. Тебе могут предоставить место в интернате. Правда, придется еще и доказывать с кучей бумажек, что ты в нем нуждаешься. Тем не менее такая возможность есть.

– Да, я понимаю… – Полина усиленно изучала пол.

– Но есть и другой способ. – Биологица придвинулась к ней ближе и улыбнулась. – Перепиши-ка свое эссе про планктон. Точнее, расширь. Я, в общем, поизучала тут на досуге поглубже эту теорию – в зарубежных источниках про нее много чего есть. Можно попробовать дожать, и тогда, скорее всего, ты пройдешь отборочный на Битву.

– На Битву Школ?! – засияла Полина. – Вы серьезно? А разве так можно?

– Еще как! Твое эссе тянет на вступительную работу, а я уж договорюсь, чтобы ее засчитали вместо теста. Есть у меня в комиссии одна знакомая. А там… Кто знает! – Карпова хитро улыбнулась морщинками вокруг глаз. – Москва тут недалеко. Поступишь как победительница и уедешь.

Полина вылетела из учительской совершенно окрыленная.

«Поступишь и уедешь! Она сказала: поступишь и уедешь».

И полетели один за одним уроки, и Полина была на них болезненно прилежна, и тянула руку в ответ на любой вопрос, и терпеливо строчила по цифровой бумаге пластиковым карандашом, еле сдерживая счастливую улыбку.

Последней в расписании стояла сдвоенная химия. Химик Геннадий Сергеевич, хмуро подергивая себя за бородку-эспаньолку, шел по списку фамилий сверху вниз, но, как только натыкался на Максимову, кивал ее заранее поднятой руке. Полине казалось, что учеба – универсальный способ одновременно быть на виду и при этом прятаться. Если ты хорош в учебе, никто тебя не тронет: ведь ты занимаешься чем-то важным, а тогда никому дела нет до того, что творится у тебя внутри.

После химии она задержалась в школьной лаборатории. Схватила с полки несколько стеклянных слайсов с образцами простых беспозвоночных и примостилась за микроскопом у окна, что-то быстро записывая.

– Полина, мне закрывать надо, – нахмурился химик, сунув голову в опустевший класс из коридора. Камера над дверью подмигивала красным, давая понять, что дверь закроется, как только обьектив уловит усатое лицо Геннадия Сергеевича.

Полина сложила руки в молитвенном жесте:

– Геннадий Сергеевич, ну, пожалуйста, я к Битве Школ готовлюсь!

Химик удивился:

– Это с Львовной-то? Она тебя выдвигает? Ну молодец, что тут скажешь. Ты всегда у нас на передовой.

Полина сияла.

– Но правила есть правила, – тут же посерьезнел химик. – Знаешь, как нас Алевтина разносит за незаблокированные кабинеты… – Геннадий Сергеевич зябко поежился: перспектива выслушивать от директрисы очередной поток претензий ему явно не нравилась.

Химик нетерпеливо мял в руках коричневый кейс, раздувшийся от пластиковых тетрадей, и Полина со вздохом сдалась: Геннадий явно не собирался уходить, не закрыв кабинет.

Ее все равно распирало от счастья: эссе в голове звенело потоками новых мыслей, оставалось только облечь их в слова, и тогда, тогда…

Полина бежала по пустым коридорам, изредка встречая запоздалых знакомых: они кивали головами, как куклы, и были бесконечно далеки от Полины. Она летела к своему будущему, что билось внутри, как всполошенная птица; расправляло крылья, и ослепляло, и отражалось в стеклах окон, за которыми густели ранние осенние сумерки. Птица Будущего вспыхнула перьями в зеркале на первом этаже у гардероба – там, где обычно Полина натягивала на плечи бесформенную теплую куртку. Но птицу это не смутило, и она полетела дальше – наружу, туда, где еще утром Полине было невыносимо плохо, где она грела руки под козырьком школы, а изо рта вырывался пар.

Остановилась Полина только тогда, когда перебежала через темную границу переулка и наткнулась на развилку двух равновеликих дорог. Первая вела вдоль старых десятиэтажек, мимо гастронома, петляя сквозь три-четыре похожих как близнецы темных двора, и упиралась в Полинин дом-корабль. Мысль о предстоящей ночевке в квартире с обезумевшим отцом тут же уронила сердце Полины куда-то в район желудка.

Вторую дорогу кто-то заботливо выложил плиткой: она вела в сторону новых районов, Завода и того квартала, в котором жила Агата Димитрова.

У Агаты можно было поесть и переночевать – если хорошо попросить ее мать, Аллу, бледную полноватую даму в россыпи родинок цвета корицы на покатых плечах. Муж Аллы и отчим Агаты, Павел Юрьевич, работал на заводе гибких дисплеев, что не мешало ему причислять себя к консерваторам и всячески поддерживать начинания жены. Дама она была вздорная, но отходчивая. В родителях Агаты парадоксальным образом сошлось стремление к достатку и защищенности, как у технократов, и при этом глубокое недоверие к инновациям.

Полина ощутила, как урчит от голода в животе: она не ела с момента разговора с Карповой в учительской – и с тоской вспомнила выложенную желтоватой плиткой кухню Димитровых, теплую и просторную. Подоконник там был уставлен баночками с домашними джемами, вялеными томатами, горшками с микрозеленью – все это мать Агаты покупала у таких же знакомых консерваторов или растила сама на балконе в теплице.

«Никакого ГМО, все свое, выращенное вот этими руками, ешьте, девочки, ешьте», – приговаривала Алла Ивановна всякий раз, когда голодная и промерзшая Полина садилась за стол в этом гостеприимном, но все-таки чужом ей доме. Время здесь как будто остановилось. Если Полина не смотрела в окна, то ей казалось, что они путешествуют в этой квартире, как в машине времени, в начало века – туда, где еще была нефть, по улицам ездили бензиновые автомобили, а по телевизору новости читали реальные, а не цифровые люди.

Полина дернулась было в сторону дороги, выложенной плиткой – но вдруг остановилась. Это означало бы, что ей придется рассказать матери Агаты, как ее чуть не задушил отец, – но тогда Алла уж точно позвонит в ювенальную комиссию, и прощай, Битва Школ.

Она потопталась на месте, прислушиваясь к себе. Птица все стучалась где-то в районе сердца, в тепле, под курткой. Полине так хотелось с кем-то поговорить, поделиться радостью, страхом и надеждами – но, кажется, не было ни одного живого человека на всей земле, кому она могла бы об этом рассказать.

И вдруг ее осенило.

Полина свернула на свою дорогу, но пошла не домой, а двинулась к окружному шоссе. Через пятнадцать минут она уже направлялась в сторону кладбища.

Полина обязательно расскажет обо всем маме.

И та будет рада.