Текст книги "Берег мертвых незабудок"

Вальин кивнул, но промолчал, в сторону Ширханы и ее круглого живота не взглянул. А Элеорд сразу немного пожалел, что заговорил с ним об этом как со взрослым. Зря. Хотя грустил юный граф действительно как маленький взрослый, да и прилив к нему подкрадывался непростой ― тринадцатый. Та самая грань, где перестаешь быть мальчишкой, но до юноши еще далеко. Идо в этом возрасте был просто невыносим. Элеорд неловко переступил с ноги на ногу и все же прикусил язык. Нет, не нужно говорить ничего вроде «У тебя вся жизнь впереди, встретишь кого-то получше».

– Смотри, как красиво, ― тихо повторил он, поаккуратнее подцепил гроздь и повернул. Искры заиграли в изморози. И Вальин наконец отвлекся, всмотрелся.

– Живые они или мертвые? ― спросил он совсем тихо, задумчиво, с неясной надеждой. Почему-то Элеорд улыбнулся.

– Каждый решает сам. И многое зависит от того, что с ними сделают. Твой отец, по-моему, всюду видит жизнь, даже в смерти.

Вальин кивнул. Он, кажется, хотел ответить что-то ― может, о любви к отцу, – но смутился, не стал. Заговорил он в итоге об ином, странно бесцветно:

– Мне иногда снятся кошмары в последнее время. В которых я тоже не могу понять, жив я или мертв, но я лежу на спине в море, среди мертвых медуз, и они трогают меня за руки щупальцами…

Элеорд отпустил виноград слишком резко, ледяная крошка посыпалась на землю. Улыбнуться не получилось, стало сильно не по себе, даже захотелось, чтобы Идо подошел и как-нибудь перевел разговор. Но тот все топтался в стороне, хотя братья по кисти уже от него откололись. Почему-то он всегда стеснялся графской семьи, маленького Вальина ― особенно. Неужели, будучи младше, каялся ему в каких-нибудь страшных грехах, которых до сих пор стыдится?

– О… может… ― Элеорд попытался хотя бы сделать лицо бесстрастным, ― может, тебе сходить с этим к темному жрецу Эльтудинну? Он увидел всего приливов на восемь больше, чем ты, но уже весьма мудр и сведущ в дурных снах…

Вальин все глядел и глядел на ягоды. Глядел так, будто только они и могли дать ему ответ. Наконец покачал головой.

– Я… думаю, я как-нибудь сам. Я предпочитаю, чтобы никто не знал. Знает только Бьердэ, наш лекарь, так вот он недавно как раз попросил этого жреца принести жер…

Вальин не успел договорить, а Элеорд ― прогнать озноб от образа: мертвый мальчик среди медуз. Тонкий женский крик прозвенел в морозном воздухе за спиной, прозвенел так страшно, что с винограда опять посыпались снежные искры.

– Ширхана?.. ― Это уже был голос графа Остериго. Испуганный хрип.

Вальин оцепенел и начал разворачиваться. Но в следующий миг Элеорд, успевший обернуться раньше, поймал его и легонько прижал к себе. Там, за спиной, не было чудовищ. Но все же зрелище не для детских глаз. А главное…

– Нет, ― сорвалось с губ быстрее, чем он бы это осознал. ― Нет, не надо.

…главное, ему хотелось оградить бедную Ширхану хоть от одного взгляда.

Люди, бродившие по виноградникам, уже повернули головы почти все, испуганно зашептались, поспешили на шум. А графиня, поддерживаемая мужем и еще каким-то мужчиной, корчась и кривясь, медленно оседала на промерзшую землю. С посеревших губ ее слетали новые и новые, уже сдавленные крики, больше похожие на стоны. Она все поняла. Ее пальцы, беспомощно шарившие по животу и зачем-то пытавшиеся его прикрыть, свело судорогой, а по лицу текли слезы.

Прекрасное голубое платье от промежности и ниже медленно расцветало багровыми пятнами. В промозглом тумане они чудовищно походили на цветы.

Часть 3
Черный купол
[Пятый прилив Великого Разлада]

Увидевший меня, плачь.

Надпись на «голодном камне» в городе Дечин

– Моя бедная Крапива… Знаю, твоя утрата невосполнима. И скорблю с тобой.

Вальин не ответил на сочувственные слова И́нтана Илли́гиса, верховного короля Цивилизации Общего Берега, а только глубоко, скорбно склонился. Поцеловал сухие пальцы и гербовый перстень, поцеловал край плаща и ладонь, на которой сияла голубая Незабудка. Выпрямившись, он острее почувствовал серебряную тяжесть графской тиары и безнадежное колотье в виске. С моря к берегу рвались промозглые ветры.

Замок наполовину лежал в руинах, лежала и треть Ганнаса, и многое на его окраинах. Многое, но не Первый темный храм, фиолетовой свечой сиявший на краю мыса. Когда Вальин глядел на эту свечу, озноб и дурнота усиливались. Сам Вудэн сжимал ему череп ледяным щупальцем, и именно это щупальце притворялось обретенным венцом нежеланной власти. «Я забрал твоего отца. Твоего брата. Даже твоего бога. И тебя заберу. Вы сами в этом виноваты».

– Прошу, мой мальчик… не молчи, ― взмолился тихим шелестящим голосом король, чье вытянутое лицо было словно набор острых, скорбных углов.

Но пока Вальин мог только молчать. Не падал без чувств ― уже хорошо.

– Я понимаю, что, наверное, во всем этом есть и моя вина, да что там «наверное»; кто, как не верховный правитель, в ответе за беды подданных, всех подданных, от крестьянина до графа?.. А?..

Король все говорил, говорил, а Вальин не мог избавиться от странной иллюзии: будто прячется за хлипкой дверью, а в дверь эту остервенело ломятся. «Хватит, оставьте, уйдите!» ― рвалось с губ, но Вальин лишь смотрел, отрешенно смотрел на верховного короля. Когда-то тот был рыжим, но давно вылинял ― весь, кроме голубого плаща и голубых же глаз. В чертах его сквозило прежнее величие воинов, правителей, поэтов Незабудки ― но лишь отголоски, сам он не обладал совсем никакими талантами. Отец с грустью говорил: отцветать Иллигис начал с юности, по мере того как усугублялось его невезение. А сейчас, видно, невезение достигло апогея.

– Я не виню вас, ― выдавил Вальин, просто чтобы это кончилось. ― И… никого.

Почти правда. Он просто не понимал, кого винить и есть ли в том смысл.

– О мой мальчик, мой добрый мальчик, ― забормотал король, и казалось, сам он готов склониться перед вассалом. Этого Вальин бы не вынес, а потому взмолился:

– Оставим это. Вы ведь… не просто так здесь сейчас. А мне нужно скоро быть… в ином месте. Решим все поскорее… хорошо?

Он ненавидел себя за эти запинки и хрипы, но ничего сделать не мог.

Те, к кому рвались его мысли, лежали под сводами белой капеллы. Ждали его, мертвые, на каменных постаментах. Окостенели, а Ширхана, почему-то именно Ширхана, быстрее всех начала разлагаться: темные пятна покрыли ее белое надменное лицо в первый же час; трупный смрад едва заглушили благовониями. Рядом с ней отец и брат казались просто спящими, но Вальин не мог больше звать случившееся с ними последним сном. То был не сон, а мучительная гибель от рук разъяренной толпы. Толпы, которую Вальин даже не смел проклинать – иначе, скорее всего, сердце бы просто разорвалось.

Толпа молчала, пыталась понять, внимала увещеваниям пять приливов. Пять приливов ― немало для тех, кому важно в жизни простое: чтобы урожаи вызревали, рыба не дохла, а мор обходил стороной. Тем горше, ведь эти пять приливов не были дурнее прочих. Медуз больше не выкидывало, леса горели лишь раз, раз голодные фексы повадились воровать кур и младенцев, но присмирели, когда лесная стража дала им отпор. Неурожаи, холода? Случались, но не чаще, чем прежде, а ледяное вино после тех первых заморозков стало в Ганнасе популярным. Все, казалось Вальину, шло обычно. С единственной оговоркой, очевидной и соблазнительной. Теперь в любой беде люди сразу находили, кого, точнее, что винить. Храм, конечно. Попранные обычаи. Светлые жрецы, пытаясь объяснить, почему их боги не помогли, раз за разом находили в проповедях место попрекам. «Вудэн слишком близко. Он навлекает дурное. Чем поможет почитание жизни, когда по соседству славят смерть?» А когда отец ругал их, жрецы жаловались верховному королю. Тому самому, что теперь приехал соболезновать. Тому, чьей любимой фразой было: «Нужно потерпеть». Терпеть король велел всем сразу: жрецам, осуждающим перемены, графу, злящемуся на клевету, и народу, боящемуся за себя. И что удивительно… все терпели. До этого прилива, в который вдруг начались яростные шторма, сгнила от неизвестной болезни половина полей и сразу очень много младенцев, в том числе у рыбаков, родилось с морской хворью.

– В этом ты в отца, человек дела, ― грустно отозвался король. ― Но сейчас я благодарен за это. Что я хочу сказать, мой мальчик, кроме «прости старика»? Я помогу. Помогу отстроить разрушенное. Усилю столичную стражу. Дам солда…

– Нам нужнее хлеб, фрукты и мясо, хотя бы солонина, ― тихо, но веско оборвал Вальин. ― И ваши пироланги для наших больниц. И ваш приказ им не уходить.

Прежде он не понимал, как просить об этом, не смел. Он никогда не обсуждал беды своих ― не своих! ― подданных с верховным королем. Средства, помощь и пищу, если в графстве чего-то вдруг не хватало, просил отец. И король давал, так как его земли были самыми изобильными на континенте, недостатка он не знал ни в чем, но все равно это казалось Вальину каким-то… унизительным. Побираться. Почти вслух говорить: «Да, мы вырастили мало пшеницы», «Да, мы поймали мало рыбы». «Да, мы слишком много болеем, вместо того чтобы хорошо трудиться на благо Цивилизации».

– Конечно, ― без промедления отозвался король, вот только тон его звучал неуверенно. ― И это тоже. Но…

– Сначала пища и врачи, ― поспешил повторить Вальин. ― Потом солдаты. И вы должны обещать это публично, иначе люди не успокоятся. Фиирт идет, беда ведь в этом.

– Мой мальчик… ― повторенное в который раз обращение, тем более нелепое, учитывая, что верховный король разговаривал с Вальином второй раз в жизни, резануло слух. Но одернуть или скривиться было бы верхом неприличия. ― Боюсь, бед у тебя куда больше. Но я понимаю. С этой ведь все началось…

Вальин кивнул, не найдя сил даже в мыслях крикнуть: «Потому что вы должны были вмешаться раньше!» Бед у графства действительно было больше, чем непогода, неурожаи и хворь, но, предотврати отец это, катастрофа вряд ли случилась бы. Просто он не смог, да и момент упустил. Подданные теряли лодки. Боялись голода. Не понимали, как больные дети будут работать. Люди задавали отцу и баронам вопросы, но не получали внятных ответов, потому что ни у кого их не было. Отец лишь обещал в фиирт накормить всех голодных, открыв хранилища, ― а вот на вопрос «Дальше, дальше что?» все чаще повторял за королем: «Нужно потерпеть. Это „дальше“ настанет, тогда и решим». Поначалу народ покорно уходил с замкового двора сам, но постепенно перестал. Вскоре гнать его пришлось страже. Потом в стражу стали кидать камни, но она пока еще не стреляла и не рубила, лишь грозила. Может, зря, ведь теперь все закончилось.

У Вальина не укладывалось в голове: все-таки как, как народ забыл доброту Остериго Лучезарного так скоро? Почему именно теперь внял обиженным чиновникам и нелояльным баронам, завистникам ди Рэсов и тем жрецам, которым проще было охаять Вудэна, чем признать неласковость Вирры-Варры? Ведь не своими словами кричала толпа о том, что выкидыш Ширханы и последующее ее бесплодие ― кара за блуд супруга. О том, что граф с поганой любовницей осквернил город и вот-вот бросит подданных на произвол фиирта, сбежав к королю. Что запасов в хранилищах не хватит на всех, лучше уже сейчас прийти и опустошить их, пока не пришли другие. Но сначала ― уничтожить источник скверны. Разрушить храм, что вознесся выше светлых, даже кафедрального храма Справедливости. Боги потеряли терпение. Тех, кто исполнит их волю, они наградят или хотя бы пощадят.

– Так вы пообещаете? ― глухо спросил Вальин и кивнул на балкон. ― Сейчас.

Говорили они в уцелевшей зале восточного крыла, под злой гомон во дворе. Там не сражались, нет, но и не славили имена правящих. Дворцовая стража и гвардия снова не стреляли, лишь грозили. И в какие-то мгновения Вальину казалось, что он собственной кожей чувствует страх солдат за жизни. А вот сам не боялся уже ничего.

– Да. ― Король оправил плащ, точно собирался выйти немедля. Поднял подрагивающие руки, провел кончиками пальцев по незабудковому венцу. ― Да, я пообещаю все, что тебе необходимо, если они станут слушать. Но они здесь и все еще не доломали твой дом, значит… станут в этот раз, станут как миленькие!

Шутка была чудовищна, и Вальин не смог, да и не захотел поддержать нервный, почти истеричный, сыпучий смех короля. Он только сжал зубы от новой волны солдатского страха. Они боялись, конечно, боялись. Ведь больше они не знали, чего ждать от десятков и сотен добродушных крестьян и виноделов, художников и купцов, чиновников и своих же братьев ― воинов лесной, береговой и городской стражи.

Вчера, старательно подогретая, толпа стихийно устремилась туда, на мыс Злой Надежды. Но еще в пути ее встретила другая ― та, что собиралась защищать как графскую семью, так и храм. Никто никому не уступил. Две толпы прошли бойней по улицам, докатились, сшибаясь и бранясь, до побережья. Там в бойню вступила береговая стража, и кровь пролилась в воду, и песок усеяли трупы, и море, чья пена покраснела, вдруг заволновалось страшнее, чем когда пожирало рыбацкие лодки. А потом пришло и дурное знамение ― над волнами разнесся такой вой, что люди, кто еще стоял, упали навзничь. Никто пока не смог этого объяснить.

Говорили, это напоминало рев кита, если бы кит был размером с сотню китов. Говорили, кровь еще явит суть позже, и Вальину тоже так казалось: не сможет море простить столько пустых смертей. Но тогда люди, кроме, может, жрецов, не думали об этом ― просто лежали, оглушенные воем. А в город уже врывалась королевская гвардия и, как могла, наводила порядок. Увы, король опоздал. И поздно узнал, что часть сражающихся сразу откололась и устремилась к замку графа.

Вальин не застал начало: у него выдался день без богослужений, и что-то потянуло его в дальнюю бухту, где с Сафирой они строили замки. Там, сев на краю пляжа, он снова попытался возвести хоть один, но все осыпáлось. Хрупким конструкциям не хватало незримого, зыбкого баланса, который удавался лишь Сафире, с ее легкой рукой и легким умом. Далекой Сафире… Сафире, все последние приливы строившей храмы, то светлые, то темные, в других землях. И вот Вальин оставил попытки и просто сидел, глядя вдаль. Он думал о разлуке с той, кому пять приливов назад наивно предложил свое сердце. Думал и о тех, чьи исповеди слушал теперь вместо детских, ведь время его с детьми минуло. Ему каялись в ином: в супружеских изменах, в черных-черных мыслях о врагах, в подлостях, сделанных друзьям, сослуживцам, начальникам. Недавно к нему пришел Бьердэ ― и каялся в том, что потерял себя. Славный… он считал это своей виной, а не бедой. Больше всего Вальину хотелось обнять его, как в детстве, но исповедника и исповедующего разделяла не только завесь из ослепительно белой ткани. И он просто выслушал. Как прежде, еще чуть раньше, выслушал Ширхану. Она каялась в том, что не родила наследника и ужасно боится снова ощутить это ― как живот рвется, словно мешок, а по ногам течет горячая кровь. А вот Сафира… Сафира не каялась ни в чем, никогда.

Вальин далеко ушел в себя, почти задремал, а потом вдруг почувствовал: за ним наблюдают. Резко обернулся. Наверху, среди скал, стоял нуц в черной одежде ― просто стоял, скрестив у груди руки, и золотые серьги беспокойно блестели в его жестких кудрявых волосах. Нуц был по меркам своего народа не юн, увидел определенно больше двадцати пяти приливов. Вальин помнил: это верховный жрец Вудэна; его заупокойное пение заставляло кровь стыть в жилах, а вот редкая сумрачная улыбка необъяснимо располагала. Говорили, он издалека. Отец звал его изгнанником, а Бьердэ сравнивал со зверем в клетке. Но сам Вальин ни разу не заговаривал вообще ни с кем из темных жрецов, тем более с верховным. Ему это запрещали, он догадывался почему: боялись навлечь на него, лишь милостью света обретшего здоровье, беду.

Они глядели друг другу в глаза с огромного расстояния, безмолвно и бессмысленно, несколько мгновений, а потом нуц пошел прочь. Вальин забыл о нем и провел у моря еще часа полтора, пока не закоченел и пока ему не начало казаться, что море странно, кроваво пахнет. А потом до ушей донесся, пусть приглушенно, тот крик невидимого кита. Тогда он окинул последним взглядом свои песчаные развалины и покинул бухту. На дороге его и нагнал первый конный отряд короля, а город встретил уже настоящими развалинами.

Вальин смутно помнил, как возле Храма бросился к толпе, как разнимал кого-то, как кто-то чуть не снес ему голову, но отступил, стоило обнажить меч ― один из трех фамильных мечей с золоченой, украшенной крапивой рукоятью. Тогда союзники семьи сомкнулись рядом, а враги бросились с еще большей яростью. Вальин многих узнал среди них: вот Гвидо из рода Нарцисса ― младший начальник береговой стражи; вот кое-кто из судей, верных роду Колокольчика; а вот и Тибер, бывший наставник, сложивший сан в знак протеста против темного храма, тот, кто когда-то и принял Вальина в семью жрецов, полюбил как родного и пообещал: «Ты обязательно поправишься»… Среди бунтовщиков наверняка были и убийцы отца. Но Вальин еще не знал, что найдет возле замка.

Волнения угасли ― силами верховного короля и его вооруженной базуками гвардии, силами городской и дворцовой стражи, которая на две трети все же осталась верна. А потом произошло то, что произошло: крапивная тиара легла Вальину на чело. Энуэллисы все еще были нужны королю, он не обвинил их в смуте. Даже оплакивая убитую дочь, он не пожелал менять правящий род в Соляном графстве, чем разозлил часть толпы, ждавшей у руин решения. Король произнес целую речь, не сбившись, даже когда один-единственный святотат швырнул в него гнилым персиком. Впрочем, сейчас, слыша, что и насколько глухо шелестит Интан Иллигис, Вальин сомневался, что король вообще тот персик заметил. Была у него странность: если он начинал что-то делать, к примеру говорить или есть, то все за пределами произносимых слов и поглощаемой пищи для него исчезало. Но народ, конечно, воспринял все иначе ― как несомненное и достойное почтительного внимания проявление монаршего величия.

Король говорил: волны расходятся незримо по всему Общему Берегу, не время рокировок. Говорил, как и прежде: надо переждать, перетерпеть, и постепенно либо Свет сравняется с Тьмой, ведь «все меняется, такова жизнь», либо более малочисленные темные вернутся в «поганые места», ведь «традиции святы, и боги не оставят нас без знамений». Король противоречил себе, но, спасаясь в самообмане, не замечал этого ― а его гвардия была слишком сильна, чтобы даже в конце кто-то закричал: «Долой Незабудку!» Но главной была простая вещь: король уже решил, что будет делать. Он планировал и дальше окружать себя теми, к кому привык. Юный жрец, которого поддержала часть толпы, казалось, мог все исправить. Или хоть что-то смягчить.

Поэтому теперь Интан Иллигис и явился снова, и заглядывал в глаза, и твердил: «Мой мальчик». А ужас Вальина крепнул с каждым вздохом. Сами вздохи же давались все тяжелее: ломило кости, щемило грудь, жгло кожу ― как в детстве.

– Мой мальчик…

Опять. Вальин дрожащей рукой закрыл на миг левый глаз и перестал видеть: правый, начавший слепнуть в детстве, давно ослеп окончательно. Бог юродивых уже все понял и отвернулся от нового графа, готового сегодня-завтра нарушить обет. Вальин заболевал. Но он не мог, просто не мог вчера, когда ему протянули тиару, не надеть ее. Кто, если не он, успокоит испуганных? А главное…

кто, не гордые же бароны, унизится перед верховным королем достаточно искренне, чтобы все эти люди получили от щедрот Незабудки еду и снадобья? Ведь, атакуя замок и окрестности, толпа сделала часть своих страхов реальностью: сожгла не одно хранилище с зерном. И убила многих пиролангов, пытавшихся вступиться за господина. Остальные пребывали теперь в гневе.

– Ты же выдержишь немного, да? ― спросил король, и реальность сомкнулась, ударила. ― Я помню твою беду, помню, что у тебя был иной путь, но прошу… людям хватит перемен, пусть увидят что-то незыблемое. Слышишь, как они кричат?

Под балконом действительно кричали, все громче. Топали. Галдели. Скорее всего, волновались, что никто долго не выходит с обещанным воззванием.

– Многие ненавидят нашу семью. ― Вальин все же дал слабину, закашлялся, крепко зажмурился: вспомнил, как выглядел труп отца, прежде чем его подготовили к похоронам. ― Потому и кричат. Так не лучше ли дать им других господ?

И другого короля. Другого, теперь-то Вальин осознал наконец всю подоплеку недовольства чужих ― своих! ― подданных. Никто больше не хотел короля, который терпит. Все нуждались в короле, который делает. Но сказать это вслух значило услышать: «Вы как-нибудь переживете фиирт и сами, да, мой мальчик?» И он промолчал, а Интан Иллигис, едва ли способный прочесть его мысли, цокнул языком.

– Ты не знаешь людей, ― заговорил он ласково, так, что сладость навязла на зубах. ― Не знаешь, как они шалеют после таких потрясений. Они же перебьют друг друга, нет, передавят, стоит вашему престолу опустеть. Рано давать им выбор. Люди вообще редко пользуются этой возможностью с умом. Мудрее подыскать преемника. Или воспитать.

Вальин на миг подумал о том, можно ли не знать людей, постоянно слушая их исповеди. Может, и можно. Да, наверняка, ведь ни один, ни один человек, приходивший в храм Дараккара в последнюю сэлту, не каялся в помыслах вроде «устроить бунт», «убить моего графа», «изменить моей присяге», «кинуть гнилой персик в короля». Все свершилось в полной тишине, в кромешной тишине. Да. Определенно, Вальин ничего, совсем ничего не знал о людях. Кроме простой правды: они всегда хотят есть и никогда не хотят брать ответственность за свои поступки.

– А вот я видел людей. ― Тут король все же угадал, видимо, о чем думает Вальин. Сладость его тона сменилась горечью. ― Довольно людей. И буду честен: мало кто из них остался в моем сердце. Далеких, рассеянных по землям подданных, знаешь ли, любить куда проще, чем собственных советников и родню.

«Несчастный человек». Вот как подумал Вальин, и то была мысль не графа, а жреца. Но ее тоже не стоило произносить.

Интан Иллигис получил престол по праву старшинства, а потом брат и сестра, состоявшие в порочной связи, попытались убить его. Не смогли ― пали. Король взял себе жену брата, ведь именно она, обиженная изменой, выдала ему козни. В том браке родилась старшая принцесса, Иулла. Первая королева еще трижды рожала. Девочек. Мертвых. С третьей она умерла, и вторая жена тоже не подарила Иллигису сыновей, а вскоре утонула. Больше зачать он не смог, но власть сохранил. Все-таки он был неглуп. Лоялен. Не лез в дела графств, тяготел к стабильности, не жалел помощи в плохие времена. А еще он был традицией, «святой традицией» из собственных речей. Чем-то, что объединяло Берег до сегодняшнего дня, когда различий вдруг стало слишком много. Теперь корону на его лысеющей голове удерживало одно ― армия с оружием, каким не владел больше никто. Двигатели, делающие суда быстроходнее. Мудрость пиролангов. И то самое щедрое плодородие земель, где даже не было фиирта.

– Крапива хранила покой Соляного графства много приливов, а твой отец просто пошел смелым путем, ― произнес король, поняв, что не дождется ответа. ― Они поверят: ты, последний Энуэллис, принесешь справедливость. Тебя ведет светлый бог. К тому же… ― это было ожидаемо, ― я не глуп. Говорю же, я оставлю тебе несколько гвардейских частей. Ты мне нужен живым и здоровым. И будешь.

Вальин снова устало кивнул. Здоровым?.. Ребра опять сжались, он едва сдержал кашель и почувствовал соленый привкус во рту. Интересно, переживет ли он этот фиирт? В детстве холода ― сэлты, когда море не замерзало, но бури свирепствовали, ― были для него самым сложным временем, он не раз оказывался при смерти.

– А когда все поуспокоится, я отпущу тебя, клянусь, ― король не видел ничего, голубые глаза его все больше загорались. ― Ты ведь знаешь… ― тут он вздохнул, опять глянул в сторону балкона, под которым волновалось людское море, ― многие рвутся на трон и будут рады занять твое место. Грызутся за это уже сейчас. Но пока…

Он продолжил ― утешал, ободрял, благодарил. Сыпал десятком фраз, имевших на деле один подтекст: «Я боюсь новых лиц, боюсь новых графов, боюсь всего, потому что я стар и могу держаться только за прошлое». Все это время Вальин прижимал руку к зрячему глазу, и потому казалось, что с ним говорит пустота. Так было проще: пустота облекала его властью, пустота давала несбыточные обещания. Пустота шептала о справедливости, хотя не знала о ней ничего. Верховный король Интан Иллигис Штиль увядал, как весь его род, правивший шесть сотен приливов. И даже три его дочери были для графов Цивилизации лишь шансом: супруг любой мог однажды стать преемником ее отца. Именно поэтому Иуллу сразу после смерти жены взял граф Кипящей Долины, а Ширхану ― граф Соляных Земель. Отец, который явно тяготился даже графской властью, но видел, давно видел то же, что Вальин увидел сейчас. Отцветание. Тревожное отцветание, опасное для Общего Берега. И… кажется, была еще третья принцесса, только-только увидевшая двенадцатый прилив…

– Ирис ласкова, Вальин. ― Да, верно, король только что назвал ее имя. И, назвав, выдал слишком многое. ― Она тише маленькой птички. А потом, когда ты вновь примешь сан, ваш союз будет расторгнут свыше. Поэтому я хочу, чтобы ты взял ее.

Что? Союз? Вальин опустил ладонь, вгляделся в лицо напротив. Едва не рассмеялся: у него ведь… у него мелькала почему-то такая мысль, еще вчера. В делах света он понимал мало, никогда и не хотел понимать. Но мотивы короля были ему очевидны: намертво впиться, задобрить, выказать благосклонность. Чудовищную, безумную, совершенно не нужную Вальину благосклонность. А главное ― опасную.

– Мне не нужна жена, тем более сейчас, ― тихо, но твердо возразил он. Интан Иллигис только пожал худыми плечами, нисколько не злясь:

– Пусть станет тебе младшей сестрой, Вальин. Она пока не доросла до жены.

Точно так же как он не дорос ни до графа, ни до мужа.

– Погодите, но почему вы этого хотите? И что, если здесь… ― ища хоть один довод, способный вразумить этого слепого старика, Вальин повернул голову в сторону балкона, ― что-то повторится?

– Я не пришлю ее сейчас, ― уверил король. ― Только когда станет спокойнее, после фиирта. ― Вздохнув, он прямо сказал почти то же, что Вальин уже проговорил про себя: ― Послушай. Я должен дать всем понять, насколько Крапива ― особенная семья. И чем будут чреваты новые попытки ей навредить.

Вальин снова всмотрелся в его глаза.

– Возможно, ценой жизни еще одной вашей…

– Нет! ― Король взгляд выдержал. В этот миг в нем все же проступили древние предки, уверенные и властные. Он сцепил руки в замок, задумчиво и недобро сузил глаза. А потом так же недобро улыбнулся. ― Есть вещи, на которые народ не решится, поверь. Мне очень жаль мою Шири… но я уверен, у Ирис будет иная судьба.

– Откуда вам это знать?.. ― Этого Вальин просто не понимал. И не хотел понимать, но должен был. ― Это огромный риск.

– Я уже сказал тебе это. ― Король улыбнулся горше, пальцы хрустнули. Сапфиры и лазурная эмаль в уборе ярко блеснули от движения головы, нетвердого, но гордого. ― Ты людей не знаешь. Я ― да. Так вот, народ уже понял, чтó натворил. Не базуки сейчас удерживают их от того, чтобы броситься на стражу, поверь. Не они.

– Я… ― начал Вальин. И тогда король взял его за плечи. Пальцы его были сухими, казались со стороны очень слабыми… Но нет, жесткостью они не уступали корням, что ищут воду в плотной глинистой земле.

– Твой отец очень хотел бы, чтобы все встало на места, разве нет? ― зашептал он. ― Вопреки всем бедам, всем храмам, всему… Для твоего отца не было ничего важнее людей, и я вижу: для тебя тоже. Но ты не справишься один.

«А чем мне поможет ребенок двенадцати приливов, чем?» ― хотел, должен был спросить Вальин, но не спросил. Стоя вот так, чувствуя старческое дыхание на лице, превозмогая боль в костях и жилах, он вдруг понял: у него просто не осталось сил, ни капли. Пусть, пусть приезжает эта девчонка. Хоть десять или сто девчонок, лишь бы с ними приехали мешки с зерном, ящики фруктов, кроветворные и жаропонижающие снадобья! И лишь бы пироланги, потерявшие себя, не осуществили чудовищное предательство, о котором заговорили еще несколько приливов назад, поняв, куда катится мир.

– Хорошо, ― шепнул он одними губами. ― Я приму вашу дочь ко двору, если вы считаете это наилучшим спасением для нее, себя и Соляного графства. И обвенчаюсь с ней. Но если хоть на миг вы подумали, что это серьезно, что я претендую на…

Его замутило от одной мысли. Он замолчал, не в силах продолжить. На него глядели все так же неотрывно. И определенно в этих голубых глазах что-то разгоралось.

– Разумеется, ты не тронешь ее. ― Голос короля все же дрогнул, взгляд ожесточился так, как еще ни разу за весь разговор. ― Я знаю, и с тобой ей будет даже безопаснее, чем со мной, ведь к моему двору за последним шансом приезжает все больше цветочных хищников. Я без страха даю тебе этот знак моей веры. И…

– Она не знак. Она человек. ― Вальин отстранился и увидел, как еще ярче блеснули водянистые, но яркие глаза. Король праздновал победу, пусть и старался это скрыть.

– Ты удивительный, Вальин, ― мягко сказал он, больше, благо, не пробуя прикоснуться или подойти. ― Я благодарю всех богов, что ты жив. Мы обговорим все позже, сейчас отдохни. Скорбь подточила твои силы.

А вскоре их подточат и ветры.

– Вы выйдете к людям? ― превозмогая себя, спросил Вальин.

Интан Иллигис сильнее расправил плечи. Прошептал свое имя ― и ладонь его зажглась ослепительной цветочной ветвью.

– Уже иду. Ни о чем не тревожься. Темные времена в ваших землях кончились. Незабудка с вами.

Едва король скрылся на балконе и призвал толпу к тишине, Валь-ин сполз по стене на пол. Упала с головы серебряная тиара, опустились веки. Новый граф Соляных Земель, Вальин Энуэллис из рода Крапивы, снова не видел ничего в окутавшей его темноте.

И не хотел видеть.

* * *

Сафира лежала на каменном столе рядом с Остериго, прекрасным в величественной немой бледности. Сафира склонила голову к его груди и, когда беспамятство подступало совсем близко, слышала стук, то размеренный, то учащенный. Когда она различила его впервые, разум шепнул: «Это лишь твое сердце». Тогда она прогнала разум прочь и крепче обняла труп. Теперь Остериго принадлежал ей, только ей. Ширхана не встанет, не помешает. Жалкая Ширхана, она вообще не имела на него никаких прав, она и родить-то не смогла… Но даже мертвая, отравляла все вокруг сладко-гнилостной вонью.

Сафира пробралась в белую капеллу, едва опустилась ночь и из храма ушли наконец жрецы, чьи черные одежды и отрешенные лики кричали о неотвратимости. Жрецы должны были вернуться на рассвете и снова, во второй и последний раз, пропеть псалмы. Рассвет и закат ― время, когда в землях Общего Берега исцеляют, благословляют, венчают и провожают; рассвет и закат ― священное двуликое время. После рассвета и заката древнейший Праотец Сила ненадолго воскресает и умирает заново.